[Н.А.Бердяев] | ["Философия
свободы"] | [Библиотека "ВЕХИ"]
Болезненный кризис современного
человечества связан с трудностью выхода из психологической эпохи, эпохи
субъективизма, замкнутого индивидуализма, эпохи настроений и переживаний, не
связанных ни с каким объективным и абсолютным центром. Гнет позитивизма и
теории социальной среды, давящий кошмар необходимости, бессмысленное подчинение
личности целям рода, насилие и надругательство над вечными упованиями
индивидуальности во имя фикции блага грядущих поколений, суетная жажда
устроения общей жизни перед лицом смерти и тления каждого человека, всего человечества
и всего мира, вера в возможность окончательного социального устроения
человечества и в верховное могущество науки – все это было ложным, давящим
живое человеческое лицо объективизмом, рабством у природного порядка, ложным
универсализмом. Человеческий род механически подчинил себе человека, поработил
его своим целям, заставил служить его своему благу, навязал ему свое общее и
как бы объективное сознание. И не мог осмыслить человек этой власти над ним
естественного, обожествленного человечества, человеческого общества,
человеческого рода, вечно умирающего и вечно рождающего, беспощадно
разбивающего все надежды личности на вечную и совершенную жизнь. Земной
дух человечества, пошедшего по пути змия, загипнотизировал человека заманчивой
идеей прогресса и грядущего в конце прогресса земного рая, и так
обольщен был человек, что не заметил безумия своего служения прогрессу и своего
подчинения счастливцам грядущего рая. Прогресс цветет на кладбище, и вся
культура совершенствующегося человечества отравлена трупным ядом. Все цветы
жизни – кладбищенские цветы. В природном порядке, в жизни человеческого рода
все подчинено закону тления; каждое поколение съедается поколением последующим,
унавоживает своими трупами почву для цветения молодой жизни; каждое
человеческое лицо превращается в средство для новых человеческих лиц, которых
ждет та же участь; каждое лицо рождает будущее и умирает в акте рождения,
распадается в плохой бесконечности. Вся человеческая энергия направлена вовне,
на создание несовершенной, дурной множественности, на поддержание прогресса,
закрепляющего закон тления, а не внутрь, не в глубь вечности, не на победу над
смертью и завоевание всеобщей, полной и вечной жизни. И живет человеческий род,
весь отравленный этим трупным ядом своих предшественников, всех предыдущих
поколений, всех человеческих лиц, так же жаждавших полноты жизни и
совершенства; живет человек безумной мечтой победить смерть рождением, а не
вечной жизнью, победить ужас прошлого и настоящего счастьем будущего, для
которого не сохранится ни один живой элемент прошлого. Ни один из боровшихся и
страдавших не войдет в рай будущего, и нет с этим будущим живой, реальной связи
ни у одного человека. Связь человека с будущим человечеством в порядке смертной
природы – фиктивна, иллюзорна; связь эта есть результат гипноза, безумного
самообмана. Будущее не реальнее прошлого: то, что будет через тысячу лет, и то,
что было тысячу лет тому назад, или одинаково призрачно, или одинаково реально.
Безумно думать, что бытие грядет во времени, но что его еще не было и нет.
Реальность бытия не зависит от времени, как хотят уверить поклоняющиеся
будущему[1].
Позитивизм упразднил бытие, вытравил
ощущение реальностей и окончательно отдал несчастного человека во власть
призрачных феноменальностей. Человек перестал даже сознавать, существует ли он
реально, есть ли он нечто в мире, некоторое бытие в себе, потерял самоощущение
личности. Напряженно хватаясь за утверждение жизни в природе, угрожающей со
всех сторон уничтожением, человек теряет сознание и ощущение смысла
жизни, он ищет просто жизни и умирает. Ложная философия и ложная религия,
выданная за положительную науку, утверждают в человеке сознание ничтожества его
происхождения и божественности его будущего, не его, конечно, не данного
конкретного лица, а человека вообще. Согласно современному сознанию человек не
имеет глубоких корней в бытии; он не божественного происхождения, он – дитя
праха; но именно потому должен сделаться богом, его ждет земное могущество,
царство в мире. Духовное плебейство человеческого происхождения сделали
гарантией аристократического будущего человека: человек – ничто и потому будет
всем, человек – червь и потому будет царем, человек не божествен по своим
истокам и потому именно будет божественным. Странность этой логики не бросается
в глаза современному сознанию, гордящемуся своей рациональностью. Странность
эта определяется желанием построить жизнь независимо от того, есть ли бытие
и что есть бытие, безотносительно к существу человека, к его
происхождению и предназначению, его месту в мироздании и смыслу его жизни.
Ложный объективизм оправдывается и обосновывается натуралистическим миросозерцанием,
якобы научным. Но как обосновывается верховенство науки? Обоснование это не
может быть делом самой науки: оно вне ее и до нее; обоснование это есть особая
форма веры. А что если наука изучает лишь болезненное состояние мира,
если в ее ведении лишь природный порядок, который есть результат греха и
мирового недуга, если наука только патология? Наука говорит правду о «природе»,
верно открывает «закономерность» в ней, но она ничего не знает и не может знать
о происхождении самого порядка природы, о сущности бытия и той трагедии,
которая происходит в глубинах бытия, это уже в ведении не патологии, а
физиологии – учения о здоровой сущности мира, в ведении метафизики, мистики и
религии. Царство науки и научности есть ограниченная сфера «патологического»
знания; ее законам подведомственна не безграничность бытия, а лишь состояние
этого бытия в данной плоскости. Можно изучить точно данную комнату, установить
закономерность для действующих в ней сил, но правомерно ли отсюда заключить о
том, что происходит во всем остальном мире и что произойдет, когда силы
всего мира проникнут в эту комнату. Так и наука: ее сфера есть помещение
больницы, мира, заболевшего от греха и подпавшего закону тления, подчинившегося
закону необходимости.
Культурный человек конца XIX века возжелал освобождения от натуральной
необходимости, от власти социальной среды, от ложного объективизма. Индивидуум вновь
обратился к себе, к своему субъективному миру, вошел внутрь; обнажился мир
внутреннего человека, придавленный ложным объективизмом природы и общества. В
самом утонченном и культурном слое началась эпоха психологическая,
субъективная; все объективное сделалось пресным, все закономерное –
невыносимым. Абсолютный центр и смысл бытия был потерян еще раньше; этого
центра и смысла не было в ложном объективизме, капитулировавшем перед
необходимостью, преклонившимся пред законом природы вместо закона Божьего,
подменившим бытие призрачной феноменальностью. Но неоромантики, декаденты,
символисты, мистики восстали против всякого закона, против всякого
объективизма, против всякого обращения к универсальному целому; они
интересуются исключительно субъективным и индивидуальным; оторванность от
вселенского организма, произвольность и иллюзорность возводят в закон новой,
лучшей жизни. Все более и более теряется различие между «я» и «не-я»,
между реальностью и иллюзорностью, между бытием и призраком. Религия эстетизма
учит утешаться призрачной жизнью, сладостью потери ощущения реальностей,
переносит центр тяжести жизни избранных людей не в реальную, а в иллюзорную
красоту. Истончившийся и разложившийся натурализм в искусстве незаметно
переходит в декадентство, а затем в символизм, который есть уже переход к иному
миру.
Солипсизм и субъективный идеализм –
философия, в такой же мере соответствующая психологической эпохе, в какой эпохе
ложного объективизма соответствовала философия натурализма и материализма.
«Критицизм» совершил пресловутый коперниковский переворот, возвеличил субъект и
упразднил бытие. Он освободил субъект от ложного объективизма эмпирической
действительности и одиноким оставил его перед пустой бездной, которую каждому
предоставил произвольно наполнить необязательным содержанием. Объективизм
морали и объективизм науки, под которые старый Кант подвел критический
фундамент, нисколько не спасают от трагедии пустой свободы, от ужаса
субъективного произвола в самом дорогом и святом. Можно потерять интерес к морали
и науке; все эти блага могут оказаться уже не питательными, не утоляющими жажду
духа, не спасающими от демонов, вселившихся в проклятую материю. У более тонких
натур критицизм неизбежно переходит в солипсизм, субъективный идеализм
переходит в иррациональную мистику. Пустота, которая остается после
освобождения от природного и социального объективизма, после «критического»
отвержения всякого бытия, должна быть чем-нибудь заполнена; ее не может
заполнить ни вера в категорический императив, ни вера в непреложность
математики. Человек отдается во власть настроений, причудливых переживаний,
свободных от всякой нормы; после смерти Бога сам творит себе богов, из себя
пытается воссоздать потерянное бытие. Но в эпоху ложного субъективизма так же
мало находит человек самого себя, так же мало утверждает свою личность, спасает
свою индивидуальность, как и в эпоху ложного объективизма. Личность распадается
на миги, индивидуальность теряется во всеобщей иллюзорности бытия,
индивидуализм оказывается антииндивидуализмом, так как отрицает объективную
реальность индивидуума и объективную норму личности. Выход из субъективной,
психологической эпохи в подлинно объективную, реалистическую эпоху ведет не
только к вселенскости, но и к спасению личности, обретению индивидуальности. Мы
стоим перед объективизмом, который свяжет нас с подлинным бытием, бытием
абсолютным, а не природной и социальной средой; мы идем к тому реализму,
который находит центр индивидуума, связующую нить жизни и утверждает личность
как некое вечное бытие, а не мгновенные и распавшиеся переживания и настроения.
Это вселенское религиозное миропонимание и мироощущение, к которому современный
мир идет разными путями и с разных концов, прежде всего остро ставит вопрос о смысле
мировой истории, о религиозном соединении судьбы личности и судьбы
вселенной. Понять смысл истории мира значит понять провиденциальный план
творения, оправдать Бога в существовании того зла, с которого началась
история, найти место в мироздании для каждого страдающего и погибающего.
История лишь в том случае имеет смысл, если будет конец истории, если
будет в конце воскресение, если встанут мертвецы с кладбища мировой истории и
постигнут всем существом своим, почему они истлели, почему страдали в жизни и
чего заслужили для вечности, если весь хронологический ряд истории вытянется в
одну линию и для всего найдется окончательное место. Вопрос о смысле истории и
есть вопрос о происхождении зла в мире, о предмирном грехопадении и об
искуплении. Все живущее во все времена в разных формах ощущало, что вне
времени, в вечности, предмирно было совершено какое-то страшное преступление,
что все и все в этом преступлении участвовали и за него ответственны. Жаждой
искупления наполнена вся история мира, и лишь как искупление может быть понят
смысл истории. Но отвлеченная философия не в силах осмыслить мировой истории,
не в силах осветить источников зла. Воплощение смысла дано лишь в религиозном
откровении, и философия религиозного откровения должна быть откровенной
религиозной философией.
Кто мы? Обиженная невинность, пленники у
внешнего зла, порабощенные чуждой нам стихией, от которой освобождаемся в
историческом процессе, или мы преступники перед высшей правдой, грешники,
порабощенные внутренней для нас силой зла, за которую мы сами ответственны?
Если зло и страдания жизни, смерть и ужас бытия не являются результатом
предмирного преступления богоотступничества, великого греха всего творения,
свободного избрания злого пути, если нет коллективной ответственности всего
творения за зло мира, нет круговой поруки, то теодицея[2]
невозможна, то бытие не имеет никакого смысла и никакого не может иметь
оправдания. Возложить на Творца ответственность за зло творения есть величайший
из соблазнов духа зла, отравляющий источники религиозной жизни. Соблазн этот с
роковой неизбежностью ведет к отрицанию Творца и отнесению источника зла к
бессмысленному порядку природы, к внешней стихии, ни за что не отвечающей. Так
превращается первоначальное сознание греховности в злобную обиду на мир, в
претензию получать все богатства бытия, не заслужив их, в желание отделаться
внешним образом от зла, не вырвав корней его. Человек перестал понимать, почему
он так обижен природой, почему он страдает и умирает, почему рушатся его
надежды, и озлобляется, мечется, отрекается от благородства своего
происхождения. Возрождение религиозного смысла жизни связано с сознанием
источника мирового зла, с окончательным решением проблемы теодицеи. Сознание же
наступает тогда, когда освобождается человек от лживой идеи, что он лишь
пленник у посторонней ему злой стихии, что он обиженный внешней силой, когда
возвращается человеку его высшее достоинство, повелевающее самого себя считать
виновником своей судьбы и ответственным за зло. Недостаточно человека
освободить от внешнего насилия, как то думает социальная религия наших дней,
нужно освободиться человеку от внутреннего зла, которое и рождает
насильственную связанность природы и смертоносный ее распад. Человек должен
стать внутренне свободным, достойным свободы и вечной жизни, действительно
перестать быть рабом, а не надевать костюм свободного, не казаться
могущественным: он должен сознать свой грех, в котором участвовал, и
религиозную связь свою с искуплением. Освобождение зверя с бушующим в нем
хаосом не есть освобождение человека, так как подлинный человек есть
часть божественной гармонии.
Непосредственно, первично ощущаемый всеми
людьми и во все времена первородный грех не мог иметь своего начала во времени
и в этом мире. Грехопадение совершилось предвечно и предмирно, и из него
родилось время – дитя греха и данный нам мир – результат греховности. Вне
времени, в вечности, все моменты бытия – грехопадение, искупление и
окончательное спасение – свершаются, нет там временной, хронологической
последовательности, а есть лишь идеальное, вневременное совершение. Бытие есть
трагедия, в которой все акты не следуют один за другим во времени, а идеально
пребывают в абсолютной действительности. Конец мировой трагедии так же
предвечно дан, как и ее начало; само время и все, что в нем протекает, есть
лишь один из актов трагедии, болезнь бытия в момент его странствования. Нельзя
осмыслить мирового процесса, если не допустить мистической диалектики бытия,
предвечно совершающейся и завершающейся вне времени и вне всех категорий нашего
мира и в одном из своих моментов принявшей форму временного бытия, скованного
всеми этими категориями. В один из моментов мистической диалектики, в момент
распри Творца и творения, бытие заболело тяжкой болезнью, которая имеет свое
последовательное течение, свои уже хронологические моменты. Болезнь эта прежде
всего выразилась в том, что все стало временным, т.е. исчезающим и возникающим,
умирающим и рождающимся; все стало пространственным и отчужденным в своих
частях, тесным и далеким, требующим того же времени для охватывания полноты
бытия; стало материальным, т.е. тяжелым, подчиненным необходимости; все стало
ограниченным и относительным; третье стало исключаться, ничто уже не может быть
разом А и не-А, бытие стало бессмысленно логичным.
Ни философия позитивная, ни философия
критическая не в силах понять происхождения и значения времени и пространства,
законов логики и всех категорий, так как исходит не из первичного бытия, с
которым даны непосредственные пути сообщения, а из вторичного, больного уже
сознания, не выходит из субъективности вширь, на свежий воздух. Происхождение и
значение всех категорий не может быть осмыслено углублением в субъект, так как
тут проблема онтологическая, а не гносеологическая, и, чтобы понять хоть
что-нибудь, гносеология должна стать сознательно онтологической, исходить из
первоначальной данности бытия и его элементов, а не сознания, не субъекта,
противоположного объекту, не вторичного чего-то. Само противоположение субъекта
и объекта, самоубийственное рационализирование всего живого в познании есть,
как мы видели, результат того же заболевания бытия, которое превратило его во
временное, пространственное, материальное и логическое. Бытие в этом
болезненном состоянии атомизируется, распадается на части, и все отчужденные
части связываются насильственно, порабощаются необходимости, образуется тяжелая
материя.
Сознание невозможности отвлеченной
философии – последний результат философского развития. Бесплодие и пустынность
философского критицизма с его отвлеченно-призрачным самопогружением в субъект,
с ненужной апологетикой науки, мелочные разногласия этой неосхоластики, искание
гносеологии без предпосылок и грубый догматизм всех этих критических
гносеологий – все это указывает на внутреннюю неизбежность перехода на новый
путь. Погружение в мышление, оторванное от живых корней бытия, претендующее на
самостоятельность и верховенство, есть блуждание в пустоте. Такое мышление
(субъект) – бессодержательно, пусто, из него ничего нельзя добыть, им ничего
нельзя разгадать. Философия должна сознательно преодолеть рационализм,
отказаться от самодовольства и по-новому сделаться функцией религиозной жизни;
мышление должно стать органической функцией жизни, субъект – воссоединиться с своими
бытийственными корнями. Теория познания придет, наконец, к реализму, когда
положит в свое основание новую, необычную для отвлеченных философов идею, идею
греха как источника всех категорий, источника самой противоположности субъекта
и объекта, которая остается тайной для всех гносеологий. Идея же греха и
вытекающей из него болезненности бытия дана нам до всех категорий, до всякого
рационализирования, до самого противоположения субъекта объекту; она
переживается вне времени и пространства, вне законов логики, вне этого мира,
данного рациональному сознанию. Переживаемое и испытываемое бытие первичнее
сознания и всех его элементов, и из него лишь могут быть истолкованы дефекты
нашего сознания, вся эта беспомощность познавательного процесса. Время, пространство,
материя, законы логики – все это не состояния субъекта, а состояния
самого бытия, но болезненные. Здесь я лишь устанавливаю самые общие положения,
имеющие значение для учения о происхождении зла и о грехе. Всем этим я хочу
сказать, что гносеология прежде всего должна быть ориентирована на факте
религиозного откровения, а не на факте науки, как хотят неокантианцы.
Религиозно-мистическая гносеология имела в прошлом великих защитников[3],
но в нашу умственную эпоху она требует серьезного обоснования и
развития. В свете органической религиозной философии старый спор знания с верой
получает совсем иной и новый смысл. Ниже мы вернемся к идеям бытия и небытия,
которые прежде всего должны быть исследованы онтологической гносеологией.
Библия является конкретно-религиозным
источником для философии грехопадения. Но важно понять мифологический и
символический характер рассказа книги Бытия об Адаме и Еве. В Библии, которая
возвращает нас к истокам бытия, нет ясной грани, отделяющей то, что во времени,
от того, что до времени, так как вселенская ее объективность имела границы в
ветхом сознании человечества. И мифологичность книги Бытия не есть ложь и
выдумка первобытного, наивного человечества, а есть лишь ограниченность и
условность в восприятии абсолютной истины, предел ветхого сознания в восприятии
откровения абсолютной реальности. В этом, быть может, тайна всякого мифа,
который всегда заключает в себе часть истины, за которым всегда скрывается
некоторая реальность.
