[Н.А.Бердяев] | ["Философия
свободы"] | [Библиотека "ВЕХИ"]
Вопрос о свободе религиозной, о свободе
совести, такой жгучий и больной вопрос, ставится коренным образом ложно в
современном мире. Свободу совести защищает безрелигиозный, холодный к вере мир
как формальное право, как одно из прав человека и гражданина; мир же церковный,
охраняющий веру, слишком часто и легко свободу совести отрицает и религиозной
свободы боится. В сущности, и те и другие ставят вопрос религиозный на почву
политическую, формальную, внешнюю: одни боятся веры и хотели бы охранить себя
от ее притязательной силы, другие боятся неверия и также хотели бы охранить
себя от его растущей силы. Но в этих страхах и ограничениях нет ничего
религиозного. И те, которые ограждают свободу совести как формальное,
бессодержательное, политическое право, и те, которые политически же отрицают
подобное право и внешне, формально охраняют веру, одинаково чужды свободе и
далеки от ее святости.
Спор ведется в плоскости, в которой
исчезает религиозная проблема свободы и остается лишь политическое озлобление.
Религиозная проблема потонула в политике, в формализме, во внешнем и
принудительном, и вина должна быть разделена между двумя враждующими лагерями,
лагерем, лишь внешне отстаивающим право свободы совести, и лагерем, отрицающим
это право и насилующим совесть. Что люди, чуждые вере, враждебные религии, не
могут говорить о религиозной совести и бороться за религиозную свободу, это,
казалось бы, само собою очевидно. А слишком часто в наше время борются за
религиозную свободу те, которые коренным образом религиозную свободу отвергают.
Могут ли говорить о религиозной свободе позитивисты, материалисты, атеисты?
Зачем она им? Для них это ведь звук пустой. Им нужно только внешне и формально
оградить себя от насилий и принуждений со стороны власть имеющих. Все это имеет
определенный политический смысл, но лишено всякого религиозного смысла и
значения. Чтобы бороться за свободу религиозной совести, нужно иметь
религиозную совесть и признавать метафизический смысл свободы. Свобода
религиозной совести есть нечто положительное и содержательное, а не
отрицательное и формальное. За свободу религиозной совести могли бороться в
эпоху английской реформации индепенденты, для них религиозная совесть не была
пустым звуком. Но что значит, когда в наше время за свободу религиозной совести
борются марксисты, либералы-позитивисты, народники-атеисты? Тот, кто формально
отстаивает право свободы совести, тот обнаруживает этим отсутствие и
религиозной свободы и религиозной совести. Свобода религиозная, свобода совести
не есть право. В подобной постановке вопроса нет ничего религиозного, это –
политический вопрос. Свобода в религиозной жизни есть обязанность, долг. Человек
обязан нести бремя свободы, не имеет права сбросить с себя это бремя. Бог
принимает только свободных, только свободные нужны ему. Великий Инквизитор у
Достоевского, враг свободы и враг Христа, говорит с укором Христу: «Ты возжелал
свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобой, прельщенный и
плененный Тобою». Достоевский ставит вопрос о христианской свободе на
религиозную почву и дает невиданную еще по силе апологию свободы. По
Достоевскому, человек должен вынести бремя свободы, чтобы спастись.
Христианская религия есть свобода во Христе. Насильственное спасение невозможно
и ненужно.
Свобода в христианской религии не есть формальный
принцип, как в политическом либерализме, не есть свобода безразличная,
бессодержательная. Психология формальной свободы выражается в формуле: я хочу,
чтобы было то, что я хочу. Психология материальной свободы выражается в иной
формуле: я хочу, чтобы было то-то. В формальной свободе воля не имеет предмета
избрания и устремления. В материальной свободе такой предмет есть. Для
христианства не может быть безразлично содержание религиозной совести, и
дорожит оно не пустой формой свободы, которую можно наполнить любым
содержанием. Христианство всегда говорит «то-то» и потому никогда не смешивает
свободы с произволом. На формальную почву не может быть поставлен вопрос о
христианской свободе, он должен быть поставлен на почву материальную, т.е.
