[Н.Я.Данилевский] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

 

Н.Я.Данилевский
«Россия и Европа»

ГЛАВА XVI.
Борьба

 

Кто ни поп - тот батька.
Русская пословица

Одна лишь выгода из сего (из войны 1799 года) произошла - та, что сею войною разорвались
все почти союзы России с другими землями. Ваше Императорское Величество давно уже со мною
согласны, что России с прочими державами не должно иметь иных связей, кроме торговых.
Переменяющиеся столь часто обстоятельства могут рождать и новые
сношения и новые связи, но все сие может быть случайно, временно.
Граф ф. В. Ростопчин

Святая истина!
Император Павел

 

 Рано или поздно, хотим или не хотим, но борьба с Европою (или, по крайней мере, с значительнейшею частью ее) неизбежна из-за восточного вопроса, т. е. из-за свободы и независимости славян, из-за обладания Цареградом,- из-за всего того, что, по мнению Европы, составляет предмет незаконного честолюбия России, а по мнению каждого русского, достойного этого имени, есть необходимое требование ее исторического призвания. Можно медлить, отдалять по тем или другим соображениям как с нашей, так и с европейской стороны грозный час наступления борьбы, но она не может быть устранена иначе, как если или Европа почувствует всю справедливость славянских требований и добровольно уступит им, на что, как по всему видно, весьма мало надежды; или, если Россия, как говорят враги ее, действительно окажется "Больной, расслабленный колосс", расслабленный нравственно, переставший внимать не только голосу народной чести, но и самым громким побуждениям инстинкта самосохранения, готовый отказаться от всех преданий своей истории, отречься от самого смысла своего существования. Но и этого мало. Если бы Россия даже дошла до такой степени унижения, оно было бы слишком невероятно, чтобы ему поверили: в нем увидали бы притворство и уловку и нас все-таки не оставили бы в покое.

Самый процесс этой неизбежной борьбы, а не одни только ее желанные результаты, как это не раз уже было высказано нами, считаем мы спасительным и благодетельным, ибо только эта борьба может отрезвить мысль нашу, поднять во всех слоях нашего общества народный дух, погрязший в подражательности, в поклонении чужому, зараженный тем крайне опасным недугом, который мы назвали европейничаньем. Нас обвинят, может быть, в проповеди вражды, в восхвалении войны. Такое обвинение было бы несправедливо: мы не проповедуем войны - уже по одному тому, что такая проповедь была бы слишком смешна из наших слабых уст; мы утверждаем лишь, и не только утверждаем, но и доказываем, что борьба неизбежна, и полагаем, что хотя война очень большое зло, однако же не самое еще большее,- что есть нечто гораздо худшее войны, от чего война и может служить лекарством, ибо "не о хлебе едином жив будет человек".

Считая борьбу с Европою неизбежною в более или менее близком будущем, мы полагаем не лишним бросить взгляд на то, какие залоги имеются у нас на успех в этой борьбе, каковы вероятности удачи,- в чем заключаются средства, на которые мы можем рассчитывать,- каков должен быть наш образ действий, дабы обеспечить за собою вероятность успеха. Очевидно, что для этого нам предстоит рассмотреть и оценить как наши внутренние - нравственные и материальные - силы, так и тот путь, которому должны мы следовать в наших отношениях к Европе. Но прежде чем перейти к этому специальному предмету настоящей главы, мы остановимся на одном общем историческом соображении, которое громко говорит в нашу пользу, обещая нам успех, потому что успех этот, так сказать, лежит в общем направлении исторического тока событий.

Слово "закон", в применении к разным отраслям человеческого знания, имеет весьма различное значение и достоинство. В некоторых немногих точных науках он есть правило, выражающее собою весьма простое отношение, которому необходимо следует целая обширная категория явлений,- и притом правило, не только постижимое умом, но необходимо вытекающее из его требований. К этим законам применяется изречение Гете: "Was der Geist verspricht, das halt die Natur"[1]. Таков, например, знаменитый закон всемирного тяготения. Другие законы суть гипотетические положения, внутренней необходимости которых мы не сознаем, может быть, потому, что ум наш слишком слаб для постижения этой необходимости. Но положения эти, будучи, однако же, раз приняты, удовлетворительно изъясняют целый ряд явлений. Таков, например, химический закон атомизма, оптический закон волнообразного движения эфира. Оба эти разряда законов составляют не только норму, с которою явления сообразуются, но еще и объясняют их.

В науках с более сложным предметом, каковы все науки о человеке и обществе, под именем законов разумеется просто частое повторение явлений, для которого мы не можем придумать даже и гипотетического объяснения. Так, например, статистика показывает нам, что число рождающихся мальчиков находится в постоянном отношении к числу рождающихся девочек. Законы, которые успели подсмотреть в морфологии организмов, подходят также под этот разряд. <...>

На одно из таких исторических повторений (или, пожалуй, исторических законов) желаем мы обратить теперь внимание. Закон этот, который можно назвать законом сохранения запаса исторических сил, проявляется в следующем: в начале истории народа, еще в этнографический период его развития, или вскоре по выходе из него, обыкновенно случается, что некоторая его часть, находясь в особенно выгодных географических условиях и в близких непосредственных сношениях с достигшими более высокой степени культуры соседними народами, находится в благоприятных условиях для скороспелости с ее выгодными и невыгодными сторонами. В этой части племени развивается самородное или заимствованное просвещение или, по крайней мере, зачатки его; начинается, а иногда и достигает высшей степени совершенства религиозная, политическая, культурная жизнь. Но основание, на котором построено это развитие, непрочно, ибо корни его не распространяются по всему этнографическому телу, которое одно могло бы придать им крепость и устойчивость, и потому внешние бури часто угрожают гибелью этому первоцвету. Между тем остальная часть племени, под охранительным покровом могучей природы (лесов, степей, горных хребтов) продолжает вести свою тихую, по большей части еще племенную, этнографическую жизнь, не расточая, а все еще скопляя элементы будущей силы. Расположившись на границах области распространения своего племени, эта запасная часть его часто вливает свою кровь, свою жизнь, свой дух в чуждые инородческие племена, в соседстве и даже вперемежку с которыми оно живет, мало-помалу уподобляет их себе и таким образом составляет обширный запас сил, как бы политический и культурный резерв, который в свое время явится на выручку своих аванпостов, когда в них станет иссякать внутренний источник жизни или сломят их внешние бури. Этим доставляется возможность общеплеменной жизни глубже проникнуть, шире раскинуться и зацвести в более широких размерах если не во всех, то в некоторых, по крайней мере, отношениях. Этот закон имеет и другое более общее значение, относясь к обновлению высших, так сказать, культурных общественных классов свежими силами, притекающими из низших, так сказать, этнографических общественных классов. В такой общественной форме явление это обращало на себя нередко внимание исследователей и составляет даже род этнографической аксиомы. Но на его чисто историческую сторону, сколько мне известно, едва ли было обращено внимание.

Первый ясный пример этого явления, столько раз имевшего впоследствии повториться, представляет нам древняя история Западной Азии. Мидийское царство, основанное народом, принадлежащим к иранскому культурному типу, достигло известной степени цивилизации под влиянием вавилонской образованности и с тем вместе утратило свой народный характер и потому быстро клонилось к упадку и разложению, в котором находилась уже эта древняя семитическая культура. Племя персов, воинственное и полудикое, еще сохранившее иранский тип, покорив Мидию, вдохнуло новые силы в иранские племена и соединило их в огромную монархию, составляющую цветущий период иранского культурно-исторического типа, непродолжительность которого опять-таки зависела от разъедающего влияния вавилонизма,- тем сильнейшего, что самые центры вавилонской культуры были включены в состав государства.

