[Н.А.Бердяев]
| [«Истина и откровение» - СОДЕРЖАНИЕ] |
[Библиотека «Вехи»]
§
Мистический опыт с трудом выразим в рациональном мышлении и языке. Он по
ту сторону логических законов тождества и исключения третьего. Но существует
мистический опыт истории, хотя самое существование его редко признается.
Историки обыкновенно не признают его. Для историков существует лишь история как
объективация. Но в истории есть такие прорывы духовного мира. Так
назыв<аемый> историзм есть совершенно ложное понимание истории, это
релятивизм, который никогда не может соприкоснуться со смыслом истории. Для
Гегеля история есть как бы сплошное обнаружение Духа, есть история Духа, потому
что Дух есть история. Он обоготворяет историю, потому что допускает
существование объективного Духа, потому что он монист и оптимист. В
замечательной идее о хитрости разума в истории он обнаруживает трагедию
индивидуального, но остается к ней безучастным. Об этом будет еще говорено
впереди. Есть два опыта. Есть опыт верховной ценности человеческой личности,
которая не может быть превращена в средство, которая не есть порождение мира и
возвышается над миром. И есть опыт смысла истории, скрытого за бессмыслицей. Оба
этих опыта приводят к третьему мучительному опыту трагического конфликта между
человеком и историей. Человек есть историческое существо, он себя реализует в
истории, он не может с себя сбросить бремя истории и освободиться от
ответственности за историю. Человек не может уйти от истории. И человек не может
отказаться от своего богоподобного достоинства, не может согласиться на то,
чтобы быть превращенным в средство беспощадного и бесчеловечного исторического
процесса. Историю творит человек, история не есть явление природы, и можно
думать, что он творит ее для себя. Но история была преступна, она осуществлялась
в насилиях и крови и не обнаруживала никакой склонности щадить человека, она
раздавливала человека. Гегелевская хитрость разума пользовалась людьми и
народами для осуществления своих целей. Для Гегеля этой высшей целью было
окончательное торжество мирового Духа, его самосознания и его свободы. Все
частное, индивидуальное есть лишь средство для торжества общего, универсального.
Основания империй, войны, революции, через которые осуществлялись цели истории,
всегда были торжеством общего и универсального, утеснением и раздавливанием
всего частного и индивидуального. Так характеризовались все основания государств
и все их разрушения. И экономическое развитие человеческих обществ, которое
имеет своей целью удовлетворение материальных нужд людей, от которого зависит
самая возможность их существования, интересуется общим, а не индивидуальным,
человек есть лишь статистическая единица. Ярким примером этого является
капиталистическое общество, и так может быть и в обществе коммунистическом.
История всегда разочаровывает человеческую личность, всегда мучительно ранит ее.
История в значительной степени есть история преступлений. И все мечты идеалистов
о лучшем обществе кончались преступлениями. Все образования и расширения
государств тонули в крови, и в крови тонули все революции против них. Одинокий,
непризнанный Ж.-Ж. Руссо не предвидел, как будут осуществляться его идеи
якобинцами. К. Маркс не предвидел, как будут осуществляться его идеи русскими
коммунистами. Ницше не предвидел, как воспользуются его идеями в германском
расизме, как будут осуществлять империалистическую волю к могуществу. Но
наиболее поразительна, наиболее трагична в этом отношении судьба христианства.
Достоевский гениально изобразил в «Легенде о Великом Инквизиторе», как будет
встречен Христос, если придет на землю. И все так происходит в истории. История
есть страшная неудача, и вместе с тем история имеет какой-то смысл и человек не
может просто уйти от нее, да и некуда уйти. История не есть воплощение духа, как
думал Гегель и др., не есть поступательный ход и торжество мирового Разума, не
есть прогресс по прямой восходящей линии. История есть ужасная трагедия. В ней
все искажается, искажаются все великие идеи. В ней искажено было и откровение.
История есть объективация, творческое движение по вертикали, в котором всегда
была прерывность исторической причинности, потом объективируется по горизонтали.
Объективация духа, происходящая в истории, есть акт моего духа. Я избрал этот
путь, и я бунтую против него. И я не могу отказаться от двух тезисов антиномии.