свобода в христианстве должна быть осознана как содержание христианской
религии. Все, что я буду говорить, направлено к обнаружению той истины, что
христианство есть религия свободы, т.е. что свобода есть содержание
христианства, есть материальный, а не формальный принцип христианства.
Христианину безмерно дорога свобода, потому что свобода есть пафос его веры,
потому что Христос есть свобода. Формальное же право свободы не имеет
религиозного значения. Нельзя настаивать на формальной терпимости в делах веры.
Терпимость как формальный и бессодержательный принцип, эта безразличная
терпимость, так распространенная в наше время, есть результат религиозной
холодности и безразличия, отсутствия волевого избрания и любви. Христианство,
как и всякая настоящая вера, – исключительна и нетерпима к тому, что считает
злом, заблуждением и пустотой. Христианство не может быть кое-чем, оно
претендует быть всем. Эту исключительность и нетерпимость можно только уважать,
без них нет интенсивной религиозной жизни. И если свойства эти не противны
свободе и не должны вести к принуждению и насилию, то потому только, что
свобода входит в содержание христианской веры, что религия Христа исключительна
в своем утверждении свободы и нетерпима в своем отрицании рабства, насилия и
принуждения. Враги и попиратели свободы – враги и попиратели Духа Христова и
самого существа христианства. Насилующие дух не могут быть христианами, и
христиане не могут быть насильниками духа. Христианство и духовная свобода –
одно. «И познаете истину, и истина сделает вас свободными». «Если Сын освободит
вас, то истинно свободны будете»[2]. «Где Дух
Господень, там свобода»[3]. Дух безмерной
свободы разлит по всему Евангелию, каждое слово Христа есть слово освобождающее.
Путь истины и есть путь свободы во Христе, ибо Сын освобождает. В религии
Христа свобода ограничена только любовью, христианство – религия свободной
любви и любящей свободы. Новый Завет – завет любви и свободы. Любовью и
свободой исчерпывается содержание новозаветной веры, преодолевающей
ветхозаветное законничество и языческий натурализм. Враги и попиратели свободы
в христианском мире всегда впадают в язычество или юдаизм. Христианский быт,
попирающий и насилующий дух свободы, есть быт языческо-иудейский, не принявший
еще в себя новозаветный дух любви и свободы. Христианство должно быть
нетерпимо, но как религия свободы оно должно быть нетерпимо к принуждению.
Эту основную истину о христианской свободе
удивительно сильно чувствовали и могущественно защищали лучшие славянофилы –
А.Хомяков, Ю.Самарин, И.Аксаков. Хомяков учит о свободе как об одном из
определений сущности Вселенской Церкви. Истина о свободе возвышается над
вероисповедными различиями, над распрей восточной и западной церквей. Вселенское
чувство церкви, восприятие церкви изнутри должно вести к хомяковскому
пониманию свободы в церкви. Хомяков идеализировал историческое русское
православие и часто бывал несправедлив к католичеству, но у него было верное
чувство церкви, бесконечно свободное. Остается мучительный вопрос и недоумение:
что преобладало в исторической действительности, христианство как путь свободы,
или христианство как путь принуждения?
Историческая церковная действительность
неустанно ставит вопрос, есть ли христианство путь свободы или путь
принуждения? Сама постановка этого вопроса религиозно не может быть оправдана,
но иррациональностью истории всегда вопрос этот ставился и будет ставиться.
Христианство в истории слишком часто срывалось на путь принуждения,
подвергалось искушению и отрекалось от свободы Христовой. Католическая, да и
православная иерархия нередко подменяла свободу принуждением, шла на соблазн
Великого Инквизитора. Абсолютный папизм как предел снимает бремя свободы – вот
в чем его ужас и провал. И всякий, отказавшийся от несения бремени свободы, от
долга быть свободным, последовательно вынужден стать папистом и признать догмат
непогрешимости. Только там, в католичестве, есть настоящее водительство душами
со всей жутью, которую несет за собою снятие бремени свободы с души
человеческой.
