[Н.А.Бердяев] | ["Философия
свободы"] | [Библиотека "ВЕХИ"]
ГЛАВА III. ГНОСЕОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
§1
Проблеме гносеологической бесспорно
принадлежит центральное место в умственной жизни нашей эпохи. Критическая
гносеология – тончайший плод умственной культуры. Мимо гносеологии, ее
сомнений, ее вопрошений, ее запретов пройти нельзя. Если вникнуть в жизненную
основу и жизненный смысл проблемы критической гносеологии, в ее психологию, в
скрытое за ней мироощущение, то должно будет признать, что проблема эта
является результатом болезненной рефлексии, раздвоенности, почти что какой-то
мнительности. Гносеологический критицизм есть гамлетизм в сфере философии,
рефлектирующая нерешительность действовать в области познания вследствие
нарушения жизненной цельности. Мы не столько познаем, сколько рефлектируем над
познанием, проходим все стадии раздвоения, чувствуем себя покинутыми.
Гносеологический гамлетизм с самого начала предполагает познание отсеченным от
цельной жизни духа, субъект оторванным от объекта и ему противоположным,
мышление выделенным из бытия и где-то вне его помещенным. Но наступают времена,
когда мысль, утомленная болезненным гамлетизмом, должна вернуться к здоровому
дон-кихотизму. Этот гносеологический дон-кихотизм вот с чего начнется.
Мышление не может быть отделено от
универсального бытия и противоположно ему; познание не может быть отделено от
универсальной жизни и противопоставлено ей. Мышление есть плоть от плоти и
кровь от крови универсального бытия, познание есть плоть от плоти и кровь от
крови универсальной жизни. Мышление есть бытие, оно в бытии пребывает, познание
есть жизнь, оно в жизни совершается. Оперировать с субъектом, который вне бытия,
над бытием и бытию всегда противоположен, значит оперировать с чистейшей
фикцией. Всякая гносеология должна различать субъекта и объекта, но это
различение не есть различение субъекта и бытия. Бытие не есть непременно
объект, как склонны утверждать критические идеалисты, оно в такой же мере и
субъект. Субъект и объект – одинаково бытие. Бытию принадлежит изначальный и
абсолютный примат. Различение субъекта и объекта совершается внутри самого
бытия, и гносеология не может претендовать на то, чтобы занять место вне бытия.
Вне бытия нет места ни для кого и ни для чего, разве для царства дьявола.
Безумие – рассматривать бытие как результат объективирования и
рационализирования познающего субъекта, ставить бытие в зависимость от
категорий познания, от суждения. Познающий субъект со своими категориями,
своими суждениями, своим объективированием есть часть бытия, часть жизни. Бытие
ни в каком смысле не зависит от мышления и познания, оно предшествует самому
первоначальному познавательному акту, оно скрыто за самим этим познавательным
актом. Отношение познающего субъекта к познаваемому объекту есть отношение
внутри бытия, отношение бытия к бытию, а не «мышления» к «бытию» как
противостоящих друг другу. Предрассудок, что гносеология должна быть без
предпосылок. Никогда она не могла избавиться от предпосылок. Да и откуда
известно, что предпосылок не должно быть? Предпосылкой гносеологии является не
психология и биология, а изначальная, от познающего не зависящая реальность
бытия и духовной жизни. Ниже станет ясно, что эта точка зрения ничего общего не
имеет с так называемым «психологизмом», который несет с собой вечную опасность
релятивизма. Гносеология покоится не на психологии и не на онтологии, вообще не
на «логии» какой-нибудь, не на науке и знании каком-нибудь, а на
психологическом и онтологическом, на бытийственном. Сама жизнь духа, а не наука
о жизни духа, предшествует гносеологии, в самой жизни духа, в самих силах бытия
нужно искать предпосылок гносеологии, а не в психологии или другой какой-нибудь
«логии». На это не направлены возражения гносеологов против психологизма. Жизнь
духа, само бытие, во всех смыслах предшествует всякой науке, всякому познанию,
всякому мышлению, всякой категории, всякому суждению, всякому гносеологическому
субъекту. Не учение о бытии, а само бытие предшествует учению о познании.
Гносеологи же хотят само бытие вывести из гносеологии, превратить его в
суждение, поставить в зависимость от категорий субъекта. В бытии, а не в
мышлении, оторванном от бытия, должно искать твердых основ знания. В жизни духа
можно открыть все качества логики, противоборствующие релятивизму и
скептицизму. Гносеологи побеждают психологизм как направление, подчиняющее
гносеологию психологии, но никогда не победят они направления, утверждающего
само бытие до всякой гносеологии. Не о психологической или биологической
гносеологии речь будет идти, а о гносеологии церковной и космической.
§2
Гносеология должна начать с установления
различия между первичным нерационализированным сознанием и сознанием вторичным,
рационализированным, в то время как обычно она начинает с сознания уже
рационализированного и иного не признает. Но сознанию вторичному,
рационализированному не дано сущее, и нет путей к сущему через рассудочную
деятельность этого сознания. Сущее дано лишь в живом опыте первичного сознания,
до рационалистического распадения на субъект и объект, до рассечения цельной
жизни духа. Только этому первичному сознанию дана интуиция бытия,
непосредственное к нему касание. Сознание первичное не объективирует и не
умерщвляет, оно живет познавая и познает живя. Риккерт и его ученики скажут,
что это первичное сознание есть лишь иррациональное «переживание», с которым не
имеют никакого дела гносеология и философия, что тут можно только «переживать»
и нельзя познавать. Но в этом ведь вся проблема. Откуда известно, что познание
не есть переживание, оторвано от переживания и противоположно ему? Может ли
быть полнота переживаний, иррациональная полнота, в которой не оказывается
места для познания? Я именно и утверждаю, что в так называемом «иррациональном
переживании» или, по моей терминологии, в первичном нерационализированном
сознании совершается самое подлинное познание бытия, совершается то касание
сущего, которое не может не быть и познанием. Гносеологи произвольно
конструируют природу познания и все, что не соответствует их конструкции, не
хотят называть познанием. Гносеологи хотят иметь исключительно дело с фактом
положительной науки; Кант – даже исключительно с фактом математического
естествознания. Но материал, с которым оперируют гносеологи, оказывается
слишком беден и узок, чтобы построить полное учение о познании. Нужно
решительно порвать с тем гносеологическим предрассудком, что всякое познание
есть рационализирование, объективирование, суждение, дискурсивное мышление. Критические
гносеологи имеют дело лишь с частной и ограниченной формой познания. Кроме их
царства есть еще безмерные и безграничные области познания. Гносеологи же видят
у врат этих иных царств лишь предел, за которым начинаются иррациональные
переживания, – неизреченная область хаоса и тьмы. Из иррационального хаоса и
тьмы изнимается лишь маленькая область рационализированного и
объективированного, область суждения, в котором царит ценность истины. Мы же
полагаем, что в безмерной области первичного, нерационализированного сознания
есть царство света, а не только тьмы, космоса, а не только хаоса. В этой
области раскрывается Логос, смысл мира. Хаос и тьма, «мир сей», даны именно
рационализированному сознанию, сознанию же иному, первичному, дан «мир иной»,
мир истинно сущего. Различение двух сознаний, о которых идет речь, и есть
различение рассудка и разума, или малого и большого разума. Разум, большой
разум познает, познает сущее, его сфера не есть исключительно сфера
переживаний, не имеющих никакого отношения к знанию. Сами гносеологи выходят из
той сферы, которую считают единственной сферой познания, так как делают
объектом своего познания познающий субъект, который не поддается
объективированию. В этом основное противоречие гносеологии. Ведь у гносеологии
нет органа ее специфического познания, обычное дискурсивное мышление тут
недостаточно. Гносеологи хвастают, что работа их предшествует познанию, что
сами они над познанием, но они не в силах постигнуть тайну познания и трагедию
познания. Гносеологи все хотят поднять себя за волосы. У них нет точки опоры, и
потому ничего они не могут сдвинуть и перевернуть. Положительная наука есть в
конце концов единственная точка опоры гносеологов, но сама положительная наука
может обойтись без их услуг. «Гносеологи» – паразиты науки.