Я и принимаю историю как мой путь, путь человека, и я с негодованием обличаю ее
и восстаю против нее. Моя судьба связана с мировой судьбой, я не могу разделить
их. Мир пошел по пути объективации существования, и я ввергнут в этот процесс, я
ответствен за него. Я не могу лишь на других возлагать за него ответственность,
выделяя себя, как чистого от грязи истории. История наложила на меня
неизгладимую печать. И вместе с тем я свободный дух, личность, несущая в себе
образ Божий, а не только образ мира. В этом трудность, в этом трагизм моего
положения. Нужно сохранить свою свободу в царстве необходимости. Это есть не
легкая, а трудная свобода, свобода, знающая сопротивление.
История совершает надо мной насилие и совсем не заботится обо мне. Таков один из ее аспектов. Но история есть и моя история, она и со мной происходила. Если человек заключает в себе космос, то еще более можно сказать, что он заключает в себе историю. В моей духовной глубине, в трансцендентальном человеке сняты противоположности. История древних Израиля, Египта, Персии, Вавилона, Греции и Рима, средневековья и Ренессанса со мной произошла, это моя история, и только потому она может быть мне понятна. Это мой путь, мои искания и соблазны, мои падения и подъемы. Если бы это было для меня лишь объективация и объектность, в которой все получено лишь извне, то я ничего понять не мог бы. Русская революция и со мной произошла, я за нее ответствен, она есть лишь мой путь и опыт. Я никогда не должен становиться в позу человека, который себя считает пребывающим исключительно в правде, а других — пребывающими во лжи и неправде. Я ничего не должен рассматривать как совершенно внеположное мне. За дело Каина и я ответствен. История и чужда мне, как объективация, как отчуждение, и близка мне, она и моя. Из этого противоречия в пределах нашего мира выйти нельзя. Человек по своей природе и по своему назначению есть историческое существо, он связан не только со всей историей, но и со всей космической жизнью. Спасать, если уже употреблять это выражение, должны не только себя, но и всю историю, и весь мир. Я никого не должен отбрасывать в ад и этим себя готовить в рай. Это самый плохой способ приготовления себя для рая. Между тем как этот способ часто рекомендуется в старых наставлениях для аскетической и духовной жизни. Именно тогда человек должен был быть покорен истории, данной ему извне, послушен господствующим в ней силам, но, в сущности, не участвовать в ней. Очень многое в истории признавалось священным, и исторически священное сращивалось с откровением. Но при этом история нисколько не принималась и в ней не участвовали активно. Верно обратное. Ничто не должно быть признано в истории сакральным и ни к чему в ней не должно быть отношения покорности и послушания. Но нужно принять историю внутрь себя и активно участвовать в исторической судьбе. Я принимаю историю не потому, что я часть истории, а потому, что история часть меня. Это значит, что я принимаю ее не как послушный раб, а как свободный человек. Я не могу принять извне и историческое откровение как авторитет для меня. Я принимаю его как событие моей духовной жизни, моего духовного опыта, как вечную по своему значению символику духа. Вне этого историческое откровение есть объективация, имеющая [лишь] социологическое значение. История, данная мне извне как объективация, поражена безвыходным релятивизмом, в ней все относительно, все текуче, ни на что нельзя опереться. Известные точки истории хотят признать устойчивыми, твердыми, священными. Но на этом устоять невозможно, историческая критика все разрушает. Нужно признать прорывы метаисторического в истории, и только в этом метаисторическом есть священное. Но вошедшее в историю метаисторическое легко подвергается объективации, и тогда вновь все становится относительным и условным. И нужно ждать нового прорыва метаисторического. Это связано с профетической стороной религиозной жизни. В точном смысле слова священной истории не существует, существует лишь священная метаистория. Но границы истории и метаистории с трудом определимы. Историзм ложен не только как научное и философское миросозерцание, но он ложен и как религиозная вера И вместе с тем христианство исторично, есть вхождение Бога в историю, и оно дает трансцендентный смысл истории. Христианство принимает смысл истории и вне истории немыслимо, как мыслимы вне истории религии языческие, это связано с христианским мессианизмом. И вместе с тем история искажает христианство, часто до неузнаваемости. Историческое осуществление христианства было его великой неудачей. Это есть основная антиномия, в пределах истории неразрешимая. Совершенно бесплодно отвлеченное морализирование над историей, оно ни к чему не ведет. Нужно или совершенно отвергнуть историю, как делает индусская мысль, как делает Шопенгауэр, Л. Толстой особенно последовательно, или принять ее внутрь себя, делая усилие не заразиться ее злом. Я должен быть свободен от власти мира и должен брать на себя то, что делается в мире, не уходить от него в сферу отвлеченную. Это очень трудно.