В абсолютном папизме торжествует
соблазнительный для людей путь принуждения, путь, облегчающий людей от
непосильной свободы. За свободного человека и свободное человеческое общество
все мучительное и трудное решает папа, материальное явление в эмпирическом
мире, через которое голос Божий принудительно воспринимается. Папизм есть как
бы превращение веры в принуждение. Истина христианства, преломленная в папизме,
воспринимается принудительно, насильственно, и в этом принудительном восприятии
истины нет уже подвига свободного избрания того, что любишь, подвига свободного
отречения от того, что принуждает. Когда правда Христова становится видимой
материальной точкой на земле, когда правда эта насильственно вводится в души
человеческие, она теряет свой искупительный и спасительный характер. Не
превращается ли свободная вера в принудительное знание, когда истина Христова
становится авторитетом, материально воспринимаемым и не требующим подвига
избрания? Абсолютизация папизма обостряет эту проблему, но она существует не
только для католичества, она должна быть поставлена и для православия, равно
как в католичестве постановкой этой проблемы не уничтожается подлинная святыня
западной церкви.
Вера есть «обличение вещей невидимых»,
т.е. акт свободы, акт свободного избрания. Невидимые вещи не насилуют нас, не
принуждают, подобно вещам видимым. Мы обличаем невидимые вещи с опасностью, с
риском, полюбив их и свободно избрав их. В вере все ставится на карту, все
можно приобрести или все потерять. А такая свобода избрания возможна лишь в том
случае, если в вере нет принудительности, нет насилующих гарантий. Знание тем и
отличается от веры, что оно принудительно и гарантировано, оно не оставляет
свободы выбора и не нуждается в ней. Знание безопасно, оно обличает вещи
видимые, принуждающие. В вере есть свобода и потому есть подвиг, в знании нет
свободы и потому нет подвига. Христос – предмет веры и любви христианской не
принуждает, не является в образе материально насилующим; Он является в обличии
раба, погибшего низкой смертью. Нужно свободное избрание, подвиг любви, чтоб
увидеть в рабьем и униженном образе Христа царственную мощь Сына Божьего,
Единосущного Отцу. Это – невидимая вещь, этого нельзя знать, это не насилует
нас. Для поверившего, для совершившего акт свободного избрания Христос воскрес
и тем явил свою божественную мощь, просветляющую и спасающую мир. Для того же,
кто не верит, свободного избрания не совершает, кто только знает видимые,
принуждающие вещи, для того Христос погиб на кресте и больше ничего. Чудо
воскресения открывается лишь свободе, оно закрыто для принуждения. Вера
предполагает свободный подвиг отречения от принудительной, насильственной
власти видимых вещей, в царстве которых правда всегда поругана и распята.
Христианство есть религия распятой правды, правды, поруганной миром видимых,
насилующих вещей. Поэтому христианство есть религия свободы, свободного
обличения невидимых вещей, в царстве которых правда прославлена. Распятая
правда может быть лишь свободно принята. Она не принуждает. Когда снимается
бремя свободы, распятая правда не может уже быть воспринята, она становится
видимой вещью, царством этого мира. Снять бремя свободы и подменить свободу
принуждением значит уничтожить тайну веры, которая и есть тайна благодатной
свободы и свободной любви, значит превратить религиозную жизнь в принуждение
видимых вещей, закрепить необходимость. Религиозная вера всегда лежит в
глубинах мистики, мистики свободного волевого избрания, свободной любви,
свободного обличения мира невидимых, непринуждающих вещей. Подрезать этот
мистический корень – значит лишить религиозную жизнь всех ее цветов и плодов.