§3
Критические гносеологи жаждут освободиться
от психологизма и антропологизма и ставят эту проблему очень остро, иногда даже
остроумно. Но претензии на полную свободу от психологизма – смешны. Роковым для
гносеологов является тот факт, что философствует человек, что познание
совершается в антропологической среде. Гносеологи пытаются преодолеть этот
непреодолимый факт тем соображением, что познание совершается в «сознании
вообще», в трансцендентальном сознании, а не в индивидуальном психологическом сознании,
что сверхиндивидуальный субъект производит суждения и оценки. Но тут гносеологи
явно переходят на почву метафизическую и делают предположения онтологического
характера. Так шло развитие от гносеологии Канта к метафизике Фихте, Шеллинга и
Гегеля. Новейшие неокантианцы также не в силах удержаться от этого рокового
перехода к метафизике и онтологии. С одной стороны, гносеологов подстерегает
метафизика и онтология (сверхиндивидуальный субъект, сознание вообще и т.п.); с
другой, подстерегает психология и биология (психофизическая организация,
субъект психологический и биологический). Таким образом, критическая
гносеология фатально разлагается на метафизический онтологизм и
психобиологический позитивизм. Она не в силах удержаться на острие иголки и
неизбежно падает вправо или влево. Проблема, так остро поставленная Гуссерлем и
взволновавшая весь философский мир, не может быть разрешена «критицизмом» и
критической гносеологией. Сам Гуссерль выходит из пределов гносеологии. Для
критической гносеологии познание есть все же дело человеческое, и потому
освобождение от психологизма есть поднятие себя за волосы. И трансцендентальный
человек – все же человек. Лишь тогда познание будет свободно от психологизма и
антропологизма, если определяться оно будет не трансцендентальным человеком, а
трансцендентальной вселенной, т.е. церковью. Критицизм остается компромиссом
метафизики (трансцендентальное сознание и сверхиндивидуальная оценка) и
позитивизма (отрицание трансцендентных реальностей, имманентизм, психобиологизм
в генетической точке зрения). По-прежнему остается выбор между психологизмом и
онтологизмом, между психологической и антропологической логикой и
онтологическим и мистическим Логосом. Логика – человеческая и относительная,
лишь Логос – сверхчеловеческий и богочеловеческий. Школа Когена делает
нечеловеческие усилия признать познание трансцендентным человеку. Но такая
победа над психологизмом достигается тем, что познание перестает иметь
какое-либо отношение к человеку: познание, конструируемое когенианством, просто
недоступно человеку. И приходится думать о том, чтобы поднять человека, найти в
нем универсально-божественные начала.
Чтобы окончательно освободиться от
психологизма и антропологизма, необходимо перейти к космической, церковной
гносеологии, утвердиться на почве соборного сознания. Критицизм
есть продукт протестантского индивидуализма, его антропологическая и
психологическая подоплека может быть исторически вскрыта. Критическая
гносеология – человеческого происхождения, и где же ей возвыситься над антропологизмом,
как хочет Гуссерль и др. Только гносеология не человеческого происхождения,
только гносеология, открывающая действие Духа Божьего в философском познании,
только такая соборная, церковная гносеология, исходящая от изначальной данности
Божественного Логоса в нас, может возвыситься над антропологическим и
психологическим релятивизмом. Органом философствования является Божественный
Логос, а не человеческий рассудок. Поэтому опасность психологизма и
антропологизма остается лишь для тех, которые не в силах совершить того акта
самоотречения, через который человек приобщается к универсальному разуму. Но
Божественный Логос живет, действует и сообщает дары благодатного познания лишь
в церкви, лишь в ее мистическом вселенском организме. Вне церкви нет соборности,
нет большого разума. Вот истина, которая не была достаточно постигнута
германским идеализмом, так много сделавшим для утверждения идеи универсального
разума, но воспринявшим и впитавшим протестантский индивидуализм. Даже Гегель
не преодолел антропологизма и психологизма, потому что его Логос не был
церковен, его путь философствования был рационалистический. Даже Шеллинг был
слишком рациональным гностиком. Поэтому германский идеализм, значение которого
огромно, показал лишь бессилие диалектической мысли в конечных ее выводах, он
обнаружил саморазложение разума как начала рационалистического. На верном пути
стоял, быть может, лишь один Франц Баадер. Да великий Гете остается
представителем истинно научного духа, полного здорового объективизма, реализма,
интуитивизма, врагом болезненного субъективизма и критицизма. Гете был в
глубочайшем смысле слова церковнее, ближе к мировой душе, чем Кант, Фихте и
Гегель, и потому осуществлял в своей жизни идеал цельного знания.
Церковно-соборное сознание предшествует разделению
и распадению на субъект и объект. Вне церковного опыта субъект и объект
неизбежно остаются разорванными, разделенными и мышлением не могут быть
воссоединены. Неудача Шеллинга тем объясняется, что он пытался чисто философски
утвердить тождество субъекта и объекта, в то время как тождество это должно
быть сначала утверждено религиозно, а потом уже формулировано церковной
философией. Точка зрения церковного сознания должна быть открыто провозглашена
философией. Все твердые основы знания, устраняющие опасности релятивизма и
скептицизма, даны в церковном сознании, не в «сознании вообще» – призраке,
выдуманном в кабинетах гносеологов, а в сознании церкви как сущего, как живой
души мира, соединившейся с Логосом, в Софии[1].
Только церковное сознание познает сущее, сущее не дано рассудочному и
индивидуальному сознанию. Мистическое и религиозное познание не менее
общеобязательно и твердо, чем познание научное и рациональное, потому что
растет из недр церковного сознания и церковного разума.
§4
Коген, самый крайний и, быть может, самый
последовательный гносеолог-неокантианец, полагает, что гносеология должна быть
ориентирована на факте положительной науки, преимущественно математического
естествознания. Сама положительная наука от гносеологии не зависит и в
гносеологии не нуждается, но гносеология исключительно питается фактом
существования науки. В сущности, не твердость науки обосновывается
гносеологией, а твердость гносеологии обосновывается наукой и без твердости
науки никакой почвы не имеет. Не гносеология побеждает скептицизм и релятивизм,
а факт существования положительной науки побеждает. В качестве паразита
«гносеология» ничего побеждать не может. Гносеологи вынуждены даже признать,
что гносеологические категории могут меняться в зависимости от состояния
положительных наук. Если я попробую усомниться в твердости математического
естествознания, то вся кантианская гносеология распадется в прах. Гносеология
претендует быть апологетикой науки, но, в сущности, наука оказывается
апологетикой гносеологии, наука нужна, чтобы гносеология процветала. Зачем же
существует гносеология? К познанию бытия гносеология отношения не имеет,
твердости науки не обосновывает, скептицизма и релятивизма не побеждает.
