[Н.А.Бердяев]
| ["СМЫСЛ
ТВОРЧЕСТВА"] | [Библиотека "ВЕХИ"]
Традиционная мораль
христианского мира доныне не была творческой. Христианская мораль была или все
еще ветхозаветным законом, из обличающим грех, подобно христианскому
государству, или послушанием последствиям греха, искупительным послушанием.
Творческая мораль новозаветной, евангельской любви не была раскрыта в
христианском мире, она лишь изредка сверкала точно блеск молнии у таких
избранников, как св. Франциск. Христианство было обращено к миру как религия
послушания, а не религия любви. Дух святоотеческий – прежде всего дух
послушания, а не дух любви. Христианское делание было изживанием греха.
Христианство привило миру мораль послушания и мораль благоустройства. Мораль в
этом мире вполне подобна государству, хозяйству, семье, науке. Мораль –
канонична, подзаконна. Мораль – закон послушания в отношении к Богу и закон
благоустроения в отношении к миру. Само благоустроение в этом мире (государственное, хозяйственное, семейное, научное и
пр<оч>.) морально оправдывается как бремя и тягота послушания
последствиям греха. Будням послушания отдается моральное преимущество перед
праздником любви. Мораль оказалась выражением тяготы мира, подавленности
человека грехом и его последствиями. В традиционной морали христианского мира
есть страшная тягость, есть пафос бремени. Категорический императив прежде
всего страшно тяжел, в нем нет окрыленности. Благая весть Евангелия не знает
категорического императива, но его знает отяжелевший в последствиях греха
христианский мир. И это послушное несение бремени последствий греха давно уже
привело к омертвению христианской морали. Это отяжеление, враждебное всякому
полету, само становится грехом. И само послушание, начавшееся как подвиг,
вырождается в лицемерие. Христианство как откровение благодати, свободы и любви
не есть подзаконная мораль и не заключает в себе никакой утилитарности и
общеобязательности. А мир христианский заражен утилитарной моралью
приспособления, критериями пользы и благоустройства этого отяжелевшего мира. Официальная
мораль христианского мира насквозь приспособлена к этому миру, к его тяжести, к
пониженным формам общения в этом мире. Это – мораль утилитарного страха. В ней
отрицается серафическая природа человека, натуральная божественность человека.
Евангельской любви и беззаботности, столь неприспособленной к тяжести мира,
столь непослушной последствиям греха, напрасно было бы искать в этой морали.
Христианская мораль глубоко оппортунистична, она полна пафоса послушного
приспособления, пафоса несения тяготы и бремени мира. Это моральное сознание
доходит до оправдания послушания злу, ибо в терпеливом несении последствий зля
видит моральное достоинство. Тягота этой морали не жертвенна. Оппортунизм
христианской морали находит себе высшую религиозную санкцию в мистике
послушания. Традиционная христианская мораль решительно враждебна всякому
героизму, всякому героическому повышению жизни, героическому восхождению,
героической жертве. Героизм был в рыцарской морали, которая была творчеством,
но источники ее не традиционно-христианские, не святоотеческие. В
святоотеческом, традиционном христианском сознании добродетели отрицательные –
смирение, отречение, воздержание – затмили добродетели положительные –
мужество, благородство, честь. Замечательно, что такие передовые моралисты
нового времени, как Кант и Л.Толстой, в своем морализме исповедовали религию
ветхозаветного законничества. Кант и Толстой чужды подлинным тайнам
христианской религии, но они яркие выразители христианской морали как морали
закона, морали послушания, а не творчества. Толстой требовал радикального,
революционного послушания моральному закону Хозяина жизни и во имя этого
послушания, во имя пассивного непротивления злу порвал со всяким
оппортунистическим приспособлением. Сознанию Канта открылась великая истина о
нравственной автономии личности, но он рационалистически подчинил творческую
индивидуальность общеобязательному закону. И Толстому и Канту чужда творческая
мораль. В конце концов, свою мораль Толстой черпал из православия, очищая ее от
всех приспособлений и наслоений исторического процесса. В толстовской морали
есть то же утилитарное домостроительство, что и в морали
традиционно-православной. Традиционная христианская мораль чужда истинной
жертвенности. Она покоится на твердой гарантии, что «минует чаша сия». Ее
утилитарно-домостроительный дух не допускает жертвы безопасностью и
устроенностью в мире. Послушанием покупается безопасное положение в мире,
устроенность в тихой пристани. Нет в этом мире быта менее жертвенного, более
утилитарно-устроенного, чем «духовный» быт. Духовное сословие – самое бытовое,
самое приспособленное и самое устроившееся из всех сословий. Лица «духовные» –
наименее духовные, наиболее плотяные. Духовной иерархии чужда трагедия
жертвенности. За послушание, давно уже омертвевшее, купил себе христианский
духовный мир плотское благоустройство и духовную успокоенность. Этот мир занял
себе удобные места в жизни не только духовно, но и материально, без сознания
опасности и необходимости борьбы. Традиционная мораль христианского мира
буржуазна в глубочайшем смысле этого слова.
Грех традиционной христианской морали, привитой к миру, утерявшему веру
христианскую, совсем не в крайностях аскетизма. Грех этот в оппортунистической
приспособленности к «буржуазному» миру. Христианская
мораль во имя послушания тяготе мира оправдывает мир таким, какой он есть, мир,
во зле лежащий. Мораль эта
проникнута пафосом малых дел и скромных положений, она боится дел больших,
героических, окрыленных. Бескрылость возведена почти в ранг религиозного подвига.