Второй пример представляет нам история Греции. Греческая жизнь развилась до своего блестящего цвета в столь благоприятных для культуры местностях Пелопоннеса и Эллады под возбудительным влиянием Египта и Финикии, с которыми могла стоять в довольно близких отношениях через посредство перекинутых, как мост, многочисленных островов. Внутренние раздоры и вообще отсутствие здравого политического смысла быстро приводили в упадок благосостояние Греции, приготовляя ее в добычу первого сильного политического тела, которому она встретилась бы на пути. Но среди дикой горной страны жил, внутренне укрепляясь, до поры до времени вне политической и культурной исторической сферы, остаток греческого племени в смешении с инородческими элементами, которые он эллинизировал. Из Македонии был подан Греции якорь спасения Филиппом. Слившись с родственною Македонией, подчинившись добровольно и сознательно ее гегемонии, Греция могла бы, по всем вероятиям, продолжать жить самобытною жизнью, не опасаясь самого Рима.

Парфяне, также иранское племя, обитавшее на границах Скифии и в смешении со скифскими элементами и находившееся вне пределов исторической жизни в блестящее время Персидской монархии, подобным же образом высвобождают из-под греко-македонского влияния восточную часть завоеваний Александра, охраняют ее от римлян - и тем дают возможность новому возрождению иранской культуры во времена Сасанидов.

Переходя к так называемым новым временам, мы видим загнанных в горы испанских готов, кладущих основание освобождению своего отечества от власти мавров и подготовляющих блеск и величие новой Испании.

На равнинах России первые семена гражданственности и образованности развиваются в Поднепровье и в пригорьях Карпатов под влиянием Византии. Внутренние раздоры, татарский погром, вторжение Литвы, польская власть разрушают эти начинания русской жизни. Но на северо-востоке, в глухой лесной стране, русская колонизация, в стороне от деятельной исторической жизни, образует сильный запас русской силы, русит финские племена и, окрепнув, является восстановительницей единства России, собирательницей земли Русской под знаменем Москвы и продолжателей ее дела: Петра и Екатерины.

Средняя, частью Южная и Северо-Восточная Италия, в приморских местностях и на равнинах Ломбардии, живет многообразною роскошною политическою и культурною жизнью, изживается и становится добычей чужеземцев. Но у подошвы Альп, в диком Пьемонте, не принимавшем участия в многозначительной исторической жизни Италии, сохраняется нравственная сила и энергия среди населения, смешанного с племенами не чисто итальянского происхождения,- и в наши дни является Пьемонт возродителем и соединителем Италии[2].

Ту же роль в течение части средних и новых веков играл Бранденбург, или Бранибор, относительно северовосточной Германии, которую объединил под именем Прусского королевства. Эта отдаленная немецкая украйна - марка - распространяла германизацию между северо-западными славянскими племенами, мало вмешиваясь в средневековую жизнь, кипевшую по Рейну, Везеру, верхнему Дунаю и Эльбе. Но когда иссякла в этих странах всякая политическая сила, из Бранденбурга положено было основание возрождению немецкого могущества в Прусской монархии.

В наши дни тем, чем был Бранденбург для Прусского королевства, сделалось Прусское королевство для Германии вообще.

Итак, древняя область персов, Македония, страна парфян, Астурия, Суздаль и Москва, Пьемонт, Бранденбург, Пруссия - страны, сохранившие еще свою племенную этнографическую энергию в то время, когда области, заселенные ранее их развившимися и вступившими на деятельное политическое и культурное поприще братьями (Мидия, Греция, Персидская монархия, Испания, Юго-Западная Русь, Италия, Средняя и Западная Германия), уже потерялисвою политическую силу и или подпали власти иноплеменников, или влачили бессильное существование,- явились восстановителями, возобновителями исторической жизни этих раньше начавших жить братьев. Они были, так сказать, хранителями запаса сил своего племени.

Аналогия говорит нам, что совершенно то же отношение существует между западными славянами, окруженными народами германо-романскими, волею и неволею захваченными круговоротом их жизни, потерявшими в нем свою политическую самобытность и независимость, и Россией, составляющей громадный запас славянских сил. Голос всей истории свидетельствует нам, что запас этот не пропадет втуне, что и он предназначен к тому, чтобы, как во всех предыдущих случаях, возродить, восстановить, обновить собою славянскую жизнь в более обширных размерах. Этого требует закон исторической экономии, столь же разумный, как и закон экономии природы, ничего напрасно не создающей, извлекающей все следствия из своих посылок. Против исторического тока событий, как против рожна, прать невозможно; и в этих общих соображениях почерпаем мы, между прочим, уверенность, что русское и славянское святое, истинно всемирно-историческое и всечеловеческое дело - не пропадет.

Перейдем теперь от этих общих соображений к более частным и специальным.

В продолжение этой книги мы постоянно проводим мысль, что Европа не только нечто нам чуждое, но даже враждебное; что ее интересы не только не могут быть нашими интересами, но в большинстве случаев прямо им противоположны. Из этого, однако, еще не следует, чтобы мы могли или должны были прервать всякие сношения с Европой, оградить себя от нее Китайской стеной; это не только невозможо, но было бы даже вредно, если бы и было возможно. Всякого рода сношения наши с нею неизбежно должны быть близкие; они только не должны быть интимными, родственными, задушевными. В политическом отношении не может быть другого правила, как око за око, зуб за зуб,- отмеривание тою же мерою, которою нам мерят.

Но если невозможно и вредно устранить себя от европейских дел, то весьма возможно, полезно и даже необходимо смотреть на эти дела всегда и постоянно с нашей особой, русской точки зрения, применяя к ним как единственный критерий оценки: какое отношение может иметь то или другое событие, направление умов, та или другая деятельность влиятельных личностей к нашим особенным русско-славянским целям; какое могут они оказать препятствие или содействие им. К безразличным в этом отношении лицам и событиям должны мы оставаться совершенно равнодушными, как будто бы они жили и происходили на Луне; тем, которые могут приблизить нас к нашей цели, должно всемерно содействовать - и всемерно противиться тем, которые могут служить ей препятствием, не обращая при этом ни малейшего внимания на их безотносительное значение,- на то, каковы будут их последствия для самой Европы, для человечества, для свободы, для цивилизации. У нас должно быть свое собственное, особое понятие о всех этих предметах и твердая вера в то, что, только действуя в своих видах, можем мы споспешествовать им, во сколько от нас зависит,- что цель наша свята и высока, что одно только ведущее к ней и лежит в наших обязанностях,- что, только служа ей, а не иначе как-нибудь, можем мы содействовать всему высокому, какое бы имя оно ни носило: человечества, свободы, цивилизации и так далее.

Или так, или никак. В эпиграфах, избранных для обозначения одной из существеннейших мыслей этой главы, заключается вся наша политическая мудрость: примирение так называемой политики принципов с политикою случайных обстоятельств (Gelegenheitspolitik). Без ненавистии без любви (ибо в этом чуждом мире ничего не может и не должно возбуждать ни наших симпатий, ни наших антипатий), равнодушные и к красному и к белому, к демагогии и к деспотизму, к легитимизму и к революции, к немцам, к французам, к англичанам, к итальянцам, к Наполеону, Бисмарку, Гладстону, Гарибальди,- мы должны быть верным другом и союзником тому, кто хочет и может содействовать нашей единой и неизменной цели. Если ценою нашего союза и дружбы мы делаем шаг вперед к освобождению и объединению Славянства, приближаемся к Цареграду, не совершенно ли нам все равно, купятся ли этою ценою Египет Францией или Англией, рейнская граница - французами или вогезская - немцами, Бельгия - Наполеоном или Голландия - Бисмарком?

