[Н.А.Бердяев]
| [«О
рабстве и свободе человека» - СОДЕРЖАНИЕ] |
[Библиотека «Вехи»]
Г л а в а II
2. БОГ И СВОБОДА. РАБСТВО
ЧЕЛОВЕКА У БОГА
§
Нужно делать огромное различие между Богом и человеческой идеей о Боге,
между Богом как существом и Богом как объектом. Между Богом и человеком стоит
человеческое сознание, экстериоризация и проекция ограниченного состояния этого
сознания, стоит объективация. Объективированный Бог был предметом рабского
поклонения человека. Но парадокс тут в том, что объективированный Бог есть Бог
отчужденный от человека и над ним господствующий и вместе с тем Бог, созданный
ограниченностью человека и отражающий эту ограниченность. Человек как бы
попадает в рабство к собственной экстериоризации и объективации. Фейербах был
прав, хотя этим совсем не решался вопрос о Боге. Человек творит Бога по своему
образу и подобию и вкладывает в Бога не только лучшее в своем образе, но и
худшее. На Боге, открывающемся человеческому сознанию, лежит печать
антропоморфизма и социоморфизма. Социоморфизм человеческой идеи о Боге особенно
важен для нашей темы. На человеческих идеях о Боге отразились социальные
отношения людей, отношения рабства и господства, которыми полна человеческая
история. Богосознание требует постоянного очищения, очищения прежде всего от
рабского социоморфизма. На отношения между Богом и человеком перенесены были
отношения между господином и рабом, взятые из социальной жизни. Когда говорили,
что Бог есть господин, а человек есть раб, то мыслили социоморфично. Но в Боге и
в Его отношении к человеку и миру нет ничего похожего на социальные отношения
людей, к Богу неприменима низменная человеческая категория господства. Бог не
господин и не господствует. Богу не присуща никакая власть, Ему не свойственна
воля к могуществу, Он не требует рабского поклонения невольника. Бог есть
свобода, Он есть освободитель, а не господин. Бог дает чувство свободы, а не
подчиненности. Бог есть дух, дух же не знает отношений господства и рабства.
Бога нельзя мыслить ни по аналогии с тем, что происходит в обществе, ни по
аналогии с тем, что происходит в природе. В отношении к Богу нельзя мыслить
детерминистически, Он ничего не детерминирует, нельзя мыслить каузально, Он не
является причиной чего-либо. Тут мы стоим перед Тайной, и к Тайне этой
неприменимы никакие аналогии с необходимостью, с причинностью, с господством, с
причинностью в явлениях природных, с господством в явлениях социальных. Аналогия
возможна лишь со свободной жизнью духа. Бог совсем не есть причина мира, он
совсем не действует на человеческую душу, как необходимость; Он совсем не
совершает суда, подобно суду в социальной жизни людей, Он совсем не есть
господин и власть в жизни мира и человека. К Богу неприменимы все эти
социоморфические и космоморфические категории. Бог есть Тайна, но Тайна, к
которой трансцендирует человек и к которой он приобщается. Последним пристанищем
человеческого идолопоклонства было ложное рабье богопонимание, рабье
катафатическое богопознание. Не Бог поработил человека, Бог есть освободитель,
поработила теология, теологическое прельщение. И по отношению к Богу возможно
было идолопоклонство. И на отношения человека к Богу перенесены были рабьи
социальные отношения людей. Бог, понятый как объект со всеми свойствами
объективированного мира, стал источником рабства. Бог как объект есть лишь
высочайшая, абсолютизированная природная сила детерминации, или высочайшая,
абсолютизированная сила господства. То, что в природе есть детерминизм, то в
обществе есть господство. Но Бог как субъект, как существующий вне всякой
объективации, есть любовь и свобода, не детерминизм и не господство. Он сам есть
свобода и дает лишь свободу. Дунс Скотт был прав, защищая свободу Бога, но из
свободы Бога он сделал ложный и рабий вывод, признав Бога неограниченным
властелином, О Боге нельзя себе составить никакого понятия, и менее всего
применимо к Богу понятие бытия, которое всегда означает детерминизм и всегда
есть уже рационализация. О Боге можно мыслить лишь символически. Права
апофатическая, а не катафатическая теология, но права лишь отчасти. Это не
значит, что Бог есть непознаваемое, как, например, у Спенсера. С Богом возможна
встреча и общение, возможна драматическая борьба. Это встреча, общение и борьба
личностей, между которыми нет ни детерминации и причинности, ни господства и
подчинения. Единственный верный религиозный миф заключается не в том, что Бог —
господин и стремится к господству, а в том, что Бог тоскует по своему другому,
по ответной любви и ожидает творческого ответа человека. Патриархальная же
концепция Бога зависит от социальных родовых отношений и их отражает. В истории
человеческого богосознания нередко диавола принимали за
Бога.