Санкционируется маленький моральный профессионализм. Пусть каждый скромно сидит
на своем месте и терпеливо делает свое маленькое дело. Нехорошо слишком
возвышаться над злом и уродством мира. Должно разделить всеобщее уродство и
всеобщую умаленность, придавленность. Тут вечный источник инерции и реакции на
почве какого-то своеобразного религиозного демократизма. Мораль эта не любит
горного, враждебна всякому аристократическому духу. Ей чужд дух Прометея.
Господствующая мораль, связывающая себя с христианским сознанием, вся насквозь
проникнута буржуазно-демократическим приспособлением к условиям этого мира. Буржуазность – основная моральная
категория. В понятие буржуазности здесь, конечно, вкладывается смысл
религиозно-метафизический, а не социально-классовый. Буржуазность есть
приспособление к мировой данности в целях устроения, спокойствия и безопасности
в этом мире. Буржуазность есть послушание положениям и оценкам, созданным
инерцией и тяжестью этого мира. Буржуазно все, что оценивает человека не по качествам
в нем, а по положению его, по окружающей его среде. Противоположно буржуазности
всякое творческое преодоление мировой данности, выход из оценок мировой
инерции. Противоположно буржуазности всякое жертвенное отречение от
устроенности и безопасности. Мещанская мораль прикреплена к месту, ограничена
данностью, боится всякого отрыва. В сущности, всякая бытовая мораль буржуазна –
буржуазна и христианская бытовая мораль. В чистой евангельской морали нет
ничего бытового, ничего буржуазного. Была ли мораль св. Франциска
господствующей христианской моралью?[1]
Все всегда считали евангельскую мораль непригодной для жизни с ее заботами об
устроении и безопасности. И мир христианский принял внехристианскую буржуазную
мораль, пригодную для жизни, оправданную послушанием последствиям греха. Все
буржуазные ценности положения в мире господствующее христианское сознание
приняло и оправдало. Всю ложную иерархию «мира сего» христианство
санкционировано. Аскет и затворник еп. Феофан склоняется перед всеми
буржуазными ценностями мирского положения. Он признает не небесную иерархию
лиц, а земную иерархию чинов. Буржуазная ценность сильных мира сего оказывается
ценностью религиозной. Аскетический путь еп. Феофана в отношении к Богу –
мистичен, но мораль его в отношении к миру – грубо буржуазна. Это – банальная
мещанская мораль, доведшая послушание до холопства и приспособление к мировой
данности до апологии розог[2].
В XIX
и XX вв. господствующее моральное сознание отвергло
последние остатки подлинного христианского аскетизма и христианской жертвы
миром сим во имя трансцендентного устремления к миру иному. Победила мораль
буржуазная, мораль условных ценностей положения в мире сем, ценностей
богатства, власти, славы, наслаждения сексуального, наслаждения роскошью и
комфортом. И само христианство становится все более и более буржуазным, из него
исчезает подлинная святость, непримиримость к «миру», красота устремленности к
миру иному. Забывает христианское сознание, что богатые, славные, сильные мира
сего – это те, которым труднее всего войти в царство небесное. Богатые,
славные, сильные мира сего – это духовно опустившиеся, а не поднявшиеся люди,
люди часто презренные, часто жалкие. Сильные мира сего – слабые перед Богом.
Христианское преодоление «мира» и есть преодоление всякой «буржуазности»,
жертва мирской пользой и благополучием благородству и красоте жизненного типа.
Религия Христа несовместима с признанием буржуазных ценностей, с преклонением
перед богатством, властью, славой, наслаждениями мира. Традиционная
христианская мораль имеет не евангельский источник, не источник откровения
Христа – Абсолютного Человека, а внехристианский, дохристианский источник.
Буржуазная мораль есть исконная мораль рода и родового устройства. Вся
христианская история проникнута двойственностью дохристианской морали рода и
христианской морали личности. На христианской морали личности нельзя было
построить никакого мирового, родового, общественного устроения. Христианская
мораль личности вся была в аскетической жертве миром сим во имя мира иного.
Всякое же устроение покоилось на исконно буржуазной, внехристианской морали
рода. Нельзя жить в мире и творить новую жизнь с одной моралью послушания, с
одной моралью борьбы против собственных грехов. Кто живет в вечном ужасе от
собственного греха, тот бессилен что-нибудь сделать в мире.
Всякий человек
должен пройти через искупление и приобщиться к его тайне. Момент искупления
греха в жизни человека неизбежно связан с послушанием и смирением, с отречением
от самоутверждения, с жертвой духовной гордыней. Кто не знает этой внутренней
работы послушания и отречения, тот не может идти ввысь. Всякий путь ввысь
жертвен и предполагает внутреннюю духовную работу совлечения с себя ветхого
Адама. Через смирение совершается освобождение от собственного зла и мерзости:
совершивший дурное и низкое не погиб, он очищается таинством покаяния и
рождаемся к новой жизни. Но на одном смирении и послушании нельзя построить
цельной этики жизни. Великие моменты смирения и послушания легко превращаются в
рабство, лицемерие и духовную смерть, если их признать единственными водителями
жизни. Христианская мораль смирения и послушания недостаточна, в ней не все
ценности жизни раскрываются. Духовная работа смирения и послушания – лишь
моменты пути, цель же – в творчестве новой жизни. Но христианство как религия
искупления не раскрыло морального творчества. Христианскую святоотеческую
мораль как единственную оценку всей полноты жизни ныне труднее принять, чем
христианские догматы и таинства. И поразительны эти попытки современного
сознания превратить религию Христа, религию мировой мистерии искупления, в
христианскую мораль. Часто говорят: единственное, что осталось от христианства
и что приемлемо и для нашего сознания, это христианская мораль. Так говорят
лишь потому, что считают христианскую мораль бесконечно приспособляемой.