Придерживаясь с непреклонною строгостью и последовательностью такого взгляда и такого образа действий, нечего заботиться о благоприятных комбинациях политических созвездий. Будь ясно сознанная, вполне усвоенная, горячо любимая цель и ясное понимание дела - за счастьем дело не станет. Смотрите, как служило оно Екатерине, пока и ее не увлекли, с одной стороны, жажда европейских похвал как охранительнице интересов нейтральной торговли, с другой - негодование на неистовства французской революции, а может быть, и ложный, напрасный страх перед нею. А после нее сколько всходило благоприятных созвездий на политическом горизонте Европы, какие блистательные гороскопы можно было по ним предсказывать и осуществлять: европейские коалиции против Франции, дружба с Наполеоном в 1807 году, торжество над ним в 1812! 1848 и 1849 годы! Решительный образ действий в 1853 году! Сколько случаев в недавнем прошедшем, если б не очки со стеклами, поляризованными под европейским углом наклонения, если бы не сочувствие эмигрантам, не легитимизм, не либерализм, не филантропизм, не германофильство в особенности, не бескорыстное сочувствие всему тому, что до нас не касается! Таким бескорыстием можно, конечно, хвалиться в дипломатических депешах и циркулярах, извлекая из него хотя эту крайне умеренную выгоду; но при исторической оценке событий едва ли может оно заслужить какую-нибудь похвалу, ибо это бескорыстие есть, в сущности, жертва вверенных нам священных действительных интересов легкомысленному тщеславию или фантастическому страху.

Много потерянных случаев, много упущенного времени, но была бы только твердая решимость, ясно сознанный план, глубокое убеждение в величии, святости нашего исторического призвания, в неизбежной необходимости совершить его или постыдно стушеваться, срамно сойти с исторического поприща,- а случаи не замедлят вновь представиться.- Главная помеха, препятствовавшая нам схватывать эти случаи на лету и пользоваться ими, заключалась в мысли о полезности и необходимости и для нас (как и для Европы) системы политического равновесия, рыцарски бескорыстными охранителями которого мы и сделались,- в мысли, которая, в свою очередь, проистекала от тщеславно-унизительного желания втереться в члены древней и славной европейской семьи и от жалкого самообольщения, будто нас в нее приняли. Тщеславно-унизительного говорю я, потому что в политической, так же как и в частной, жизни нет ничего унизительнее тщеславия, нет сильнейшей противоположности, как между истинной благородной гордостью, которая довольствуется оценкою своей совести и своего убеждения, и между по природе своей заискивающим, подлаживающимся тщеславием.

Мы недавно видели, что система политического равновесия есть нормальный естественный порядок для внутренних политических отношений между европейскими государствами, тот устойчивый порядок вещей, к которому они стремились чуть не с самого своего возникновения и который (как сознательною, так и бессознательною деятельностью факторов европейской жизни) все более и более укреплялся с течением времени, получая все более и более широкое основание, тогда как нарушавшие его случайности все более и более устранялись или, по крайней мере, ослабевали. Если Россия не принадлежит к Европе ни по кровному родству, ни по усыновлению, если главные цели Европы и России (или, точнее, славянства, которому она служит представительницей)противоположны одна другой, взаимно отрицают друг друга уже по коренной исторической противоположности, глубоко лежащей в самом основном плане целого длинного периода всемирной истории (как мы старались показать это в XII главе), то само собою разумеется, что Россия заинтересована не в охранении, не в восстановлении этого равновесия, а в совершенно противном.

Европа не случайно, а существенно нам враждебна; следовательно, только тогда, когда она враждует сама с собою, может она быть для нас безопасною. Положение это до очевидности подтверждается как соображениями самыми наглядными, так и свидетельством событий.

В самом деле, каждое европейское государство находит себе оплот и защиту в системе равновесия. Пруссия быстро, неожиданно для самой себя, побеждает Австрию; влияние Франции останавливает Пруссию, принуждает довольствоваться умеренными выгодами и тем спасает Австрию, или, по крайней мере, оказывает ей большую услугу. Пусть бы осталась победительницей Австрия, возвратила бы некогда отторгнутую Пруссией Силезию, как этого желали и надеялись,- прежнее соперничество между Францией и Габсбургами не замедлило бы обнаружиться, и Пруссия была бы предохранена от излишних потерь или (в худшем случае) получила бы в этом возобновившемся соперничестве точку опоры для возвращения утраченного. Пусть Пруссия усилилась бы через меру, обратившись в единую и цельную Германию, овладев Репном (считающимся у немцев национальною немецкою рекою от истоков до устья) через возвращение к Германии Эльзаса, Лотарингии и Франш-Конте, через подчинение Голландии,- не нашла ли бы Франция помощи даже у исконного врага своего - Англии, тревожимой опасением возникновения сильного морского могущества Германии? Еще в сильнейшей степени встревожилась бы Англия победами и завоеваниями Франции, присоединением к ней Бельгии, овладением всем левым берегом Рейна. Так же точно в случае слишком честолюбивых видов Франции на Италию нашла бы и эта последняя защитников и покровителей в Пруссии и Англии, может быть, даже в самой Австрии.

Все это слишком очевидно для того, чтобы умножать число примеров и долее на этом настаивать. Но пусть бы соседи ополчились на Россию и, победив, стали бы распоряжаться с нею по произволу. Пусть отняли бы шведы Финляндию и даже Лапландию до Белого моря, пруссаки - якобы немецкий Прибалтийский край и часть Ковенской губернии для сохранения связи; пусть восстановленной Польше с западною Галицией отдали бы весь Северо-Западный край; Австрии в соответствии с теорией об особой русинской народности[3]- Волынь, Подолию и Киев, а Румынским княжествам - Бессарабию, Турции - Крым и Закавказье, последнее хоть пополам с Персией.- Услышался ли бы в Европе хотя один голос в пользу России, во имя принципа нарушенного равновесия? Конечно, ни одного! Все бы нашли, напротив, что этим-то и утверждено равновесие настоящим образом; даже и те, которым ничего бы не досталось в добыче (как Франция и Англия), нашли бы себя утешенными и вознагражденными восстановлением Польши, усилением, Швеции и Турции, большим простором своему влиянию, своим проискам на Востоке.

Итак, между тем как каждое из европейских государств в том или другом случае извлекает известную пользу от системы равновесия, на Россию оно никакого полезного влияния не оказывает и оказывать не может. Наоборот, всякое сколько-нибудь значительное нарушение равновесия непременно нарушает безопасность европейских государств, вредит их влиянию, их свободе действий. Усиление Пруссии угрожает Франции, Австрии, а дойдя до известной степени - при овладении, например, всем течением Рейна до его устья,- даже и Англии; усиление Франции заставит опасаться Пруссию, Англию и даже Италию; усиление Австрии (если бы таковое было возможно) противно интересам Пруссии, Италии, а перейдя известную меру, даже и интересам Франции. Усиление Италии не согласуется с выгодами Австрии и Франции. Все эти державы, следовательно, заинтересованы, так или иначе, в сохранении равновесия, за исключением самого нарушителя в каждом данном случае.

Напротив того, никакое усиление любого европейского государства нисколько не опасно для России, не вредит само по себе ее интересам, если не нарушает каких-либо особенных ее выгод. Пусть приобретет Франция левый берег Рейна и Бельгию, пусть получит к тому же решительное влияние на дела Апеннинского полуострова. Какая беда от этого России? Франция все-таки не станет через это достаточно сильною и могущественною, чтобы мочь одной вести против нее успешную наступательную войну. Пусть увеличится Пруссия до всевозможных пределов, т. е. соединит всю Германию (даже и австрийскую), завладеет Голландией,- все еще будет ей далеко не под силу выходить против России один на один. Другое дело, если бы Пруссия овладела славяно-австрийскими землями; но это было бы вредно для России не нарушением политического равновесия, а тем нравственным ущербом, которыйбыл бы ей нанесен подчинением славянского элемента немецкому, из-под которого он начал выбиваться. Итак, полезная для Европы система политического равновесия не только совершенно бесполезна для России, но еще и нарушение ее чьим бы то ни было преобладанием (столь вредное для европейских государств) для России совершенно безвредно.