Религиозная жизнь превратится в традиционный быт, в обывательскую обрядность, в
мертвые формы. Нельзя Христа, воскресшего и прославленного, насильственно
ввести в сознание людское. Насильственным остается лишь Христос, распятый и
поруганный, Который виден и неверующим, и врагам. Отрицание и поругание свободы
христианской, свободы религиозной совести есть отрицание и поругание
искупительного смысла распятой, страдающей правды, т.е. неверие в Христа.
Верить в Христа значит утверждать свободу религиозную, значит прозревать
невидимый мир свободы за видимым миром принуждения. Насилие и принуждение в
делах веры и совести есть подчинение порядку природы и отрицание порядка
благодати.
В религиозной жизни все должно начинаться
изнутри, от рождения к новой жизни, от свободы, любви и благодати жизни
церковной, а не извне, не от природного порядка. Быть свободным и значит быть в
церкви. Мы слишком рабы, а не сыны церкви, и от нашей несвободы рождается
внешняя принудительность церкви. Мы прежде должны стать свободными, т.е.
почувствовать себя внутри церкви, и тогда только получим право говорить о зле
церковной действительности. Рабы природной и государственной необходимости не
могут даже говорить о церкви и не смеют судить о ее болезнях. Жизнь церкви
раскрывается в нашем внутреннем религиозном опыте. Нельзя ждать, что церковь
извне к нам придет. Извне ничего не видно. Все страдают от своей измены церкви,
а говорят внешне и без права о зле и насилиях в церкви. Но насилие и зло
побеждаются лишь ростом благодати, лишь свободной любовью. Ставить же условия
своего вхождения в свободно-благодатный порядок – это ничего не значит, кроме
неспособности вырваться из порядка насильственно-принудительного.
Православие может держаться только
свободой, только на почве свободы можно защищать относительные преимущества
православия перед католичеством и другими вероисповеданиями. Свобода
протестантско-отрицательная становится формальной, бессодержательной свободой.
Отрицание церкви есть отрицание свободы во Христе, отрицание общения в любви,
основанного Христом, отрицание содержания и смысла свободы. Ведь сущность веры
христианской в том и заключается, что отвергается возможность свободы вне
Христа: только Христос делает нас свободными, вне Христа рабство и принуждение.
Поэтому церковь вся зиждется на свободе, на свободном общении в любви. Тот, кто
чувствует в церкви принуждение, не чувствует бесконечной свободы, тот вне
церкви. Внутри церкви нет ничего, кроме свободы, ограниченной любовью или,
точнее, наполненной любовью. Насильственное пребывание в церкви, принудительное
приобщение к ее жизни есть словосочетание, лишенное всякого значения.
Несвободное, нелюбовное пребывание в церкви, чувствование церкви как
принуждения и насилия есть conradictio in adjecto[4].
Церковь может быть воспринята лишь
мистически, как общество таинственное и благодатное. Не мистическое восприятие
церкви ведет к смешению общества таинственного и благодатного с обществом
природным и законническим. Лишь в таинственном порядке бытия осуществляется
церковное общение живых и умерших и совершаются все таинства Церкви Христовой.
В порядке природном, видимом, принудительном хлеб и вино не превращаются в тело
и кровь Христову. Жизнь церкви есть таинственная, мистическая жизнь, никого не
принуждающая и не насилующая, хотя и пронизывающая мир эмпирически природный.
Смешение церкви с косным бытом и внешней иерархией и есть нерелигиозное смешение
порядка благодатного, основанного на свободе, с порядком природным, основанным
на принуждении. В этом – вечный соблазн религиозной жизни. Тот не видит церкви,
кто видит лишь принуждающий его быт и насилующий его иерархический строй.
Всякая попытка рационально анализировать и критиковать церковь приводит к
распылению церкви, к распадению на песчинки. Видны лишь камни, Христа же не
видно. Ведь и в священном предании церкви, без которого нет церкви, ничего
принудительного и насильственного нет, все свободно и таинственно. Священное
предание, как и вся жизнь церкви, дано лишь в мистическом восприятии, а
мистическое восприятие тем и отличается от чувственного, от восприятия порядка
природы, что оно свободно, а не принудительно, в нем есть избрание любви. Все то,
что навязывает нам церковь как авторитет, который принуждает и насилует, есть
лишь соблазн, лишь срыв религиозной жизни.