Все существа предвечно и предмирно
творятся Божеством[4]; все живое
пребывает в божественном плане космоса, до времени и до мира совершается в
идеальном процессе божественной диалектики. Но ветхое религиозное сознание
человечества могло это воспринять лишь в конкретной форме элементарной и
простой драмы с ограниченным числом действующих лиц. В эту простую драму не
вместилась еще полная истина об участии всех существ, всех частей сотворенного
бытия в первородном грехе. Отпала от Бога мировая душа, носительница
соборного единства творения, и потому все и всё в мире участвовали в
преступлении богоотступничества и ответственны за первородный грех, в нем
свободно участвовало каждое существо и каждая былинка. Мировая душа женственна
в своей пассивной восприимчивости как к добру, так и к злу. Тайна этой
женственности и есть тайна греха; она связана с свободой. Можно ли осмыслить
происхождение зла, осветить первородный грех, в котором дано начало всемирной
истории? Возможно ли сознательно освободиться от соблазнительной дилеммы:
возложить на Творца вину за зло, содеянное творением, и вызвать образ злого
бога или совсем отрицать объективность зла в мире? Возможно ли сознательно
преодолеть персидский дуализм, манихейское допущение двух богов[5],
двух равносильных начал, и пантеистический монизм, отвергающий абсолютное
различие между добром и злом, видящий в зле лишь несовершенство частей, лишь
недостаточное добро? Между дуализмом и пантеизмом постоянно колеблется религиозно-философское
сознание; все ереси склоняются то в одну, то в другую сторону. Гностическое
отрицание зла и оправдание зла есть соблазнительное отречение от свободы. Зло –
абсолютно алогично, т.е. противно Логосу, непознаваемо, бездонно, бессмысленно.
Гностическая апология зла есть идеология слабых, пассивных, призрачных. На
отрицании зла формируется личность.
Божество есть абсолютное, полное бытие,
сущий субъект всякого бытия, положительное всеединство[6];
вне Божества нельзя мыслить никакого бытия, в Нем пребывает идеальный космос, в
космосе этом осуществлено совершенное бытие всех и всего. Эта идея
положительного бытия[7] и
всецелого пребывания его в абсолютном Существе есть идея первоначальная,
нам данная из непосредственного источника, не искоренимая никакими софизмами
позитивизма и критицизма, ни из чего не выводимая, усматриваемая в глубине.
Идея бытия есть первичная интуиция, а не производный результат дискурсивного
мышления, и все попытки критицистов разложить эту идею на простейшие элементы,
ничего общего с бытием не имеющие, из субъекта взятые, производят впечатление
софизмов, являются ненужным и вредным схоластическим формализмом.
Непосредственная данность идеи бытия и есть данность самого бытия. От бытия
нельзя отделаться никакими фокусами критического мышления, бытие изначально
навязано нашему органическому мышлению, дано ему непосредственно, и здоровое
религиозное сознание народов понимает это гораздо лучше болезненного и извращенного
рационалистического сознания новых философов. В этом я сознательно стремлюсь
возвратиться к философскому примитивизму. Вся новейшая философия пыталась
превратить бытие в призрак, разрешить его в иллюзионистский феноменализм; но
все эти формально-схоластические упражнения в пустоте отвлеченно взятого
субъекта не в силах подорвать первоощущения бытия и здорового его
первосознания. Победа механичности над органичностью временна и относительна.
Всякое существо, сбрасывая с себя пыль рационалистической рефлексии, касается
бытия, непосредственно стоит перед его глубиной, сознает его в той первичной
стихии, в которой мышление неотделимо от чувственного ощущения. Смотришь ли на
звездное небо или в глаза близкого существа, просыпаешься ли ночью, охваченный
каким-то неизъяснимым космическим чувством, припадаешь ли к земле, погружаешься
ли в глубину своих неизреченных переживаний и испытываний, всегда знаешь,
знаешь вопреки всей новой схоластике и формалистике, что бытие в тебе и ты в
бытии, что дано каждому живому существу коснуться бытия безмерного и
таинственного. Не из мертвых категорий субъекта соткано бытие, а из живой плоти
и крови. Вопрос о Боге – вопрос почти физиологический, гораздо более
материально-физиологический, чем формально-гносеологический, и все чувствуют
это в иные минуты жизни, неизъяснимые, озаренные блеснувшей молнией,
почти неизреченные. Мы с полным спокойствием интеллектуальной совести можем
положиться на идею бытия как положительной полноты и исходить от бытия.
Бытие пребывает в Божестве, Божество –
носитель абсолютного бытия, единство всего, что бывает. В Божестве исчезает
различие между бытием как предикатом и бытием как субъектом. Космос, предвечно
пребывающий в Божестве, есть полное, гармоническое, свободное бытие,
осуществленное и утвержденное бытие всех существ, всех идей Бога в их
окончательном соединении. В космос входит и в Божестве пребывает лишь то, что
подлинно есть, лишь настоящее бытие, а не фальсификация, не фикция, не кажущееся
и иллюзорное бытие, лишь реальная личность, а не призрак самоутверждающегося
«я».
Где же корень зла и где место его
нахождения? Если всякое бытие имеет своим источником Божество и если подлинное
бытие в Божестве пребывает, то зло не может корениться в бытии, то злое не
может мыслиться как бытие. Бытие я все время рассматриваю не только как
сказуемое (то, чем обладают), но и как подлежащее (то, что обладает). В бытии
абсолютном падает само различие между сказуемым и подлежащим, между предикатом
и субъектом[8]. Если зло не
бытие, то это не значит, что зла нет. Кроме бытия нам дано и нами мыслится еще
и небытие, злая пустота, очень содержательная в отношении к нашему
опыту, нами переживаемая и испытываемая. Зло коренится не в бытии, а в небытии;
оно возникло в сфере небытия и, заняв призрачное, фиктивное место в бытии,
должно быть окончательно оттеснено в сферу небытия, должно быть изничтожено,
изобличено во всем ничтожестве своего небытия, своей поддельности. Бытие и небытие,
как абсолютное и относительное, не могут находиться в одной плоскости и ни в
каком смысле не могут быть сравниваемы и сопоставляемы. Вне сферы
абсолютного бытия никакое иное бытие, относительное и злое, не может быть
осознано как в какой бы то ни было мере ему равносильное и противопоставимое.
Соблазн манихейского дуализма, соблазн увидеть два равносильных начала бытия,
двух богов, в том и коренится, что абсолютное и относительное рассматривают в
одной плоскости, как соотносительные и конкурирующие силы. Ответственность за
зло потому лишь возлагают на Бога, что считают возможным сопоставлять злое с
абсолютно добрым, сравнивать начало зла и Бога. Но начало зла одинаково не
находится ни в Боге, ни вне Бога (как бытие самостоятельное). Поэтому Бог не ответствен
за зло и нет никакого другого бога, кроме Бога добра. Зло находится вне сферы
бытия, рождается из небытия и в небытие возвращается; оно не обладает
силой, почерпнутой из божественного источника, и так же мало есть сила,
противоположная Богу, как бытие иное, конкурирующее. Внутри Абсолютного не
может быть никакого злого бытия, а вне Абсолютного вообще никакое бытие
немыслимо. Относительное несопоставимо с Абсолютным, так как ничтожно перед ним
и не самостоятельно, не мыслимо вне Абсолютного и не занимает внутри его
никакого особого места. Бог и зло ни в каком смысле не сравнимы и не
сопоставимы; их нельзя признать ни равносильными началами (дуализм), ни зло
подчиненным Богу (пантеизм); к их отношениям неприменима ни ответственность, ни
конкуренция. Относительное превращается как бы в другое Абсолютное и получается
сопоставление двух Абсолютных, что совершенно недопустимо, так как закон
единства Абсолютного есть основной закон интуитивного разума. Относительно все,
что вне Бога и против Бога, не лежит в одной плоскости с абсолютным Божеством и
не представляет никакой самостоятельной плоскости. Злое не есть другое
Абсолютное и не имеет никакого места в едином Абсолютном; оно относительно и в
своей относительности не соотносительно с Абсолютным[9],
не есть иное бытие и не есть часть того же бытия, а есть небытие, в духе
небытия зачалось и пребывает. Небытие же не имеет корней в бытии и не может
быть противополагаемо бытию как равное по силе и достоинству. Зло находится в сфере
относительного, а не Единого Абсолютного и не второго Абсолютного, в сфере
небытия, а не бытия, поэтому зло не ограничивает царства Абсолютного, не
обусловливает Божества. Зло есть бессилие и потому не может ограничить
абсолютной силы. Сфера зла никогда не встречается со сферой божественного
бытия, и никаких границ и размежеваний между этими сферами быть не может.
Божество не умаляется в своем могуществе, благости и абсолютной безмерности
оттого, что существует зло, так как относительное и небытие не могут ограничить
абсолютного бытия, все в себе заключающего. Зло есть отпадение от абсолютного
бытия, совершенное актом свободы, и переход в сферу призрачного бытия –
небытия, которое ничего не отнимает от божественной полноты и ничем ее не
ограничивает, так как в последнем и окончательном – ничтожно. Зло есть
творение, обоготворившее себя. Зло есть то нарушение иерархической
соподчиненности, после которого первый в небесной, ангельской иерархии
становится сатаной, диаволом. Кроме Бога и творения ничего и нет; путь зла есть
путь творения, отпавшего от Бога и погнавшегося за призраком своего оторванного
бытия. Диавол есть только первая в зле тварь, в нем воплотилось начало,
противоположное Сыну Божьему, он есть образ творения, каким оно не должно быть.
Антихрист и есть новый бог творения, тварь, подменившая Творца.
Соблазн зла есть соблазн призрачного
бытия, призрачного пути к полноте, свободе и блаженству. Древний змий соблазнял
людей тем, что они будут как боги, если пойдут за ним; он соблазнял людей
высокой целью, имевшей обличие добра, – знанием и свободой, богатством и
счастьем, соблазнял через женственное начало мира – праматерь Еву. Несомненное
зло мира – убийство, насилие, порабощение, злоба и т.п. – это уже последствия
начального зла, которое соблазняло обличием добра. Будьте как боги – в этом нет
ничего дурного; цель эта поистине религиозна и божественна; ее Бог поставил
перед людьми, возжелал, чтобы они были подобны Ему. В Христе и произошло обожение
(JcwsiV) человеческой природы; Он хотел, чтобы люди были как боги, это была Его
цель. Никакой своей цели, своего нового бытия дух зла не мог выдумать, так как
вся полнота бытия заключена в Боге; выдумка его могла быть лишь ложью, лишь
небытием, выдавшим себя за бытие, лишь карикатурой. Соблазн змииного, люциферианского
знания не потому греховен, что знание греховно, а потому, что соблазн этот есть
незнание, так как знание абсолютное дается лишь слиянием с Богом. Неблагодатный
гнозис есть знание лжеимянное, призрачное, обманчивое. Вступив на путь зла,
люди стали не богами, а зверями, не свободными, а рабами, попили во власть
закона смерти и страдания. Все манящие обещания зла оказались ложью, обманом,
всякое следование злу ведет в сферу небытия. От духа небытия и лжи родился
соблазн зла. Путь зла есть погоня за призраком призрачными средствами, есть
подмена, подделка, превращение бытия в фикцию. Весь природный порядок,
пространственный, временный, материальный, закономерный, который явился
результатом греха, соблазненности наущениями духа зла, есть наполовину подделка
бытия, ложь и призрак, так как в нем царит смерть, рабство и страдание. Диавол
не есть сила соотносительная с Богом, противоположная Ему, обладающая своим
бытием, сравнимым с бытием в Боге; его сфера – небытие, ложь и обман[10].
Зло не есть особая, самобытная стихия, противостоящая стихии добра, как то
думает дуалистическое сознание. Зло – не особая стихия, а превращение всякой
стихии в небытие, подмена подлинных реальностей фиктивными, оболгание всех
стихий бытия. Всего менее можно осмыслить отношение между добром и злом в
сознании дуализма духа и материи. Сама по себе материя не есть зло, и не в ней
источник зла. Плоть так же свята в своей божественной первооснове, как и дух,
но так же, как и дух, может быть испорчена, так же может изолгаться и
тогда сеет смерть.
Все достоинство творения, все совершенство
его по идее Творца – в присущей ему свободе. Свобода есть основной
внутренний признак каждого существа, сотворенного по образу и подобию Божьему;
в этом признаке заключено абсолютное совершенство плана творения.
Безрелигиозное сознание мысленно исправляет дело Божье и хвастает, что могло бы
лучше сделать, что Богу следовало бы насильственно создать космос, сотворить
людей неспособными к злу, сразу привести бытие в то совершенное состояние, при
котором не было бы страдания и смерти, а людей привлекало бы лишь добро.
Этот рациональный план творения целиком
пребывает в сфере человеческой ограниченности и не возвышается до сознания смысла
бытия, так как смысл этот связан с иррациональной тайной свободы греха.
Насильственное, принудительное, внешнее устранение зла из мира,
необходимость и неизбежность добра – вот что окончательно противоречит
достоинству всякого лица и совершенству бытия, вот план, не соответствующий замыслу
Существа абсолютного во всех своих совершенствах. Творец не создал необходимо и
насильственно совершенного и доброго космоса, так как такой космос не был бы ни
совершенным, ни добрым в своей основе. Основа совершенства и добра – в свободе,
в свободной любви к Богу, в свободном соединении с Богом, а этот характер
всякого совершенства и добра, всякого бытия делает неизбежным мировую трагедию.
По плану творения космос дан как задача,
как идея, которую должна творчески осуществить свобода тварной души. В плане
творения нет насилия ни над одним существом, каждому дано осуществить свою
личность, идею, заложенную в Боге, или загубить, осуществить карикатуру,
подделку. Всему творению дано свободным и соборным усилием мировой души
превратиться в космос, осуществить божественную гармонию. Бог лучше знал, какое
творение совершеннее и достойнее, чем рационалистическое, рассудочное сознание
людей, беспомощно останавливающихся перед великой тайной свободы.
Свобода греха, поистине, есть величайшая
тайна, рационально непостижимая, но близкая каждому существу, каждым глубоко
испытанная и пережитая. Но и для философствующего разума ясно, что
насильственное добро, насильственная прикованность к Богу не имела бы никакой
ценности, что существо, лишенное свободы избрания, свободы отпадения, не было
бы личностью. В нашем первоначальном опыте дано оправдание Творца, сотворившего
свободный мир, в котором свободно и творчески должен гармонизироваться хаос и
образоваться космос. Идея Творца полна достоинства и свободы: Он возжелал свободной
любви человека, чтобы свободно пошел человек за Творцом, прельщенный и
плененный Им (слова Великого Инквизитора). Те, что отвергают Бога на том
основании, что зло существует в мире, хотят насилия и принуждения в добре,
лишают человека высшего достоинства. Они отвергают тайну лица человеческого и
всякого лица, которая связана с тайной Лица Божьего.
Творение, в силу присущей ему свободы,
свободы избрания пути, отпало от Творца, от абсолютного источника бытия и пошло
путем природным, натуральным; оно распалось на части, и все части попали в
рабство друг к другу, подчинились закону тления, так как источник вечной жизни
отдалился и потерялся. Началось дело осуществления лжебытия, началась
трагическая история мира, в основу которой было положено преступление.
Основа истории – в грехе, смысл истории – в искуплении греха и возвращении
творения к Творцу, свободном воссоединении всех и всего с Богом, обожении
всего, что пребывает в сфере бытия, и окончательном оттеснении зла в сферу
небытия. История есть разоблачение обмана, выявление подлинных реальностей и их
окончательное отделение от лжи. В грехопадении произошло смешение бытия с
небытием, истины с ложью, жизни со смертью, и история мира призвана Провидением
разделить эти два царства, действительное и призрачное.
Свобода творения в начале мировой истории
была сознана формально и потерялась в грехе; в конце мировой истории она
должна быть сознана материально и обретена в совершившемся искуплении.
Если начальным в мировой истории была свобода выбора добра и зла, то конечным
будет свобода утверждения добра, так как зло будет сознано как окончательное
рабство. Поняв свою свободу как свободу от Бога, как отпадение и восстание,
творение поработилось, свободу потеряло. Все для всего стало чуждым и внешним и
потому давящим и насилующим. Мир атомизировался, стал материально тяжелым, в
нем воцарилась необходимость и внешняя закономерность. Материальная
необходимость и есть болезнь бытия, результат внутреннего распадения и внешней
скованности всей иерархии живых существ. Вся природа есть органическая иерархия
живых существ. Все, все, и камни, и куски земли – живые чувства. Но человек,
занимающий иерархически высшее и центральное положение, призванный быть добрым
царем природы, заразил всю природу, все иерархически низшие существа грехом и
отступничеством и стал рабом той низшей природы, перед которой так страшно
виновен и которую должен оживить.
В деле мирового освобождения от греха и
спасения религиозное сознание должно признать за человечеством не только
земное, но и космическое, вселенское значение. Человечество – космический центр
бытия, высшая точка его подъема, душа мира, которая соборно отпала от Бога и
соборно же должна вернуться к Богу, обожиться. Земная история приобретает
абсолютный религиозный смысл, в ней все единственно и неповторимо, в ней
совершается искупление и спасение мира. Все факты земной человеческой истории
имеют единственную и неповторимую важность; жизнь каждого человека на земле
есть момент абсолютного бытия, и другого такого момента не будет уже дано для
дела спасения.
Для христианского сознания земля и
происходящее на ней имеет абсолютное и центральное значение; она не может быть
рассматриваема как один из многих миров, как одна из форм в числе бесконечно
многих форм бытия. Индийская идея метемпсихоза чужда и противна христианскому
сознанию, так как противоречит религиозному смыслу земной истории человечества,
в которой совершается искупление и спасение мира, являлся Бог в конкретном
образе человека, в которой Христос был единственной, неповторимой точкой
сближения и соединения Бога и человечества. Христианское сознание все покоится
на конкретности и единичности, не допускает отвлеченности и множественности
того, что есть центр и смысл бытия. Христос был один, являлся всего раз на этой
земле, в этой истории человечества; спасающее приобщение к Христу совершается
для каждого данного человека в этой его жизни. Множественность и повторяемость
несовместимы с Христом, и принявший Христа должен принять абсолютное значение
земли, человечества и истории. Земная жизнь человека и человечества лишилась бы
всякого религиозного смысла, если бы для каждого существа жизнь эта не была
неповторяемым делом спасения, если допустить возможность отложить дело спасения
до новых форм существования (метемпсихоз) и перенести в другие миры. На земле,
в земной истории человечества есть абсолютное касание иного мира, и точка этого
касания единична и неповторима в своей конкретности.