Но и этого мало; весьма нетрудно убедиться, что между Европой и Россией и в этом, как и во всех других отношениях, прямая и полная противоположность. Именно равновесие политических сил Европы вредно, даже гибельно для России, а нарушение его с чьей бы то ни было стороны - выгодно и благодетельно. В самом деле, пусть достигнут решительного преобладания Франция или Пруссия, единственные два государства, которые могут рассчитывать на это при настоящем положении дел; пусть осуществят они самые честолюбивые мечты свои. Мы уже видели, что усиление их могущества само по себе для России безвредно; но те, которые от этого пострадают,- чьи выгоды, права или безопасность будут нарушены,- обратят свои взоры к России, от нее будут ждать своего спасения. Счастливый победитель, со своей стороны, будет домогаться дружбы России или, по крайней мере, ее нейтралитета, дабы удержать за собою свое господствующее положение. Обе стороны готовы будут приобрести дружбу России всякого рода уступками, весьма далеко простирающимися.

Но если все в нормальном состоянии, если Европа обеспечена внутри, то силы ее естественно обращаются на внешние дела; ее естественная враждебность к России, не сдерживаемая внутренними опасениями, выказывается на всем просторе, постоянно - словом и печатью, а с появлением где-либо энергического деятеля слова обращаются в дело. Вместо дружбы, наперерыв предлагаемой ей и нарушителем равновесия, и потерпевшим от нарушения,- Россия встречает общую дружную ненависть и вражду. Убедительнейшие примеры тому и другому видели мы в продолжение текущего столетия.

Франция, воспламененная сначала революционным энтузиазмом, а потом славолюбием, под руководством великого военного гения получает очевидное, с каждою новою войною усиливающееся преобладание. Несмотря на неудовольствие, которое возбудили приобретения Екатерины от Турции и Польши, и, наконец, самое разрушение Польши, западные державы заискивают расположения России, ищут ее помощи. Павел дает ее. Эгоизм Австрии обращает в ничто успехи коалиции; но хуже ли от этого положение России? Первый консул отсылает русских пленных без выкупа и заключает с Павлом союз[4]. Но и прежние союзники не обижаются и всеми мерами переманивают Александра на свою сторону.

После двух неудачных войн с Наполеоном победитель, вместо того, чтобы искать себе вознаграждения от России, отдает ей целую область, предлагает раздел Европы и (в виде залогов большего) предоставляет завладеть, при первой возможности, Финляндией, Бессарабией, Молдавией и Валахией. Но эти увеличения не возбуждают ни зависимости, ни негодования в других. Хоть еще бери, только помоги.

Россия берет сторону обижаемых, побеждает непобедимого, не довольствуясь этим, хочет низвергнуть его, освободить Европу. На ее зов откликается Пруссия, Швеция, а наконец, и Австрия. Россия, в лице Александра, предводительствует Европой, а Наполеон ничего не домогается, кроме личного свидания с ним. Все наперерыв предлагают России свою дружбу и то, что посущественней дружбы. И побежденная, и победительница - Россия сохраняет истинно господствующее положение с самого начала революции до 1815 года и, хотя не совсем искусно им пользуется, приобретает все-таки огромные выгоды.

1815 годом устанавливается равновесие; Россия делает огромные материальные и нравственные жертвы для его охранения - ив награду ей несется целая буря клеветы, ненависти, вражды. По-видимому, она играет господствующую роль, но роль эта бесплодна: она только напрасно истощает Россию. Равновесие в своем апогее: ни июльская, ни февральская революции не могут его поколебать; но является энергический политический человек в Европе и становится во главе настоящего троянского похода против России[5].

Поход против России во время нарушенного равновесия, под руководством одного из величайших военных гениев, державшего в своих руках силы и судьбы Европы,- оканчивается полным поражением врагов. Поход против России во время равновесия, руководимый самыми отъявленными посредственностями, оканчивается полным их успехом, несмотря на то, что Россия стала (материально, по крайней мере) вдвое сильнее, чем в 1812 году.

Конечно, много было разнообразных причин, приведших за собою этот странный неожиданный результат; но, бесспорно, одна из важнейших между ними заключалась как в заботе России оставаться верной преданиям равновесия, так и в состоянии европейского общественного мнения, везде враждебно настроенного именно сорок лет продолжавшимся равновесием. Сопричислившись к европейской семье, мы, конечно, не могли приготовляться и принимать мер для борьбы со всей Европой. В числе наших врагов при Наполеоне I было много тайных друзей; при Наполеоне III - считавшиеся друзьями оказались врагами.

Вот как выразилось на деле влияние политического равновесия Европы и его нарушения на судьбы России. Его можно выразить следующею формулой: при всяком нарушении равновесия Европа естественно разделяется на две партии: на нарушителя с держащими волею или неволею его сторону и на претерпевших от нарушения, стремящихся восстановить равновесие. Обе эти партии естественным образом стараются привлечь на свою сторону единственного сильного соседа, находящегося по сущности вещей (каковы бы ни были, впрочем, формы, слова и названия) вне их семьи, вне их системы. Обе партии заискивают, следовательно, в России. Одна ищет у ней помощи для сохранения полученного ею преобладания; другая - для освобождения от власти, влияния или опасности со стороны нарушителя. Россия может выбирать по произволу. Напротив того, при существовании равновесия политическая деятельность Европы направляется наружу - и враждебность ее к России получает свой полный ход: тут, вместо двух партий, наперерыв заискивающих в России, Европа сливается в одно, явно или тайно враждебное России целое.

Нам необходимо, следовательно, отрешиться от мысли о какой бы то ни было солидарности с европейскими интересами, о какой бы то ни было связи с тою или другою политическою комбинацией европейских держав и прежде всего приобрести совершенную свободу действия, полную возможность соединяться с каждым европейским государством под единственным условием, чтобы такой союз был нам выгоден, нимало не взирая на то, какой политический принцип представляет собою в данное время то или другое государство.

Взглянем с этой точки зрения на всевозможные для России отношения к главнейшим представителям европейского могущества.

Прежде всего устраним из этого обзора Австрию, которая может быть для России не пособницей в достижении ее целей, а только предметом, на который - так же как и на Турцию - может и должно быть обращено ее действие.

Самый отъявленный и самый постоянный противник России на Востоке, с самого окончания наполеоновских войн - Англия. Один из ее знаменитых государственных мужей, как известно, выразился, что он не намерен говорить с тем, кто не понимает важности независимости Константинополя для Англии[6]. Эта фраза служит и до сего дня девизом английской политики на Востоке, разделяя судьбу многих афоризмов, так хорошо характеризуемых немецким выражением Schlagworter[7].

Если бы, однако же, что называется, припереть английского политика к стене, требуя от него ясных и определенных доводов и доказательств,- он пришел бы, кажется мне, в большое затруднение и даже в совершенный тупик.