Творчество жизни оправдывают христианской моралью лишь путем безграничного
насилия над Евангелием. В моральном сознании нового человечества есть
творческие ценности, которые не были раскрыты в христианской морали. Эти
творческие ценности говорят о восхождении человека, и от них труднее
отказаться, чем от опустившегося рационализма, мешающего принять догматы и
таинства, – от этих ценностей не должно отказываться. В христианстве побеждала
мораль семитическая, и против нее восстает мораль арийская. Бунт Нитцше против
христианской морали несоизмеримо глубже и значительнее, чем рационалистические
возражения Гарнака против христианских догматов. В моральной стороне
христианства есть вечное и абсолютное. Это вечное и абсолютное связано с
аскетической мистикой преодоления «мира» этого, отречения от призрачных благ
этого мира, с внутренним прохождением через Голгофу. Наиболее ценно и незыблемо
в христианской морали именно то, к чему наименее склонны современные
морализаторы христианства, – мистическая аскетика. Но в исторической
христианской морали есть много бытовых наслоений, временных и условных
приспособлений. Бытовая православная мораль, доводящая пафос послушания до
покорности и подданства злу и уродству, не есть вечное в христианстве, а лишь
временное, как и все бытовое. Не вечны и не абсолютны и святоотеческие
моральные идеалы. Святоотеческий моральный идеал – идеал старчества. Он
отрицает молодость, т.е. творческий почин и порыв, боится молодости. Старческий
святоотеческий идеал как бы испуган молодостью языческой, от которой должно
было произойти мировое отталкивание, он всякую молодость считает языческой. В
первые, самые напряженные моменты искупления старчество должно было быть
противопоставлено молодости. Но старчество не вечно. Через искупление мир
придет к новой, творческой морали молодости, не к молодости языческой, а к
молодости в Духе Христовом. Христос – Абсолютный Человек – вечно молод. В самом
Евангелии нет старчества. Старчество – порождение человеческое, а не божеское.
Оно явилось потому, что молодости человеческой труднее было принять мудрую
тайну искупления, чем старчеству. Это – слабость человеческая. Велика мудрость
старчества, уходящая за пределы разума мира сего. Но построенная на старчестве
мораль жизни всегда говорит о бессилии. Старческая мораль – мораль заботы и
страха. Только юношеская мораль – мораль творчества и дерзновения. Евангельская
мораль – беспечная, а не пекущаяся мораль, и самым совершенным выразителем
евангельской морали остается св. Франциск, по духу юноша, а не старец.
Пекущаяся мораль, мораль заботы – буржуазная мораль этого мира. В Евангелии
сказано: посмотрите на птиц небесных и на лилий полевых; и еще сказано: довлеет
каждому дню злоба его. В этом есть юношеская беспечность и беззаботность. Нельзя,
конечно, смешивать старчество со старостью. В старчестве есть достижение
мудрости, в старости – упадок. Но мораль старчества в жизни легко переходит в
мораль старости, мораль вечного страха, вечной заботы, вечного попечения о
злобе другого дня, вечного отрицания божественной беспечности птиц небесных и
полевых лилий, отрицание правды евангельско-францисканской, юношеской. Вечно юн
Христос, и вечно юн андрогин – дева-юноша. Грядущая творческая мораль – мораль
преображенной вечной юности, бесстрашной и беззаботной. Справедливо говорит
Карлейль, что только победа над страхом делает человека человеком[3].
Творческую мораль нельзя основать на отрывании и противоположении человеческого
и божественного – в ней всегда открывается серафическая природа человека.
В чем вечная
ценность христианской морали, в чем ценность для грядущей этики жизни, этики
творческой? Моральные оценки распадаются на целый ряд антитез. Есть мораль
слабости и мораль силы; мораль сострадания, блага людей, альтруизма и мораль
ценностей, творческого повышения; мораль рабьей обиды и мораль свободной вины;
мораль аристократического благородства духа и мораль духа рабски-плебейского.
Нитцше признал христианскую мораль рабьей, плебейской, моралью слабости и
возненавидел ее. Он противопоставил ей мораль господскую,
аристократически-благородную, мораль силы. Нитцше сказал о христианстве много
замечательного, волнующего, ценного для морального возрождения человека, ибо,
поистине, он был одним из величайших моралистов всех времен в благороднейшем
смысле этого слова. Но все сказанное Нитцше о христианстве нужно перевернуть,
взять наоборот[4]. Мотивы
нитцшевской критики христианской морали глубоки и ценны, но сама критика совсем
не верна. Нитцше говорит как религиозный слепец, лишенный дара видения
последних тайн. Религия Христа совсем не то, за что Нитцше ее принимал.
Христианская мораль не рабски-плебейская, а аристократически-благородная,
мораль сынов Божьих, их первородства, их высокого происхождения и высокого
предназначения. Христианство – религия сильных духом, а не слабых. В
христианской святости был подбор сильных духом, было накопление духовной мощи.