В рабских теологических учениях всегда есть экстериоризация духа. Эта
экстериоризация духа всегда отвлекает от внутреннего духовного опыта в сферу
отвлеченной мысли. Дух всегда есть субъективность, и в этой субъективности
происходит трансцендирование. Объективирующее направление сознания переводит в
другую сферу. Объективация есть кажущееся достижение трансцендентного. Именно
объективированное трансцендентное и оставляет в имманентности сознания.
Объективирующее сознание остается в замкнутом круге имманентности, сколько бы
оно ни утверждало объективность трансцендентного. Это есть самое яркое
подтверждение того парадокса, что объективное субъективно, субъективное же
объективно, если употреблять эту устаревшую терминологию. Понятие Абсолютного
есть крайний предел объективирующей отвлеченной мысли. В Абсолютном нет уже
никаких признаков существования, никаких признаков жизни. Абсолютное принадлежит
не столько религиозному откровению, сколько религиозной философии и теологии,
оно есть порождение мысли. Отвлеченное Абсолютное разделяет судьбу отвлеченного
бытия, которое ничем не отличается от небытия. Абсолютному нельзя молиться, с
ним невозможна драматическая встреча. Абсолютным мы называем то, что не имеет
отношения к другому и не нуждается в другом. Абсолютное не есть существо, не
есть личность, всегда предполагающая выход из себя и встречу с другим. Бог
откровения, Бог Библии не есть Абсолютное, в Нём драматическая жизнь и движение,
есть отношение к другому, к человеку и миру. Это через аристотелевскую философию
превратили Бога Библии в чистый акт и исключили из него всякое внутреннее
движение, всякое трагическое начало. Абсолютное не может выйти из себя и
сотворить мира, ему нельзя приписывать движения и изменения. Gottheit[1]
Экхардта и мистиков не есть
Абсолютное, как предел отвлечения, а есть предельная Тайна, к которой
неприменимы уже никакие категории. Но о ней нельзя сказать, что она сотворила
мир и находится с ним в соотношении. Бог не есть Абсолютное, Бог относителен
творению, миру и человеку, и с ним происходит драма свободы любви. Но глубже, за
пределами всякого мышления, в пределе духовного опыта лежит непостижимая
Божественность, которую философия несовершенно и рационально именует Абсолютным.
Когда Самого Бога, Бога открывающегося, а не скрывающегося, пытались понять, как
Абсолютное, то и получалось то монархическое понимание Бога, которое есть
источник теологического прельщения и рабства. Христианство не есть откровение
Бога, как абсолютного монарха, от этого предохраняет христианское откровение
Сына Божия, жертвенного, страдающего, распятого. Бог не есть абсолютный монарх,
Бог есть Бог страдающий с миром и человеком, распятая Любовь, освободитель.