Если эту важность для Англии Константинополя (и вообще независимости Турецкого государства) полагать в экономической эксплуатации Турции английскою промышленностью и торговлей, то значение ее с этой точки зрения, во-первых, не столь велико, чтобы невозможно было вступить с Россией в разного рода обоюдовыгодные сделки; во-вторых же, англичане слишком практический народ, чтобы не понять, что даже и при самой невыгодной для Англии системе торговой политики России польза, которую стала бы извлекать она из стран нынешней Турции,- при замене турецкого владычества славянскою независимостью под гегемонией России,- увеличилась бы в несколько крат, как явным тому доказательством служат Новороссийские степи, обратившиеся под русским владычеством из притона кочевников в житницу Англии и Европы, с цветущими городами вроде Одессы, Бердянска, Ростова, Таганрога, Николаева.

Другой, гораздо более важный интерес Англии на Востоке (принимая это слово в обширном смысле) заключается в обеспечении ее индийских владений; но по отношению к этому жизненному для Англии вопросу еще труднее понять связь, существующую между ним и собственно так называемым восточным вопросом в тесном смысле. Что общего, в самом деле, между Индией и тем, будет ли Константинополь в руках России или нет? Не вникая в стратегическую возможность или невозможность похода русских в Индию, можно смело, однако же, утверждать, что если эта возможность существует, то она существует уже и теперь без овладения Константинополем; если же ее не существует, то взятие Константинополя ни на волос не изменит этого положения дел. Александр Македонский отправился, правда, в свой персидский поход и дошел до Индии, переправившись в Азию через Геллеспонт; но трудно понять, зачем бы избирать и русским этот окольный путь, когда у них в руках Волга и Каспийское море, которые доведут их из самого центра русского могущества до Астрабада, откуда останется не более половины расстояния от Константинополя в Индию.

Со своей стороны, мы убеждены, что поход в Индию есть вещь совершенно возможная. Если султан Бабер и много других восточных завоевателей могли добраться до Индии и покорить ее, то трудно представить себе резон, почему бы возможное для них стало невозможным для России, которая частью занимает уже те самые места, которые служили точками исхода для магометанских завоевателей, частью же всегда может заставить Персию вступить с собою в союз добровольный или принужденный,- которая обладает кавказскою армией, привыкшею к жаркому климату и к горным переходам.

Последствия такого похода, предпринятого даже с малыми силами и даже неудачного, были бы самые гибельные для английского могущества,- так же точно, например, как и французская высадка на английский берег, хотя бы и неудачная. В стране торговой и промышленной по преимуществу все основано на кредите, на вере; и вера англичан в неприкосновенность английской территории (в одном случае) так же, как вера туземцев в неприкосновенность английского владычества в Индии (в другом) были бы поколеблены, нарушены. Что не удалось один раз, может, при больших усилиях, при лучшем ведении дела удастся в другой. С момента этих вторжений дамоклов меч постоянно висел бы над Англией.

Но, с другой стороны, очевидно, что Россия не имеет ни малейшего интереса овладевать Индией или какою бы то ни было частью ее. Такое приобретение легло бы на нее таким излишним и тяжелым бременем, что смело можно утверждать, если бы оно выпало ей даже как наследство от умершего дяди набоба,- ей ничего бы не оставалось, как продать его за какую бы то ни было цену, а если бы никто ничего не дал, то отдать хоть даром. Поэтому английская Индия ограждена от вторжения русских не столько физическою, сколько нравственною невозможностью индийского похода,- невозможностью, из которой существует одно, и только одно исключение. Поход в Индию есть единственное оборонительное средство России в войне с Англией.

Правда, что Англия сама по себе не может нанести России вреда слишком значительного; однако же в ее руках если не прекратить внешнюю торговлю России, то, по крайней мере, сильно препятствовать ей, заставить принять сухопутное направление: блокировать русские гавани, бомбардировать русские приморские города.

На все это Россия ничем не может отвечать: роль ее в войне должна быть чисто пассивною, если она не прибегнет к походу в Индию, который, при малочисленности там англичан, при расположении туземного населения, может иметь самые важные последствия одним своим началом, одною предшествующею ему молвою, расцвечаемою восточным воображением.

Но отношения России к Англии, в сущности, таковы, что война между ними может возникнуть единственно из-за восточного вопроса, так что существование Турции, обладание ее Константинополем не только нимало не обеспечивает английских ост-индских владений от возможности вторжения русских, но составляет единственную причину, которая когда-либо может навлечь на Англию эту беду. <...>

Как бы то ни было, между Россией и Англией лежит в настоящее время всемогущий предрассудок, и конец его владычества еще не предвидится; поэтому в восточном вопросе мы не только не можем рассчитывать на помощь и содействие Англии, но должны рассчитывать на то, что, как и в прошедшую Восточную войну, будем иметь ее в числе самых отъявленных наших врагов, если только ко времени решения этого вопроса какая-либо счастливая диверсия не отвлечет слишком значительной доли ее сил, чем, конечно, должно бы уметь воспользоваться!

Интересы России и Франции на Востоке, в сущности, не противоположное интересов России и Англии, и, кроме того, вознаграждение, которое Россия могла бы предложить Франции за содействие или даже за непрепятствование только достижению ее целей,- гораздо значительнее. В самом деле, задушевное стремление Франции, которое, несмотря на все толки об умеренности и наступившей эре мира и прогресса, увлекло бы за собою всю французскую нацию, состоит в приобретении того, что французы называют своею естественною границей, т. е. Рейна, которая доставила бы Франции округ Баварии, округ Дармштадта, зарейнскую Пруссию, Бельгию, Люксембург, Лимбург и голландскую провинцию Северный Брабант, едва ли не самые богатые на материке Европы страны населением и производительностью всякого рода. На Востоке Франция издавна стремится утвердить свое влияние в Египте и Сирии и не отказалась бы утвердить в них и свою власть, а также овладеть всем северным берегом Африки, чтобы таким образом не на словах только, а на деле обратить Средиземное море во французское озеро. Во всех этих домогательствах, которых Франции никогда не достигнуть одними собственными своими силами, единственным пособником ей могла бы быть Россия; ибо очевидно, что Пруссия не стала бы помогать ей в приобретении рейнской границы, Англия - в приобретении Бельгии и Египта, даже Австрия, по причине все-таки немецкой окраски ее государственности, не могла бы поднять руки на германское отечество, хотя и исключенная из него. Для одной России, с единственно разумной точки зрения ее интересов, все эти приобретения Франции могут казаться совершенно безразличными, от которых ей, что называется, ни тепло ни холодно; ибо, как мы видели выше, всякое значительное усиление Франции заставляет как ее, так и Пруссию наперерыв заискивать в России.

С другой стороны, и образование системы славянских государств, и даже самое овладение Россией Константинополем ничем не угрожают интересам Франции, которая сама может получить такую богатую долю из наследства Турции. При таком положении дела, при таком отношении между интересами обеих сторон сделка казалась бы возможною, но опять-таки, если бы делами человеческими, как в частной, так и в народной жизни, безраздельно управляли одни рациональные интересы.

Между Россией и Францией стоит также целый ряд предрассудков, уже издавна препятствующих им сблизиться. Со стороны Франции - это предрассудок польский и католический; со стороны России - предрассудок немцелюбия и легитимизма или ненавидения революции. Нельзя не заметить той странности в отношениях между Россией и Францией, что эти государства (интересы которых в стольких отношениях сходятся) были враждебны друг другу, можно сказать, с самого открытия постоянных между ними сношений. В течение всего этого времени, объемлющего более 130 лет, враждебность эта или, по крайней мере, взаимная недоброжелательность, прекращалась лишь на самые короткие сроки; союзы между этими государствами (несмотря на очевидную их выгодность для обоих) скоро прерывались и обращались если не в открытую войну, то, по крайней мере, в натянутое отношение по вине то той, то другой стороны.