История человечества на земле есть
трагедия бытия в нескольких актах; она имеет начало и конец, имеет неповторимые
моменты внутреннего развивающегося действия; в ней каждое явление и действие
имеет единственную ценность. В центре этой трагедии стоит божественный Человек
– Христос, к Нему и от Него идет историческое действие трагедии. Христос –
абсолютный центр космоса, и Он воплотился в человеке, явился на земле. Поэтому
человечество приобрело космическое значение, в нем душа мира возвращается к
Богу. Ясно, что множественность и повторяемость в индийской философии и
религии, отрицание смысла конкретной истории, допущение скитания душ по разным
краям бытия, по темным коридорам и индивидуального спасения этих душ путем
превращения в новые и новые формы – все это несовместимо с принятием Христа и с
надеждой на спасительный конец истории мира. Христианство даже не есть
вера в бессмертие души, в естественную ее трансформацию, а вера в воскресение,
которое должно быть вселенски завоевано, исторически подготовлено, должно быть
делом всего космоса[11].
Христианству чуждо отвлеченно-спиритуалистическое понимание бессмертия: это
религия воскресения плоти, и мировая плоть для веры этой имеет абсолютное
значение. Идея переселения души, отделения души от плоти этого мира и перехода
из этого мира в совершенно иной, противоположна вере в воскресение
плоти и космическое спасение человечества и мира путем Церкви и истории.
Плоть этого мира и плоть каждого из нас должна быть спасена для вечности, а для
этого нужно не уходить из этого мира в другой, не ждать переселения души и
естественного ее бессмертия, а соединять этот мир с Богом, участвовать в его
вселенском спасении путем истории, спасать плоть от смерти. Вера в естественное
бессмертие сама по себе бесплодна и безотрадна; для этой веры не может быть
никакой задачи жизни и самое лучшее поскорее умереть, смертью отделить душу от
тела, уйти из мира. Теория естественного бессмертия ведет к апологии
самоубийства. Но великая задача жизни предстоит в том случае, если бессмертие
может быть лишь результатом мирового спасения, если моя индивидуальная судьба
зависит от судьбы мира и человечества, если для спасения моего должно быть
уготовлено воскресение плоти. Тогда нужно жить, а не умирать, тогда надежда
связана с воскресением, а не смертью. Вот почему христианское учение о
воскресении плоти утверждает смысл жизни в этом мире, смысл мировой истории,
оправдывает мировую культуру. Чтобы заслужить бессмертие, нужно жить, а не
умирать; нужно на земле, в земной человеческой истории совершить дело спасения;
нужно связать себя с историей вселенной, идти к воскресению, утверждать плоть в
ее нетленности, одухотворять ее. Дуалистический спиритуализм не может признать
смысла жизни и смысла истории; для него выгоднее как можно скорейшая смерть,
естественный переход в другой, лучший мир. Но религия Христа в такой же мере
спиритуалистична, в какой и материалистична[12].
Для восточных верований в метемпсихоз плоть человека не имеет никакого
значения; душа человека может перейти в кошку, и потому нет смысла жизни,
смысла земной истории, так как смысл этот тесно связан с утверждением
безусловного значения плоти. Задача индивидуума и вселенной в том, чтобы
излечиться от болезни, очистить свое тело, подготовить плоть к вечности, а не в
том, чтобы ждать естественного перехода в другие формы существования и
надеяться на отделение души от тела путем смерти. Только религия Христа
осмысливает космическое значение человечества[13].
Но распря Творца и творения не может быть
прекращена и разрешена свободой творения, так как свобода эта утеряна в
грехопадении. Человечество, и за ним и весь мир порабощены злом, попили во
власть необходимости, находятся в плену у диавола. Свобода была сознана
творением не как норма бытия, а как произвол, как нечто безразличное и
беспредметное; свобода почуялась тварью как свобода «от», а не свобода «для»
и попала в сети лжи, растворилась в необходимости. После грехопадения
человек не может уже свободно, своими естественными человеческими силами
спастись, вернуться к первоисточнику бытия, так как не свободен уже: природа
его испорчена, порабощена стихией зла, наполовину перешла в сферу небытия.
Свобода должна быть возвращена человечеству и миру актом божественной благодати,
вмешательством самого Бога в судьбы мировой истории. Промысел Божий и откровение
Божие в мире – не насилие над человечеством, а освобождение человечества от
рабства у зла, возвращение утерянной свободы, не формальной свободы от
совершенного бытия (свободы небытия), а материальной свободы для совершенного
бытия (свободного бытия). В высшем смысле свободна лишь человеческая природа,
соединенная с божеской, обоженная; отпавшая от божеской и обожествившая себя –
она порабощена необходимости естественного порядка и обессилена. Может ли дитя
смерти спастись и спасти мир собственными силами? Для религиозного сознания
ясно, что должна быть создана космическая возможность спасения; человечество
должно оплодотвориться божественной благодатью: в мире должен совершиться
божественный акт искупления, победы над грехом, источником рабства,
победы, по силе своей равной размерам содеянного преступления. Человечество
само по себе не может искупить греха, так как жертва его и кровавая его мука не
равна преступлению богоотступничества и само оно не может простить себе греха.
Искупление творения, освобождение от греха и спасение совершается не слабыми и
порабощенными человеческими силами, не естественными силами, и мистической
диалектикой Троичности, соединяющей Творца и творение, преодолевающей трагедию
свободы греха. Нельзя осмыслить мира и мировую историю помимо идеи Троичности
Божества, необходимо поставить в центре мировой трагедии Логос. История мира
зачалась в диалектике Троичности и в ней лишь предвечно разрешается. Идея
Единого Бога или Бога Отца сама по себе не делает понятным ни распад между
творением и Творцом, ни возврат творения Творцу, не осмысливает мистическое
начало мира и его истории. Лишь драматизация мирового процесса делает его нам
близким и для нас осмысленным; сама божественная диалектика, идеально
протекающая в первоначальном Божестве, чуется нами как драма с драматическими
действующими лицами – ипостасями Троицы.
Мир сотворен Богом через Логос, через
Смысл, через идею совершенства творения, предвечно пребывающую в Боге и равную
Ему по достоинству. Идея Логоса была уже сознана греческой философией,
соединилась с ветхозаветными чаяниями Мессии и стала основой христианской
метафизики. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»[14].
В этих словах евангелиста Иоанна сказалась вся правда греческих метафизиков и
ветхозаветных пророков. Логос, Смысл творения, Слово было в начале, Слово это
было в Боге и Слово было Богом. У Бога – двое детей: дитя-Логос и дитя-мир.
Дитя-Логос – совершенное, равное Отцу по достоинству, столь же божественное,
как и Сам Отец, дитя это есть творение, как космос, как идея бытия,
каким оно должно быть. Дитя-мир – несовершенное, не равное Отцу по достоинству,
не осуществленная идея бытия, бытие, смешанное с небытием. Логос – Сын
Божий есть смысл творения, божественный план творения, идеальная норма его
бытия. Логос – Сын Божий есть предвечный носитель соединенности Творца с
творением, любви, соединяющей Божество с человечеством; Он Божественный
посредник между Отцом и дитятею-миром, восставшим на Отца и отпавшим от Него.
Бог Отец потому и творит мир, что у Него есть Сын, что в Нем пребывает
бесконечная Любовь: во имя Сына. Он вызывает предвечным актом из недр своих
творение. У Бога есть Сын-Логос, Сын-Любовь, и Он творит мир, осуществляя
полноту бытия в любви и смысле. Абсолютное бытие немыслимо без творения из него
того бытия, которое было бы им любимо и любило бы его, которое осуществляло бы
его идею, его Логос. Сын Божий – второе лицо Троицы, и есть неизбежность акта
творения, и есть идея мира совершенного – космоса. В мистической диалектике
абсолютного бытия заключена неизбежность творения как дело божественной любви
между Отцом и Сыном. В глубине творения зародился грех, черты творения
исказились злом, не осуществилась в нем совершенная идея Бога, нет в нем той
любви к Богу, которая только и делает бытие полным и содержательным. Но грех
потому искупляется, и мир-дитя потому имеет оправдание, что в нем рождается
совершенное, божественное, равное Отцу дитя-Христос, что в нем является Логос
во плоти и принимает на себя грехи мира, что дитя-Христос жертвует собой во имя
спасения дитяти-мира. Иисус из Назарета и был историческим, конкретным
явлением Сына Бога, Логоса, Смысла творения. Мир был сотворен во имя Христа,
чтобы он был подобен Христу, этому образу Космоса, явленному в личности.
Христос вошел в творение, воплотился в нем, чтобы вернуть его к Творцу, чтобы обожить
человеческую природу, божественную по идее Творца, но ставшую греховной
после своего отпадения. В любви родилось творение, через Логос оно сотворилось,
в любви же, через Логос, оно должно воссоединиться с Творцом, осуществить свою
идею, свой смысл. Христос есть таинственный примиритель человеческой свободы с
божественным фатумом, Он – та свободная любовь творения, которая утверждает
бытие в Творце. При посредничестве Христа мир спасается. Силой божественной
любви Христос возвращает миру и человечеству утраченную в грехе свободу,
освобождает человечество из плена, восстанавливает идеальный план творения,
усыновляет человека Богу, утверждает начало богочеловечности, как оно
дано в идее космоса. История человечества на земле приобретает смысл,
потому что в центр ее является Христос – Смысл творения. Без Сына Божьего
человечество не только не могло бы искупить греха и спастись, но его и не было
бы, оно не сотворилось бы. Сын Бога и есть божественное, идеальное, абсолютно
совершенное начало человечности – богосыновства, любящего Отца и Отцом
любимого. Но мистическая диалектика завершается лишь в троичности.
Третье Лицо Троицы есть осуществленное
заступничество Христа за мир. Св. Дух есть синтетический момент в
мистической диалектике, осуществленное космическое спасение, осуществленное
обожение человечества и мира, соборное возвращение творения к Творцу.
Св. Дух есть носитель соборного божественного начала, соборной любви;
восстанавливающей единство мировой души. Через Св. Духа проникает Христос
в тело человечества, через Третьего таинственно претворяется Богочеловек в
Богочеловечество. Разделение на Отца и Сына в лоне Божества синтезируется,
примиряется в Духе. Мистическая диалектика абсолютно и предвечно завершается в
Третьем, в Трех. Если Сын Божий есть Логос бытия, Смысл бытия, идея
совершенного космоса, то Дух есть абсолютная реализация этого Логоса, этого Смысла,
воплощение этой идеи не в личности, а в соборном единстве мира, есть обоженная
до конца душа мира. Без Духа не было бы Церкви, божественной связи всего мира с
Богом. Если без Христа-Логоса история мира не имела бы смысла и оправдания, то
без Св. Духа в истории мира не было бы соборного действия Промысла, не
было бы отблеска Божества на всем, что творится в истории, во вселенской
культуре, в общественности, не было бы космического единства человечества. Если
Христос совершил акт искупления мира, освободил от власти греха, создал
таинственный мост между творением и Творцом, то Св. Дух восстанавливает
творение по идее Бога, по Логосу, соборно утверждает бытие в Боге, собирает
разорванные и порабощенные грехом части творения. В Духе раскрывается тайна творения,
закрытая грехом и преступлением, соборно утверждается бытие всех и всего в
любви. Отец возвращает себе творение через Сына, а Сын пребывает в творении
через Духа. В Духе открывается вновь то, что открывалось уже и в Отце, но
осмысленное Сыном, и обнаруживается единство и тождество Отца и Сына. Творение
как бы проходит через три момента мистической диалектики и достигает
совершенства, согласного с идеей Творца. В лоне абсолютного бытия, в
Перво-Божестве, совершается предвечно весь процесс мистической диалектики:
разделение Отца и Сына и примирение в Духе. Тот же диалектический процесс
совершается в творении, но таинственно отраженным: история мира проходит эпохи
Отца, Сына и Духа. Во всем в мире есть опрокинутая, отраженная
троичность. Но диалектика абсолютная тут переходит в диалектику относительную,
ограниченную временем и всеми категориями. В ней Сын может казаться
противоположным Отцу. В ней ничто не дано в полноте и завершенности, так как
полнота и завершенность могут быть даны лишь в конце мира. Личность – тайна
одного, брак – тайна двух, церковное общество – тайна трех.
Религиозный смысл этой диалектики истории
и составляет мою тему, для которой я устанавливаю религиозно-философские
посылки. Догматическое богословие должно уступить место религиозной философии.
Догматы, откровенные истины веры – не теории, не учения, не метафизика, не
богословие. Это – факты, истины жизни. Но догматы религиозного откровения могут
быть питанием религиозной философии, значение которой отрицать было бы
мракобесием. Догматы открыты действием Св. Духа на вселенских соборах, но,
исходя из них, можно раскрыть цельную систему гнозиса. Дух дышит, где хочет, и
гностический дар великих философов и мистиков был дар боговдохновенный.
Гностический дар не прямо пропорционален ступеням святости. У Я.Беме был
больший гностический дар, чем у святых. Это дар особый. Глубоким представляется
учение Мейстера Эккерта[15] о
Перво-Божестве (Gottheit), которое глубже и изначальнее Бога (Gott). В Перво-Божестве, которое выше всех Лиц Троицы
и связанной с ними диалектики, предвечно и абсолютно преодолевается всякая
антиномичность, по отношению к Нему исчезает даже сам вопрос о бытии и небытии.
Но о Перво-Божестве ничего не может быть сказано, оно невыразимо, отношение к
нему уже сверхрелигиозно, само религиозное отношение исчезает там, где
прекращается драма действующих лиц, драма Отца, Сына и Духа и всех лиц
творения. Религия драматична, может быть лишь у лица и лишь по отношению к
лицу, и потому возможна лишь религия Отца, Сына и Духа. Обычное сознание
соединяет Перво-Божество с Богом Отцом, но ведь Бог Отец есть одно из лиц
мистической диалектики, есть действующее лицо религиозной драмы, а
Перво-Божество лежит под и над этой диалектикой, не участвует в драме в
качестве лица. Перво-Божество есть Сверх-Сущее; в Нем дано абсолютное тождество
Единого и Троичного; оно не есть один из Трех, подобно Богу Отцу. Теперь вопрос
о происхождении зла представляется нам в ином свете. Категории зла и греха
применимы лишь к драме мистической диалектики, лишь к драматическому действию
Трех Лиц Божества и их отраженной диалектики в истории творения. Сама проблема
зла аннулируется в применении к Абсолютному Божеству, к Перво-Божеству.
Поистине, в Его глубине не только зло не рождается, но и ни в каком смысле не
пребывает и его не ограничивает. Частичная истина пантеизма и заключена в этом
первоощущении Перво-Божества. Но ложь пантеистического сознания в том, что оно
смешивает все со всем, не отличает Творца от творения, не знает истины о
Троичности, не чувствует мистической диалектики бытия и совершающейся в ней
драмы с Лицами. Пантеизм – религиозно бесплодное настроение ума и сердца и
потому легко переходит в атеизм. Дуализм совсем уж ограниченное мироощущение и
просто отворачивается от окончательного решения проблемы зла. Реальная религия
может быть основана лишь на Триединстве, а лежащее под этой Троичностью
первоначальное единство есть лишь предел, о котором ничего уже нельзя сказать,
ничего даже нельзя почувствовать конкретно.
Формулирую религиозные предпосылки
философии истории. В основе истории мира лежит зло, первородный грех, до
времени совершенный. Этим дана задача истории. Все монады, из которых состоит
творение, сами избрали свою судьбу в мире, свободно определили себя к бытию в
мире, подчиненном необходимости и тлению. Множественность, плюральность
творения потеряла единство, центр, а индивидуальное не обрелось. Задача истории
– не в победе над страданием и несчастьем (результатом), а в творческой победе
над злом и греком (источником). Существование зла в мире не только не есть
аргумент в пользу атеизма, не только не должно восстанавливать против Бога, но
и приводит к сознанию высшего смысла жизни, великой задачи мировой
истории. Начало зла и образ диавола не есть самобытная сила, конкурирующая с
Богом, а – карикатура бытия, дух небытия.
Отпавший от Бога мир все же сохранил с Ним
мистическую связь, хотя и поврежденную. Бог промышляет о своем творении,
открывает творению истину о себе, утерянную и закрытую первородным грехом,
сообщает творению благодать, которую собственными усилиями оно не могло бы
добыть. Первоначально Бог открывается человеку в природе, в творческих силах
бытия, полных страшной тайны. Внутренняя отдаленность творения от Творца мешает
увидеть Бога: образ Бога дробится в человеческом сознании и воспринимается лишь
мифологически. В дохристианских религиях Бог был далеким и страшным или так
затуманивался слабостью человеческого зрения, что виделся в форме многобожия.
До мира и до времени произошло отпадение от Бога; в мире и во времени
происходит возвращение к Богу, но не по прямой линии.
Человек утверждается в своем своеволии и
влачит природное существование, подвластное необходимости и смерти. История мира
протекает в состоянии распада всех частей и их взаимной скованности. Человек в
поте лица своего добывает хлеб свой из проклятой земли; жена человека рождает в
муках; человек и жена его умирают с роковой неизбежностью и рождают смертное.