По-видимому, гносеология есть товар на любителя, есть ценители ее самодовлеющих
красот. Но тогда зачем же претендовать на общеобязательность и научность?
Гносеология не только имеет предпосылки, но она вся сплошь состоит из одних
предпосылок, в ней ничего нет, кроме предпосылок. Предпосылкой в гносеологии
является наука, и притом та наука, которую она захочет принять, гносеология же
не является предпосылкой науки. В последней главе гносеологии заключено не
больше, чем в первой главе. Гносеология – схоластика чистой воды, она схоластичнее
всякой схоластики. Гносеология цветет в пустыне самодовлеющей мысли, оторванной
от корней и соков. Гносеологические цветы – не живые цветы, а искусственные,
бумажные. На всем пути гносеологии нет органического развития.
Риккерт захотел ориентировать гносеологию
не только на факте естественных, генерализирующих наук, но и на факте наук
исторических, индивидуализирующих. У него получалась несколько иная, чем у
Когена, гносеология, в сердце которой заложена ценность. Гносеология как наука
о ценностях очень остроумна, но заслуга ее главным образом в том, что она есть reductio ad absurdum критицизма. Это ведь всегда большая заслуга. И
вот я спрашиваю. Можно ориентировать гносеологию на факте естественных
наук, можно ориентировать на факте исторических наук, нельзя ли
ориентировать гносеологию на факте религиозного откровения? В факт
религиозного откровения нужно поверить, чтобы что-нибудь на нем ориентировать.
Но ведь и в факт положительной науки нужно поверить, чтобы что-нибудь на нем
ориентировать. Раз принят факт науки, он питает. Питает и факт религиозного
откровения, раз он принят. Наука и религия должны были бы быть признаны по
меньшей мере равноценными как пища для философии. Если не унижает гносеологию
зависимость от науки, то почему же унизит зависимость от религии? Почему
научная философия свободна, а религиозная философия – не свободна? Это смешной
предрассудок нашей «научной» эпохи. Лишь гносеология, которая будет
ориентирована не только на факте науки, но и на факте веры, факте откровения,
только такая цельная гносеология прикасается к живому сущему, постигает
познание как тайну брака познающего с сущим. Факт веры, открывающей сущее, факт
откровения сущего в вере и есть изначальный факт, из которого должна исходить
гносеология и философия. Факт науки есть факт мыслительный, факт веры и
есть факт сущий. Сущий факт первичнее мыслительного. Кантианская
гносеология, ориентированная лишь на факте науки, есть вторичная, второсортная
гносеология. Первичная, первосортная гносеология ориентирована на факте веры,
которая есть познание и бытие разом.
§5
Для Риккерта и родственных ему
гносеологических направлений бытие есть лишь форма экзистенциального суждения.
Природа дана лишь в естествознании, душевная жизнь – лишь в психологии, история
– лишь в исторической науке. Вне научного знания, в котором и дано
всякое рационализированное бытие, а бытие для них само уже есть продукт
рационализирования, остаются лишь иррациональные переживания, которые не есть
бытие, которых нет. Иррациональные переживания – этот предел «критицизма», –
которые иные произвольно называют мистикой, есть темный хаос, в котором ничего
нельзя узнать и назвать. В этот темный хаос вносят свет лишь ценности и нормы,
но они сами рационалистические дети сознания. Свет есть только в
рационализированном сознании, в знании, до этого и вне этого нет света и нет
бытия. Это – страшный, убийственный рационализм, для которого не только наука,
знание, но и сам мир, само бытие есть результат рационализирования, суждения.
Но ведь безумие думать, что бытие может зависеть от познания, что оно дано лишь
в науках, что вне суждения не может быть и речи о бытии. Нужно очень глубокое
повреждение здоровья, чтобы придавать познанию такое поистине демоническое
значение. Правда, эта демоническая роль познания разыгрывается только в книгах
по гносеологии, только в книгах этих бытие упраздняется, подчиняется суждению.
Но сами эти книги отражают болезнь, поразившую уже саму жизнь. Ведь для Канта
не только наука, знание, но и сам мир, сама природа созидаются познавательными
категориями, судящим субъектом. Природа потому только существует, что
существует математическое естествознание, а математическое естествознание
предполагает гносеологические категории. От логики и гносеологии зависит не
только существование науки и философии, но и существование самого мира. Это
утверждение примата познания над бытием последовательно проводит Коген. Для
него научное знание и есть бытие; его рационализм не ограничивается никаким
вторжением иррационального, как у Риккерта. Эта точка зрения фатально должна
прийти к метафизике панлогизма, так как признает исключительно рациональность,
логичность бытия и бытийственность исключительно рационального, логического.
Наука и есть истинно-сущее. Такой ход к гегельянству намечается в современном
неокантианстве. Гегель остается навеки образцом демонического и титанического
рационализма. Для Риккерта бытие создается суждением, устанавливающим ценности.
Это – неофихтеанство. Для Когена бытие создается категориями, логическим
методом. Это – неогегельянство. Неокантианство движется по тому же кругу, по
которому двигалось и кантианство. Не породит ли оно нового фейербахианства и
материализма? Нужно проверить саму исходную посылку рационалистического
философствования. Нельзя безнаказанно оторвать растение от корней его. Не может
жить оно без питания корнями. Нормальное же питание в новой философии давно,
уже нарушено.
§6
Бытие, мировую жизнь можно принять лишь
изначально, до суждения, принять полнотой своего духа, нерационализированным
своим сознанием. К бытию, к жизни мира нельзя прийти, от него можно только
изойти. Бытие дано в начале, а не в конце, его нельзя вывести, дедуцировать.
Есть интуиция бытия, но нет к нему путей дискурсивного мышления. Только безумие
рационализма могло превратить бытие в категорию, пристроить его в суждении,
поставить в зависимость от познания. Что бытие непосредственно, интуитивно дано
нашему первичному, целостному сознанию, этого нельзя доказать, нельзя ни из
чего вывести, это можно только открыть и принять. Нельзя достаточно часто
повторять, что из бытия мы исходим, а не приходим к нему. Истинная философия,
религиозная философия всегда открывает изначальную данность, но открытие этой
изначальной данности есть сложная работа вследствие помрачения, в котором мы
живем. Как к бытию вообще, так и к бытию абсолютному, бытию Божьему нельзя
прийти, нельзя доказать Бога, можно только изойти от Бога, изначально открыть
Бога в себе. Но для этого нужен подвиг освобождения от помрачения – некая
мистическая активность. Во вторичном, рационализированном, рассеченном уже
сознании бытие для нас опосредствывается, отдаляется; мы мыслим посредственно
во всех смыслах. Это неизбежная кара. Идеалистическому визионизму кажется, что
в опосредственном познании рационализированного сознания бытие конструируется
познающим субъектом и от него зависит. В действительности, рационалистическое
сознание и опосредственное познание есть лишь болезненное состояние самого
бытия, в нем совершившийся разрыв. Но рационалистическая гносеология этого не
может видеть, это видно лишь религиозной философии, посвященной в тайны бытия.
Но что же в таком случае знание, зачем
знание, в чем ценность знания? Рационалисты по-одному, эмпирики
(рационалистические) по-другому видели в знании отражение действительности в
познающем, или адекватное отражение, или отражение измененное, точно в кривом
зеркале. Познающий субъект оказывался копировальной машиной, «разум» и «опыт»
копировали действительность. Но при таком понимании природы познания знание
оказывалось дублированием действительности, ненужным каким-то ее повторением.