Церковь есть богочеловеческий организм и
богочеловеческий процесс. Свободная активность человеческой воли органически
входит в тело церкви, является одной из сторон церковной жизни. Благодатные
дары Св. Духа не зависят ни от чего человеческого, они изливаются свыше и
составляют незыблемую святыню церкви. Но врастание человечества в божественную
жизнь есть процесс творческого и свободного волевого устремления. Это процесс
не человеческий и не божеский, а богочеловеческий, т.е. церковный. Церковная
жизнь и есть таинственное соединение божеского и человеческого, активности и
свободы человеческой и благодатной помощи Божьей. Бог как бы ждет от человека
свободного и творческого почина. Унижение и падение церкви и есть унижение и
падение человеческой активности, отвращение воли человеческой от воли Бога,
безбожный отказ человека нести возложенное Богом бремя свободы. Люди
ответственны за мерзость запустения в церкви, так как они свободны в
религиозной жизни. Не церковь ответственна за то, что почти вся интеллигенция
из нее ушла и что почти вся духовная иерархия пришла в состояние небывалого
нравственного упадка, – виноваты люди. Не церковь плоха, а мы плохи: церковь
неизменно хранила святыню, мы же святыню предавали и постоянно ей изменяли.
Только повышение свободной человеческой ответственности и творчества может
повысить сознание незыблемой святыни церкви. Только свободные в силах
утверждать церковь несмотря ни на что, преодолевая все соблазны. Церковь не раз
переживала трудные минуты в своей истории, и всегда в ней находились
праведники, которыми держалась ее святыня. В эти трудные минуты судьба церкви
зависит не от внешних вещей, не от принудительных охранений, не от
государственных вмешательств, не от политических переворотов, не от
общественных реформ, а от напряженного мистического чувства церкви верных, от
мистической свободы прежде всего. Но в церкви мистика соединена с религиозной
традицией и преемственностью, свобода связана с любовью и универсальностью.
Жизнь в церкви несовместима с раболепными
чувствами и рабьими страхами. То, что переживается нами как рабье принуждение в
церкви, то есть лишь наша слабость, наша религиозная незрелость или
человеческий грех иерархии и быта, слишком о себе возомнившего. Но рабы в
церковь не входят, входят лишь сыны. По сущности церковного самосознания
церковь состоит из сынов, из свободных и любящих, к ее жизни не приобщаются
рабы, изнасилованные и тяготящиеся. Отказавшийся от своей воли и своей свободы
не принимается в церковь, не нужен церкви, в этом ведь сущность христианства.
Для христианства это сама собою разумеющаяся тавтология. Христианское
послушание есть акт вольной воли, а не принуждения. Церковь ждет от сынов своих
верности матери, требует рыцарского к себе отношения; рыцарство же не есть
рабство и рабству противоположно. Церковная жизнь есть жизнь в порядке свободы
и благодати, лишь мирская жизнь есть жизнь в порядке необходимости и закона. Но
эти два порядка не разделены отвлеченно, они конкретно проникают один в другой,
и в этом заключается драма христианской истории. Христианская история есть
проникновение, внедрение порядка благодатной свободы в порядок законнической
необходимости. И христианская история есть вместе с тем вечный соблазн
проникновения и внедрения порядка законнической необходимости в порядок
благодатной свободы, соблазн смешения. Христианство было принято природным,
языческим человечеством, по крови и плоти своей жившим в натуральном порядке и
нуждавшимся в законе. Мир не мог еще существовать без принуждения и закона, он
не родился еще для благодатной жизни в порядке свободы и любви. Плоть и кровь
человечества притягивали его к языческой еще земле.