Христианская этика – этика духовной победы, а не поражения. Побеждающие «мир»,
жертвующие благами этого мира – самые сильные, самые подлинные победители. И по
сравнению с силой и победой духа Христова всякая сила и победа в этом мире
ничтожна и призрачна. Сильные мира сего – слабые, побежденные в Духе. Подлинная
христианская мораль возлагает на человека, усыновленного Богом, свободную
ответственность за свою судьбу и судьбу мира и исключает для сынов Божьих
возможность чувствовать рабьи-плебейскую, неблагородную обиду на судьбу, жизнь
и людей. Переживание свободной вины – переживание силы; переживание рабьей
обиды – переживание слабости. Кто сопричислен к царству сынов Божьих, тот
свободен. И кто жаждет искупить вину свою и грех свой, тот жаждет силы и из
силы, а не слабости и из слабости, тот участвует в избавлении мира. Бессилие
человека искупить собственными природными силами грех, обращение к помощи Искупителя
есть бессилие падшей человеческой природы, бессилие разъединения с Богом. Но,
поистине, все достоинство человека в его сопричастности Богу и божественной
жизни, в его подъеме. И помощь человеку Искупителя-Богочеловека есть не внешняя
для человека помощь, чуждая его природе, а внутренняя ему помощь, раскрывающая
его собственную богоподобную, причастную к божественной жизни природу,
внутренний подъем человека. Христос не вне нас, а в нас, Он – Абсолютный
Человек в нас, Он – наша причастность Св. Троице. И религия Христа есть религия
высшей силы человека, она противоположна всякой слабости и подавленности
человека. Христианство есть путь раскрытия в каждом человеке Абсолютного
Человека. Но в мировую эпоху искупления Абсолютный Человек раскрывается в аспекте
жертвенном, и мораль христианская – жертвенная мораль. Другой аспект
Абсолютного Человека раскрывается и творчестве. Поэтому путь христианской
морали – через жертву к творчеству, через отречение от мира сего и его
соблазнительных благ к творчеству мира иного и иной жизни. В жертвенности –
подлинный пафос христианской морали. Жертвенность предполагает силу духа и
исключает слабость духа. Только сила – жертвенна. Жертвенность всегда
благородна, всегда аристократична. Плебейство духа – не жертвенно. Христианская
жертва «миром» и его благами всегда есть жертва безопасностью, безопасным
положением в мире, всегда отречение от устроенности в мире. Это – согласие
пойти вслед за Христом через богооставленность. Жертвенность христианской
морали прямо противоположна всякой буржуазности. Поэтому подлинная христианская
мораль должна признать добродетель небезопасного положения, добродетель,
которую в высшей степени признавал Нитцше, и должна отвергнуть добродетели
буржуазные. Но жертва в христианстве
никогда не есть жертва во имя благополучия людей, во имя добродетелей
буржуазных, а – жертва во имя Бога и во имя ценностей творческих, ценностей
восхождения. Это путь ввысь через расщепленное. Христианская жертва всегда
горная и поднимающая, а не дольная и распределяющая. Христианская мораль есть
мораль ценностей, творческого повышения жизни, ы не мораль благополучия людей,
не альтруистически-распределительная мораль. Христианство – религия любви, а не
альтруизма. Христианство не допускает понижения качества во имя количества, оно
все в качестве, т.е. в ценности аристократической.
Мировой кризис культуры, о котором много было говорено, есть также
кризис морали, революция морального сознания. Аморализм – такой же феномен
мирового кризиса морали, как декадентство – феномен мирового кризиса искусства.
Мораль как каноническая, общеобязательная культурная ценность надломлена, так
же перезрела и надломлена, как и все канонические, общеобязательные ценности
культуры, как и наука, как и
классически прекрасное искусство, как и семья и все т.п. Есть глубокая бездна
между моралью и бытием, и бездна эта ныне разверзлась. Это частный, но очень
яркий случай разрыва между культурой и бытием. Путем морали недостижима высшая
ступень бытия, иная жизнь. Аморализм есть лишь болезненный, нередко поверхностный
симптом глубокого кризиса морали как закона, морали ветхозаветно-канонической.
Подобно этому аномалии пола являются болезненным симптомом кризиса рода,
надлома в старом поле. В мировом кризисе морали прорывается жажда морального
творчества, морали как творчества, а не послушания[5].
Кризис морализма, бунт против закона морального послушания есть также
предварение новой мировой эпохи, эпохи творческой. В жизни моральной, как и в
жизни познавательной, художественной, половой, новый человек жаждет творить
новую жизнь, а не только нести послушание последствиям греха, не только
приспособляться к условиям этого мира. В канонической морали всех эпох не
рождалось еще нового общения людей. Мораль, подобно всякому закону, скорее
изобличала зло, чем творила высшую правду жизни. Ныне мораль перерастает уже
закон послушания, изобличающий зло и приспособляющиеся к его условиям. Мораль
хочет быть творчеством высшей правды жизни и высшего бытия. Мораль как
дифференцированная сфера культурной жизни перестает вдохновлять, мертвеет и
вырождается. Она сознается как препятствие на пути к творчеству бытия. Мораль
серединная, мораль безопасности, мораль, задерживающая наступление конца,
закрывающая пределы бытия, должна раньше или позже сама прийти к концу и быть
преодолена творческим напряжением человеческого духа. В этом кризисе
серединно-задерживающей, безопасной морали огромно значение Нитцше. Творческий
дух его возжелал стать по ту сторону безопасной середины канонической морали.