Если знание есть пассивное отражение и копирование, то непонятно, в чем
творческая ценность знания. Критицизм справедливо восстал против такого
превращения знания в пассивное копирование и дублирование действительности и
захотел утвердить творческую ценность знания как порожденного активностью
субъекта. Но не удалось этого сделать критицизму, потому что сам он заражен
всеми грехами рационализма. Рационализм изначально предполагает познающего и
познаваемое раздельными и противоположными. Тогда начинается рефлексия над тем,
каково взаимоотношение этих двух раздельных и противоположных начал. Критицизм
целиком принимает эту раздельность и противоположность. Только у познающего
субъекта, оторванного от объекта, отсеченного от бытия, может явиться соблазн
быть зеркалом, отражением действительности, быть верной копией
действительности. У познающего субъекта, живущего в недрах самого бытия, может
быть лишь желание активно творить ценности в самом бытии, развивать бытие к
совершенству. Другим соблазном оторванного познающего субъекта является желание
признать себя творцом бытия, увидеть в действительности как бы копирование
самого себя. При этом творческая ценность знания оказывается иллюзорной, ни на
что не направленной, ничего не рождающей. Знание ни в каком смысле не есть
отражение, копирование, дублирование бытия и ни в каком смысле не есть
создание, конструирование бытия. Познающий субъект не есть пассивный отражатель
бытия и не есть активный его создатель, он живой деятель в бытии, развиватель
бытия, повышающий творческую энергию бытия, создатель ценностей бытия. Что же
такое есть знание, в чем его ценность, если смотреть на само знание как на
бытие, на смысл познания как на осуществляющийся в бытии?
§7
Знание само есть бытие, живая функция
бытия, ценность развития бытия. Знание есть акт самосознания и самопознания
универсального бытия, к которому и мы приобщаемся, – функция универсального
развития. Знание не есть отражение бытия и не есть конструирование бытия, а есть
самораскрытие бытия, его расчленение и оформление. В акте познания с самим
бытием, с самой реальной действительностью происходит нечто такое, в силу чего
бытие творчески совершенствуется, развивается, осуществляет ценность. И это
происходит не в индивидуальном психологическом сознании, а в недрах
универсального бытия. Знание есть путь от хаоса к космосу, от тьмы к свету, и
не потому, что познающий субъект своим трансцендентальным сознанием оформливает
бытие и распространяет на него рациональный свет, а потому, что само бытие
просветляется и оформляется в акте самопознания. Эту точку зрения я бы назвал
творческим реализмом и еще назвал бы мистическим реализмом. Да, знание есть
ценность, в знании совершается творческий акт, но ценность в самом бытии,
творчество в его развитии. Познание дерева есть развитие, совершенствование
дерева, реальное осуществление ценности в растительном мире. Познание –
солнечный свет, без которого бытие не может возрастать. Это звучит
парадоксально лишь при поверхностном слушании. Как раньше уже было установлено,
мы исходим из того положения, что познание совершается в церковном, соборном,
вселенском, божественном сознании и разуме. В церковном сознании дано тождество
субъекта и объекта, познающего и познаваемого, мышления и бытия. В церковном
сознании всякое познание есть самопознание универсального бытия, переход его к
светлому космосу. То, что гносеологам представляется лишь идеальной,
познавательной ценностью, то обладает ценностью реальной, бытийственной. То
расчленение, и дифференциация, и объединение, и синтезирование, которые даны в
знании, совершаются в самом бытии, в нем самом побеждают хаотическую тьму. Еще
раз подчеркиваю: не в индивидуальной душе знание есть оформление и
просветление, т.е. творческое развитие бытия, а в самом универсальном бытии.
Чтобы дерево росло, цвело и совершенствовалось, оно должно познаваться в
соборном, вселенском сознании, и это познание есть в то же время самопознание.
Истинное познание какого-нибудь объекта есть также и самопознание этого объекта,
этот объект – также и субъект, субъект и объект – тождественны. Гносеология –
биологична в смысле церковной, соборной, вселенской биологии. Критерий знания,
критерий ценности – не этический, а биологический. Это критерий бытия и
небытия, жизни и смерти, развития и упадка. Так утверждается тождество бытия и
мышления, не рационалистического тождества в духе панлогизма, а мистического
тождества в духе панонтологизма.
В знании творческим, созидающим ценности
фактором является Логос, большой разум, смысл и солнце мира. Деятельность
Логоса, разума, осмысливает бытие, просветляет бытие, соединяет творение с
Творцом. Поэтому в знании совершается не пассивное отображение, а активное,
солнечное овладение. Знание потому есть жизнь самого бытия, и потому в самом
бытии происходит то, что происходит в знании, потому так, что в познающем
субъекте и в познаваемом объекте, в мышлении и в бытии живет и действует тот же
универсальный разум, Логос – начало божественное, возвышающееся над
противоположностями. Разум не есть начало рассудочное, интеллектуальное, это
цельный, солнечный дух в мире и в человеке. Знание потому есть ценность,
что в нем бытие возвращается к первоисточнику, т.е. побеждает безумие
хаотического распада. Но такой возврат совершается лишь в живом, цельном знании,
знании подлинно брачном. По гениальному выражению Фр.Баадера: познавать
истину значит быть истинным. Ценность знания в том и заключается, что в нем
бытие становится более истинным. Но истину нужно заслужить, и потому познание
истины есть подвиг цельной жизни духа, есть творческое совершенствование бытия.
Истина заслуживается подвигом отречения от разума индивидуального во имя
стяжания разума церковного. Только в церкви растение растет и познается, вне
церкви оно погибает и погружается в тьму, так как лишено солнечного света.
§8
Язык – очень несовершенное и опасное
орудие, он нас подводит на каждом шагу, рождает из себя противоречия и
запутывает. Особенно труден стал язык с тех пор, как реальный смысл, реальное
содержание слов почти утеряно, значение слов стало номинальным. Теперь в философии
приходится спорить из-за каждого слова, уславливаться о значении на протяжении
целых томов. Пустые, утерявшие реальный смысл слова не подпускают людей друг к
другу. Мы хотели бы прийти друг к другу и поговорить по душе, но слова не
пускают дальше передней. Гносеология не только подчиняется этой власти
номинализма, но и закрепляет эту власть. Гносеологические споры – главным
образом споры о словах, гносеологические разногласия – многозначность слов. Мы
все уславливаемся, что значат слова, непосредственный смысл которых утерян.
Развращающая власть словесности над философией, номинализма над реализмом тогда
лишь будет побеждена, когда будет восстановлена непосредственная мистика слов,
не магия слов, всегда заколдовывающая; а мистика слов, всегда освобождающая.
«Мысль изреченная есть ложь»[2]. Этими
проникновенными словами поэта (тоже изреченной мыслью) слишком теперь
злоупотребляют. Нас хотят уверить, что всякая изреченность есть рационализирование,
т.е. убиение жизни, скрытой за изреченным. Но божественное Слово было
изреченностью смысла мира, и не было оно ложью. И всякая изреченность, всякое
слово, приобщенное к Логосу, не есть ложь, есть истина. Слова заложены в
таинственном существе мира, слова – онтологичны. Реальный смысл слов
восстанавливается от соединения с Словом – Логосом, это слово не есть уже
рационализация. Когда я говорю с братом по духу, у которого есть та же вера,
что и у меня, мы не уславливаемся о смысле слов и не разделены словами, для нас
слова наполнены тем же реальным содержанием и смыслом, в наших словах живет
Логос. Рационализация слов, на которой так настаивает критическая гносеология,
есть распад и разрыв. Номинализм – болезнь. Номиналисты-рационалисты не убеждены,
что слова имеют реальное содержание, слишком часто для них они звуки пустые.