Соединение христианской церкви с языческим
государством было исторически и провиденциально неизбежно. Но результатом этого
неизбежного соединения было образование языко-христианства,
христианизированного язычества или объязычившегося христианства. Свобода и
необходимость, благодать и закон сплелись в исторической действительности, два
царства проникали друг в друга и смешивались. Великая правда этого соединения
была в том, что языческое государство признало благодатную силу христианской
церкви, христианская же церковь еще раньше признала словами апостола, что
«начальствующий носит меч не напрасно»[5],
т.е. что власть имеет положительную миссию в мире (независимо от ее формы).
Таким образом, христианство перешло на большую дорогу истории, стало вселенской
силой. Соблазнительность же этого соединения – в возможном смешении
необходимости с свободой, закона с благодатью. Цезарепапизм и папоцезаризм –
срывы и соблазны христианской истории. Да и сама идея «христианского
государства» есть срыв и соблазн. Церковь освящает не христианское государство,
а языческое государство, признает неизбежность начала власти и закона против
анархии и распада в мире природном и благословляет власть на служение добру,
никогда не благословляя злых деяний власти. Церковь не может ни подчиниться
государству, ни подчинить государство себе. Государство – порядок принуждения и
закона – остается в сфере Ветхого Завета человечества, завета еврейского и
языческого. Ветхий Завет необходим христианскому миру, но он не есть откровение
новозаветное. Государство и закон есть Ветхий Завет человечества, церковь и
благодать есть Новый Завет человечества. Внутри новозаветного откровения нет
закона, нет государства, нет семьи, нет никакого принудительного порядка, есть
только благодать, любовь, свобода. «Христианское государство» есть смешение
Нового Завета с Ветхим, благодати с законом, свободы с необходимостью. Но
соединение христианства с государством имело воспитательное значение по
внутреннему возрасту человечества; ведь Новый Завет не отменяет Ветхого Завета
для ветхого еще человечества. Заповедь «не убей» имеет принудительное значение
для мира, не победившего в себе воли к убийству.
В церковном обществе нет места для
принуждения, всякое принуждение нецерковно. Принуждение внутри церкви есть contradictio in adjecto, так как церковь есть общение в любви, есть
порядок благодатный. Мирское общество и языческое государство могут покоряться
церкви и служить ей, могут в путях истории защищать веру и воспитывать человечество,
но из недр церкви принуждение идти не может и никогда не шло. Гонения на
свободу совести никогда не были церковными, то был грех человеческий.
Преследования и принуждения в делах веры и совести невозможны и нецерковны не в
силу права свободы совести или формального принципа веротерпимости, что не
важно и не относится к сущности религии, а в силу долга свободы, обязанности
нести бремя, в силу того, что свобода есть сущность христианства. Насильственно
удерживать в церкви или насильственно вводить в церковь – вот слова, лишенные
всякого смысла и значения. Ведь не принадлежат к церкви те чиновники, которые
говеют лишь по долгу службы. Когда государство, область принуждения и закона,
вторгается в церковь, область свободы и благодати, то происходит подобное тому,
как когда знание, принудительное обличение видимых вещей, вторгается в веру,
свободное обличение вещей невидимых. Государство относится к церкви совсем так,
как научное знание относится к религиозной вере. Государственная церковь,
государственное христианство есть такая же ложь и невозможность, как и научная
вера, как и религия, основанная на знании. Когда государство хочет принудить
людей к восприятию истины церкви, оно поступает так же, как если бы наука
хотела принудить людей воспринять истину веры. Церковь и вера тут уничтожаются
государством и наукой, так как происходит подмена свободного восприятия
принудительным. В принудительном восприятии всегда дан лишь мир видимых вещей,
лишь мир чувственный, природный. Государство и наука и есть сфера природная,
чувственная, видимая. Те, которые вносят государственную принудительность в
дела церкви и веры, те верят лишь в видимое, чувственное, природное, для них
остается закрытым сверхприродное, сверхчувственное, невидимое. Обличение вещей
невидимых не может совершаться чрез принуждение. В церкви и в вере дана
абсолютная истина и абсолютная жизнь, и именно поэтому сфера церковной жизни
должна быть отграничена от государства и от знания как сфер принудительных и
неабсолютных.