Освободитель явился не как власть, а как распятие Искупитель есть Освободитель,
а не сведение счетов с Богом за совершенные преступления. Бог раскрывается как
Человечность. Человечность и есть главное свойство Бога, совсем не
всемогущество, не всеведение и пр., а человечность, свобода, любовь,
жертвенность. Необходимо освободить идею Бога от искажающего, унизительного,
кощунственного социоморфизма. Это человек, сам человек до ужаса бесчеловечен,
искажает свой образ, Бог же человечен и требует человечности. Человечность и
есть образ Божий в человеке. Теологию нужно освободить от социологии, отражающей
падшесть мира и человека. Апофатическая теология должна идти рука об руку с
апофатической же социологией. Это означает очищение богопознания от всех земных
теократии. Именно абсолютистически-монархическое понимание Бога породило атеизм,
как справедливое восстание. Атеизм, не вульгарно-злобный, а высокий,
страдальческий атеизм был диалектическим моментом в богопознании, он имел
положительную миссию, в нем совершалось очищение идеи Бога от ложного
социоморфизма, от человеческой бесчеловечности, объективированной и перенесенной
в трансцендентную сферу. Фейербах был прав не в отношении к Богу, а в отношении
идеи Бога. С этим связана проблема теодицеи, самая мучительная проблема
человеческого сознания и совести. Это есть проблема о рабстве человека и всего
творения.
§
Единственная серьезная причина атеизма связана с мучительным
переживанием зла и страданий мира, что и ставит проблему оправдания Бога.
Маркион был некогда потрясен тем, что мир так полон зла и страданий, а он
сотворен Богом, которому приписывается всемогущество и всеблагость. Решение его
было ошибочным, но тема его была вечной и совсем не решенной теми, которые
Маркиона обличали. Но никто, кажется, не поставил острее проблему страдания, как
проблему теодицеи, чем Достоевский, и никто с такой силой не раскрывал
внутреннюю диалектику этой проблемы. Тут речь идет, конечно, не об
интеллектуальной диалектике, подобно гегелевской, а о диалектике
экзистенциальной, подобно киркегардовской. Иван Карамазов говорит, что он не
Бога не принимает, а мира Божьего не принимает. Никакая мировая гармония,
никакой мировой порядок не может примирить с несправедливым страданием хотя бы
одного существа, со слезинкой замученного ребёнка. Билет на вход в мировую
гармонию должен быть возвращен. Нельзя было создавать мира, если в основании его
лежит несправедливое страдание. А мир полон несправедливыми страданиями,
слезами, неискупленным злом. И те, которые восстают против зла и страданий мира
и хотят создать мир лучший, более справедливый и счастливый, сами причиняют
неисчислимые страдания, создают новые формы зла. Человек в своем восстании
против страданий и несправедливости легко проникается «маратовской» любовью к
человечеству и восклицает: «Свобода или смерть!» Белинский предвосхищает
диалектику Достоевского, и Ив. Карамазов часто почти дословно повторяет письмо
Белинского к Боткину. В Белинском же обнаруживаются все противоречия
экзистенциальной диалектики о человеческой личности и мировой гармонии:
восстание против власти общего, универсально: о над человеческой личностью и
порабощение человеческой личности новому общему, универсальному и готовность во
имя этого нового общего, универсального снять голову многих тысяч и сотен тысяч
человеческих личностей. Проблема, перед которой мы поставлены, — это есть
проблема об отношении личности, неповторимой, единичной личности,
экзистенциального центра, обладающего чувствилищем к страданию и радости,
личности, связанной единой судьбой, и мировым порядком, мировой гармонией. Нет
ничего более жалкого, чем решение этой проблемы, которая и есть проблема
теодицеи, в большей части богословских доктрин. Все эти доктрины основаны более
или менее на принципе господства универсально-общего над
индивидуально-сингулярным В универсально-общем, в мировом порядке, в мировой
гармонии торжествует справедливость, разум, благо, красота, несправедливость же,