Положение Польши сзади Германии естественно должно было внушить к ней дружественное расположение Франции, соперницы Германской империи и Габсбургского дома. Подобные же причины поставляли Россию в дружественные отношения с германскими государствами, в особенности с возникавшею Пруссией, для которой Польша была настоящим камнем преткновения на ее пути. Непререкаемое право России, честолюбие Пруссии, оправдываемое жизненною необходимостью, алчность Австрии, которая в лице представительницы своей Марии-Терезии плакала, но брала, и, наконец, безурядицы Польши привели эту последнюю к гибели. Падение Польши совершенно изменило политическую группировку государств. Россия и Германия сделались соседями, но частью старая привычка, частью другие причины взяли верх над требованиями здравого политического интереса. Франция, вместо того чтобы искать дружбы и опоры против своего антагониста Германии в действительно могущественной России, продолжала по старой памяти мечтать об исчезнувшей и всегда слабой Польше. Наполеон I, мало склонный к сантиментальности в политике, ясно понял положение дел и дружественно обратился к России, сначала еще в 1800-м, а потом в 1807 году. Продолжению этого союза помешали уже русские предрассудки, и, когда во время Турецкой войны 1828 и 1829 годов они готовы были рухнуть, их подогрела революция 1830 года, возбудившая русскую легитимизмоманию и революциофобию,- да простят мне эти варварские слова. С другой стороны, польский мятеж 1830 и 1831 годов вновь подогрел франко-польские симпатии! Все это усилилось революцией 1848 года и Восточною войною. Таким образом, этот ряд напрасных столкновений, натянутых, недружелюбных отношений, ратное товарищество французов и поляков, польские агитации, сочувствие к политическим изгнанникам произвели в России политико-дипломатическое предание; во Франции же - настоящий народный предрассудок, не могущий уже выслушивать голоса здравого политического расчета.

Естественное покровительство Россиею православных интересов на Востоке и взятая на себя Франциею роль поддержки интересов латинства, после того как самый нравственный источник его - римско-католическая вера - иссяк уже в душах французов, усиливает еще больше этот антагонизм. То, что для Франции времен Людовика Святого было бы естественным, необходимым образом действий, становится теперь лишь новым предрассудком, который мы назвали католическим.

Так представляется дело, конечно, только с политической точки зрения; с высшей же исторической точки получает оно совершенно иное значение и объяснение. Франция, как мы видели, есть истинный, так сказать, нормальный представитель Европы, главный практический проявитель европейских идей с самого начала европейской истории и до настоящего дня. Россия есть представительница Славянства. И вот, вопреки всем расчетам политической мудрости, всем внушениям здравого политического расчета, эти два государства, так сказать, против воли своей, становятся почти постоянно враждебными соперниками, с самого начала их деятельных взаимных сношений, и этому антагонизму не нынче, конечно, предстоит окончиться. <...>

Из деятельных сил Европы, в их отношениях к России и Славянству, остается нам рассмотреть еще одну Пруссию. Задача этого государства, столь блистательно им начатая еще во времена Великого Фридриха, столь блистательно им продолженная под руководством Бисмарка, но далеко еще не конченная, заключается, бесспорно, в объединении Германии, в доставлении немецкому народу политической цельности и единства. Цель эта недостижима без помощи и содействия России. В самом деле, не Франция, ни Австрия - под страхом самоуничтожения - не допустят ни распространения прусского преобладания на юго-западную Германию и на австро-немецкие земли, ни обращения уже достигнутого в северной Германии преобладания в полное прусское единство. Северо-Германский союз[8] с 30 миллионами подданных, еще не совершенно объединенных новою для них государственностью, предоставленный своим собственным силам, не может, конечно, бороться против 70 или 80 миллионов при недружелюбном расположении юго-западной Германии, при самом невыгодном стратегическом положении, при враждебности Дании, при возможности быть окруженным с трех сторон, ибо преобладание Франции на море открывает для нее и все северное прибрежье Германии. Правда, Фридрих Великий совершил некогда такое, и, по-видимому, даже еще большее чудо, но не без благоприятствовавших, однако же, ему обстоятельств. Да и Фридрихи не всегда под рукой.

Как поэтому ни покажется это странным почитателям прусского военного могущества, которого, впрочем, в известной и весьма значительной мере, мы и не думаем отрицать, Пруссия и в новом своем виде Северо-Германского союза, и после озарившего ее блеска славы на полях Садовой[9] находится, в сущности, в том же политическом положении, как в последние годы Семилетней войны, как перед кампанией 1806 и 1807 годов, как в 1813 году во время войны за германскую независимость, т. е. что не только ее политическая сила и могущество, но, может быть, даже самое ее существование зависят от тесного дружественного отношения к России. Да будет здесь кстати упомянуто, в каком жалком заблуждении находятся те ультраостзейские патриоты, которые воображают, что в видах охранения их мнимых привилегий можно угрожать России прусскою силою и воодушевлением германского патриотизма. Этим можно пугать разве только детей, да и то малых и неразумных.

Утверждая это, мы не думаем унижать Пруссии, не отдавать справедливости ее политическому могуществу, ее военной силе, ее умению употреблять ее с ловкостью и искусством; мы говорим только, что ее положение как в географическом, так и в политическом смысле так невыгодно, что и этих значительных сил недостаточно не только для расширения прусского могущества, вопреки Франции и Австрии, но, может быть, даже и для сохранения уже приобретенного; и что поэтому союз с Россией ей необходим. Конечно, и для России важна помощь Пруссии, ибо ни на какую другую, в Старом Свете по крайней мере, ей рассчитывать невозможно. Но дело в том, что, как ни важно для России благоприятное ей и Славянству решение восточного вопроса, она может его долго и очень долго ждать; вопрос же о существовании России или даже об ослаблении ее могущества в ближайшем будущем серьезным образом не может быть даже и поставлен.

Пруссия, я не говорю Германия, есть все-таки не более как политическая комбинация, которая может быть весьма различным образом видоизменяема, ибо ведь нет на свете прусского народа; Россия же есть первичный, самобытный, великий исторический факт, основания которого лежат в таинственных глубинах всемирно-исторического плана развития судеб человеческого рода. Поэтому хотя при настоящей комбинации политических созвездий Россия и Пруссия взаимно нуждаются друг в друге, и, следовательно, взаимно друг от друга зависят, но нужда Пруссии настоятельнее, а поэтому и зависимость сильнее, и это не худо помнить и знать.

Прибавим к сказанному, что в восточном вопросе интересы обоих государств тожественны, по крайней мере, в ближайших фазисах его развития. Для Пруссии, во-первых, выгодно, чтобы главнейшее внимание России было обращено на юго-западную, а не на северо-западную ее границу. С приобретением, или, лучше сказать, с возвращением, полной собственности на Черное море Россия может без ущерба предоставить более простора Пруссии на Балтийском море. С уничтожением обоим им враждебной политической комбинации, именуемой Австрией, с обращением ее в комбинацию славянского, а не мадьяро-германского характера Пруссия выигрывает в могуществе, ибо влияние в Германии вообще и особенно в юго-западной Германии не на трактатах только, а на самом деле будет уже исключительно принадлежать ей, и, таким образом усиленная, она будет иметь уже одного только соперника - Францию, который перестанет быть для нее опасным.

Опять странное историческое явление, удивительная комбинация! Западные славяне и немцы были в течение всей европейской истории враждебны друг другу; первые были угнетаемыми, вторые угнетателями; а властительная историческая судьба заставляла и заставляет представителей Германства и Славянства - Пруссию и Россию - содействовать друг другу в достижении их, по-видимому, противоположных целей. Пруссия, собственно говоря, возросла под крылом России и теперь может только на нее опереться для довершения германского единства, которое, в свою очередь, становится первым звеном в отделении славянского от немецкого; и Пруссия побуждается не только собственным интересом, но даже необходимостью содействовать интересам России на Востоке.