Каноническая мораль всегда была выразительницей духа среднеобщего, а не духа
индивидуальных высот. Нитцше был великим изобличителем серединно-общего духа
гуманизма. Мораль гуманизма не есть мораль конца и вершины, это – мораль
середины и плоскости. Мораль гуманизма – все еще мораль послушания, а не
творчества, мораль рода, а не богочеловечества. Гуманистическая мораль –
распределительная, а не производительная. Нитцше – жертвенный предтеча новой
моральной эпохи. Но сам он весь переходный, он не кузнец новых ценностей. Новая
творческая эпоха будет сверхморальной, как и сверхкультурной, а не доморальной
и не докультурной. Доморальность, аморальность есть нигилизм, как и всякая
докультурность, как и всякий отрицательный анархический бунт, не созидающий
космос, а расковывающий хаос. Мировой кризис морали должен идти к концу, а не
возвращаться к началу. В кризисе морали велико также значение Ибсена. В
ибсеновском творчестве та же атмосфера горного воздуха, героического
восхождения, что и у Заратустры. То же восстание качественно восходящей
индивидуальности против духа серединно-общего. Нитцше и Ибсен – величайшие
моралисты нового времени, но все еще религиозно слепые. Знаменательна также
пламенная ненависть безумного католика Леона Блуа против буржуазного мира и
буржуазных моральных ценностей. В его книге «Exйgиse des lieux Communs» есть проблески настоящей гениальности и буржуазность глубоко
вскрывается как религиозно-метафизическая категория[6].
В Л.Блуа трепещет и гневается все, что было подлинно благородного в
католичестве, буржуазному миру не послушного. Но в пламенной ненависти Л.Блуа
есть неверие в победу благородства над буржуазностью. В Блуа есть творческое
бессилие, как и у всех великих французских католиков XIX века. Неисповедимая
судьба сделала Нитцше творчески дерзновенным и религиозно слепым, а Л.Блуа
религиозно зрячим и творчески бессильным.
В чем же сущность
морального кризиса? Сущность эта прежде всего в революционном переходе от
сознания, для которого мораль есть послушание серединно-общему закону, к
сознанию, для которого мораль есть
творческая задача индивидуальности. Это – освобождение от остатков
гетерономной морали. Общеобязательная мораль закона была лишь изобличением зла
и греха и уравнением всех в зле и грехе. Закон должен быть исполнен, т.е.
должно не делать зла, освободиться от
греха. В этом преодолении нет ничего индивидуального и творческого. Но высшая
задача человека – творчество новой жизни. Творчество новой жизни проходит через
тайну индивидуальности. Творческая мораль не есть исполнение закона, она есть
откровение человека. И это откровение человека в моральном творчестве – всегда
индивидуально-качественное, а не серединно-общее, где-то воссоединяется с
моралью евангельской, с моралью св. Франциска, с индивидуальной поэзией
новозаветной жизни, не знающей закона. То, что сказано здесь, не есть аномизм.
Закон должен быть внутренно изжит, а не бунтарски отвергнут. Греховная сторона
человеческой природы остается обращенной к закону, но творческая ее сторона из
закона выходит.
Традиционную
христианскую мораль слишком исключительно строили на страхе и заботе о спасении
души. Мораль творческая должна быть построена на мужественности и на заботе о
творческом восхождении. Панический страх гибели унижает человека и в конце концов
становится безнравственным и нерелигиозным по своим мотивам. Страх этот
неблагороден и некрасив. Вечное трусливое дрожание за свою душу уничтожает
образ Божий в человеке. От ужаса готов человек отказаться от всех творческих
ценностей, лишь бы не погибнуть. Это – особая, очень непривлекательная форма
религиозного эгоизма. Эгоизм и трусость внутренно связаны. Так же связаны между
собой жертвенность и мужественность. Бесстрашие и храбрость – религиозные
добродетели. Бесстрашие духа, дерзновение перед Господом – высшие, жертвенные
добродетели религиозного пути. Эгоистический страх собственной гибели,
доводящий человека до отказа от чести, должен уступить место страху собственной
низости, уродства и неблагородства. Великая клевета на христианство – будто ему
чуждо чувство чести. Подлинное чувство чести только и возможно на почве
христианской, ибо христианство – откровение о личности. Честь не есть духовная
гордость и самоутверждение. Честь – блюдение в человеке образа и подобия
Божьего, который не должен быть унижен. Честь блюдет ценность божественную и
потому является одной из вечных основ морали. Самоотречение истребляет
безбожную природу в человеке. Честь утверждает божественную природу человека.
Отречение от безбожного самоутверждения и блюдение чести сходятся в одной
добродетели – в раскрытии божественного Человека. В рыцарстве было подлинное
моральное творчество. Идея рыцарства предваряла откровение о человеке. Но
рыцарство никогда не было осуществлено. Фактическое рыцарство средних веков
было так же далеко от идеи рыцарства, как фактическая иерархия католической
церкви от мистической Церкви Христовой. Рыцарство – вечно по своему заданию.
Оно внесло в мир героические ценности – ценность жертвенной чести и жертвенной
верности. В рыцарстве ковалась личность. Буржуазный мир новых времен хотел
подменить рыцарство мещанством, рыцарские добродетели мещанскими добродетелями.