§
Философия истории имеет дело с основной антиномией свободы и
необходимости, свободы человека и его исторической судьбы. История давит на
человека своей массивностью, эта массивность импонирует. Замечательна судьба
философии истории Гегеля. Он считал свою философию философией свободы. Это была
прежде всего философия духа, в понимание духа именно он внес свободу как
существенное его определение. И вместе с тем Гегель в сущности отрицал свободу.
Свобода была для него сознанной необходимостью, т. е. продуктом необходимости.
Он решительно восстал против понимания свободы у Канта, который действительно
признавал свободу более других философов. Гегелевская свобода есть свобода
универсального, а не индивидуального. В конце концов свободен универсальный дух,
а не конкретный индивидуальный человек, который приносится в жертву
универсальному духу. Это то, против чего протестовал Белинский, еще глубже
Достоевский и Кирхегардт. Марксистская философия истории вполне наследует
гегелевское понимание свободы. Русские коммунисты лишь вульгаризировали
гегелевскую идею. Для Гегеля свобода осуществлялась в прусском государстве. Для
коммунистов она воплощается в советском государстве, в коллективе. Но
человеческая личность совсем оказывается не наделенной свободой. Свобода есть
лишь служение универсальному духу, воплощенному в государстве, или
коммунистическому обществу, Левиафану-коллективу. Абсолютный идеализм так же
отрицает свободу, как и диалектический материализм. Зависимость марксизма от
Гегеля огромна. Но противоположное заблуждение, против которого также решительно
нужно возражать, есть исключительно формальное, пустое, либеральное, слишком
легкое понимание свободы. Свобода как творческий акт человека не в пустом
пространстве действует, она стоит перед сопротивлением массивной необходимости
природы и истории. В истории действует не только свобода, которая приходит как
бы из иного мира, но и жесткая необходимость, за которой может быть скрыта злая,
дурно направленная свобода. Гегель склонился перед этой железной необходимостью
и покрыл ее своей философией духа. Но свобода может действовать в сопротивлении
необходимости. История и есть арена борьбы свободы и необходимости, в ней всегда
есть доля свободы и доля необходимости. Я называю пустой свободу, когда она не
знает сопротивления, когда она слишком легкая. В сопротивлении и борьбе свобода
закаляется и укрепляется. В пустоте, в которой нет сопротивления, свобода
разлагается. Такова буржуазная, эгоистическая, скупая свобода. Свобода требует
жертвы и самоотдачи. Она менее всего есть самоутверждение. Свободой могут
злоупотреблять для дурных целей. Ее могут защищать те, которым менее всего
свойственна свобода духа. Свободу духа [действительно] могут защищать лишь те,
кто признает существование духа. Материализм, последовательно проведенный,
неизбежно приводит к отрицанию не только свободы духа, но и вообще свободы.
Также враждебен свободе и абсолютный идеализм. Только персоналистическая
философия может защищать свободу. Историческая необходимость очень тяжела для
моей свободы. Но не следует персонифицировать историческую необходимость, не
следует видеть в ней фатум. За исторической необходимостью, ставшей очень
массивной и давящей, могут быть скрыты акты свободы в прошлом. Постоянно
происходят столкновения свобод разных порядков. Без свободы не существует
истории, без свободы история превращается в космический круговорот. Время
историческое в отличие от времени космического предполагает свободу. Но
действующая в историческом времени свобода вкоренена во времени
экзистенциальном. За историей мира скрыта сила мета-физическая и
мета-историческая. И в этом необычайная сложность истории. В истории я должен
действовать как свободный дух и как историческое существо. Я принужден
действовать в противоречии с миром и с собой. И меня со всех сторон подстерегают
опасности. Моя свобода не бывает легкой, она не бывает пустой. Она все время
должна определять свое отношение к истине и к исторической реальности. Человек
обречён проходить через путь истории.
Но в историческом пути могут быть эпохи богооставленности, может быть
прохождение через тьму и близость к аду. Это есть лишь испытание сил человека и
путь. Но в конце концов свету принадлежит победа над тьмой. Но эта окончательная
победа остается для нас вещью невидимой, это предмет веры и надежды. В
эмпирической, феноменальной действительности мы не видим победы света, в истории
нет торжества добра. Мы живем в эпоху, которую можно характеризовать как
вступление в ночь. Но в ночи может быть и самый сильный свет. История совсем не
есть рациональный процесс, в котором происходит прогрессивное торжество разума.