Человек пошел по пути змия, свободно избрал себе этот путь и должен до конца
испытать последствия богоотступничества. Человек ввергся в стихию
звериного хаоса и мучительной историей, трудовым развитием, длительным
процессом творчества должен выйти из этого зверино-хаотического состояния,
очеловечиться, стать во весь свой рост, освободиться из плена для нового и
окончательного избрания себе бытия в Боге или небытия вне Бога. Процесс истории
не есть прогрессирующее возвращение человечества к Богу по прямой линии,
которое должно закончиться совершенством этого мира: процесс истории двойствен;
он есть подготовление к концу, в котором должно быть восстановлено творение в
своей идее, в своем смысле, освобождено и очищено человечество и мир для
последнего выбора между добром и злом. В исторической судьбе человечества
неизменно сопутствует ему Промысел Божий; в истории есть сфера
перекрещивающегося соединения человечества с Божеством, есть мистическая
церковь, в которой восстанавливается человечество в своей свободе и
достоинстве, которая предупреждает окончательную гибель человека, поддерживает
его в минуты ужаса и переходящего все границы страдания. Смысл
дохристианской истории в том и заключался, чтобы привести землю и человечество
к Христу, подготовить мировую почву для принятия человечеством Христа. Ветхий
Завет и пророки, язычество и греческая философия, восточные религии и античная
культура – все это было путем к Христу, всемирной подготовкой почвы для явления
Логоса во плоти. Человечество должно было пройти все стадии первоначального,
естественного откровения, пережить языческий политеизм, индийское мироотрицание
и иудейское единобожие, должно было достигнуть высших ступеней философского
самосознания в Греции и совершить полные предчувствий греческие мистерии,
должно было устроиться римское всемирное царство, объединяющее человечество в
мировой культуре, чтобы мир созрел для явления Христа, чтобы тоскующее,
жаждущее человечество увидело Логос во плоти. Все культуры древнего мира имели
в этом деле свою миссию, существование их имело религиозный смысл.
В основе древних, дохристианских религий,
и язычества и Ветхого Завета, лежала идея жертвы, жажда искупления путем
кровавых жертвоприношений, потребность умилостивить божество. В кровавой жертве
Богу и богам сказывалось ощущение первородного греха, хотя бы и не осознанного,
и неизбежность искупления этой кровавой жертвой. Мистерия кровавого
жертвоприношения должна была совершиться, чтобы произошло соединение человека с
Божеством. У Божества нужно было кровью купить милость и снисхождение; Божество
казалось страшным и далеким. Не только боги язычества, но и Бог Ветхого Завета
страшен и грозен; он мстит и карает, он не знает пощады, он требует крови не
только животных, но и людей. Ужас этот лежал не в природе Божества, а в тварной
природе людей, в угнетенности человеческого сознания первородным, неискупленным
грехом. Совершив преступление богоотступничества, человек не мог уже видеть
Бога; он ослеплен; Бог отдаляется от него на бесконечное расстояние и делается
для него страшным. В Ветхом Завете и язычестве Бог открывается человеку как
Сила, но он еще не Отец; люди сознают себя не детьми Бога, а рабами; отношение
к Богу основано не на любви и свободе, и на насилии и устрашении. В язычестве
было подлинное откровение Божества, точнее, откровение мировой души, но
открывалась там лишь бесконечная божественная мощь; смысл оставался еще
закрытым, и религия любви еще не явилась в мир. Только ветхозаветные пророки
возвысились над религией кровавой жертвы, и сознание их осветилось грядущей
религией любви и бескровной жертвы; только греческие философы-мудрецы начали
прозревать Логос за бессмысленными силами природы. Лилась кровь в языческом
мире, умилостивлялось божество жертвой в самых разнообразных формах, но
искупление не совершалось, надежда на спасение, на вечную жизнь не являлась. Ни
одна древняя религия, ни язычество, ни браманизм, ни даже Ветхий Завет, не была
еще религией спасения: ни в одной из дохристианских религий не было обетования
о восстановлении творения в идеальном космосе, о всеобщем воскресении, о вечной
и полной жизни. Ни в одной из этих религий не только не было надежды на
спасение личности, но не было даже сознания безусловного значения личности.
Много говорят о жизнерадостности греческой религии, о веселом Олимпе, но
недостаточно сознают ужас этой веселости и жизнерадостности. Греческая религия
безнадежна, в ней нет спасения; она была апофеозом могущественных сил природы и
обожествлением слабых сил человеческих. Для греческого религиозного сознания
мир был бессмысленным круговоротом играющих сил природы и не было никакого
разрешения этой игры, никакого исхода, никакой надежды для человеческого лица.
Греческая религия привела античную культуру к безысходной тоске, к унынию и
мраку, который охватил весь мир в эпоху явления Христа. Только отдельные
философы провидели Единого Бога и предчувствовали религию спасения. В
Ветхом Завете сама идея бессмертия была мертвой и жуткой, не было надежды на
воскресение и задачи с ним связанной. Лишь повиновение Богу-силе смягчало ужас жизни.
Только пророки сознавали, что в мир идет религия спасения, религия воскресения
и вечной жизни. В религии Индии была сознана греховность и бессмысленность
бытия и неизбежность мироотрицания, но спасения и воскресения не было. Когда в
наше время начинают говорить о реставрации древних, языческих религий, то
охватывает ужас вечного возвращения. Нам ли ждать спасения от религий, которые
привели уже к неизбежности новой религии – религии спасения. Язычество было
необходимой, элементарной ступенью в процессе мирового откровения; без этой
ступени никогда мир не пришел бы к христианскому сознанию; в язычестве была
неумирающая правда, правда божественности мировой души, божественности
матери-земли, которая должна войти в дальнейшее развитие религиозного сознания.
Но этой частной и элементарной правдой нельзя утолить духовного голода на
высших и сложных ступенях человеческого бытия. В языческом сознании жажда
земного счастья и суеверный ужас гибели преобладали над жаждой совершенства и
страхом своей измены образу Божьему. Современный языческий ренессанс есть или
неосознанный еще процесс развития религии Христа к высшей полноте, или
окончательный декаданс. Впрочем, археологический характер этого ренессанса
делает его нестрашным. Прежде всего нужно помнить, что язычество было религией рода,
что в нем не было еще самоощущения и самосознания личности. Наша
современная религиозная драма и религиозная жажда связана с болезненным,
истонченным ощущением личности, требующим высшего сознания. В язычестве было
ощущение первоначальной святости плоти и плотской жизни, был здоровый
религиозный материализм, реалистическое чувство земли, но язычество было
бессильно перед тлением плоти всего мира, не могло так преобразить плоть, чтоб
она стала вечной и совершенной, не могло вырвать из плоти грех и зло. Таинства
язычества не спасали от смерти – вот в чем их недостаточность. Мир принял
Христа, так как смерть царствовала в мире, так как плоть мира была больна и не
излечивалась языческими средствами. Впрочем, возрождение языческое может иметь
значение для возрождения христианского потому, что в язычестве было
объективно-космическое начало церкви и правда язычества может быть
противопоставлена субъективности протестантизма и духовного христианства.
Личность утеряла себя в грехе; самоутверждение
привело к ее гибели; индивидуальность подчинилась стихии рода. Вместо вечного личного
бытия достигнут был временный родовой быт, со сменой рождения и
смерти, с перспективой плохой бесконечности. Естественные религии организовали
жизнь рода, спасали человечество от окончательного распадения и гибели,
создавали колыбель истории, той истории, которая вся покоится на
натуральном роде, на естественном продолжении человечества во времени, но имеет
своей конечной задачей преобразить человеческий род в богочеловечество, победив
естественную стихию. Грех искупляется и зло побеждается мировой
историей, и история должна делаться упорным и долгим трудом, должна
пройти свои стадии. Родовые религии сделали возможными первые стадии
человеческой истории; в них открылись элементарно необходимые истины; но
откровения о личности и ее идеальной природе в них не было еще, не
настало еще для этого время. В древней стихии рода не была сознана не только
личность человека, но не было сознано и единство человечества, обладающее
соборной душой и общим назначением. Древнему, дохристианскому миру была также
чужда идея прогресса – смысла исторического развития, так как идея эта
предполагает сознание единства человечества и провиденциального его назначения.
Только у пророков зарождалась идея прогресса, только они чуяли религиозный смысл
истории, связывая этот смысл с мессианистскими чаяниями. История потому
только и имела смысл, потому только в ней можно было увидеть божественный план,
что в истории должен был явиться Мессия – Христос, что мир исторически
готовился к Его явлению. Идея прогресса могла зародиться только в пророческом,
обращенном вперед сознании. Но пророчество выходило уже из древнего мира и
возвышалось над дохристианскими религиями, над родовыми религиями жертвы и закона.
Пантеистическое чувство бытия, лежавшее в основании язычества, было не
дифференцировано; в этом первоначальном пантеизме не выделялся еще ни человек,
ни человечество, ни смысл человеческой истории; все тонуло в стихии
первозданного хаоса, начинавшего лишь оформливаться. Даже в утонченной и
высокой греческой культуре не была еще сознана личность в ее безусловном
значении, и это сказалось в античном обоготворении государства. Языческие
религии были религиями женскими, религиями чрева матери-земли. В религии
Диониса, которую теперь сближают с христианством, не было еще личности;
дионисическая трагедия целиком совершается еще в стихии натурального рода; в
ней все возрождается в стихийности и хаотичности природных сил. Воскресение в
ней есть лишь природная весна. Только в религии Аполлона пробуждалась личность,
а в орфизме зарождалась жажда бессмертия. Лишь в самом конце античной культуры
почувствовалась тоска и ужас перед индивидуальной судьбой, но то было
уже созревание мира для принятия Христа, сознание неизбежности Спасителя. Тогда
народилась мистическая философия и мистические секты, появились личности,
окруженные мистической тайной. Искали спасения в неоплатонизме и
неопифагорействе, в стоицизме, заключавшем в себе же элементы христианства, в
эзотерических мистериях. Началось соединение и смешение восточной мудрости с
греческой философией и религией. Но не мог античный человек спастись
собственными силами и тосковал смертельно. Естественные религии рода перестали
человека удовлетворять; он перерос их, жаждал новой веры, которой заключалось
бы высшее сознание. Мистика, как всегда, была лишь переходным состоянием; она
предшествовала эпохе сильного религиозного света, которого в самой
мистике еще не было. Человечество жаждало Спасителя, явления в мире самого Бога,
так как натуральные человеческие пути были изжиты и привели к ужасу и мраку.
Человечество своей сложной и многообразной историей приготовлялось к восприятию
откровения Логоса. Явление Логоса во плоти должно было совершиться в народе,
который был хранителем единобожия и в котором являлись пророки. Народ этот был
избран Богом для исполнения провиденциального плана Своего и был всегда
объектом особенного воздействия божественной благодати. Избрание это остается
для нас великой тайной, но оно помогает нам осмыслить мировую историю[16].
Не только в истории евреев, но и в истории всех античных культур созревало
человечество для принятия Христа. Ветхий Завет еврейский был откровением Бога
Отца; Ветхий Завет языческий был откровением мировой души, раскрывавшейся для
восприятия Логоса. До Христа мир не знал вселенской религии; все религии были
национальными и ограниченными, но мир шел с разных концов к вселенскому
религиозному сознанию, к вселенской религии. Христос явился как единственная и
неповторимая точка мировой истории, в которой совершилось самосознание
человека, освобожденного от гипноза стихийных и хаотических сил. Всемирная
Римская империя создала историческую почву для вселенской религии. Мировая душа
язычества дала плоть Церкви.
Началась всемирная история человечества.
Христос явился в мир как оправдание
творения, как смысл, Логос творения. Христос – предвечный Сын Бога – усыновил
человека Богу, усыновил все творение, возвратил к Творцу Своей искупительной
жертвой. То, что было не по силам человеческим, не по силам природным,
оказалось по силам Сына Человеческого и Сына Божьего. Жертва, принесенная
человеком, его кровь и страдания, не может искупить греха, не спасает, так как
не соответствует всей безмерности содеянного преступления и не есть еще
действие совместное с Богом, не есть еще богодейство. Бог давно говорил уже
избранному народу Своему через пророка Исаию: «К чему Мне множество жертв
ваших? Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота; и крови
тельцов, и агнцев, и козлов не хочу». «Не носите больше даров тщетных; курение
отвратительно для Меня; новомесячий и суббот, праздничных собраний не могу
терпеть»[17]. Жертва не
искупала греха, и не спасало исполнение закона. Закон Ветхого Завета, как и
всякий закон до Христа, был лишь предварительным подготовлением человечества к
принятию религии любви и свободы. Религия Христа не есть уже религия жертвы и
закона, а религия любви и свободы. В религии Христа кровавая жертва заменяется
жертвой бескровной – евхаристией, приобщением к вселенской жертве Христа,
отменившей все другие жертвы, а Закон заменяется свободной любовью. Богу
нужны не жертвы и истязания, а свободная любовь человека, свободное соединение
человеческого с божеским. Новый Завет и есть завет свободной любви человека и
Бога.
Сущность христианства, которую многие
тщетно пытались разгадать со стороны, – в личности Христа, в космической роли
этой таинственной Личности. Евангелие есть учение о Христе как Искупителе и
Спасителе мира, а не учение Христа. По Евангелию, путь спасения – Сам Христос,
Его божественная Личность, а не евангельская мораль, не христианские поучения.
Если брать учение Христа и отвергать самого Христа, то в христианстве
нельзя найти ничего абсолютно нового и оригинального. В Ветхом Завете, в Индии,
у Сократа и стоиков были уже даны почти все элементы христианской морали. А
моральное учение Канта некоторые даже находят более возвышенным, чем
христианское. Все христианское учение было уже подготовлено греческой и
восточной мудростью, даже таинства христианские имеют свой прообраз в таинствах
древних религий. Космическая атмосфера богосыновства давно уже назревала в
мире, в разных частях мира было уже много христианского. Одно только
абсолютно ново и оригинально в христианстве – Сам Христос; Его только не
было еще в мире и другого Христа никогда не будет. Христос
есть единственная, неповторимая точка соединения божеского и человеческого;
только однажды в истории мира можно было увидеть Бога во плоти, притронуться к
Нему, прикоснуться к Его телу, ощутить Его близость. Только через Христа
отношение человека к Богу становится интимным, через Христа Бог стал родным и
близким человеку. Бог открывался человеку и в древних религиях, сообщал людям
Свою волю через избранных Своих людей, но никогда до Христа не воплощался Бог,
не являлся в образе личности. Все уже было в мире по частям, все назрело, все
подготовилось, но Самого Христа еще не было. Была в Греции религия Диониса, но
Дионис был лишь космической атмосферой, стихией, полной предчувствий. Только
однажды в истории мира была дана возможность увидеть Бога в человеческом
образе, и то было чудом истории, единственным по своему значению, чудесным
фактом искупления и спасения. Вера в этот чудесный факт, любовь к этой
таинственной личности, приобщение к Христу – спасительны.
Учение о богочеловечестве Христа,
христологические догматы – факты, мистические факты вселенской истории,
а не теории, не умственные доктрины, не отвлеченные построения, как то хотят
представить рационалисты. Гарнак видит интеллектуализм в христианской догматике
и призывает к простой сердечности в отношении к Христу, не решая вопроса о том,
кто был Христос. Это роковое заблуждение. Кто был Христос и что Он для
нас, это не умственный вопрос, не вопрос той или иной теории разума, это вопрос
нашего религиозного опыта, нашего религиозного восприятия, вопрос реального
факта. Мы хотим реально воспринять Христа, сделать Его фактом нашего опыта, и
потому для нас не может быть безразлично, кто Он, что Он для нас. Не познание
наше о мире и не интеллектуальные наши теории меняются в зависимости от того,
что мы мним о Христе, а сам мир и само наше существование меняются от этого.
Если Христос – Сын Божий, Логос, то мир имеет Смысл и у меня есть надежда на
вечное спасение; если Христос – человек, то мир бессмыслен и нет для меня
религии спасения. Догматы – факты, и только как факты они нам дороги. На
вселенских соборах дело шло не о философских теориях, а о жизни и смерти, о
религиозном восприятии таинственных реальностей. Догматы – обострение
внутреннего зрения, открытие мистических фактов в глубине своего опыта. Только религиозное
восприятие в силах решить вопрос, кто Христос и в чем «сущность»
христианства; историческое исследование и философское умозрение само по себе
бессильно установить религиозный факт.
Христос не хотел никакого насилия; Он не
насильственно спасал, хотел любви и свободы, утверждал высшее достоинство
человека. Христос явился миру в образе Распятого, был унижен и растерзан силами
этого мира. Еврейский народ отверг Христа, не узнал в Нем Мессии, так как ждал
земного царя, могущественного и славного, устроителя земного царства. Христос
был распят тем миром, который ждал своего мирского царя, ждал князя этого мира
и не имел той любви к Отцу, которая помогла бы узнать Сына. И до сих пор мир не
понимает, почему Христос не пришел в силе и славе, почему не явил Своей
божественной мощи, почему так бессильна религия Христа в истории, почему
христианство получает удар за ударом и не удается, не устраивает этого мира. Но
весь смысл явления Христа миру в том и заключается, чтобы мир свободно узнал
Христа, полюбил Царя в образе Распятого, увидел божественную мощь в кажущемся
бессилии и беспомощности. Христос хотел свободной любви человека и потому не
мог запугивать его своим могуществом, насиловать своей властью. Если бы Христос
явился в силе и славе, как Царь, то Он не был бы Искупителем, то спасительная
жертва не совершилась бы. Кажущееся бессилие Христа и христианства свидетельствует
о Христе, о Его божественности, а не против Него. В конце мировой истории
Христос явится как Царь, явит миру Свою силу и славу, будет властвовать
над миром, миру обещано наступление Его тысячелетнего царства. Но в царство это
войдут те, которые полюбили Распятого, в Нем свободно увидели Бога и Царя. Великая
тайна человеческой свободы сокрыта в том, что Сын Бога умер на кресте, был
унижен и растерзан. Этим бессилием и унижением Самого Бога была открыта
миру тайна свободной любви, смысл творения. Смысл творения в том, чтобы человек
и за ним весь мир полюбили Бога – Любовь, а не устрашились Бога – Силы. Если бы
Христос явился как царь земли, то этим история мира закончилась бы, никакой
дальнейшей истории не могло бы быть. Это было бы то же, как если бы Бог создал
творение неспособным к греху, насильственно совершенным и потому лишенным
свободы. Если тайна греха в свободе, то тайна искупления и спасения – в свободе
же, но в свободе, соединенной с любовью, с божественной любовью. Сын Божий
должен был быть распят и растерзан в мире, чтобы дитя-мир могло полюбить Отца и
свободно спастись, вернуться в его лоно. Христос не совершал чудес в истории,
отверг этот дьявольский соблазн, так как в свободе человека видел смысл
истории, так как чудеса были бы насилием и не оставили бы места для достоинства
и заслуги любви к Христу. Христос Сам был чудом, Его жизнь была чудесной. И все
неудачи христианства в истории могут только подтверждать истину о Христе, могут
лишь усилить любовь к Нему.