безумие, страдание, уродство существуют лишь в частях, не желающих подчиниться
целому. Уже бл. Августин высказал эту не христианскую, античную точку зрения на
гармонию целого, оправдывающую зло, связанное с частями Какую ценность имеет
самая идея мирового порядка и мировой гармонии и могла ли она хоть когда-либо
оправдать несправедливость страданий личности? Идея гармонии целого, миропорядка
и есть источник рабства человека, это и есть власть объективации над
человеческим существованием. Так называемый мировой порядок и так называемая
гармония мирового целого никогда не были созданы Богом Бог совсем не есть
устроитель мирового порядка и администратор мирового целого, Бог есть смысл
человеческого существования. Мировой порядок, подавляющий части, превращающий
личность в средство, есть продукт объективации, т е. отчуждения и
экстериоризации человеческого существования, а не создание Бога. Целое, мировой
порядок ничего оправдать не может, наоборот, оно находится под судом и требует
оправдания. Мировой порядок, гармония целого и пр. не имеют никакого
экзистенциального смысла, это есть царство детерминации, которому всегда
противополагается свобода. Бог всегда в свободе, никогда не в необходимости,
всегда в личности, никогда не в мировом целом Бог действует не в мировом
порядке, якобы оправдывающем страдания личности, а в борьбе личности, в борьбе
свободы против этого миропорядка. Бог сотворил конкретные существа, личности,
творческие экзистенциальные центры, а не мировой порядок, означающий падшесть
этих существ, выброшенность их во внешнюю объективированную сферу. Мы должны
говорить обратное тому, что всегда говорят: божественное обнаруживается в
«частях», никогда не в «целом», в индивидуальном, никогда не в общем, оно
обнаруживается не в миропорядке, ничего общего с Богом не имеющем, а в восстании
страдающей личности против миропорядка, восстании свободы против необходимости.
Бог находится в ребёнке, проливающем слезинку, а не в миропорядке, которым
оправдывают эту слезинку. Весь миропорядок с царством универсально-общего,
безличного придет к концу и сгорит, все же конкретные существа, человеческая
личность прежде всего, но также и животные, растения и все имеющее
индивидуальное существование в природе наследуют вечность. И сгорят дотла все
царства мира сего, все царства «общего», истязающие
индивидуально-личное.
Мировая гармония есть лживая и порабощающая идея, от нее нужно
освободиться во имя достоинства личности. Мировая гармония есть также
дисгармония и беспорядок, царство мирового разума есть также царство
иррационального и безумного. Ложный эстетизм видит мировую гармонию. Эта мировая
гармония слишком дорого стоит. Достоевский повсюду преследует эту мировую
гармонию, и это в нем самое христианское. Рациональная теология создала не
только ложную теодицею, которая, в сущности, оправдывает не Бога, а безбожие,
она создала и ложное учение о Промысле Божием в мире. Мир не находится в таком
состоянии, которое оправдывает оптимистическое учение о действии Промысла Божия
в мире. Если все от Бога и все направляется Богом ко благу, если Бог действует и
в чуме, и в холере, и в инквизиции, и в пытках, в войнах и порабощениях, то это
при последовательном продумывании должно вести к отрицанию существования зла и
несправедливости в мире. Промысел Божий в мире, который во всяком случае
допустим лишь как неизъяснимая тайна, рационализируется теологическими учениями,
и это всегда оскорбительно и для достоинства Бога, и для достоинства человека.
При этом Бог всегда оказывается самодержавным монархом, пользующимся всякой
частью мира, всякой индивидуальностью для установления общего миропорядка, для
управления целым во Божию славу. Это есть оправдание всякой несправедливости,
всякого зла, всякого страдания частей мира. Бог не есть Промыслитель мира, т. е.
Мироправитель, Миродержец, Pantocratos , Бог есть свобода и смысл, любовь и
жертва, есть борьба против объективированного миропорядка. Один мой друг мне
как-то сказал, что Лейбниц был самым страшным пессимистом в истории мысли.