В ней действуют вулканические, иррациональные силы, которые бывают прикрыты и
придавлены, но периодически прорываются в войнах и революциях. Эти
иррациональные силы пытаются победить рационализацией. Но это никогда не может
вполне удаться. Мы живем в эпоху, когда разом обнаруживаются иррациональные силы
истории, расплавляются все твердые тела и врывается хаос и вместе с тем
обнаруживается воля к крайней рационализации жизни (напр<имер>, в
марксизме) Но самая эта рационализация делается иррациональной силой. Великий
опыт, совершенный русским народом, обнаруживает иррациональность рационального.
Таков один из парадоксов истории. Иррациональное не может быть окончательно
побеждено рациональным, оно может быть побеждено лишь сверхрациональным. В этом
объяснение бессилия рационального гуманизма в борьбе с бесчеловечностью эпохи, с
отрицанием человека. Отсюда бессилие защиты рациональных прав и рациональной
свободы перед угрозой их истребления рационализованным иррациональным. Отсюда и
бессилие христианства, которое стало слишком рационализованным, слишком
социализированным в результате приспособления к разлагающемуся социальному
строю. Мы принуждены по всем видимостям признать, что история есть великая
неудача. Эта неудача определяется непреодолимым конфликтом человека и истории.
Все большие движения истории, которые совершались во имя человека, кончались
тем, что тяжело ударяли по человеку. А сколько было движений, которые совсем не
во имя человека совершались. В истории человек истязался людьми же, одержимыми
фатальной силой. История есть неудача еще потому, что внутри ее неразрешим
конфликт свободы и необходимости, необходимость постоянно одолевает свободу.
История есть неудача и потому, что в ней творческий акт человека объективируется
и этим охлаждается, теряет свой огонь, приспособляется к среднему человеческому
уровню. Человек постоянно движется утопиями, в которых должен быть преодолен его
конфликт с историей, преодолен конфликт свободы и необходимости, творчества и
объективации. И он постоянно разочаровывается в этих утопиях, которые пытался
реализовать. В этом отношении характерна судьба марксизма, доктрины очень
сильной. Всегда остается трагическая ситуация человека в истории, и эта
трагическая ситуация непреодолима, поскольку человек остается внутри истории.
История остается злой силой в отношении к человеческой личности, но сила эта
находится внутри человека. История может быть вобрана внутрь человека, быть
сознана как его собственная судьба. Сознание неудачи истории совсем не означает,
что она лишена всякого смысла, и что человек должен от нее отвернуться, и что он
может от нее избавиться. Он должен изживать свою судьбу в истории, внося в нее
трансцендентный смысл и свет. Самая грандиозная попытка примирения
долженствования (в кантовском смысле) и исторической реальности была сделана
Гегелем. Но антиномия человека и истории, конфликта того, что должно быть, с
тем, что есть, разрешима лишь в эсхатологической перспективе. Смысл истории
трансцендентен в отношении к феноменальному, объективированному миру. История не
есть развитие Духа, как думал германский абсолютный идеализм, она трагична и
разорвана противоположностями. Но наиболее интересующий нас сейчас вопрос есть
вопрос о судьбе откровения в истории. Христианское откровение происходит в
истории, и христианство придает особенное значение истории. Но с этим связаны и
границы абсолютной истинности откровения, в этом источник его относительности,
затемнения вечного временным. Откровение должно было войти в историю, чтобы
свершилась судьба человека. Судьба эта связана с метаисторическим и
трансцендентным в отношении к этой самой истории. Откровение должно
освобождаться и очищаться от власти исторического, вернее, от власти историзма,
от абсолютизации относительного. В этом значение и исторической библейской
критики. Наступают времена, когда это освобождение и очищение делается
необходимым для самого существования христианской веры, подвергающейся
величайшим опасностям. Это обозначает конец исторического христианства и переход
к христианству эсхатологическому. Переход этот будет менее всего означать
наступление натуралистической религии, как думали в века новой истории, когда
времена еще не наступили и был иной момент в диалектике духа, чем ныне. Мы живем
накануне не натуралистической религии, а религии духовной. И этой новой духовной
эпохе предшествуют новые формы безбожия, которые тоже нужно рассматривать как
экзистенциальную диалектику человеческого и божественного.
[Н.А.Бердяев]
| [«Истина и откровение» - СОДЕРЖАНИЕ] |
[Библиотека «Вехи»]
ã 2001, Библиотека
«Вехи»