Принудительное государство, как и
принудительное знание, нужны природному миру и природному человечеству, но эти
принудительно-природные начала не могут быть внесены в церковь и в веру.
Человек принужден жить разом в церкви и в государстве, потому что он принадлежит
к двум мирам, к миру благодатной свободы и к миру природной необходимости. Но
религиозный смысл мирового процесса в том и заключается, что свобода побеждает
необходимость, благодать побеждает закон, мир сверхприродный побеждает мир
природный. Победу эту нельзя мыслить механически и внешне, она совершается
внутренне и органически, осуществляется таинственно и для непосвященных
непостижимо. Окончательное преодоление государства будет вместе с тем
окончательным преодолением природной необходимости. В душе мира совершается
сдвиг в сторону царства свободы и благодати. На эмпирической поверхности этот
таинственный процесс отражался разно и иногда до жуткости странно, до
соблазнительности неясно, так как воля человеческая постоянно подвержена
соблазнам. Взаимопроникновение и смешение благодатного и свободного порядка
церкви с принудительным и законническим порядком государства в истории есть не
только победа благодати и свободы над принуждением и законом, но и вечная
угроза возобладания принуждения и закона над свободой и благодатью. Слишком
ведь ясно для религиозного сознания, что церковь как порядок свободы и
благодати не может подчиниться государству и порядку необходимости и закона и
не может сама стать государством, т.е. жизнью по принуждению и закону. Церковь
станет царством, царством Божьим и на земле, как и на небе, когда мировая душа
окончательно соединится с Логосом, соединится Невеста с Женихом, т.е.
преобразится весь принудительный порядок природы в порядок
свободно-благодатный. Это будет преодолением и отменой всякой необходимости,
всякого закона, связанного с грехом, всякой государственности, т.е.
окончательным откровением Божьего творения. И это будет, потому что правда
Христова не может быть кое-чем, она должна быть всем, т.е. космическим царством.
То будет не христианское государство, не теократическое государство, что
внутренне порочно, а теократия, т.е. преображение царства природного и
человеческого, основанного на принуждении, так как зло лежит внутри его, в
Царство Божье, основанное на свободе, так как зло побеждено в нем. Языческое
государство совершило свою религиозную миссию, и теперь оно прежде всего должно
осознать себя не христианским, а языческим, не Градом Божьим, а необходимым
порядком закона и природного принуждения. Власть несет священную функцию, когда
она есть служение, но власть неблагодарна, не новозаветна. Христиане града
своего не имеют, града грядущего взыскуют. Языческое государство не может и не
должно быть упразднено и отвергнуто, его функция остается в силе, пока грех и
зло лежат на дне человеческой природы, но государство должно быть разоблачено
как язычески-ветхозаветное, а не христиански-новозаветное. Государство
современное, русское или иное, потому уже не смеет называться христианским, что
оно не есть государство христиан, и с большим основанием может быть названо
государством нехристов. Вопрос об отношении церкви и государства может быть
решен лишь в связи с соединением церквей и признанием некой правды
католической. Религиозное разграничение языческого государства и христианской
церкви, принуждения и свободы, закона и благодати есть великая историческая
задача, и выполнение ее столь же провиденциально, как некогда было
провиденциально соединение церкви и государства, взаимопроникновение
новозаветной благодати и ветхозаветноязыческого закона. Это великое
историческое дело требует религиозного дерзновения и свободного почина воли.
Лишь свободные могут взять на себя ответственность, лишь виновные сыны, а не
обиженные рабы – свободны.
[Н.А.Бердяев] | ["Философия
свободы"] | [Библиотека "ВЕХИ"]
© 2000, Библиотека "ВЕХИ"