Для одних слова – жизнь, реальность, действие, для других слова – лишь слова,
лишь названия, лишь звуки. Для критической гносеологии всякое сочетание слов
есть суждение, а всякое суждение есть рационализация. А объяснение в любви,
выраженное словами, тоже – рациональное суждение? А поэзия, которая всегда есть
изреченность, тоже – рациональное суждение? Не должна ли быть истинная
философия объяснением в любви влюбленных? О, тогда поймут друг друга, тогда все
слова будут полны реального содержания и смысла. Как ужасно, что философия
перестала быть объяснением в любви, утеряла эрос и потому превратилась в спор о
словах. Религиозная философия всегда есть объяснение в любви, и слова ее не
рационализированы, значение ее слов не номинальное. Какая ложь, что познание
исчерпывается рациональным суждением! Выражение любви есть изречение высшего и
подлинного познания. Любовь к Богу и есть познание Бога, любовь к миру и есть
познание мира, любовь к человеку и есть познание человека. Для одних сочетание
слов есть рациональное суждение, дискурсивное мышление, для других то же
сочетание слов есть интуиция, сочетание, полное реального смысла. Этот спор не
разрешается гносеологией, это – спор о принадлежности к двум разным мирам, к
миру, в котором все рационализировано и слова лишены реального значения,
имеют лишь номинальное, и к миру, в котором все дано в мистической цельности и
потому слова полны реального значения. Нельзя доказать, что бытие есть бытие, а
не форма экзистенциального суждения, можно лишь пережить тот жизненный
переворот, после которого покажется безумием превращение бытия в суждение.
Откуда известно, что истина всегда может быть доказана, а ложь всегда может
быть опровергнута? Возможно, что ложь гораздо доказательнее истины.
Доказательность есть один из соблазнов, которым мы ограждены от истины.
§9
Несовершенство языка, страшный номинализм
слов дает кажущееся оправдание тому учению современного критицизма, согласно которому
бытие есть лишь форма экзистенциального суждения и вне суждения бытия нет. И
само это утверждение подпадает под страшную власть номинализма слов. Всегда
опасно оперировать с словосочетанием «бытие есть» или «бытия нет». «Бытие»
прежде всего всегда «есть», и никогда не может быть, чтобы оно «не было». Но
что значит «есть»? Неужели «есть» – только в суждении? «Есть» – связка
суждения, часть суждения, причем и тут говорят, что «есть» есть часть суждения.
Из суждения и его рокового круга нет выхода в номинальном царстве слов. Неужели
же все «есть» только в суждении и вне суждения ничего нет? Но ведь «не есть»,
«нет» – тоже часть суждения. Получается какой-то страшный кошмар. Развязать
этого узла нельзя, его можно только разрубить. Разрубить этот узел – значит
радикально порвать с номинализмом слов, вернуть словам их реальное,
онтологическое содержание и смысл. Мистика языка должна преодолеть кошмар
формальной логики и номинальной словесности. Я не хочу, цельным духом своим не
хочу находиться во власти номинализма языка и формализма логики, для которых
«бытие» форма суждения, во всяком изреченном «есть» дана лишь часть суждения. И
я знаю, что я прав, разрубая этот узел, что я служу истине, порывая со
всяким формализмом и номинализмом. Если отдаться исключительно власти
формально-рассудочного начала, то мы фатально попадаем в царство номинализма
слов, слов, лишенных реального смысла, форм, лишенных реального содержания.
Только усилием целостного духа можно противиться этому рассудочному формализму
и номинализму. Я ведь отлично знаю, какой реальный смысл и реальное содержание
имеет изреченная мною мысль, когда я говорю: «то-то есть», а «того-то нет». Я
знаю, знаю, что не мое бытие и не бытие мира зависит ох суждения, от связки
«есть», а суждение со всеми его частями зависит от моего бытия и бытия мира. Да
и все это прекрасно знают. От меня же требуют, чтобы я притворился, что ничего
не знаю и целиком завишу от формализма суждений и номинализма слов. Узел
разрубается тем, что я исхожу из непосредственной и первичной интуиции бытия,
сущего. Рационализированная изреченность в суждении мысли о бытии есть лишь
условная форма, в которой для одних дано само бытие, для других дано лишь
суждение. Одна и та же форма может иметь разное значение в зависимости от того,
находимся ли мы во власти номинализма слов или освободились от нее. К бытию
нельзя прийти путем суждения, нельзя его дедуцировать, нельзя рационально его
вывести, из бытия можно лишь изойти и в нем пребывать. Знание предшествует
суждению и в суждении находит лишь условную форму своего выражения, как могло
бы его найти в жестах.
Нельзя ставить знак равенства между
«бытием» и «есть» суждения. Относительно бытия недозволительна
формально-номиналистическая игра со словом «есть». Этой софистике формализма и
номинализма нет конца, если ей отдаться. Риккерт кладет в основу своей
философии ценностью, которой окончательно заменяет бытие. Но и Риккерту
не один раз приходится обмолвиться словом, что ценность есть,
существует, т.е. что ценность – бытие. Если ценности нет, не существует,
то ценность – небытие, что тоже нехорошо. О ценности ничего нельзя
изрекать словами, не может быть учения о ценности, потому что данность должна
предшествовать суждению, не зависеть от суждения, а определять его.
Фрейбургская школа, как и всякая другая, не имеет органа для своего учения о
ценностях. В изреченном суждении всякое учение, всякая философия ценностей
рационализирована. С «ценностью» дело обстоит не лучше, чем «с бытием», и
«ценность» и «бытие» одинаково для рационалистической философии помещаются в
суждении. Поэтому позволительно предпочесть бытие. Критическая гносеология
может быть обвинена в там, в чем она всех так любит обвинять. В ней нет ничего
трансцендентального, все исходит из фактической данности, на которой она
произвольно захотела себя ориентировать. Вне суждений, из которых состоит
знание, не может быть никакой еще гносеологии, никакой философии ценностей.
Гносеология оказывается невозможной с точки зрения гносеологии же. Гносеология
есть лишь выражение власти номинализма слов. Только интуитивная гносеология
внутренно непротиворечива. Актом воли цельного духа я прекращаю игру со словом
«есть» и возвращаюсь к реализму. Я «есмь» не только в суждении, которое
изрекает «такой-то есть», это я слишком хорошо знаю и все это знают. То же я
знаю и обо всем объеме бытия, которое не зависит ни от какого суждения, хотя бы
от суждения «сознания вообще», как утверждают гносеологи. Номинализм слов
одинаково допускает сказать «бытие есть», «небытие есть», «бытия нет», «Бог
есть» и «дыра в кольце есть». «Бытие» не зависит от того, что суждение изрекает
свое «есть», так как эта часть суждения готова назвать существующей и дыру в
кольце. Бытие = бытию. Это изначально.