Лейбниц думал, что этот мир есть самый лучший из возможных миров. Но если самый
лучший из всех возможных миров так ужасен, то как пессимистично подобное учение.
Оптимизм мирового порядка есть рабство человека. Освобождение от рабства есть
освобождение от давящей идеи мирового порядка, который есть порождение
объективации, т. е. падшести. Благая весть о наступлении Царства Божия
противоположна миропорядку, она означает конец ложной гармонии, основанной на
царстве общего. Проблема теодицеи не разрешима объективирующей мыслью в
объективированном миропорядке, она разрешима лишь в экзистенциальном плане, где
Бог открывается, как свобода, любовь и жертва, где Он страдает с человеком и
борется с человеком против неправды мира, против нестерпимых страданий мира. Не
нужно, не должно оправдывать всех несчастий, страданий и зол мира при помощи
идеи Бога-Промыслителя и Миродержавца. Это дурно. Нужно обращаться к Богу для
борьбы за свободу, за справедливость, за просветление
существования.
§
Ортодоксы всех вероисповеданий всегда особенно обличали и преследовали
пантеистическую тенденцию. В пантеизме обвиняли мистиков вследствие непонимания
парадоксальности языка мистиков. Как известно, католические теологи особенно
боятся пантеизма. Не понимают только того, что, если пантеизм есть ересь, то это
ересь прежде всего относительно человека и человеческой свободы, а не
относительно Бога. Когда я говорю слово «ересь», то употребляю не свой язык. Но
поразительно, что именно самые ортодоксальные догматические формулы и самые
ортодоксальные теологические учения заключают в себе пантеизм, порабощающий
человека. Бог есть всяческая во всем, Бог все держит в своей руке и все
направляет, только Бог есть настоящее бытие, человек же и мир есть ничто, только
Бог свободен, человек же настоящей свободой не обладает, только Бог творит,
человек же к творчеству не способен, все от Бога. Все это постоянно говорят
ортодоксы. Крайние формы унижения человека, признание его ничтожества есть такой
же пантеизм, как и утверждение божественности человека, признание его эманацией
Божества. Это одинаково есть монизм. Для того чтобы не было монизма и пантеизма,
нужно признать самостоятельность человека, не сотворенную в нем свободу, не
детерминированную Богом, его способность к творчеству. Но этого больше всего
боятся рационализированные ортодоксальные теологические системы. Пантеистическая
тенденция в истории религиозной мысли была двойственна, она, с одной стороны,
означает освобождение человека от гнета авторитарной, экстериоризованной
трансцендентности, от понимания Бога, как объекта. Но, с другой стороны, она
означает порабощение человека, отрицание личности и свободы, признание Божества
единственной действующей силой. Это связано с противоречиями, порожденными
всяким мышлением о Боге. Это мышление может быть лишь символикой
экзистенциального духовного опыта, но не может быть объективацией. Объективация
в форме ли крайнего дуалистического трансцендентизма или крайнего монистического
имманентизма одинаково носит порабощающий характер и противоречит
экзистенциальному опыту встречи человека и Бога. Но дуалистический момент,
который не должен быть превращен в дуалистическую объективную онтологию, совсем
неизбежен, его требует свобода и борьба. Бог не есть всеединство, как учил Вл.