И думал буржуазный мир, что рыцарство похоронено навеки как порождение темного
средневековья, что возродиться оно не может. Но гибель рыцарства была бы
гибелью высокого духовного закала личности. Дух рыцарства продолжает жить как
вечная противоположность духу буржуазному. Рыцарская мораль и мораль буржуазная
останутся на веки веков, до скончания веков глубочайшими, враждующими
противоположностями. Категории рыцарства и буржуазности – категории
религиозно-метафизические, а не социально-исторические, они пребывают в
меняющихся одеяниях разных времен. Рыцарство остается вечным заданием
человеческого духа, переживающим ветхие одежды рыцарства средневекового. И в
нашу буржуазную эпоху с новой силой стоит перед вершинами человечества задача
создания духовного рыцарства, рыцарства в Духе. В нашу эпоху возможно
возрождение рыцарских орденов в новом духе. Дух рыцарства призван хранить
подлинный, небесный аристократизм моральных ценностей, подлинный, небесный
иерархизм, не запятнанный буржуазным иерархизмом мира сего. Что всякая ценность
аристократична – это откровение рыцарского духа. Рыцарство составляет
подлинную, таинственную иерархию, иерархию жертвенную и потому невидимую миру
буржуазному, подчиненному своей видимой, но ложной иерархии. Рыцарская мораль –
мораль ценности, и потому она глубоко противоположна всей
буржуазно-демократической морали благополучия и устроения, морали «последних
людей». Демократизм (в метафизическом, а не социальном смысле слова) глубоко
буржуазен, ибо ставит благополучие и устроение людей выше ценности, количество
выше качества, средне-общее выше индивидуального, распределение выше
творчества. Аристократическая (в метафизическом, а не социальном смысле слова)
мораль есть мораль ценности, качества, индивидуальности, творчества. Всякое
понижение ценности, качества, индивидуальности, творчества во имя
средне-общего, количественного, во имя благополучия, устроения и распределения есть
грех перед Богом и перед божественным в человеке. Христианская всенародность,
христианский универсализм ничего общего не может иметь с демократическим
понижением ценностей и качеств, с буржуазным пожертвованием творчеством во имя
благоустроения. Христианство – аристократично, иерархично, оно обращено к
ценности, к качеству, к индивидуальности. И вместе с тем христианство
всенародно-универсально, оно есть спасение всего мира, всех и вся до последней
былинки, оно всех призывает на мессианский пир. Христианство признает
абсолютную ценность всякого человеческого лица, но это признание ничего общего
не имеет с демократической механикой количеств. И поистине, грядущая в мире
творческая мораль, знаменующая великую моральную революцию, – не
демократическая, а аристократическая мораль, ибо творчество все в качестве, а
не в количестве, в ценности, а не благополучии, в индивидуальном, а не в
средне-общем, в восхождении, а не в распределении, в организме, а не в
механизме. Аристократизм – морально-революционен, демократизм –
морально-консервативен. Рыцарская мораль аристократизма не может никого
угнетать и порабощать – она есть мировое служение, всегда жертвенное. Рыцарь
жертвует собой и своим благом, но никогда не жертвует ценностью, абсолютно
верен ценности.
Не только
утилитаризм, но и альтруизм есть учение буржуазно-демократической морали,
серединно-общей морали благополучия, морали количеств. Альтруизм выдумал
буржуазно-демократический XIX век и хотел подменить им
христианскую любовь. Об альтруизме говорят, когда охладела и омертвела любовь.
Любовь есть творчество нового общения, общения в Духе. Любовь органически
соединяет, качественно насыщает. Любовь есть выход из «мира сего», из тяжести,
скованности и разорванности мира в мир иной, мир свободы и соединенности. Альтруизм
весь в тяжести, скованности и разорванности «мира сего», в нем нет нового
общения, нет качества, нет индивидуальности. Альтруизм хочет установить
механику средне-общего единения людей. Альтруизм подчиняет ценность
благополучию людей. Альтруизм – слишком человеческий, в нем нет ничего
божественного, никакой сверхчеловеческой ценности. Сверхчеловеческая ценность,
на которой покоится всякая подлинно-аристократическая, благородная мораль,
лежит по ту сторону вульгарного противоположения альтруизма и эгоизма. Мораль
христианская тоже лежит по ту сторону противоположения альтруизма и эгоизма,
ибо даже отношения людей она выводит из отношения человека к Богу: не во имя
свое и не во имя другого, а во имя Бога и божественной ценности. Человек – боль
и стыд, человек должен быть преодолен, всякий человек – и я, и ты. Откровение о
человеке будет преодолением человека как высшей гуманистической ценности, будет
откровением божественного человека. Великим падением христианского сознания
была попытка придать христианству характер альтруистически-утилитарный.
Поистине, всякий альтруизм есть в существе своем замаскированный утилитаризм,
он есть религия человеческого благополучия. Альтруизм – все та же буржуазная
мораль, мораль буржуазных ценностей. Альтруизм только переносит буржуазные
ценности с «я», на «ты», он всегда хочет для других буржуазного благополучия, а
тем украдкой хочет и для «я» воспользоваться буржуазным благополучием.
Христианство и для «я», и для «ты» одинаково признает другие, не буржуазные
ценности. Ведь с мировой точки зрения всякое «ты» есть лишь замаскированное
«я». И то, что для «ты» признается ценным, то оказывается ценным и для «я».
Если для «другого» признается ценным богатство и благополучие, то богатство и
благополучие признается ценным и для «себя». В альтруизме нет еще выхода из
буржуазных ценностей, из «мира сего». Альтруизм глубоко противоположен всякому
творчеству, он пытается создать моральную задержку творчеству. Морали
альтруизма противоположна мораль творческого повышения качеств жизни.
Утилитарно-альтруистическая мораль не допускает восхождения человека, слишком
большого повышения качеств и ценностей индивидуальности, как греха против
«других». Она требует уравнения качеств в количествах. Это – мораль
механического равенства, обезличивание и обесценивание, мораль плоскостная. Для
христианства важно не «я» и не «ты», не их уравнение, а божественная ценность и
божественная правда, превышающая и «меня», и «другого». На альтруизме лежит
печать духовного плебейства, это – идеология ложной, механической демократии.
Ценность индивидуальности, раскрывающаяся в христианстве во всей ее интимности
и безмерности, окончательно тонет и гибнет в альтруистически-демократической
морали. Мистика жертвенности неведома этой морали, и вот она требует жертвы
качества количеству, индивидуального средне-общему, ценности благополучию, т.е.