§10
Риккерт и его школа, с одной стороны,
прагматизм Джемса и Бергсона, с другой, – самые замечательные и злободневные
явления современной философии. Бергсон и Риккерт – самые, быть может,
значительные философские дарования современной Европы, и с ними поневоле
приходится считаться. В этих последних результатах европейской философии
обостряется до последней степени одна проблема – проблема отношения
рационального и иррационального. Современная философия признает
иррациональность бытия, и она же гносеологически утверждает рационализм. Это
основное противоречие современной философии. Гносеология Риккерта до последней
степени рационалистична, но тот же Риккерт вместе с Ласком выдвигает проблему
иррационального, иррациональности действительности, иррациональности
индивидуальности. Рациональность познания и иррациональность действительности
оказываются несоизмеримыми. Познать действительности нельзя, так как
рациональное не покрывает иррациональное, познающий субъект не в силах
совладать с хаосом, да и действительности не существует как трансцендентной
реальности. Против гносеологического рационализма восстает прагматизм Джемса и
Бергсона. Прагматизм порывает с отвлеченным познанием, пытается восстановить
связь познания с жизнью, вновь превратить познание в функцию жизни – он
знаменует собою кризис рационалистической философии. Но прагматизм – плоть от
плоти и кровь от крови рационализма, прагматический иррационализм есть лишь
обратная сторона рационализма. Джемс и Бергсон – блестящие мыслители, заслуги
их несомненны, они пытаются вырваться из ограниченности рационализма и
отвлеченности. Но они остаются в том же кругу, так как рационализм и
иррационализм пребывают в одной плоскости. Рационализм нельзя победить
волюнтаризмом. Рационализм есть царство малого разума, рассудка. Волюнтаризм и
иррационализм пасуют перед малым разумом, перед рассудком, и ограничивают его
господство лишь темной, иррациональной волей. Субъект и объект остаются
разорванными и для волюнтаризма, и для иррационализма, так как они не видят
третьего начала, общего для субъекта и объекта, – большого разума, Логоса.
Гносеология, в основе которой лежит идея Логоса, разума большого, объединяющего
субъект и объект, будет не рационализмом и не иррационализмом, а сверхрационализмом.
Рационализм и иррационализм, эти дети одной разорванности и разобщенности,
побеждаются не слабосильным прагматизмом, а церковной гносеологией, церковным
сознанием. Современная гносеология убивает живое брачное познание, потому что
не в силах соединить рациональное и иррациональное. Бытие как иррациональное
остается вне мышления как рационального, действительность остается недоступной
познающему. Только допущение единого органического разума – Логоса в субъекте и
объекте соединяет мышление и бытие, выходит за пределы противоположности
рационального и иррационального. Но разум – Логос живет и действует только в
церковном, соборном, вселенском сознании. Без Бога, без божественного сознания
не только Бога, но и мира и человека нельзя познать, так как рациональность
субъекта ничего не может поделать с иррациональностью объекта. Всякое подлинное
познание есть приобщение к соборному разуму, преодолевающему противоположность
рационального и иррационального, есть участие в самопознании абсолютного.
Прагматизм Джемса, иррационализм Бергсона, reductio ad absurdum всей
критической гносеологии у Риккерта – все эти явления имеют большое
симптоматическое значение, помогают выйти из кризиса. Но выход может быть
только к церковной гносеологии, к церковному сознанию. Тогда по-новому будут
обретены утерянная ясность и утерянный реализм.
Вечным источником идеализма является Индия.
В религии и философии Индии даны уже все образцы идеализма со всеми опасностями
иллюзионизма. В религиозном и философском сознании Индии можно найти не только
Шопенгауэра, но и Риккерта, и весь трансцендентальный идеализм. В
трансцендентальном идеализме сказалось индийское отношение к бытию. Бытие
становится призрачным, и эта призрачность бытия отлично соединяется с
позитивной наукой, с эмпирическим реализмом. Вечным источником реализма
является Греция. В философском и религиозном сознании Греции дано вековечное
утверждение бытия, дано реальное восприятие души мира. Греческий реализм земли,
реализм души мира перешел во вселенское церковное сознание. Новая религиозная
философия имеет главной своей опорой не индийский трансцендентализм, всегда
акосмический, а греческий реализм. Реализм этот хранится в церкви.
§11
Модное ныне риккертианство, которое
пришлось ныне ко двору, есть в сущности разновидность фихтеанства. Фихте
продолжил дело Канта в сторону окончательной замены бытия долженствованием. Фихтеанство
не выносит никакого завершения в абсолютном бытии. Дух этот требует
бесконечного процесса в осуществлении долженствования. Бога нет. Бог должен
быть, но Бога никогда и не будет, так как процесс осуществления Бога –
долженствования не имеет завершения, не имеет конца. Божественное – вечная
заря. Поэтому дух фихтеанский находится во власти дурной множественности,
плохой бесконечности. Духом этим пользуются те, которые хотят оставить за собой
право выбора между бесконечным множеством последних истин. Выбор этот никогда
не бывает последним, так как последнее требует завершения. Дух этот боится того
завершения, конца, который дан в абсолютном бытии. Все дальше и дальше
отодвигается то, что должно быть сотворено, и так без конца, без разрешения
конфликта времени и вечности. Это и есть философия ценностей, которая неизбежно
закрепляет дурную бесконечность. Только философия сущего ведет к хорошей
бесконечности, к вечности, к концу. Неофихтеанская философия ценностей пленяет
тем, что она выдвигает и обоготворяет творческий акт. Но этот творческий акт не
идет от сущего и не идет к сущему, он остается призрачным. Абсолютное –
становящееся, но не сущее. Живого Бога нет, есть лишь Бог норм и ценностей. Это
– кошмар, кошмар дурной, поистине дурной бесконечности. Ведь и в философии
сущего абсолютное становится в творческом акте, но абсолютное – и сущее, Бог –
жив[3]. Наша эпоха тяготеет к философии
отрицательной бесконечности. Но победит философия положительной вечности.
Риккерт очень злоупотребляет словом
«переживание». Только чистое «переживание» не рационализировано, только в
неизреченном и необъективированном «переживании» есть «мистика». Но эта чистая,
свободная «мистика переживаний», которую, кстати сказать, признают решительно
все, все позитивисты и рационалисты, оказывается самым ужасным рабством. Мне
пикнуть не позволяют, не позволяют сделать никакого движения, ни в чем
выразиться. Немедленно меня заключают под стражу рационализма, садят в темницу
рационализирования. Мистика переживаний, которую любезно и либерально
разрешают, ни в чем не может выразиться. В качестве мистики я ничего не могу
делать, ничего говорить, ничего писать. Я могу объективировать себя лишь в
качестве рационалиста. Это тоже какой-то кошмар. Ведь в известном смысле
«переживание» есть все и все есть «переживание». «Переживание» нельзя отделить
от познания, и само познание совершается внутри «переживаний». Риккерт
предлагает пережить все то, что относит к иррациональному и последнему. Но что
значит «пережить»? Почему знание, культура и пр<оч.> не есть жизнь, не
есть «переживание»? Жизнь есть все. Нельзя выделить из жизни философию,
искусство, культ. Я «переживаю», когда познаю, мое познание всегда есть
«переживание». Тем более художественное творчество есть «переживание».
«Переживание» неизбежно объективируется и выражается. «Переживание» мы находим
не только в душе человека, но и в душе мира, в истории, в культуре. Вся
культура есть объективирование мистических «переживаний». Вся культура
развивается из культа, это исторически и научно установлено; культ же есть
объективирование религиозной мистики, и в нем нет никакой рационализации.
Объективирование, изречение, воплощение в актах не есть рационализация, не есть
умерщвление; это – продолжение творения мира, творчество совместное с Богом.