Слишком часто делают Христа ответственным
за слабости христианина, не хотят верить в Христа, так как не доверяют
христианину. Требуют от христианина великого подвига, который доказал бы, что
Христос – Бог, что в Христа можно верить. Но сила Христова и правда не зависят
от подвигов христианина, не им доказываются, а ему доказываются. Сам Христос
свидетельствует о Себе, и свидетельства этого не в силах побороть все слабости
христианина. Истина о Христе не доказывается силой человека, а скорее, его
слабостью, так как истина эта в том и заключается, что человек бессилен сам
спастись и спасается через Христа. Трудно современному человеку поверить в
Христа, со всех сторон окружают его препятствия. И самое сильное препятствие,
быть может, в том, что не видят чуда от веры в Христа, что поверивший в Христа
все еще остается слабым человеком. В этом ожидании чуда, требовании чуда от
поверившего, чтобы самому поверить, скрыт великий соблазн, дьявольская
хитрость. Часто чудо совершается незримо, а чуда видимого, громового чуда
человечество не заслужило еще. Христианин слишком малого еще заслужил, а
смотрящие со стороны, не произойдет ли чего-то особенного, чтобы поверить,
ничего не заслужили. Порядок природы, которым мы скованы по рукам и ногам, не
может быть отменен для каждого из нас; он отменяется лишь путем вселенской
истории, лишь завершенным искуплением. Великое чудо, которого ждет человек
и с ним весь мир, – когда все наши мертвецы встанут из гробов и оживут,
совершится лишь в конце истории, к нему все мы должны готовиться. Наша
вера и наша надежда, что чудо это совершится, основаны на чуде, которое уже
совершилось, на чуде воскресения Христа.
В воскресении Христа был один раз за всю
мировую историю абсолютно отменен порядок природы, был дан реальный пример
преображения мира. Со стороны величайшее чудо истории не видно, неверующему
нельзя доказать, что Христос воскрес, тут нет доказательного насилия, но тот,
кто увидел это чудо, кто поверил в него, тот знает, что мертвые встанут для
вечной жизни. И все бессилие христианина перед страшным призраком необходимости,
вся его слабость перед законным порядком природы не может поколебать этой веры.
Христос умер на кресте – эту слабость видит весь мир; Христос воскрес – эту
силу видит лишь любящий Его и верящий в Него. Свобода веры и достоинство
человека в деле спасения основаны на этой извне видимой слабости Сына Божьего и
извне невидимой Его силы. И пусть неверующие, смотрящие со стороны, не ждут
чудес от христианина, чтобы поверить, чтобы войти в мистический круг; они ведь
не видят чуда, реально уже совершившегося, чуда воскресения Христа, и ничего не
увидят до тех пор, пока свободная любовь не одержит в них победы над
вынужденной силой.
Христос – центр истории, смысл истории;
история шла к Нему и идет от Него. Но христианство не вместило еще полностью
откровения об исторической судьбе человечества на земле. Это – странная тайна
религиозной диалектики бытия. Искупляющая сила Голгофской жертвы заполнила
христианское сознание. Ветхий мир должен был умереть во Христе, чтобы
воскреснуть во Христе. Смысл христианской эпохи истории был в подвиге
самоотречения, в вольном отказе от самоутверждения в порядке природы, и
христианские святые и подвижники выполняли эту космическую по своему значению
задачу. Человечество должно было в избранной своей части принять внутрь себя
Христа, обожить человеческую природу слиянием с Христом. Это обожение, это
преодоление порядка природы путем аскетизма должно было принять форму
индивидуального, личного спасения во Христе. И христианство, выполнявшее
свою историческую миссию, в сознании своем не вмещало понимания смысла
творческой истории, смысла мировой культуры. Христианство есть эпоха отрицания
греховного мира, смерти его с Христом-Искупителем, есть антитезис, и этим
определяется кажущаяся односторонность и неполнота христианской истины.
Что Христос перевернул всю историю мира,
это факт, который вынужден признать весь мир, мир не только христианский по
своему сознанию, но и чуждый Христу, и враждебный Ему. Христос зачаровал мир,
загипнотизировал; от Него пошло безумие, непонятное для язычников и до сих пор.
Человечество как бы сошло с ума, с языческого, естественного ума, пленилось
таинственной личностью Христа, отказалось во имя этой личности от всех благ
античной культуры. По чудесному выражению Розанова, Иисус был так сладок, что
весь мир прогорк[18]. Перед
Иисусом Сладчайшим все в мире потеряло свою прелесть, стало пресным. В истории
мира произошел космический переворот, началось подлинно новое летосчисление, и
не могут объяснить этой чудесной роли Иисуса те, которые видят в Нем только
человека, хотя бы и самого необыкновенного. И весь крещеный христианский мир,
даже потеряв высшее религиозное сознание того, кто был Иисус, в мистической
своей стихии чувствует, что в Нем скрыта великая тайна, что с Ним связана
величайшая проблема мировой истории. Пусть умственно сравнивают Христа с
Буддой, Сократом или Магометом, все же в глубине чувствуют, что это не то, что
с пришествием Христа изменился космический состав мира, что вошла в мир сила не
от мира сего, что трансцендентное стало имманентным. Самые позитивные историки
знают, что после Христа ось мировой истории изменила свое направление; Христос
стал темой мировой истории. Сознание греха и сознание спасения во Христе в
«Исповеди» бл. Августина было рождением нового человека. Вся ткань
человеческого существа стала непохожей на ветхую, языческую ткань. Ощущение и
сознание вечной гибели от греха и вечного спасения от Христа стали определяющей
силой истории. После Христа история мира пошла не по пути наименьшего
сопротивления, как хотят думать позитивные историки, а по пути наибольшего
сопротивления, по пути сопротивления всему греховному порядку природы.
Жажда личного спасения стала основным мотивом истории, и временное непонимание
смысла истории, смысла земного существования человечества во времени стало как
бы исполнением этого смысла.
Христианская история, говорят, не удалась,
христианство не осуществилось в истории, но сама эта неудача, сама
неосуществленность христианства поучительна для понимания религиозного смысла
истории, поддерживает истину христианских пророчеств. В христианской истории
совершили свой великий подвиг самоотречения и аскетической победы над природой
христианские святые, из которых состоит подлинная Церковь Христова. Но весь
«христианский» мир не принял реально христианства, все еще остался языческим.
Христианская история была сделкой с язычеством, компромиссом с этим миром, и из
компромисса этого родилось «христианское государство» и весь «христианский
быт». Христианская история была прохождением через ряд искушений, тех
дьявольских искушений, которые были отвергнуты Христом в пустыне: искушением
царством этого мира, искушением чудом и искушением хлебами. Искушения
христианской истории отразились на историческом христианстве, которое оказалось
компромиссом подлинной религии Христа с царством князя этого мира. Монашеское
христианство, аскетическое по форме, по содержанию было слишком от мира сего и
потому не могло создать мира иного. Средние века, которые будут для нас вечным
поучением и ко многим сторонам которых мы неустанно должны возвращаться,
особенно поучительны сочетанием небесной мечты с земной силой этого мира,
лежавшего еще во зле. Совершающееся искупление как бы закрывало творческую
тайну космоса, и человечество все соединялось с тленной плотью этого мира,
которую проклинало в своем аскетическом сознании.
Средние века – самая загадочная и чарующая
эпоха мировой истории, полная антитезисов и противоречий. Средние века не есть
эпоха варварства и тьмы; этот старый взгляд давно уже оставлен культурными
историками, наоборот, это эпоха великого напряжения духа, великого томления по
абсолютному, неустанной работы мысли, это эпоха культурная и творческая, но не
дневного творчества, а ночной культуры. Ночное сознание средневековья было
полно прозрений, и в иных своих точках средневековье приближалось к
несказанному. Эпоха не только самая аскетическая, но и самая чувственная,
отрицавшая сладострастье земное и утверждавшая сладострастье небесное,
одинаково породившая идеал монаха и идеал рыцаря, феодальную анархию и
Священную Римскую империю, мироотрицание церкви и миродержавство той же церкви,
аскетический подвиг монашества и рыцарский культ прекрасной дамы, – эпоха эта
обострила дуализм во всех сферах бытия и поставила перед грядущим человечеством
неразрешенные проблемы: прежде всего проблему введения всей действительности в
ограду церкви, превращения человеческой жизни в теократию. Душа средневековья –
чувство покорности Господу, рыцарская верность Богу, Христу и Деве Марии
– предметам любви. Во имя мистической покорности воздвигали люди средневековья
готические храмы, устремленные ввысь, шли в крестовый поход освобождать Гроб
Господень, пели песни и писали философские трактаты, создавали чудесный, полный
красоты культ, любили прекрасную даму. Душа средневековья женственна, покорна
Богу, отдается Христу, и она же рыцарски мужественна в своем походе против
врагов Господа. Романтики всегда возвращались и будут возвращаться к
средневековью, видят там родственное себе томление. О, мы прекрасно знаем, что
средневековые люди нередко были полны грубости и жестокости, что средневековая
теократия была подменой власти Божьей властью человеческой, что с веками этими
связана инквизиция и суеверия, но все это только подчеркивает двойственный и
сложный характер эпохи.
Средние века были устремлены к небу, в
религиозном своем сознании проклинали землю, и земля оставалась языческой, само
царство небесное на земле становилось язычески земным. Идеал феодального рыцарства,
равно как и идеал Священной Римской империи, был странной смесью язычества с
христианством. Эпоха, проникнутая сознанием греховности любви, была эротична до
глубины своих основ, создала культ Мадонны и влюбленности в Христа, сблизила
культ прекрасной дамы с вечной женственностью мировой души. Всякому известны
тьма и невежество средних лет человечества. Но можно ли сказать, что была
философским безвременьем и темнотой эпоха, в середине которой явился Иоанн
Скотт Эригена, а в конце Мейстер Эккерт? Была ли некультурна эпоха Данте и Фомы
Аквинского? Вся античная культура вошла в средневековье, мировая душа жила и
развивалась в течение этих оклеветанных веков. Напряженное чувство личности,
личного спасения (у монашества) и личной чести (у рыцарства) утверждалось в
эпоху, которую принято считать временем полного порабощения личности. В основе
феодального строя лежало начало личности, и последующее обмещанение и
обуржуазивание мира стерло краски индивидуальности. Средневековые ужасы
миновали безвозвратно, средневековая дикость ушла в глубь прошлого,
средневековая красота, средневековая культурность, средневековая напряженность
духовного томления манят нас и до сих пор. Философия будущего больше будет
иметь общего с философией средневековой[19],
чем с новейшей, новая общественность – с теократией, новая религиозная жизнь
будет как бы восстановлением средневековья, но освобожденного от дуализма,
переведшего томление в реальность. Почему же идеалы средних веков не удались,
не реализовались, почему наступила эпоха нового богоотступничества, светского
гуманизма, возрождения язычества, а затем атеистического позитивизма и
позитивного социального строительства? Почему великая, святая идея теократии,
Града Божьего, стала ненавистной новому человечеству, почему оно отказалось от
томления по небу, почему ничего не вышло с грандиозным опытом охристианить мир
без остатка? Почему все надежды нового человечества идут вразрез с мечтами
средневековья? Как можно отстоять религиозный смысл истории, если произошел
такой крах с самой религиозной эпохой, что пропала у человечества охота
религиозно организовать жизнь и религиозно направить историю?
Этот трагизм христианской истории в том
коренился, что христианская религия все еще не была полным откровением, что не
наступили еще времена для раскрытия положительной религиозной антропологии,
монистической правды о земной судьбе человечества. В религии Христа был дан
Богочеловек и открылась правда о личном небесном спасении, но не было еще дано
богочеловечество и не была еще целиком открыта правда о соборном спасении мира,
о пути осуществления духа Христова в мировом космосе. В христианстве не было
положительного религиозного идеала общества, и аскетический подвиг святых был
как бы антагонистичен самой постановке этой проблемы. Поэтому дуализм небесного
и земного, религиозного и мирского стал хронической болезнью христианской
истории. Человечество, как бы предоставленное самому себе в делах этого мира, в
историческом творчестве культуры и общественности, беспомощно строило свою
антропологию, свое человеческое учение об обществе и о пути истории.
Богочеловек явился в мир; мистический акт искупления совершился, но
богочеловеческий путь истории еще не был найден, все еще оставалось обширное
поле для подмены божеского человеческим, для соблазнов князя этого мира,
который всегда охотно подсказывает, как лучше устроить мир, когда Дух Святой не
вдохновляет еще человечества. И история христианской теократии была подменой,
соблазном; в истории этой или господствовала ложная антропология (католичество)
или совсем почти отсутствовала антропология (православие). Католичество было
очень антропологично, в нем было слишком много человеческого, и оно создало
ложную теократию – папоцезаризм, в котором власть божеская была подменена
властью человеческой, папа был признан заместителем Христа, и человек этот был
почти обоготворен. Католическое учение о церковной иерархии с папой во главе
было ложной религиозной антропологией и обнаруживало отсутствие подлинной
религиозной антропологии – откровения богочеловечества, в котором Сам Христос
есть Царь и Первосвященник и не имеет заместителей. В иерархии священства жила
ангельская небесная иерархия, смешанная с звериной земной иерархией, а
священная человечность еще не была явлена. Западный папизм был слишком явным
соблазном князя мира сего, продолжением языческого царства – imperium romanum[20], на которую слишком походит католическая церковь. Католичество возвысило
человеческую стихию, почти обоготворило ее в лице папы и князей церкви и
принизило ее, втоптало все человеческое в грязь в лице мирян, людей вообще[21].
Лжерелигиозная антропология западного папоцезаризма, положенная в основу
католической теократии, была принижением личности Христа, отделением
человеческого от божеского; в ней не достигалось богочеловечество и не давалось
непосредственное общение с Богочеловеком. Для мирян, в которых не было
положительного зла, отравлявшего католическую иерархию, Христос не был
внутренним, оставался внешним; они подражали страданиям Христа, влюблялись в
Христа, как во внешний объект, но не принимали Христа внутрь себя. Безумна была
мысль, что можно найти на земле заместителя Христа, что можно обожить
человеческую природу превращением Церкви в государство, а не свободным
принятием внутрь себя Христа. Ведь в св. Франциске Ассизском больше было
священства, чем в любом папе.
На православном Востоке, в Византии,
христианский мир подвергся другому соблазну, соблазну цезарепапизма: там царя
признали заместителем Христа и человека этого почти обоготворили. В православии
слишком мало человеческого, нет никакой антропологии, но зато хранилось
подлинно божеское. Византийское, теократическое царство было тем же соблазном
языческого царства этого мира, которое господствует везде, где мир не сливается
с Богом. Папоцезаризм и цезарепапизм были двумя формами «христианского
государства», двумя ложными попытками власти этого мира выдать себя за
христианскую, в то время как никогда не было сказано и предсказано, что религия
Христа будет властвовать над миром, будет преследовать и насиловать (а не сама
преследоваться и насиловаться). «Христианское государство», делающее вид, что
мир принял христианство и что христианская власть господствует над миром, во
всех своих формах было исторической сделкой христианства с язычеством.
«Христианское государство» не было даже государством христиан, скорее, является
государством нехристов. Государство – языческого происхождения, и только для
языческого мира оно нужно; государство не может быть формой христианской
общественности, и потому католический папизм и византийский цезаризм – остатки
язычества, знаки того, что человечество еще не приняло в себя Христа. Для
человечества, принявшего Христа, для богочеловечества в пределе не нужна власть
человеческая, так как оно абсолютно покорно власти Божьей, так как для него
Христос – Царь и Первосвященник. Подлинная теократия есть откровение
богочеловечества на земле, откровение Св. Духа в соборном человечестве. В
христианской истории, в «историческом христианстве» времена этого откровения
еще не наступили, и человечество соблазнялось, жило в своей коллективной
истории по-язычески. Исключительно аскетическое религиозное сознание
отворачивалось от земли, от плоти, от истории, от космоса, и потому на земле, в
истории этого мира языческое государство, языческая семья, языческий быт
выдавались за христианские, папизм и вся средневековая религиозная политика
назывались теократией. Против лжерелигиозной антропологии, против сомнительной,
подложной теократии восстало человечество, освобождающее и утверждающее свою
человеческую стихию. Наступили времена реформации и гуманизма.
Протестантизм был не только разрывом с
Церковью, но и здоровой реакцией против уклонов католичества, против вырождения
Церкви; протестантизм пытался восстановить свободу Христову, которая была
окончательно утрачена; в протестантизме утверждалось личное начало, которое
лежало в основе религии Христа. Ложное учение средневекового католичества о
человеке, лжерелигиозное принижение человеческой личности привели к протесту,
относительная правота которого несомненна. Протестантизм должен был явиться
потому, что в истории христианства не было положительной религиозной
антропологии, и пустое место заняла ложная антропология. В протестантском
восстании личности и утверждении свободы зачался новый человек, человек новой
истории. Протестантизм в начале своем был мистичен[22],
но не имел в себе творческих религиозных сил, нес с собой лишь отрицательную
правду и в дальнейшем своем развитии перешел в рационализм. Если в католичестве
было ложное, сбившееся с пути учение о церкви, хотя была сама Церковь, то в
протестантизме сама идея церкви начала постепенно истребляться.
Рационалистический индивидуализм, а потом позитивизм оказались пределом этого
отрицательного развития.
Ту же правду, которая провозглашена была
протестантизмом и была началом революции человеческого духа, еще смелее и крайнее
утверждал гуманизм. Гуманизм восстал против бесчеловечной антропологии
католичества, да и всего исторического христианства, отверг ложную теократию во
имя человеческой антропологии, во имя честного и открытого утверждения чисто
человеческой стихии и человеческой власти. Гуманизм взял под свою защиту
проклятую землю, в язычестве искал освящения отвергнутой христианством плоти.