Мы полагаем, что в теперешнем положении дел Россия не может иметь другого союзника, как Пруссия, так же точно, как и Пруссия другого союзника, как Россия; и союз их может быть союзом благословенным, потому что у обоих цель правая.

Так представляется дело на первых порах. Что будет дальше - другой вопрос. По достижении первых успехов, безобидных для обеих сторон, отношения могут и, вероятно, даже должны перемениться. Но в политике руководствуются непосредственным, на очереди стоящим, интересом, а не отдаленными непредусмотримыми возможностями.

От ресурсов, которые может предоставить внешняя политика, перейдем к тем несравненно более надежным источникам силы и ручательствам успеха, которые может Россия почерпнуть внутри самой себя и в той самой великой задаче, которую ей предстоит совершить во что бы то ни стало.

Как уже было упомянуто выше, мы вовсе не намерены предлагать статистики России с военной и финансовой точек зрения, не только по некомпетентности нашей в этом деле, но еще гораздо более по некомпетентности всякого рода статистических выкладок в такого рода задачах, в решении которых всегда играли, играют и будут играть главную, преобладающую роль факторы из нравственного порядка вещей, совершенно не поддающегося обыкновенной статистике. История, явления которой преимущественно принадлежат именно к сфере духовно-нравственной, в этом отношении гораздо плодотворнее. Попытаемся же вникнуть в характер внутренней силы России и при помощи исторических сравнений хотя несколько определить величину той силы, которую может выказать Россия.

Для сравнения, как говорится, для установки понятий возьмем в пример последнюю борьбу России с Европой при самой невыгодной для нас обстановке. Нерешительность, медленность наших дипломатических и военных действий, главное же - ложная оценка наших отношений к считавшейся в дружественной связи с нами Австрии, обратили сухопутную войну в морскую, которую Россия должна была встретить совершенно не приготовившись. И, однако же, всем известно, каких усилий стоило совокупным силам Франции, Англии, Сардинии и Турции вырвать одну крепость из наших рук. Взглянем же, чем усилилась с того времени Россия.

Пути сообщения, которые были самою слабою нашею стороною во время Восточной войны, с того времени совершенно изменили свой характер, и недалек тот день, когда с окончанием Московско-Смоленской и с проведением Смоленско-Брестской и Севастопольской дорог центр государства будет соединен с главными точками окраин.

Умирение Кавказа освобождает двухсоттысячную армию, которая им, так сказать, поглощалась и нейтрализировалась. Для определения отношения, которое имела кавказская война к войне Восточной, достаточно вспомнить, что две дивизии, из коих одна из Крыма, были отправлены на Кавказ в первый год войны, и оценить вероятное влияние их, если бы они были под рукой при Альме или Инкермане[10].

Но и железные дороги, и умирение Кавказа ничтожны в своем влиянии на увеличение средств России, если сравнить их с преобладающим событием настоящего царствования - с освобождением крестьян. При крепостном состоянии всякое воззвание к поднятию народного духа, к защите свободы отечества звучало какою-то горькою иронией; и потому в самых даже крайних случаях, как в 1812 году, правительство могло обращаться за помощью только к привилегированным сословиям - дворянству и купечеству; сама же сила народная - крестьянство - составляла не деятельный элемент государственного могущества, а только материал - предмет или объект пожертвований. Дворянство точно так же жертвовало на защиту отечества по стольку-то со ста душ, как купечество по стольку-то со ста рублей. Ежели, однако, и при таком порядке вещей возможен был в России двенадцатый год, то мы, как сказочный богатырь, и сами не знаем той силы, которую в состоянии выказать теперь. Смотря с одной лишь чисто деловой, так сказать, официальной точки зрения, мы видим, что в прежние времена всякое быстрое усиление армии устройством ополчений вносило смуту в общий государственный строй и сомнение в правительство, что делать с временно вступившею на службу массою народа. Возвращать в прежнее крепостное состояние - как оно всегда и делалось - значило возбуждать сильное и справедливое неудовольствие в людях, жертвовавших жизнью отечеству наравне с теми, которые поступили в ряды защитников его обыкновенным путем рекрутского набора; объявление же их свободными как выходящих в отставку солдат могло не только нанести расстройство помещичьим хозяйствам, но, что гораздо важнее, обратить сотни тысяч людей в бесприютных бродяг. Собственно говоря, одним освобождением крестьян силы России увеличились и в материальном и в нравственном отношении до неисчислимых размеров.

Относительно войны, как и большинства других человеческих дел, многие держатся мнения знаменитого австрийского полководца Монтекукколи, который говорил, что для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги; а в них, как известно, излишка у нас не чувствуется. Как ни важны финансовые вопросы при обыкновенном мирном течении дел, даже при войнах, ведущихся из-за поддержки политического равновесия, приобретения или удержания провинции, из-за торговых или колониальных выгод и тому подобного, мы смеем думать, что они отступают на второй, третий или еще более задний план, когда дело идет о духовной жизни и смерти народов, то есть об исполнении ими их исторического призвания. И для народов и государств, так же как и для частных лиц, всевластные миллионы теряют свое значение там, где разыгрывается вопрос о жизни и смерти. Мы не знаем, да мало и нуждаемся знать - так ничтожен этот вопрос,- при пособии какой финансовой системы отразили греки полчища персов, выдержали римляне удары Аннибала, отвоевали некогда швейцарцы и голландцы свою независимость? С другой стороны, нам в точности известны все финансовые комбинации, которыми Национальный Конвент думал помочь отчаянному финансовому положению революционной Франции; но знаем также, что влияние их на ход дел равнялось нулю, что Францию спасло не то или другое банкирское ухищрение, а напряжение всех нравственных сил страны, и при безденежье умевшей выставить тринадцать стотысячных победоносных армий против внешних и внутренних врагов республики[11]. Не займами также и не финансовыми операциями выдержала и Россия 1812 год. В решительные минуты, в кризисы народной жизни - а другого характера и не может принять борьба России с Европой за Славянство - выступают на первый план не деньги, даже не та или другая военная организация, а два нравственных двигателя, при посредстве которых только и возможно то напряжение всех сил народных, которое все сокрушает и ничем само сокрушимо быть не может. Это - дисциплина, или дар повиновения, и энтузиазм, или беспредельная готовность к самопожертвованию. Что касается до первой, то всем известно, в какой мере обладает ею русский народ. В такой мере, скажем мы, что по искреннему вдохновенному слову русского царя, главы и представителя русского народа, эта первая сила всегда в состоянии возбудить вторую.

Нравственная особенность русского государственного строя заключается в том, что русский народ есть цельный организм, естественным образом, не посредством более или менее искусственного государственного механизма только, а по глубоко вкорененному народному пониманию, сосредоточенный в его государе, который вследствие этого есть живое осуществление политического самосознания и воли народной, так что мысль, чувство и воля его сообщаются всему народу процессом, подобным тому, как это совершается в личном самосознательном существе. Вот смысл и значение русского самодержавия, которое нельзя поэтому считать формою правления в обыкновенном, придаваемом слову "форма", смысле, по которому она есть нечто внешнее, могущее быть изменено без изменения сущности предмета, могущее быть обделано как шар, куб или пирамида, смотря по внешней надобности, соответственно внешней цели. Оно, конечно, также форма, но только форма органическая, то есть такая, которая не разделима от сущности того, что ее на себе носит, которая составляет необходимое выражение и воплощение этой сущности. Такова форма всякого органического существа, от растения до человека. Посему и изменена или в настоящем случае ограничена такая форма быть не может. Это невозможно даже для самой самодержавной воли, которая, по существу своему, т. е. по присущему народу политическому идеалу, никакому внешнему ограничению не подлежит, а есть воля свободная, то есть самоопределяющаяся. Это-то внутреннее, нравственно-политическое единство и цельность русского народа, объемлющие собою всю государственную сторону его бытия, и составляют причину того, что русский народ может быть приведен в состояние напряжения всех его нравственных и материальных сил, в состояние, которое мы называем дисциплинированным энтузиазмом, волею его государя, независимо от непосредственного возбуждения отдельных единиц-личностей, составляющих народ, тем или другим интересом, событием или вообще возбуждением. А восьмидесятимиллионный народ, способный, по искреннему слову главы своего и представителя, составляющего живой центр его сознания, чувства, мысли и воли, прийти в состояние дисциплинированного энтузиазма,- есть сила, которой мир давно уже, или даже вовсе еще, не видал.