Если вы творите совместно с Богом, то ваша философия, ваше искусство, ваша
общественность не будут рационализированы и умерщвлены, все останется живым,
творческий акт будет мистичен не только в своем источнике (в субъекте), но и в
своих результатах (в объекте). В теургическом, совместном с Творцом
творчестве субъект и объект тождественны, мистичен не только субъект, но и
объект.
У риккертианцев получается очень смешной
вывод: все мистики, те мистики, которых знает история, все эти Эккерты, Бемы,
Сведенборги, Баадеры, Соловьевы, все они оказываются рационалистами. Те,
которые писали мистические книги, совершали мистические действия, те не
мистики, а вот мистики те, которые никогда ни в чем не выражали своей мистики,
ни в словах, ни в действиях, у которых мистика оставалась в сфере чистого
«переживания». И святые – не мистики, у них мистика всегда ведь в чем-то
выражалась, раскрывалась, объективировалась, т.е. рационализировалась. А вот
те, которых мы знаем как явных рационалистов и позитивистов, те, у кого жизнь
не была реализацией и объективацией мистики, те, вероятно, настоящие мистики.
Может быть, Риккерт и Коген или даже Маркс и Спенсер – настоящие чистые
мистики; у них ведь, наверное, есть «иррациональные переживания», и они ни в
чем этих иррациональных переживаний не выразили, не объективировали и не
реализовали, т.е. не убили своей мистики рационализированием. Мистик тот, о ком
даже и догадаться нельзя, что он мистик, и рационалист тот, кто является нам
мистиком. Мы же на это говорим риккертианцам и другим критикам: руки прочь.
Мистики те, которые живут мистикой, страдают мистикой, готовы всем пожертвовать
для того, чтобы мистику объективировать и реализовать в мировой и исторической
жизни. Тот лишь мистик, кто любит мир иной, божественный, и не мистик – слишком
любящий мир этот.
§12
Реальность не может ни в каком смысле
зависеть от рефлексии, от познания, от рационализирования. Всякая
познавательно-рационалистическая рефлексия – вторична и производна, реальность
же первична и не производна, она дана до всякого рефлектирования, до самого
раздвоения на субъект и объект. Проблема реальности бытия, проблема
трансцендентного, как любят говорить, не может быть ни поставлена, ни решена
рационалистической гносеологией. Проблема эта разрешается положительно до
всякой гносеологии, разрешается в «переживании», как сказал бы Риккерт, но
«переживание» это есть уже познание. В критической гносеологии проблема
трансцендентного бытия принимает призрачный характер и разрешается лишь
номинально. В трансцендентном бытии никто серьезно, жизненно, полнотой духа не
сомневается. Сомнения гносеологов – чисто словесные сомнения. Номиналистическая
схоластика – вот что такое гносеологические исследования трансцендентного.
Трансцендентное словесно побеждается гносеологией. Оно реально утверждается
полной жизнью духа. Полнота же и цельность жизни духа заключает в себе
познание, это не риккертовское «переживание». Интуитивное, целостное,
органическое познание совершается в первичном, не рационализированном сознании.
Модное же слово «переживание» лучше было бы окончательно бросить. Этим
бессодержательным словом слишком злоупотребляют. Слово это имеет скверный
привкус и запах, оно болезненно. Эпохе «переживаний» пора положить конец.
Переживание есть полнота опыта – вот единственный смысл этого слова. А полноту
опыта нельзя противополагать знанию.
Самую проблему трансцендентного пробуют
устранить тем, что всякую реальную действительность рассматривают как
содержание сознания. Но этим лишь призрачно и словесно отодвигают
трансцендентное. Допустим, что всякое бытие есть лишь содержание сознания,
имманентно ему, но содержание «сознания вообще», сверхиндивидуального сознания,
сознания трансцендентального. В этом случае роковым образом само «сознание
вообще» становится трансцендентным, как то и обнаружилось в германском
идеализме начала XIX века. Сверхиндивидуальное сознание
неизбежно принимает онтологический характер, или, как у позитивистов, оно
принимает характер психологический и биологический. Основное и неустранимое
противоречие критической гносеологии я вижу в том, что для нее
трансцендентальное сознание неизбежно превращается в объект, и должно
предшествовать всякому объекту. Но если трансцендентальное сознание есть
объект, а сама гносеология есть познание, то должно быть нечто предшествующее
этому объекту, т.е. предшествующее трансцендентальному сознанию, и должна быть
гносеология гносеологии, теория гносеологического познания. И так до
бесконечности. Никогда мы не достигнем того, что уже ничего не предполагает раньше,
что уже не требует критического исследования. Критическая гносеология не имеет
органа, которым могла бы оправдать свои операции, ее субъект является ее же
объектом, и потому гносеология попадает в порочный круг. На этот неисправимый
порок критической гносеологии упорно не хотят обратить достаточного внимания. В
конце концов, гносеологический критицизм есть лишь одно из метафизических
направлений, и притязания его быть выше всякой метафизики и предшествовать
всякому познанию прямо смешны. Виндельбандт и Риккерт остроумно пробовали
свести всю гносеологию к долженствованию, к ценности и этим привели ее к
абсурду. Это – этически ориентированная метафизика, как у фихте. В такой этической гносеологии
нет никаких признаков объективной научности. Для этой гносеологии знание в
конце концов сводится к вере, к свободе выбора, к этике воли. Тут я готов
вступиться за объективную науку. Научное знание заключает в себе объективную и
неустранимую принудительность; науку нельзя этизировать, нельзя превращать ее в
постулаты долженствования. Обыкновенные позитивисты правильнее смотрят на
науку, чем Виндельбандт и Риккерт. В позитивной науке должен быть утвержден
позитивизм, а не идеализм. Мы признаем различные ступени познания: познание
научное не должно быть смешиваемо с познанием мистическим, хотя и на научное
познание может быть пролит мистический свет. Но в теории научного познания
позитивизм Маха, прагматизм таких ученых, как Пуанкаре и т.п., гораздо
плодотворнее и ближе к работе ученых, чем метафизика Когена, Риккерта и др.
Критический идеализм гносеологов для науки не только не нужен, но даже вреден,
так как вносит разлагающую рефлексию в здоровую работу ученых. Все великое в
науке сотворено духом непосредственного, проникающего в объективность природы
реализма, а не рефлектирующего, гносеологического идеализма, не наука
предполагает гносеологию, а гносеология предполагает науку. Это ясно
обнаруживается в школе Когена, которая не может существовать иначе, как питаясь
фактом положительной науки, математического естествознания. Еще раз повторяю:
критическая гносеология есть лишь паразит науки, болезненная рефлексия от
худосочия. От гносеологии нужно защищать ныне самую науку, которой грозит
опасность отдаления от объективности природы вследствие рефлектирующего самоанализа[4].
Науку нужно спасать, а не метафизику или теологию. Гносеология отнимает у нас
природу, посягает на научное здоровье в нашем отношении к природе.
§13
Нельзя этизировать познание подобно
Виндельбандту и Риккерту, но должна быть этика познания. Нельзя нормально
познавать без этики познания не потому, что логика и гносеология имеют
исключительно дело с нормами долженствования, а потому, что познание есть
функция жизни и предполагает здоровую жизнь познающего. Позитивная наука имеет
творческое значение, в ней жизнь мира просветляется. Знание позитивной науки не
есть пассивное состояние, пассивное отражение, оно всегда есть активное усилие,
действие в мире, знание всегда «прагматично». Достижение истины, просветление
всегда есть творческая активность познающего, путем которой он приобщается к
мировому, соборному разуму. Всякое знание, самое даже научно-позитивное,
предполагает известное самоотречение и самодисциплину. Активность знания есть
фактор развития мира, самораскрытие и самооформление вселенского бытия.