Католичество утверждало не божественную власть в мире, а власть человеческую,
выданную за божественную (власть папы и церковной иерархии), гуманизм требовал
освобождения от лжи, снимал цепи и утверждал власть человеческую, ничем не
прикрытую. И в этом была доля правды. Человечество должно было освободиться от
ложных, сомнительных теократий, стать на ноги, очеловечиться и очеловечить всю
свою культуру, чтобы явилась почва для истинной, подлинной теократии, чтобы
вольно и сознательно подчиниться власти Бога, Бога, а не папы или цезаря, не
человеческого иерархизма. Гуманизм справедливо восстал и против католического
папоцезаризма, и против православного цезарепапизма. На пустом месте
религиозного сознания христианского мира, которое до сих пор заполнялось ложью,
появился гуманизм и стал поднимать человека, ставить его на ноги. Антропология
католичества была, в конце концов, языческая. В основании ее лежал соблазн imperium romanum. Католичество было пропитано этой языческой
антропологией и теряло связь с божеским; православие сохранило связь с
божеским, но не имело никакой самостоятельной антропологии, отражало восточную
приниженность человеческой стихии. И вот человечество в исторических своих
путях должно было пройти безрелигиозный гуманизм, чтобы наступили времена
религии богочеловечества, чтобы открылась человечеству религиозная правда о его
окончательной земной судьбе. Началась эпоха самоутверждения безбожного
человечества, тяжелый опыт, который должен был быть изжит до конца, прежде чем
человечество могло вступить на путь богочеловеческий, прежде чем была
религиозно сознана истинная антропология, не бесчеловечная антропология исторического
христианства, не безбожная антропология гуманизма, а антропология
богочеловеческая. Новый гуманизм имел свои корни в религии Христа; без Христа в
прошлом он не мог бы так возвысить человека, но не сознавал своего
происхождения.
Гуманизм привел к Декларации прав человека
и гражданина и к Великой французской революции. Гуманизм стал утверждать себя
как отвлеченное начало, как начало не только самостоятельное, но и высшее.
Отвергли всякую сверхчеловеческую святыню; человека и человечество признали
высшей святыней. Освобождение от ложной теократии и бесчеловечия, прикрытого
религией, вело к уничтожению всякой религиозной святыни, к обоготворению
человека и человечества, к безбожию. Поэтому весь гуманистический,
освободительный процесс двойствен: он заключал в себе великую правду, часть
религии богочеловечества, и великую ложь, часть образующейся религии
человеческого самообоготворения. В Великой французской революции и во всех
освободительных революциях была несомненная правда, восстание против
несомненной лжи, освобождение от первоначального рабства, но было и новое зло,
обоготворение человеческой стихии, поклонение новому земному богу вместо Отца
Небесного, с которым соединил нас Христос. Гуманизм, религия человечества,
человеческого могущества и человеческого совершенства, стал пафосом нового,
потерявшего Бога человечества. Гуманизм окончательно убедил людей нового
времени, что территорией этого мира исчерпывается бытие, что ничего больше нет
и что это очень отрадно, так как дает возможность обоготворить себя. Гуманизм
лег в основание либерализма и французской революции, а потом он же стал душой
социализма и анархизма. Теоретическое миропонимание гуманизма вылилось в форму
позитивизма разных оттенков. Отрицание Бога, иного мира и всего
трансцендентного признали достаточным основанием того пафоса, по которому
человек божествен, человек имеет бесконечные права, человеку предстоит
блестящее будущее. Но этот же самый божественный человек, согласно учению
гуманистического позитивизма, произошел из низкого состояния, вышел из недр
неорганической материи; этот человек смертен, этот человек не обладает даже
реальным единством личности и есть лишь игра природных и социальных сил.
Вл.Соловьев очень остроумно говорил, что гуманистический позитивизм у русской
интеллигенции покоится на странном силлогизме: «человек произошел от обезьяны,
следовательно, мы должны любить друг друга». Почему же не поедать друг друга,
почему не ненавидеть? В действительности так и есть, не любят ведь, поедают и
ненавидят.
Но, чтобы вступить окончательно на путь
богочеловеческий, человечество, по-видимому, должно пройти до конца соблазн
отвлеченного гуманизма, попробовать на вершине исторического процесса, в
поздний час истории устроиться самостоятельно на земле, стать на ноги,
отвергнув все источники своего бытия. За соблазнами imperium romanum, ложной
теократии, папоцезаризма и цезарепапизма последовали соблазны гуманизма,
народовластия, социализма и анархизма. Раньше обоготворяли человека-папу и
человека-цезаря и этим изменяли Богу, потом стали обоготворять всех людей,
человечество, народную волю, изменяли Богу во имя той же человеческой власти –
народовластия. Социализм и анархизм обострили проблему хлеба и проблему власти
и даже безрелигиозное сознание привели к эсхатологическим предчувствиям.
Социализм и анархизм – предельные этапы новой истории, последние соблазны
человечества, и страшны они своим внешним сходством с формами новой теократии,
призванной окончательно разрешить проблемы хлеба и власти, всех насытить и освободить.
В конце XIX века появляются Ницше, декадентство и
безрелигиозная мистика. Человек, предоставленный самому себе, хочет себя
перерасти, рвется за грани этого мира, но всегда оказывается трагически
беспомощным. Критика Канта оставила в душе человека пустоту, которую он должен
произвольно заполнять. Позитивизм и критицизм освободил человека от всякой
безусловной реальности, водворил человека на территорию феноменалистического
иллюзионизма. Так превращается гуманизм в новую форму лжи, так исчезает мало-помалу
и та часть истины, которая в гуманизме заключалась. Назревает сознание, что
правда о человеке может быть открыта и утверждена лишь вместе с правдой о Боге,
что истинный гуманизм заключается в религии богочеловечества. Все острее
чувствует современный человек, что безбожный гуманизм – бесчеловечен.
Но осмыслить опыт новой истории
старохристианское религиозное сознание не в силах. Ветхое сознание не вмещает
смысла истории, и вся драма новой истории представляется ему или
недоразумением, или сплошным злом, дьявольским наваждением. Но будущее
двойственно: в нем явится и величайшее, окончательное добро, и величайшее,
окончательное зло. Для явления окончательного добра должен был совершиться
процесс истории, и потому все эпохи истории имеют глубокий религиозный смысл.
Религиозно-космический процесс воздействия Божества на человечество еще не
закончился, и вся драма человека новой истории, весь новый опыт подготовляют
материны для нового откровения. Только новое религиозное сознание может
осмыслить все, что произошло нового с человеком, может ответить на его
недоумение, излечить его от тяжкой болезни дуализма, которой страдало все
христианство в истории и которое передалось миру, с христианством порвавшему.
Процесс истории привел человечество XIX века к идее прогресса, которая стала основной,
вдохновляющей, стала как бы новой религией, новым богом. Человечество перестало
верить в Бога и тем пламеннее стало верить в прогресс человеческий, в свое
великое будущее. «Свое» – вот слово, заключающее в себе страшную иронию, так
как ни один из живших и живущих людей не может реально назвать это «будущее»
своим; ни один человек не войдет в это будущее живым, войдут его истлевшие
кости. Идея прогресса, развития человечества, движения его к какой-то высшей
цели была чужда античному миру: это не языческая идея. Идея эта зарождалась в
мессианистском сознании ветхозаветных пророков, в апокалиптических чаяниях
религиозного завершения мировой истории, религиозного исхода из мировой
трагедии. Идея прогресса и есть идея смысла истории, истории как
пути к Богу, к благодатному концу, к Царству Божьему. Идея эта связана с
религиозными пророчествами, с ветхозаветными пророчествами о пришествии Мессии
и новозаветными пророчествами о втором пришествии. Но христианские пророчества
и обетования не осуществились еще в истории, и христианское сознание не
вместило еще религиозного смысла прогресса. Причудливая диалектика истории
передала идею прогресса в руки нового человечества, настроенного гуманистически
и рационалистически, отпавшего от христианской религии, принявшего веру
атеистическую. В безрелигиозном сознании нового человечества древние чаяния
Царства Божьего смешались с чаяниями царства князя этого мира; обетования
второго пришествия Христа затмились христианскими же обетованиями о пришествии
земного бога – врага Христова. Позитивная теория прогресса и есть религия
грядущего земного бога, и все ее чаяния предсказаны пророческими христианскими
книгами. Теория прогресса заключает в себе противоречие, которое не в силах
осмыслить позитивистическое сознание. Учение о прогрессе, о смысле истории
неизбежно предполагает благодатное завершение истории, конечный исход, конец
истории, ту или иную эсхатологию; в эсхатологии – пафос религии
прогресса, душа ее. А вместе с тем прогрессисты-позитивисты отрицают конец
истории, исповедуют религию плохой бесконечности, отсутствия конца во времени,
бесконечного совершенствования. Всякий верующий в прогресс ждет, что прогресс
приведет к хорошему, благому концу, что восторжествует царство счастливого,
свободного, сильного, божественного человечества, и вдохновляется этим грядущим
земным совершенством. Но тот же верующий в прогресс мыслит процесс бесконечным,
не имеющим никакого конца во времени, а всякое грядущее совершенство считает
подлежащим смене состоянием еще более совершенным, еще более далеким.
Прогрессисты мечтают о земном абсолюте, который когда-нибудь появится во
времени, и это есть чаяние мессианистское, жажда исхода из исторической
трагедии. Позитивисты, исповедующие социальные утопии, ждут страшного суда над
злом прошлого, ждут окончательного торжества правды на земле, но смешивают
правду Божью с правдой человеческой, суд Божий с судом человеческим, чаяния
Христа-Мессии с чаяниями Антихриста, земного бога. Рационалистическое сознание
мешает им принять идею конца истории и мира, которая предполагается их неясными
чувствами и предчувствиями; они защищают плохую бесконечность, торжествующую в
жизни натурального рода. История не может иметь смысла, если она никогда
не окончится, если не будет конца; смысл истории и есть движение к концу, к
завершению, к исходу. Религиозное сознание видит в истории трагедию, которая
имела начало и будет иметь конец. В исторической трагедии есть ряд актов, и в
них назревает окончательная катастрофа, катастрофа всеразрешающая. В религии
социализма, этом последнем слове учения о прогрессе, есть конец. Социализм
верит, что старый мир разрушится, что над старым злом будет произнесен
окончательный суд, что настанет совершенное состояние на земле, царство
человеческой правды, что люди будут как боги. Мировая социальная катастрофа,
наступление социалистического рая – все это вывернутая наизнанку религиозная
идея конца истории, начало уже сверхисторического. В сознании своем социалисты
утверждают, что прогресс будет бесконечным; но в стихии своей утверждают конец,
социалистический конец истории, исход, спасение человечества от всех бед
и зол, обоготворение человечества. В этом ожидании конца весь пафос социализма.
Появление религии прогресса и социализма обостряет религиозно-эсхатологическую
проблему, ставит перед христианским сознанием вопрос о религиозном смысле
истории и ее завершении, служит возрождению религиозному, связанному с
обетованиями и пророчествами.
Апокалипсис, откровение св. Иоанна, и
есть христианская книга, в которой заключены пророчества о конце
истории, которая тесно связана со смыслом истории. Апокалипсические пророчества
говорят о грядущем разделении мира, об образовании в конце истории как царства
князя этого мира, так и царства Христова. Будущее двойственно, в нем зло должно
быть окончательно отделено от добра. Смысл истории согласно Апокалипсису
заключается в освобождении человеческих сил для последней борьбы добра и зла,
Христа и Антихриста. Церковь должна приготовиться в мире, ибо в конце «наступил
брак Агнца, и жена Его приготовила себя»[23].
Самое существенное в Апокалипсисе – это пророчество о наступлении тысячелетнего
царства Христа на земле – хилиазм[24].
Хилиастическая надежда и есть основа всякого упования на наступление царства
Божьего на земле, царства правды на этой земле. Все социалистические утопии,
надежды на наступление грядущего совершенства, на благой результат прогресса
есть психологическое переживание и психологическая трансформация хилиазма.
Социалистическая религия есть обратный хилиазм, и в связи с ней должен
возродиться хилиазм истинный. Все прогрессисты верят, что прогресс должен
хорошо кончиться, должен привести к благому результату, к земному совершенству.
Это – хилиастическая надежда, но лишенная всех оснований, всех корней. Ждут
прогрессисты наступления царства Божьего на земле, а в Бога перестали верить. И
ничего не могли выдумать прогрессисты кроме того, что заключалось в части
апокалиптических пророчеств, но части, оторванной от целого и потому лишенной
высшего света. Во всяком революционном «максимализме» (в широком смысле этого
слова) есть бессознательный хилиазм, ложное религиозное ожидание. Но социальный
максимализм обычно принимает форму отрицания истории.
Процесс не только мирового, но и личного
спасения совершается историей, так как судьба личности зависит от судьбы
мира. Спасение не есть дело уединенное, оторванное от вселенной, не может быть
результатом личного самопогружения. Спасающейся личности предназначено жить в
божественном космосе, в преображенном мире, и надежда на спасение есть надежда
на всеобщее воскресение, воскресение мировой плоти. Прогресс совершается для
всех людей, поколений прошлых, настоящих и будущих, для каждой былинки бытия.
Дело спасения есть дело вселенское, и путь спасения есть путь вселенской
истории. Спасение есть победа над первоисточником мировой испорченности,
вырывание корней зла; спасение есть полное преобразование всего бытия, рождение
к новой жизни самой материи мира. Спастись – не значит умереть для этого мира и
перейти в мир иной, спастись – значит так преобразить этот мир, чтоб над ним не
властвовала смерть, чтобы в нем все живое воскресло. Спасение есть дело жизни,
а не смерти, дело этого мира, а не другого. Элементы этого же мира должны быть
подготовлены для вечности, плоть этого мира и каждого существа в этом мире
должна стать нетленной. Победа над смертью и мировое воскресение завоевывается
лишь всемирной историей и явится лишь в ее конце. Слишком ясно для полного
религиозного сознания, что спасение есть дело всемирно-исторической жизни, всемирно-исторической
творческой работы над плотью этого мира, всемирно-исторической подготовки
воскресения, а не индивидуального перехода в другой мир путем смерти, путем
выхода из исторической жизни. Религия Христа зовет нас к борьбе за жизнь, к
мировой победе над смертью, к завоеванию воскресения историей и творчеством.
Религиозный человек должен дорожить жизнью больше, чем нерелигиозный, и должен
больше ненавидеть смерть.
Все разрушительные смертоносные силы
природы в грехе зачались и бороться с ними нужно как со злом. Инстинкт
самосохранения и жизнеутверждения есть религиозно здоровый инстинкт. Религиозно
должен человек охранять себя и свою жизнь от злых сил, собирать жизненные силы
для участия в деле спасения, осуществляемого мировой историей. Идеализация
смерти есть соблазн и грех. Человек отвечает за свою жизнь перед Богом и должен
развивать полученные свыше дары. Достоинство человека – в его жизни, а не в
смерти, в соединении духа с плотью, а не в отделении духа от плоти, в
соединении индивидуальной судьбы личности с исторической судьбой мира, а не в
отделении личной судьбы от мировой. И в той частной форме борьбы за жизнь,
которую утверждает позитивизм, есть положительная правда, превращающаяся в ложь
лишь тогда, когда претендует на верховенство. Все технические, экономические,
политические, медицинские и в лучшем, светлом смысле магические способы
противодействия злым силам в свете религиозного сознания не отбрасываются, а
лишь претворяются.
Высшая точка христианской истории –
аскетический подвиг святых Церкви Христовой, подвиг самоотречения и победы над
природой, лишь на поверхности противоречит идее истории, в подвиге этом – лишь
кажущийся выход из процесса истории. Подвиг святых отшельников и
пустынножителей имел свою положительную историческую миссию, и значение его
космическое, вселенское. Нужно было оттолкнуться от язычества. Святые аскеты
должны были бросить вызов естественному порядку природы, должны были совершить
свой индивидуальный опыт победы над источником зла, опыт активного, а не
пассивного страдания, чтоб история мира могла продолжиться и завершиться.
Победимость природы, лежащей во зле, победимость ужаса жизни и ужаса смерти
опытно показана христианскими святыми. В самой природе мира что-то изменилось
после аскетического подвига восточной христианской мистики; мир подготовился к
вселенскому пути воскресения. Христианские святые, по видимости выходившие из
истории, незримо творили историю. Образовалась церковь святых, таинственный
центр мировой души, возвращающейся к Богу. Религиозное сознание исторического
христианства не вмещало религиозного смысла истории, но такова была его
историческая миссия. Нужно было отрицать историю, чтобы осуществился смысл
истории; нужно было пройти через отрицание мира, чтобы религиозно утвердить
мир. Ныне мы вступаем в эпоху мирового религиозного кризиса, и развитие
религиозного сознания может продолжиться лишь в связи с положительным обращением
к истории и земле. Религиозная миссия нашей эпохи не есть уже отрицание
истории, а новое ее утверждение, не есть отрицание земли, а новое ее
утверждение, новое творчество. Само религиозное сознание восполняется
откровением о смысле мировой истории, новой религиозной антропологией, новой
теургией.
Развитие ничего не убивает, ничего не
истребляет и неизбежно заключает в себе элемент консервативный. Развитие
охраняет вневременное достояние прошлого, продолжает дело прошлого, раскрывает
содержание семени, посеянного не только в глубине веков, но и в глубине
вечности. Развитие не есть отрицание прошлого, а есть утверждение того, что в
нем заложено, раскрытие вечных элементов бытия, разворачивание изначальных
качеств, пребывавших в потенциальном состоянии. Поэтому в процессе развития
неизбежно сочетается консервативность с прогрессивностью[25],
с творчеством: охраняется отвоеванная в прошлом сфера бытия и продолжается
отвоевание новых сфер бытия, линия раскрытия протягивается дальше. В творческом
развитии открывается небывалое. Вместе с тем процесс развития есть процесс
трудовой. Развитие с трудом дается, больших усилий стоит и не достигается
мечтательной экзальтацией. Процесс развития мучительно медленный, и в нем
неизбежны стороны, обидные своей прозаичностью и мелочностью. Должен до конца
совершиться нейтральный прогресс очеловечения человечества, исхода из
природно-звериного состояния, элементарного освобождения человеческих сил,
первоначальной постановки человеческой личности на ноги. Тогда только можно
ждать сверхчеловеческого исхода. Этот трудовой характер развития и нейтральный
характер очеловечения очень важно понять для религиозного осмысливания истории.