того, что от мира иного, тому, что от мира сего. Творческая мораль революционно
сметет мораль альтруистически-демократическую, т.е. по истине переоценит
ценности. В христианском сознании бесконечная ценность индивидуальности
соединяется с моральным космизмом и универсализмом. Поразительно, что именно
альтруистической морали чужд всякий космизм и универсализм, непонятна связь
человека с космосом. Альтруизм весь погружен в человеческое, оторванное от
космического, непонятна и чужда ему забота о космической гармонии, а не только
об Иване и Петре. В демократическом альтруизме есть неприятное самодовольство
человеческой ограниченности. Альтруистически-демократическая идеология знает индивидуализм,
знает серединную общность, но не знает индивидуальности, не знает космоса.
Только космическая мораль, всегда ведающая место индивидуальности в мировой
иерархии, предотвращает ту гибель личности в индивидуализме, которую так
гениально раскрыл Ибсен в «Пере Гинте». Творческая мораль индивидуальна и
космична, в ней творческая энергия индивидуальности переливается в космос, и
космос наполняет собой индивидуальность. В творческой морали личное
переживается как мировое и мировое как личное. Для нее перестает быть
интересным банальный и элементарный вопрос об эгоизме и альтруизме. Есть
божественная правда не только в любви к другому, но и в любви к себе. Христос
заповедал любить ближнего, как самого себя, т.е. и самого себя любить, как
образ и подобие Божье. Божественная любовь к себе не имеет ничего общего с
эгоизмом. Эгоисты могут относиться к себе с отвращением. Нелюбовь к себе есть
источник подпольности, больного самолюбия, зависти, неблагородства. Творческая
мораль есть мораль призвания, она утверждает нравственный смысл призвания, она
знает лишь неповторимые индивидуальные пути. От индивидуальности и
индивидуального пути нельзя отказаться, потому что и всякий отказ от
индивидуального пути, всякая отрешенность от индивидуальности глубоко индивидуальна.
И трудно сравнивать людей в моральном отношении. Ибо никто не знает, сколько
кому что стоит. Моральная задача каждого
– неповторимо индивидуальна. И потому задача моральной оценки есть задача
интуитивного вникновения в тайну индивидуальности, а не количественной
моральной механики. Потому и сказано: не судите.
Тайна искупления
освобождает от морализма и открывает путь к высшей морали творческой любви.
Новозаветная любовь ослабляет тяжесть морализма. Тайна искупления ослабляет
тяготу закона, но возлагает тяготу творчества. Искупление ведет от закона к
творчеству. То, что началось в законе, заканчивается в творчестве. И в морали
можно вскрыть элементы закона, искупления, творчества. Закон и доныне еще не
изжит человеком. Роль закона – отрицательная. Но он может быть направлен против
ветхого греховного хаоса и против творчества нового космоса. В первом случае
мораль закона сохраняет свой религиозный смысл. Во втором случае она становится
демоническим морализмом, злым отяжелением, источником мировой реакции. Уже во
времена явления Христа произошло демоническое отяжеление и омертвение закона у
книжников и фарисеев. Ныне же само освобождающее искупление обратили в
отяжелевший и омертвевший закон. И добро может стать демоническим, подобно
эстетизму. Добро, враждебное творчеству, – демонично, в нем демоническая
тяжесть и мертвенность. Сплошная моралистическая возвышенность может быть
грехом против богатства творческой природы человека, против полноты
индивидуальной жизни, против смысла множественности. Моральное совершенство и
моральная возвышенность не должна угашать фаустовского стремления к полноте
жизни. Истребление творчества во имя добра, во имя закона морали – страшная
реакция, препятствующая исполнению Божественных предначертаний, задерживающая
наступление разрешающего конца. Силы, исключительно приверженные закону, не
понимают и не принимают той высшей правды, что творчество – уже большее, чем
первоначальное послушание воле Божьей, что Бог сам возжелал откровения воли
человеческой. Творчество никогда не есть бунт ветхого хаоса, творчество всегда
есть образование нового космоса. В хаотическом бунте нет ничего творческого, он
всегда есть религиозная реакция и подлежит изобличению закона. Творчество – космично, а не хаотично, и
потому оно вне изобличения закона, всегда обращенного к ветхому хаосу.
Творчество менее всего есть анархия. Творческий дионисизм есть дионисизм
преображенный, прошедший через закон и искупление, соединенный с аполлонизмом.
В творческом дионисизме лицо не утопает и не исчезает в изначальной стихии,
индивидуальность не растворяется. Мораль законническая враждебна всякому
дионисизму, всякому экстазу, она, в известном смысле, исключительно
аполлонична, она всегда есть предупреждение об опасности исчезновения личности.
Но эта законническая мораль знает лишь ветхую дионисическую стихию, стихию
хаотическую, она не знает экстазов дионисизма преображенного, творческого.
Творческая мораль – дионисическая мораль. Но это всего менее дионисизм старого
хаоса, это – дионисизм, прошедший через религиозный смысл культуры. Варварский
дионисизм, не просветленный мировым Логосом, – препятствие на пути наступления
религиозной эпохи творчества. Хаотический дионисизм все еще подсуден закону,
которому неподсудно творчество. В творчестве же открывается серафическая
природа человека. Страстная природа человека не может и не должна быть угашена
и задавлена, а лишь творчески преображена. В морали индусских иогов есть ценный
призыв к самодисциплине воли, к духовной сосредоточенности, но есть и опасность
окончательного подавления дионисически-страстной природы человека. Эта же
опасность угашения дионисически-страстных истоков творчества есть и в
современном теософическом движении.