Я не предлагаю вернуться к первоначальной
наивности, это было бы невозможно и это значило бы, что весь процесс мирового
самосознания совершился даром и ничего не завоевал. Тот дифференцирующий
процесс самосознания, которым наполнена история философии, имел положительную
миссию, он ко многому привел. Тот путь, которым мы должны идти, есть, конечно,
путь критический, хотя и не путь «критицизма». Синтетическая целостность жизни
духа может и должна быть воссоздана после всех испытаний критической
дифференциации, должна быть осуществлена как высшая ступень бытия. Критический,
сознательный, творческий догматизм – вот к чему мы идем. Нельзя
противопоставлять творчество догматизму. Скорее можно было бы сказать:
творчество невозможно без догматизма, без догматического упора, без
догматических утверждений. Только лишенный творчества критицизм противоположен
догматизму. Все творцы – догматики, образ и подобие Единого Творца – Догматика.
Творчество и есть позитивный догматизм. Отрицательный же критицизм есть
иссякание творчества. Только «догматики» восходят по ступеням ввысь,
развиваются, творят, «критики» толкутся на месте, вращаются в кругу. Догматы и
есть ступени восхождения. Восхождение по лестнице познания невозможно без
догматов, без догматов нельзя стать на одну ступень, чтобы потом перейти на
высшую. Догматы – могучее орудие творческого перерождения мира, творческого его
развития. Без догматов всегда останемся в низах. Только догматы – лестница к
небу и Богу. Только догматические, органические эпохи – творческие, дерзающие,
эпохи исключительно критические лишены творчества, плоски. Мы добивались
критицизма как права, а когда добились, то обеднели и припали к земле. Теперь
мы добиваемся права преодолеть критицизм, хотим нового догматизма, укрепленного
на нашем богосыновстве.
Метафизика превратилась в жупел, стала
синонимом рационализма. Можно думать, что только метафизики – рационалисты, а
вот критицисты и позитивисты – те не рационалисты. Какая путаница понятий!
Спора нет, что метафизика слишком часто бывала крайним рационализмом, не
специально метафизика, а вообще философия, целое направление человеческого
мышления и познания. Критицисты и позитивисты – только последние результаты
этой рационалистической метафизики, не им судить, в их владении нет такого
места, с которого можно было бы наблюдать и исследовать рационализм в
метафизике. Рационалисты не могут судить о рационализме. Не могут осуждать
рационализм те, которые во всяком познании и во всяком объективировании видят
рационализацию. Именно те и должны быть названы рационалистами, которые всюду
видят рационализацию и вне рационализации допускают лишь «переживание». О
рационализме и нерационализме в метафизике нужно предоставить судить мистикам.
Психически расстроенный не может быть врачом психиатрической лечебницы.
Рационализм есть болезнь и расстройство, мистика есть здоровье и нормальность.
У рационалистов и метафизика будет рационалистическая, но метафизика никогда не
была рационалистической у мыслителей религиозных, у мыслителей-мистиков,
прикасающихся к живой сущности бытия. Метафизика рассудка – рационалистична, но
не рационалистична метафизика Логоса. Не всякое знание есть рассудочное
суждение. Суждение есть одно из орудий знания, но живая полнота знания не может
исчерпываться суждением. Спиритуалистическая метафизика не есть психологизм,
она не может быть добыта психологической наукой. Дух дан в непосредственном,
нерационализированном опыте, а не в том рационализированном опыте, с которым
имеет дело психология.
§14
Человек – микрокосм, в нем дана разгадка
тайны бытия -- макрокосма. Вот основная истина всякой религиозной метафизики.
Этой истине учили мистики всех времен. Эта истина утеряна позитивизмом,
критицизмом, эмпиризмом, рационализмом. Истине этой соответствует особая
гносеология, отличная от господствующих гносеологических типов, – гносеология
священной философии. Лишь для церковной гносеологии становится понятной та
истина, что человек – микрокосм. Только церковная гносеология владеет тем
соборным большим разумом, который одинаково живет в субъекте и объекте, в
человеке и в мире. Человек-микрокосм есть столь же многосложное и
многосоставное бытие, как и макрокосм, в нем есть все, от камня до Божества. Во
всех оккультных учениях скрыта, в сущности, все та же таинственная истина о
человеке-микрокосме. Осмысливается эта тайна лишь в церковном сознании. Лишь
микрокосм в силах постигнуть макрокосм. Человек потому постигает тайну
вселенной, что он одного с ней состава, что в нем живут те же стихии, действует
тот же разум. Человек – не дробная, бесконечно малая часть вселенной, а малая,
но цельная вселенная. Человек – вселенная, и потому вселенная ему не чужда. Эти
две вселенные – микрокосм и макрокосм – реально, бытийственно соприкасаются и
сливаются лишь в церкви; лишь в церковном разуме, церковном сознании
совершается подлинное познание макрокосма. Церковь – душа мира, и лишь в
премудрой душе мира, в премудрой женственности – Софии оба космоса – малый и
большой брачно сливаются в познании. Церковное сознание, церковный разум есть
неосознанная предпосылка всякой гносеологии, для которой познание есть брак
познающего с космосом, познающий имеет отношение к бытию и в бытии что-то
совершает. Гносеология покинутых, предоставленных себе уже прошла весь круг
своего развития, на пути этом некуда уже податься.
Истина не есть отвлеченная ценность,
ценность суждения. Истина – предметна, она живет, истина – сущее, существо. «Я
есмь истина»[5]. Поэтому
истина – путь и жизнь. Поэтому знать истину значит быть истинным. Познание
истины есть перерождение, творческое развитие, посвящение во вселенскую жизнь.
Истина – сущее. Познать истину значит познать сущее. Познать сущее нельзя
извне, можно только изнутри. Во внешнем объективировании сущее не познается, оно
умерщвляется. Лишь углублением в микрокосм познается макрокосм. Углубление же в
микрокосм не есть субъективизм, это разрыв всех граней субъективизма. В глубине
человека заложена реальная вселенная, в нем живет вселенский разум, и найденная
в человеке вселенная и вселенский разум всего менее могут быть названы
человеческим субъективизмом, субъективным человеческим «переживанием». Это путь
реализма, объективизма, универсализма, а не индивидуализма, субъективизма,
идеализма. Разум церковной веры есть цельный, органический разум, разум
вселенский. И свобода дана в самом начале философствования этого разума, в
начале, а не конце. Это – философия свободы, философия свободных. Бытие, жизнь
духа даны изначально, даны сознанию первичному, не рационализированному, сознанию
церковному, разуму церковному. Познание не есть рационализирование бытия и
жизни, а есть их внутреннее просветление, их творческое развитие. Познание
истины есть посвящение в тайны бытия. Необходимо прежде всего отказаться от
рационалистического призрака отвлеченной, исключительно интеллектуальной
истины. Истина добывается не только интеллектом, но и волей, и всей полнотой
духа. Поэтому истина спасает, истина дает жизнь.
[Н.А.Бердяев] | ["Философия
свободы"] | [Библиотека "ВЕХИ"]
© 2000, Библиотека
"ВЕХИ"