Люди религиозного сознания легко впадают в соблазн отрицания истории, для них
закрывается смысл трудового развития культуры и религиозно нейтрального
процесса гуманизации. Новое религиозное сознание должно понять великий смысл
исторического труда[26]. Новое
религиозное сознание есть прежде всего освящение творчества.
Но религиозно осмыслить исторический
прогресс – значит увидеть двойственность будущего, которую не видят
прогрессисты. Прогрессисты понимают историю как улучшение, как бесконечное
совершенствование этого мира, уничтожение зла прошлого и нарождение добра
будущего. Теории прогресса позитивистов всегда считают зло категорией прошлого,
а добро – категорией будущего. Прогресс должен окончательно уничтожить в
будущем всякое зло и довести этот мир до состояния совершенства. Теория прогресса
в обыденном сознании бестрагична – это прекраснодушная теория, которая хотя и
утверждает страдальческий и кровавый путь истории, но верит, что все идет к
лучшему в этом лучшем из миров. Раздвоения этого мира на добрую и злую стихию,
роста не только добра, но и зла обычное прогрессистское сознание не замечает.
Прогрессисты видят внешнюю цель истории и не замечают внутренней ее драмы,
которая все более и более обостряется. Только в свете религиозного сознания
видна двойственность исторических судеб человечества, видно грядущее в мире
разделение на конечное добро и конечное зло, виден трагический и
трансцендентный конец истории, а не благополучный и имманентный. Смысл мировой
истории не в благополучном устроении, не в укреплении этого мира на веки веков,
не в достижении того совершенства, которое сделало бы этот мир не имеющим конца
во времени, а в приведении этого мира к концу, в обострении мировой трагедии, в
освобождении тех человеческих сил, которые призваны совершить окончательный
выбор между двумя царствами, между добром и злом (в религиозном смысле слова).
Религиозное сознание видит в истории трагедию, которая должна кончиться
катастрофой. Трагедия никогда не кончается благополучием: исход из трагедии
всегда трансцендентен, всегда есть предельный конец имманентного развития
данных сил, переход к иному. Задача истории – в творческой победе над
источником зла, а не в благополучии. Но, чтобы зло было побеждено, должно
выявиться его окончательное ничтожество; оно должно предстать перед
человечеством в окончательной своей форме. Пусть сбудутся все обещания древнего
змия и змииного пути, тогда выявится ложь этих обещаний. Для свободы выбора
человечество должно: 1) стать на ноги, укрепить свою человеческую стихию и 2) увидеть царство правды и царство лжи, конечную
форму обетований добра и обетований зла. Первое условие достигается нейтральным
гуманистическим прогрессом, элементарным освобождением человечества; это общее
поле, на котором работают и силы божеские, и силы дьявольские и на котором дано
будет окончательное сражение. Второе условие есть выявление путем исторического
прогресса сверхчеловеческих сил, встреча обетований Божьих с обетованиями
дьявольскими. Все в мире должно быть доведено до конца, изобличено, обнажено.
Окончательное ничтожество зла может быть увидено, лишь в конце истории, когда
зло достигнет предельной своей формы, манившей и соблазнявшей людей.
Непосредственные, первоначальные последствия первородного греха устраняются
человеческим прогрессом; человечество выходит из состояния первобытного
зверства и рабства. Внешние и грубые формы зла постепенно отмирают в истории, и
прогрессисты справедливо провидят в будущем уничтожение этого первобытного зла.
Люди не будут уже поедать друг друга, не будет таких убийств, казней и разбоев,
не будет такой тьмы и невежества, такой нужды и беспомощности перед природой.
Но тоска усилится, радости будет еще меньше, ужас пустоты и небытия достигнет
размеров небывалых. Внутренняя отчужденность и внешняя связанность будут
возрастать по мере внешнего освобождения и насильственного соединения людей.
Самые радикальные социальные перевороты не затрагивают корней человеческого
бытия, не уничтожают зла, а лишь отводят его. И самый страшный ужас ждет
человечество впереди, самое страшное зло воплотится в будущем, когда
окончательно исчезнут первоначальные формы зла. Для победы над грядущим злом
растет сила царства Божьего, сила творческая; воплотится в будущем и высшее
добро. В этом сущность апокалипсических пророчеств о смысле и конце истории.
Самая большая трудность философии истории
скрыта в природе индивидуального, которое, казалось бы, не поддается
разумному объяснению, не вмещается ни в какие схемы. Часто утверждают, что
всякий провиденциальный план истории сталкивается с индивидуальным, и
тайна индивидуального опрокидывает всякий план, всякую схему истории. А ведь
история имеет дело исключительно с индивидуальным, неповторимым, конкретным. И
новейшие гносеологи (Риккерт и др.) справедливо усомнились в самой возможности
законов истории. Нельзя установить законов истории, так как нельзя построить
науку истории по образцу естествознания, которое имеет дело с повторяющимися
явлениями и устраняет все индивидуальное. «Научная» теория истории невозможна и
обычно выливается в мертвую и пустую дисциплину социологии – этого богословия
позитивистов[27]. Но
религиозное понимание истории возможно уже потому, что религиозное восприятие
всегда индивидуально и универсально разом и что религиозный смысл истории
исходит из индивидуального, неповторимого факта – Христа. Религиозное сознание
в противоположность научному воспринимает и осмысливает абсолютно
индивидуальное, и никакого иного бытия, кроме индивидуального, для него не
существует. Общее, универсальное так же индивидуально, как и частное – не менее
реально. Вот почему религиозный план истории не есть непременно схематизм, как
то кажется позитивистам-номиналистам. Пророческое видение будущего не
абстрактную, мертвую схему открывает, а живую, индивидуальную трагедию. Сама
возможность пророчеств основана на религиозном преодолении противоположности
между свободой и необходимостью, которая для рационалистического сознания
остается непримиримой антиномией. Необходимый, роковой конец истории, который
открывается в пророчествах, и будет делом свободы, постигнутой не как произвол.
Христос уничтожил противоположность между человеческой свободой и божественной
необходимостью, и христианские пророчества открывают конец истории и путь к
нему по ту сторону этой противоположности. Конец истории в такой же мере
провиденциален, в какой и свободен. Провиденциальный план истории не может быть
насилием над свободой индивидуального, а лишь ее исполнением. Мировая трагедия
разрешится не только борьбой Христа с Антихристом, но и человеческой свободой,
человеческим усилием и творчеством. Конец истории и путь к концу – не
исключительно божественный, а богочеловеческий, и в богочеловечности
таится возможность осмыслить божественный план истории, не погасив
индивидуальной свободы человека. Только новая религиозная антропология в силах
осветить религиозный смысл истории, победить кошмар отвлеченной схемы и безумие
индивидуальной игры.
Христианство не полно, так как в нем или
совсем не было религиозной антропологии, или была антропология ложная.
Христианское сознание выработало на вселенских соборах догмат о
богочеловечности Христа; оно же открыло греховность человеческой природы. Но
богочеловечность человека и человечества не была полностью вмещена христианским
сознанием: ему оказалась почти чуждой сама идея богочеловечества. Антропология
исторического христианского сознания осталась еще слишком языческой и
ветхозаветной. Человеческая стихия была, с одной стороны, принижена
христианством .в истории, а с другой – ложно возвеличена в лице папы, царя,
иерархии, в человеческом быте и человеческих мнениях, выданных за божеские.
Человеческое было соединено с божеским в Христе, индивидуально соединялось у
святых, у спасавших свою душу; но на пути истории, на пути культуры осталась
отъединенность. Человеческая стихия в одной точке соединялась с Христом
и тем спасалась в индивидуальной форме, но исторически, вселенски она
утверждала себя по-своему, приняла своеобразный компромисс христианства с
языческой антропологией. Человеческая стихия не обожилась и потому осталась и
приниженной перед Божеством, и бесстыдной, полной самомнения в своем
самоутверждении. Католичество было разом и унижением человека, и непомерным
возвеличением; в нем сильна властолюбивая и самолюбивая человеческая
стихия. Православие было принижением человеческой стихии, подчинением ее
Божеству, столь характерным для Востока исчезновением человека и Боге. И ложная
антропология западного католичества, и полное отсутствие антропологии в
восточном православии одинаково свидетельствуют о неполном и одностороннем
характере христианства в истории, о неизбежности раскрытия полной религиозной
антропологии, религиозного учения о человеке и человечестве, не языческого и не
ветхозаветного. Но, скажут, есть ведь новозаветная антропология, преодолевающая
и язычество, и Ветхий Завет! Вся историческая драма религии Нового Завета в
том, что Новый Завет человека с Богом, Завет любви и свободы не был еще
соборным соединением человечества с Божеством. Обожение человечества, путь к
которому открыт Христом, в исторических границах Нового Завета не
осуществляется и предполагает завершенную диалектику Троичности. Если
мессиански-пророческое сознание Ветхого Завета вело к Новому Завету, то
мессиански-пророческое сознание Нового Завета ведет к Завету Третьему.
Богочеловечество, совершенное соединение человечества с Божеством, может
явиться лишь <как> результат проникновения Св. Духа в путь истории и
культуры. Заветы Христа остаются индивидуальными, на них нельзя построить
религиозного общества и религиозной культуры. Религия Богочеловечества есть религия
Св. Троицы, завершение диалектики Троичности, в которой творение свободно
возвращается к Творцу. Положительная религиозная антропология, раскрытая в
религии Св. Троицы, будет изъявлением прав Бога и прав человека, что в
истории было до сих пор разделено, будет раскрытием богочеловечности человека и
человечества, новой близости человеческого к божескому. Священнический
иерархизм, исполнявший великую миссию, в конце будет преодолен новой
религиозной антропологией. Человеческая природа – ничто, взятая сама по себе,
самоутверждающаяся, но она божественна, могущественна в единении с Божеством. В
святых происходило индивидуальное обожение человеческой природы; это обожение
должно начаться в истории, чтобы привести мир к обществу святых – благому
результату мировой истории. Человечество, по выражению Вл.Соловьева, есть
становящееся абсолютное, и в этом религиозный смысл истории и религиозная
задача человеческой культуры. Новая религиозная антропология прекратит распрю
гуманизма с Богом, откроет безумие безбожного прогресса и такое же безумие
благочестивого регресса. Новое религиозное сознание Третьего Завета изобличит
ложь старых теократий, смешавших человеческое с божеским, и новых демократий,
обожествивших человеческое, и поведет к новой и вечной теократии, в которой
власть будет подлинно божеской, а человек, подчинившийся этой власти, будет
поднят на высоту божественную. Но люди переходной эпохи не должны выдавать себя
за носителей нового откровения, а лишь за жаждущих, предчувствующих и стоящих у
порога.
Положительная религиозная антропология
может быть открыта лишь в связи с проблемой происхождения зля, лишь в свете
ясного сознания природы зла. Тварная человеческая природа есть и величайшее
добро, и величайшее зло. Зло не есть самобытное и абсолютное начало бытия, зло
есть творение, отпавшее от Бога и обоготворившее себя и свои силы. Все
эмпирические формы зла – смерть, болезнь, нужда, рабство, убийство, злоба,
ненависть явились в мир из этого источника. Если самообожествление человеческой
природы было источником зла, то обожение человеческой природы будет победой над
злом, исходом, спасением. Обожение человеческой природы, богочеловечность и
есть новая религиозная антропология, противоположная безрелигиозной
антропологии религии человечества, религии человеческого самообожествления и
самоудовлетворенности. Вот почему религиозно-антропологический вопрос есть
вопрос о разрешении смысла истории. В Апокалипсисе дано пророческое разрешение
того антропологического вопроса, который поставлен в книге Бытия.
Революционеры, пламенно верующие в
социальное спасение человечества и земной рай, исповедуют ложную антропологию,
обратную христианской, и их завет есть завет жертвы, а не любви.
Революционер-герой себя самого считает спасителем мира и жаждет себя принести в
жертву, пролить кровь для искупления грехов мира. Революционер сам хочет быть
Христом, и эта жажда жертвы мешает ему увидеть Христа, поверить в Единого
Спасителя. Мнить самого себя спасителем и придавать своей жертве мировое
искупляющее значение есть большой соблазн ложной антропологии, соблазн зла,
принявшего обличие добра. Религия Христа есть завет любви, а не жертвы, религия
Спасителя – Сына Божьего, а не спасителей-человеков. Кровавая жертва человека
не может иметь спасающего и искупляющего значения, и сама жажда жертвы есть
соблазн. Историческое христианство не осуществило в человеческой жизни завета
любви и слишком часто сбивалось на старый завет жертвы. Ложь антропологии
исторического христианства и антропологии революционного гуманизма разом и
обоготворяет человека, и принижает человека, но не в силах обожить человеческую
природу.
Третий Завет, завершающий диалектику
истории, осуществляющий завет любви истинной антропологии, восстановит всю
полноту язычества, но просветленного и освобожденного от тления, освятит всю
плоть культуры, но осмысленную и побеждающую смерть. Вся языческая полнота
жизни, так соблазняющая многих и в наше время, не есть зло и не подлежит
уничтожению; все это богатство бытия должно быть завоевано окончательно, и
недостаточность и ложь язычества в том и заключалась, что оно не могло
отвоевать и утвердить бытие, что закон тления губил мир и язычество беспомощно
перед ним останавливалось. Возрождение ценностей и благ языческого мира, всей
заключенной в этом мире подлинной жизни, почувствованной языческим миром
святости первозданной плоти, есть дело религиозное и с религией воскресенья
плоти связанное. Но возрождение язычества, реставрация языческих религий есть
безумие, есть дело, враждебное религии. Нельзя отрицать язычества, безумно
видеть в нем злой соблазн; язычество было подлинным откровением, но
первоначальным, неполным, односторонним, и были глубокие, мистические причины
гибели язычества как религии. Языческая культура, языческая философия и
искусство не погибли; они легли фундаментом мировой христианской культуры; ими
питались учителя церкви и строители церкви. Беда не в том, что христианский мир
отверг язычество, беда в том, что христианская история была двойственна, что
мир стал язычески-христианским, что весь он был проникнут дуалистическим
сознанием. Католичество было язычеством в христианской одежде, и христианское
государство, христианская семья, христианский быт – пережитки язычества,
языческого родового строя жизни. Аскетическая христианская мистика святых и
отшельников и весь христианский быт, вся христианская история земли остались
несоединенными, противоположными. И задача нового религиозного движения не есть
обновление христианства язычеством, а скорее освобождение христианства от
языческого быта, преодоление дуализма и творческое утверждение нового
религиозного бытия, в которое войдет и все преображенное язычество и все
исполнившееся христианство.
Что должна, наконец, наступить эпоха
Св. Духа, что то будет эпоха любви и свободы, это давно уже
предчувствовалось, мечта о ней всегда была заложена в христианстве. Иахим из
Флориды учил о трех фазисах откровения и ждал откровения Св. Духа. В XIII веке францисканцы проповедовали о трех эпохах –
Отца, Сына и Духа Св., и эпоху Духа начинали с св. Франциска.
Хилиастические надежды с особенной силой возродились в реформационную эпоху; в
мистических сектах ждали близкого наступления чувственного тысячелетнего
царства Христова. В начале XIX века Баадер и
Шеллинг учили, что религиозное откровение должно перейти в новый фазис
Св. Духа и в нем должна явиться церковь св. Иоанна. Но то были
индивидуальные предчувствия христианских гностиков. Русские богоискатели ищут
Вселенской Церкви и новых откровений. Вл.Соловьев подходит к религии Духа. Но
все эти предчувствия недостаточно еще связаны с вселенским сознанием, все
эти движения не носят еще вселенского характера, не идут изнутри Церкви. В
мировой истории человечества и во всей культуре человечества многое должно еще
произойти, прежде чем станет возможным вступить в новую религиозную эпоху.
Отдельные мыслители, отдельные мистики и отдельные секты могли многое
почувствовать и сознать, но речь идет о всемирно-исторических эпохах, и
религиозная эпоха Св. Духа не могла еще наступить не только в XIII веке, но и в XIX веке, не настали еще времена и сроки. Об эпохе Св. Духа можно
говорить лишь условно, так как не может быть особенной религии Св. Духа.
Полная религия, вмещающая полноту откровения, есть религия Св. Троицы.
Третий Завет будет лишь исполнением Завета Христова. И прежде всего раскроется
тайна нового брака, мистического соединения, которого нет в порядке природы, не
соединяющей две плоти в одну, а рождающей плоть третью. В макрокосме
соединяется Христос с Невестой своей Церковью; так в микрокосме муж соединяется
с женой. Этот мистический брак существовал лишь на высших ступенях посвящения в
тайну любви, но от него пойдет преображение мира.
Современное человечество переживает
тяжелый кризис: все противоречия обострились до последнего предела, и ожидание
мировой социальной катастрофы на один лишь волосок отделимо от ожидания
катастрофы религиозной. Социализм и анархизм, декадентство и мистика,
разочарование в науке и пустота новейшей философии, небывалое еще ощущение
личности и сознание неизбежности нового общества, мучительное обострение
проблемы пола – все это ведет к какому-то пределу, к таинственному еще
разрешению. Европейская культура идет быстрыми шагами к пределу человеческого
самообоготворения, к новой безбожной религии, к земному богу, который уже всех
поработит и которому поклонятся окончательно. Наступают времена такой тоски
духа, такого томления по религиозному разрешению противоречий жизни, что
неизбежно что-то должно начаться.
У нас в России долгое время было рабство и
варварство, а потом наступил революционно-реакционный хаос, но у нас же, плохих
европейцев, нашла себе приют неведомая Европе духовная жажда, неустанная работа
лучших наших людей над вопросом религиозным. Дух наш решительно враждебен
мещанству, и механический идеал Европы нам чужд и неприятен.