Перед нами открылись два
моральных пути: послушание и творчество, устроение «мира» и восхождение из
«мира». Мировой религиозный кризис есть также моральный кризис, переход к
морали творчества. Мораль послушания выполнила свою миссию и выполняет ее
доныне, поскольку в человеке есть греховный хаос, но она должна быть
преодолена, поскольку в человеке должно совершиться творческое откровение
космоса. Мы увидели, что этика творчества не есть этика гуманизма. Этика
гуманизма в последних своих пределах может привести к антихристовой этике.
Этика творчества должна быть отделена от путей человекобожества, ибо в ней
возвышение и обожествление человека совершается через Абсолютного Человека –
Христа, через Богочеловека. Этика творчества вызывает вражду к себе, ибо это
этика празднично-поэтическая, а не буднично-прозаическая, этика духа
аристократического, а не духа плебейского. Категории аристократизма и
плебейства – не социологические категории и не связаны с буржуазным иерархизмом
этого мира. Этика творчества должна освободить человека от того давящего
чувствования себя волом, от того самосознания, которое одинаково присуще и
ветхой книге Бытия, и новым книгам по экономическому материализму. Это
освобождение от подавленности достигается через вольную жертву. В человеке не
только отрицательно должен быть изобличен законом и искуплен грех, но и
положительно должна раскрыться его творческая природа, его
серафически-безгрешная, богоподобная природа. Отрицание греха гуманизмом не
могло быть откровением серафически-безгрешной природы человека, природы,
предназначенной к творчеству. В этом отрицании был новый грех, закрывавший
образ Божий в человеке, ибо было отступничество от божественного в человеке.
Только творческая религиозная эпоха приведет к положительному самосознанию
человека, освободит от тяжести исключительно отрицательного самосознания. В
этике творчества будет вдохновение новой, небывшей еще жизни. Это – жизнь в
Духе, а не в мире, жизнь, духовно свободная от реакций на мир и мирское[7].
Из этики творчества вытекает и новая оценка общественности. Новая творческая
жизнь не может двигаться ни вправо, ни влево по линии «мира», а лишь ввысь и
вглубь по линии Духа.
[Н.А.Бердяев] | ["СМЫСЛ
ТВОРЧЕСТВА"] | [Библиотека "ВЕХИ"]
©2000, Библиотека "ВЕХИ"
[1] См. Прекрасную книгу Iohannes
Ioergensen «Saint François
d'Assise. Sa vie et son oeuvre». Это – лучшая книга о св. Франциске. Иергенсен –
датский писатель, принадлежавший к школе Брандеса, протестант по рождению,
обратившийся в католичество в Ассизах. Обращение свое он рассказал в книге «Le Livre de Route». Иергенсен
яркий выразитель северного католического Возрождения. Жизнь св. Франциска
рассказана им с поэтическим проникновением в дух умбрийского христианства.
[2] Еп. Феофан
вышел из двадцатилетнего затвора, когда приехал тамбовский губернатор. Этим он
выразил свое мистическое послушание земному чиноначалию. Он проповедует мораль
совершенного повиновения и покорности, вплоть до телесных наказаний. А оптинский
старец Амвросий оправдывает смертную казнь. Старец пишет по поводу казни
Каракозова: «А что он лишен погребения и что получил конец такою позорною
смертию и подобное – все это, при искренном раскаянии, может послужить ему к
облегчению тяжкой вины преступления; другим же послужит это к вразумлению,
чтобы так не забывались и так далеко не простирали своей дерзости». «Описание
жизни блаженной памяти Оптинского старца иеросхимонаха Амвросия». Сост. прот.
С.Четвериковым, стр. 157.
[3] Первая
обязанность человека и до сих пор заключается в подавлении страха. Мы не можем вовсе действовать, пока не достигнем этого. До
тех пор пока человек не повергнет страха под пяту ног своих, поступки его будут
носить раболепствующий характер, они будут не правдивы, а лишь правдоподобны:
сами его мысли будут ложны, он будет думать совершенно как раб и трус… Человеку
необходимо быть и он должен быть храбрым; он должен идти вперед и оправдать
себя как человека, вверяясь непоколебимо указанию и выбору высших сил, и первым делом не бояться вовсе. Теперь, как и
всегда, он настолько лишь человек, насколько побеждает свой страх». «Герои и
героическое в истории» Карлейля, стр. 44.
[4] В
«Антихристе» Нитцше есть много от Вольтера, много поверхностно-рассудочного. Но
в нитцшевской критике христианства
есть мотивы очень глубокие. И мотивы эти можно принять для защиты христианства.
Таков прежде всего мотив силы в
противоположность мотиву слабости. Я как христианин на вопрос, что такое добро,
вместе с Нитцше могу ответить: «Все, что повышает чувство силы, волю к силе,
саму силу в человеке». Nietsche Werke, Band VIII,
стр. 218. Христианство не есть религия сострадания, христианство –
религия стяжания духовной силы и божественной жизни. Сострадание – буддийской
природы, буддийский уклон в христианстве. Нитцше бунтует не против
христианства, а против исторической христианской морали, морали слабости.
[5] К кризису
морали должны быть отнесены все интересные работы Л.Шестова.
[6] «Exégèse
des Lieux communs» Л.Блуа есть гениально смелое исследование общих мест
той мудрости, которой живет буржуа.
[7] Это и есть
медитация, духовная сосредоточенность, освобождающая человека от внешнего и
призрачного «мира».