Соловьёв, как учили многие религиозные философы. Идея всеединства, соблазняющая
философский разум, есть абстрактная идея о Боге, она есть порождение
объективирующей мысли. Во всеединстве нет никакой экзистенциальноcти. С
всеединством не может быть встречи, не может быть диалога и диалогической
борьбы. Бог, как всеединство, есть Бог детерминизма, он исключает свободу. Бог
мыслится, как природа, как всеохватывающая сила, а не как свобода, не как
личность. Самая идея единства есть ложная и по последствиям порабощающая, она
противоположна персонализму. Только в мире объективации единство представляется
нам высшим состоянием. За миром разорванным, подверженным хаотическому распаду и
вместе с тем принудительно сцепленным, подчиненным необходимости мыслят единство
нравственного миропорядка. Это есть лишь проекция падшего мира, ищущего
компенсации. Но в действительности экзистенциальный высший мир есть не мир
единства, а мир творческой свободы. Можно было бы сказать, что царство Божие
совсем не есть объективное единство, которое нужно лишь для безбожного мира,
которое нужно лишь для безбожного царства, царство Божие прежде всего
персоналистично, есть царство личностное и свободное, не единство, стоящее над
личным существованием, а единение, общение в любви. Царство Божие нужно мыслить
апофатически, единство же означает мышление катафатическое. Идея всеединства
есть лишь другая форма идеи абсолютного и подлежит той же критике. Преодоление
противоположности между Единым и множественным нельзя мыслить, как всеединство.
Тайна соединения Единого и множественного, универсального и сингулярного в
личности Христа совсем невыразима в той формуле, что Христос есть всеединство.
Мы говорили уже, что в личности дан универсум, но в потенциальной форме. В
личности Христа универсум актуализирован. Тут нет никакого отвлечения от
существования личности, нет объективации. Плохо выражает тайну, перед которой мы
стоим, не только «единство», но и «все» «Все» вообще не имеет реального
существования, «все» не существует
вне отвлекающей мысли. Целого, всеобщего не существует, это иллюзорное
порождение мысли.
Нельзя мыслить и церковного сознания, как вне личности и над личностью
находящегося единства, как целого. Мышление о церкви, как организме, есть
простая биологическая аналогия, которая не может быть продумана до конца.
Биологическая символика в священном писании также относительна, как и символика
юридическая. Это вопрос ограниченности языка. Церковь совсем не может быть
мыслима, как сверхличное целое, имеющее свой экзистенциальный центр, своё
центральное сознание. Это есть иллюзорная объективация экзистенциальной общности
и общения во Христе. Экзистенциальный центр церкви и соборного сознания
находится в каждой личности и в личности Христа, именно в богочеловеческой
личности Христа, но не в каком-то коллективе, не в каком-то организме,
воплощающем всеединство. Церковь существует, как социальный институт, но в этом
своем аспекте она принадлежит миру объективации. С этим связаны все противоречия
в существовании церкви, которая должна освобождать человека, но часто его
порабощает. Рабство религиозное, рабство у Бога и рабство у церкви, т. е. у
рабской идеи Бога и рабской идеи церкви, была самой тяжелой формой рабства
человека и одним из источников рабства человека. Это было рабство у объекта, у
общего, и внеположности и отчужденности. Поэтому мистики учили, что человек
должен отрешиться и от Бога. Это путь человека. История религии учит нас, что
жертвоприношение богам было социальным актом и означало ещё рабство человека.
Именно Христос призывает освободиться от этого рабства, и в христианстве жертва
получает иной смысл. Но в христианство объективированное и социализированное
вошли рабьи элементы богопоклонения, связанные с древним ужасом. Даже философы,
учащие о Боге, как всеединстве, не свободны от рабского поклонения, хотя им
кажется, что они свободны от рабства. Римское понятие о религии, проникнутое
полезностью, перешло в христианство, как религию социализированную. Рабье
отношение к Богу вошло даже в понимание бесконечности Бога, в которой теряется
конечный человек. Но бесконечность Бога иная, чем бесконечность в этом мире. Эта
бесконечность означает ту жизненную актуальную полноту, которой жаждет человек,
а совсем не подавление конечного человека. Рабство человека у природы, у космоса
часто лишь неуловимо отличается от рабства у Бога, как объекта. «Gott ist todt, — говорит
Заратустра у Ницше, — an seinem Mitleiden mit den Menschen ist
Gott gestorben»[2].
[Н.А.Бердяев]
| [«О
рабстве и свободе человека» - СОДЕРЖАНИЕ] |
[Библиотека «Вехи»]
ã 2001, Библиотека
«Вехи»