Мессианистско-религиозные чаяния давно уже зародились в России, и в религиозное
призвание России верит национальный гений нашего народа. В славянофильстве было
много роковых ошибок и наивностей, но в нем же была и правда, дальше
развиваемая Достоевским, Вл.Соловьевым и др. У нас есть органические задатки
пути, противоположного этому судорожному движению к земному богу, к механизму,
подменившему организм, к фиктивному бытию. Это не значит, конечно, что Европа
«сгнила»; и там готовятся силы к последнему акту мировой истории. Мировая
история разрешится лишь совместными силами Востока и Запада, и каждый великий
народ имеет тут свою миссию. Но верим, России и русскому религиозному движению
принадлежит роль особая и великая. Только Россия может соединить восточное
созерцание Божества и охранение божественной святыни православия с западной
человеческой активностью, с исторической динамикой культуры. На монгольском
Востоке есть страшная стихия безличности, как кара за грехи, грозящая
европейской цивилизации, изменяющей христианскому откровению о личности. Россия
в силах будет отразить восточно-монгольскую опасность, если победит в себе
татарщину, охранит себя от американской безличности и укрепит в себе
мужественно-христианскую активность личности. Вера в миссию России есть вера,
она не может быть доказана, это не научная истина. Народ есть реальное, а не
номинальное понятие, народ – мистический организм, сверхчеловеческое единство.
Народ есть предмет веры, а не предмет чувственного восприятия. Вера в русский
народ принуждает нас думать, что Запад не в силах выйти из кризиса без истины,
хранящейся на Востоке, в восточном православии, в восточной мистике, в
восточном созерцании Божества. Третий Завет родится от органического соединения
мистической истины Востока с утонченными плодами культуры Запада и с западной
активностью. Христос на Западе, в католичестве был объектом, к Нему
тянулся человек; на Востоке, в православии Христос был субъектом, внутренним
фактом.
Спасение мира есть устранение
противоположности между Христом и миром – двумя детьми Бога, проникновение
Христа во все клетки мира, свободное принятие Христа всеми частями мира.
Соборное слияние Христа и мира, Логоса и мировой души совершается
Св. Духом, Третьим Лицом Св. Троицы, завершающим процесс возвращения
творения к Творцу. Христос есть абсолютный Сын Божий, мир есть становящееся
абсолютное. Мировая душа оплодотворяется Логосом, принимает в себя Христа, мир
должен встретиться в конце истории с Христом, как невеста с женихом своим.
Антагонизм между миром и Христом есть историческая аберрация, которую призвана
рассеять соединяющая эпоха Св. Духа. Спаситель мира не может быть врагом
мира. Христос был не от того мира, который отпал от Бога и истлел, Он был от
того мира, который есть космос и безмерно богаче мира этого. Христос учил
искать Царства Божьего и не искать того, что в мире, но потому, что Царство
Божие и есть подлинный мир, полнота бытия, а то, что в мире, есть призрак и
бедность. Мир имеет два смысла: мир как творение, отпавшее от Творца и
обоготворившее себя, призрачный и бедный, и мир как творение, соединенное с
Творцом, реальный и богатый. Все, что есть ценного в нашем мире, принадлежит к
миру реальному и богатому, который Христос пришел не уничтожить, я утвердить
навеки. Таков мир творчества. Спасение мира есть вытеснение зла в сферу
небытия, утверждение мира истинно, о и уничтожение мира ложного. Лживый,
призрачный мир есть зло и небытие; он не должен иметь защиты, он достоин лишь
огня. Но весь истинный, реальный мир спасется, ничто в нем не погибнет. Идея
всеобщего спасения, очень притягательная и заключающая в себе долю истины,
легко превращается в злой соблазн, когда она понимается в смысле спасения не
только полноты бытия, но и самого зла, которое есть небытие. Мир спасется во
всей полноте своего бытия, но то, что есть небытие в мире, но мир
лживо-призрачный спастись не может и не должен, может лишь сгореть.
Идеологическая защита зла, сострадание к злу есть великий соблазн, от которого
необходимо освободиться. Все в мире вольно освободиться от зла и спастись, но
само зло спастись не может. Страдающий и жаждущий спасения достоин сострадания;
но не может быть сострадания к злу. В оригенизме, старом и новом, в отрицании
ада и утверждении всеобщего спасения есть, расслабляющий филантропизм и
сказывается гностическое бессилие решить проблему зла. Идея ада оправдывается
свободным достоинством человека, так как свободный человек не может и не хочет
быть спасенным насильственно[28]. Мир
сотворен для свободных, для сильных духом. Вне Бога и Царства Божьего пытались
утвердить зло; но вне Бога и Царства Божьего нет ничего и быть ничего не может,
кроме ничтожества, лжи, фальсификации, небытия. За стенами Вселенской Церкви
ничего не должно остаться, кроме небытия. Новая религиозная душа войдет в
Церковь не для отрицания творчества жизни, а для ее освящения; с ней войдет
весь пережитой опыт, все подлинные мирские богатства. Тем и отличается новая
религиозность, нарождающаяся в мире, что Церковь для нее есть премудрая мировая
душа, в которую входит не только вся полнота «духовного», но и вся полнота
«светского».
Все достоинство человека основано на
чувстве свободной ответственности, на сознании виновности в собственной судьбе.
Страдание, которым полон мир, есть уже последствие до мира содеянного зла,
результат греха. Страдание не есть первоначальная основа творения; страдания
нет в идее Творца. Творение создано для блаженства, и соединение творения с
Творцом есть блаженство. Если творение не блаженствует, а страдает, то в этом
виновно само творение, его отпадение от Творца: план страдающего мира не есть
план Творца. Страдание людей есть знак того, что было совершено преступление, и
освобождение от страдания может быть лишь результатом искупления греха,
творческой победы над злом.
Страдание, само по себе взятое, не есть
цель и не есть заслуга. Цель есть блаженство в Боге, но путь к этой цели –
страдательный, заслуга – в усилии победить корень страдания, т.е. зло.
Идеализация страдания как такового, как цели, как высшей заслуги, как высшей
красоты, есть великий соблазн, и с соблазном этим связано ложное понимание
Голгофской жертвы. Смысл Голгофы не в обоготворении страдания, а в победе над
страданием. Великий подвиг Христа не в том, что Он страдал. Страдают все люди.
В самом факте большого страдания никакой заслуги не было и не было бы ничего
спасительного для мира. Но Голгофское страдание Христа было победное,
божественно-активное; оно вырывало из мира корень страдания, уготовляло
воскресение. Христос принял на себя все страдания мира – последствия греха,
чтобы победить их в корне, искупить грех и тем сделать зло бессильным над
судьбой мира и человека. Вся жизнь Христа есть страдание активное, победное; во
всей жизни Его уже открывается воскресение.
Поклоняющиеся всякому страданию,
обоготворяющие его красоту так загипнотизированы, что не отличают страдания
активного от страдания пассивного, а в этом различии, быть может, скрыта вся
тайна мирового спасения. Обожествление пассивного страдания есть обожествление
небытия, есть соблазн сладости смерти. Страдание активное стремится мужественно
вырвать корень страдания, освободиться от страдания победой над злом. Нужно
принять всю полноту жизни, не бежать трусливо от страданий мира, но принять эту
тяжесть мира для победы, для завоевания окончательного блаженства. Страдание в
религии Христа совсем не то, что в религии буддийской, к которой слишком часто
уклонялось христианство в истории. Буддизм видит в страдании сущность бытия и
лишь в освобождении от бытия, в небытии, нирване видит спасение от страдания.
Христианство не считает страдание сущностью бытия, видит в страдании лишь
болезнь бытия, лишь уклон к небытию (смерть), и победу над страданием видит в
утверждении высшего бытия, в освобождении от болезненного небытия. Страдание
христианских святых было активно, а не пассивно: они бросали вызов законам
природы, они побеждали самые сильные страдания мира, так как находили источник
высшего бытия, перед которым всякое страдание ничтожно. Не страдать как можно
больше, а побеждать радостью и предчувствием блаженства даже самые сильные,
самые нестерпимые страдания этого мира – вот христианский идеал. Св. Исаак
Сирианин говорит: «Когда вожделение любви Христовой не препобеждает в тебе до
того, чтобы от радости о Христе быть тебе бесстрастным во всякой скорби своей:
тогда знай, что мир живет в тебе более, нежели Христос. И когда болезнь,
скудость, истощение тела, боязнь, вредная телу, возмущают мысль твою в радости
упования твоего и в попечении по Господу: тогда знай, что живет в тебе тело, а
не Христос». Слова «претерпевший до конца спасется» не значат, что нужно
стремиться к страданию, страдать как можно больше, а значат, что нужно иметь
как можно большую силу сопротивления, принимать мужественно удары мирового зла,
вынести все до конца и не согнуться, не погибнуть. Нести крест значит не
роптать против Бога, смиряться, а смиряться в высшем смысле этого слова значит
активно противиться власти зла, не подчиняться искушениям злобы. Слишком
большое страдание может быть недостатком смирения перед Богом, а дьявольская
злоба есть страдание самое большое. Ад потому невыносим, что в нем потеряна
всякая связь с Богом и страдание ничем не просветляется. Достоинство человека
измеряется не пассивным страданием, не исканием ударов судьбы, а активной и
творческой победой над корнем страдания, над злом жизни. Не искать смерти
повелевал Христос, а с Ним в соединении побеждать смерть, идти к воскресению.
Претерпеть до конца и значит завоевать жизнь, не погибнуть от страдания.
Христос учит мужественному отношению к жизни и ее мукам.
Человечество живет как бы под гипнозом
жажды искупления, и эта жажда искупления как бы закрывает тайну творения. Между
Богом и человеком стоит совершенный им грех, и грех мешает воспринять полноту
бытия, отравляет всякую радость. Страданием человек надеется отделаться от
греха, откупиться. Но Христос-Искупитель возвратил человеку возможность
радости, открыл путь к тайне Божьего творения, в которой заключена блаженная
полнота бытия. Жажда искупления необходима для спасения, так как человеку есть
что искупать; но гипноз искупления есть один из соблазнов; гипноз этот приводит
к обожествлению страдания, а не освобождению от страдания. Новое религиозное
откровение должно перевести мир в ту космическую эпоху, которая будет не только
искуплением греха, но и положительным раскрытием тайны творения, утверждением
положительного бытия, творчеством, не только отрицанием ветхого мира, а уже
утверждением мира нового. Страдальческий опыт ведет к религии, но опыт
религиозный есть уже преодоление страдания. Страдания умиравшего древнего мира
привели к религиозному опыту христианства; пассивные страдания перешли в
активные, победные страдания. Римлянина эпохи упадка, кончившего самоубийством
от невыносимости жизни, заменил христианский мученик. Так и в нашу эпоху. Неполнота
христианского религиозного сознания, неспособность его победить мир привели к
страданиям нового человека, новым страданиям, неведомым старине. Таким новым
страдальческим опытом была жизнь богоискателей нашей эпохи, жизнь Ницше, жизнь
лучших из революционеров и лучших из декадентов. Это страдание нового человека
требует нового преодоления, разрешения его в опыте нового, более полного
религиозного сознания. Новая религиозная жажда есть не только жажда искупления,
но и творческая жажда осуществления нового мира. Сознание, освобожденное от
гипнотической власти обожествленного страдания, увидит, что сущность мира не
есть страдание и сущность любви не есть только сострадание. История мира есть
история страдальческая, но смысл мира в исходе из страдания, т.е. в победе над
злом. Страдание не есть самое прекрасное в мире, так как еще прекраснее будет
творческое блаженство.
Поверхностному, безрелигиозному взгляду на
жизнь представляется самым важным, единственно важным факт страдания. В страдании
видят единственную форму зла, в страдании же видят и единственную форму добра.
Но важно не то, что люди страдают, и желанно не то, чтобы люди перестали
страдать и начали наслаждаться. Идеология страдания есть особый вид гедонизма,
так как ставит сущность человеческой жизни в зависимость от чувственного плюса
или минуса, от страдания или наслаждения. Но достоинство человека и цель его
жизни находится по ту сторону страдания и наслаждения,
неудовлетворенности и удовлетворения, отрицания этого чувственного мира или
утверждения его. Страдание не есть ни добро, ни зло, оно – результат зла,
который должен быть мужественно изжит. И потому важно не существование
страданий людских, а существование зла, которое привело к страданию, греха как
первоисточника всякого страдания, и необходимо не уничтожение страдания,
которое и нельзя внешне, механически уничтожить, а уничтожение зла, победа над
грехом и творчество добра. Вот почему опыт современного человечества социально
и научно победить страдание и сделать людей счастливыми есть безумие. Страдание
потому так страшно, что оно всегда есть знак того, что в мире совершилось
преступление. Нельзя ответственность за страдание и зло возлагать на других, на
внешние силы, на власть, на социальные неравенства, на те или иные классы:
ответственны мы сами, как свободные сыны; наша греховность и наше творческое
бессилие порождают дурную власть и социальные несправедливости, и ничто
не улучшается от одной внешней перемены власти и условий жизни. Социальные
несправедливости не потому плохи, что от них страдают люди, а потому, что
изобличают существование злой воли, что родились в грехе. И задача мировой
истории есть победа над злой волей в мире, над корнем зла, а не механическое
устроение счастья. Идеология страдания, этот вывернутый наизнанку гедонизм,
лишает смысла историю и отрицает задачу жизни. Если страдание само по себе
ценно, то бороться со страданием невозможно; тогда остается пассивно терпеть
все страдания жизни и благодарить за них Господа. Гедонизм, эта вывернутая наизнанку
идеология страдания, видит в страдании самом по себе зло и оказывается
бессильным бороться с корнями зла, с источником страдания. Ложная идеология
страдания, отождествляющая всякую любовь с состраданием, требует от человека,
чтобы всякое страдание было разделено им, принято на себя. Если хоть
кого-нибудь ждет гибель, то я не могу спастись, не имею права спастись, должен
сам погибнуть – вот что говорит религия обожествленного страдания. Но
отрекаться от спасения во имя того, что другие гибнут, значит погибель ставить
выше спасения, значит погибающего ставить выше спасающегося. Это и есть
идеология зла, защита богоотступничества; это последний соблазн, соблазн
Великого Инквизитора, это расслабленная женственность. Гибели никто не обязан
разделять, и из того, что кто-то в мире уклоняется к небытию, не следует, что я
должен уклоняться к небытию. Религиозный долг – участвовать во всеобщем
спасении мира и всего живущего, а не участвовать во всеобщей гибели. Должно
перетянуть гибнущего на сторону спасения, а не самому перетянуться на сторону
гибели. Сострадание, которое повлекло бы спасающегося вслед за гибнущим, было
бы абсолютным злом, великой ложью, дьявольской хитростью. Гибнет окончательно и
безвозвратно каждое существо по своей вине, и эгоизм страдания тех, которые
предпочли небытие, избрали себе зло, не может, не должен стоять на пути к
спасению. Если же не по своей вине гибнет существо, то это не есть гибель,
такое существо не погибает, такое существо, возжаждав добра и божественной
жизни, всегда может спастись. Есть круговая соборная ответственность всех людей
за всех, каждого за весь мир, все люди – братья по несчастью, все люди
участвовали в первородном грехе, и каждый может спастись лишь вместе с миром.
На этом покоится сама идея церкви и церковного спасения. Но за окончательное
избрание зля каким-либо существом и за страдание на злом пути никто не
ответствен, и никто не должен разделять этих страданий. Окончательно и
бесповоротно зло должно быть отнесено в сферу небытия, отрезано от бытия; оно
достойно лишь огня. Но никто из нас не знает, кто спасется, а кто обречен на
гибель, кто вступил на путь бесповоротного зла, а кто может еще вернуться к
Богу. Мы должны жить с сознанием, что каждое существо может спастись, может
искупить грех, может вернуться к Богу и что не нам принадлежит окончательный
суд, а лишь Самому Богу. Последняя тайна судьбы каждого существа от нас скрыта;
это – тайна свободы, и потому к каждому существу мы должны относиться как к
потенции брата во Христе, который может спастись. Но если бы мы увидели того,
кто окончательно и бесповоротно избрал путь зла, то он не мог бы уже вызвать к
себе никакого сострадания. Человек достоин жалости; ко всякому человеку должно
относиться с добротой; но зло недостойно никакой жалости; к злу должно быть беспощадное
отношение.
В конце истории воплотится сила зла,
церковь диавола. То будет последний результат безбожного пути мировой жизни,
подобно тому как теократия будет последним результатом пути богочеловеческого. Как
связь Творца с творением, так и разрыв творения с Творцом должны иметь свои
окончательные, последние воплощения, в которых выявится вся полнота бытия этой
связи и вся пустота небытия этого разрыва. Но зло окончательное, выявленное,
сосредоточенное, воплощенное достойно лишь огня, лишь уничтожения. Ложь
творения, взомнившего себя божеством, будет разрушена, и будет возвеличено
творение, согласное с планом Божества, т.е. космос. Апокалиптические казни
пророчески изображают это разрушение призрачного творения и это создание нового
неба и новой земли. В новом небе и новой земле – вся полнота
бытия, вся мощь божественного творения; в старом небе и старой земле –
действительно лишь все то творческое, что войдет в царство Божье, остальное –
призрак, ложь, обман. Ожидание мессианского исхода, страшного суда над злом и
торжества царства Божьего в мире проходит через всю мировую историю.
Нерелигиозная эсхатология питалась религиозными пророчествами, вывернутыми
наизнанку или взятыми частично. Только христианская эсхатология разрешает
проблему прогресса и проблему страдания. В тысячелетнем царстве Христовом будет
утерта каждая слеза, и слезинка ребенка, из-за которой Ив.Карамазов отвергнул
прогресс и мир, получит высший смысл. Вне христианского смысла история не может
иметь никакого смысла: история не может быть принята, прогресс должен быть
отвергнут. Вопрос о сущности зла есть основной вопрос жизни и смерти, и нет
решения этого вопроса вне религии Св. Троицы, вне мистической диалектики
Троичности, отраженной во всем, что в мире творится. Творение, предоставленное
своим собственным силам, бьется над решением проблемы бытия и не находит ни
счастья, ни смысла, не спасается от смерти и страдания. Личность ждет
универсального разрешения своей судьбы, и в этом скрыта уже жажда веры и
религиозного исхода. Чтобы человеком стать, нужно, чтобы Бог был и чтобы
Богочеловек являлся.
[Н.А.Бердяев] | ["Философия
свободы"] | [Библиотека "ВЕХИ"]
© 2000, Библиотека "ВЕХИ"