Когда папа составлял нравственный центр европейского мира, слово его могло воспламенить и подвигнуть Европу на крестовые походы - предприятие, не лежавшее в ближайших интересах ни государей, ни феодалов, ни народов тогдашней Европы. Но не говоря уже о том, что теперь у ней нет такого живого средоточия, самые крестовые походы представляют лишь пример энтузиазма недисциплинированного, ибо они происходили под влиянием пап и духовенства - деятелей неполитических, которые посему и не могли придать им характера правильности и стройности. К тому же и это великое народное движение, собственно говоря, охватило не всю народную массу, а одно лишь высшее рыцарское сословие.

Другой пример чудес, совершенных народным энтузиазмом в огромных размерах, представляет нам Франция во время революции. Под совокупным влиянием реакции против долговременных притеснений, угнетавших народ, идеи свободы, проникших до низших слоев общества, патриотизма, возбужденного угрозами вторгнувшихся иностранцев, и ужаса, наводимого террором,- возбужденная Франция отразила и победила Европу. В этом случае можно сказать, что энтузиазм обнял собою если не весь народ, то значительнейшую его часть и что он был хотя и на скорую руку, но хорошо дисциплинирован Конвентом, или, точнее, Комитетом общественной безопасности, и потому мы можем принять Францию того времени за мерило возбужденных народных сил. Двадцатипятимиллионное население - без армии, без флота, без организованных финансов, при противодействии большинства духовенства и дворянства, при федеративных стремлениях, обнаружившихся во многих главных центрах населения, при восторженном сопротивлении Бретани и Вандеи, воспламененных противуреволюционным энтузиазмом,- торжествует над этими внутренними врагами и препятствиями и победоносно борется с соединившимися против него Пруссией, Австрией, Германией, Испанией и Англией. Что же в состоянии совершить восьмидесятимиллионное население России, приведенное правотою и святостью защищаемого им дела и полновластным над ним словом ее государя также в состояние напряжения своих нравственных и материальных сил? Простой арифметический расчет показывает, что при всех прочих равных обстоятельствах сила, которую Россия может выказать, будет равняться тройной силе, обнаруженной Францией в грозную эпоху ее борьбы с первою европейскою коалицией. Но обстоятельства далеко не равны, ибо Россия обладает еще, сверх силы народного энтузиазма, всем своим нормальным государственным могуществом и внутри ниоткуда не может ожидать мало-мальски серьезного противодействия; ибо все, что считается теперь таковым, отвеется прочь легче пустой шелухи и мякины при первом дуновении ветра.

С другой стороны, какого же противодействия можем мы ожидать? Весьма велики, конечно, нормальные государственные силы Европы или даже той коалиции, которая образуется против России, когда наступит время серьезного решения восточного вопроса, коалиции, имеющей, по всем вероятиям, составиться из Франции, Англии, Австрии, а может быть, и Италии. Но едва ли представляет история пример, чтобы одни нормальные государственные силы когда-нибудь торжествовали над народом, находящимся в состоянии напряжения всех своих нравственных и материальных сил, в состоянии дисциплинированного энтузиазма, если несоразмерность сил не переступила всяких пределов, как в недавней борьбе кандиотов с турками[12]. Народ в состоянии героизма (как всего лучше обозначить это возбуждение его сил) может быть побежден только таким же героическим возбуждением. Но европейские народы в настоящий момент своего развития лишены той живой, органической цельности и того единства, при которых вся их жизненная энергия сосредоточилась бы в одном лице или в одной коллегии, представителе их политического сознания, чувства, мысли и воли, которые могли бы поэтому воспламенить их своим искренним властительным словом. Эти времена давно прошли для Европы. Конечно, всякий народ, живые силы которого еще не замерли, может быть одушевлен энтузиазмом под непосредственным влиянием событий, затрагивающих его жизненные интересы; но для того, чтобы такое единодушное, восторженное настроение овладело непосредственно целыми народами, необходим сильный толчок, потрясающий весь народный организм, который бы, пересилив все частные многообразные эгоистические стремления, происходящие под влиянием бесчисленных личных побуждений, так сказать, заставил бы созвучно биться все сердца.

Счастье и сила России в том и заключается, что, сверх ненарушимо сохранившихся еще цельности и живого единства ее организма, само дело ее таково, что оно может и непосредственно возбудить ее до самоотвержения, если только будет доведено до его сознания всеми путями гласности; тогда как ее противники не могут выставить на своем знамени ничего, кроме пустых, бессодержательных слов: будто бы попираемого политического равновесия якобы угрожаемой цивилизации,- которыми не расшевелить народного сердца, а разве только возбудить вопли уличных крикунов и ротозеев. С одной стороны, борьба будет за все, что есть священного для человека: за веру, за свободу угнетенных братьев, за свое историческое призвание, которое хотя логически и не сознается массами, но лежит в нравственной основе всякого великого народа. С другой - за угнетение племен, в противность высказываемым самими же противниками принципам равноправности национальностей; за действительное турецкое варварство, как плотину против разлива какого-то мнимого московитского варварства; за фантастический польский народ, занимающий в европейских головах место действительного русского народа, угнетавшегося польским шляхетством; одним словом, за ложь, фальшь и напускное марево.

Итак, великая борьба, предстоящая в более или менее близком будущем русскому народу, и по правоте и святости дела, которое он должен будет защищать, и по особенным свойствам его государственного строя, может и должна принять характер героический. Чтобы уяснить себе, чего вправе мы ожидать от русского народа в таком настроении духа, обратимся опять к истории, с тем чтобы из ее опыта вывести те условия, которым мы обязаны успехами, приобретенными в войнах, утвердивших русское государственное величие. Исследование это, должны мы сказать со стыдом и сожалением, не бесполезно, потому что дух сомнения в себе и самоунижения, порожденный поклонением всему европейскому, дошел до того в так называемых образованных классах нашего общества, что часто слышится, что будто даже войско наше не может быть поставлено в уровень с лучшими европейскими армиями, каковы, например, прусская или французская. И это считается многими за просвещенный, беспристрастный взгляд, в противность казенно-патриотическому.

С начала XVIII столетия, то есть с того времени, как Россия вступила в тесные военные и мирные отношения к Европе, ей, и только ей одной, выпало на долю бороться с тремя величайшими военными гениями новейших времен, которые были в то же время и полководцами, и государями, а следовательно, могли располагать полною свободой действия и всеми ресурсами своих стран: я разумею Карла XII, Фридриха II и Наполеона I,- и из борьбы со всеми тремя Россия вышла победительницей.

Если мы посмотрим на великие военные подвиги других народов, то найдем, что они в значительной мере зависели от сравнительной слабости военного таланта их противников. Только Рим победил Аннибала и Россия - Карла, Фридриха и Наполеона, несмотря на то, что войсками их предводительствовали гораздо слабейшие полководцы[13]. Явление это заслуживает того, чтобы в него вникнуть. Не будучи специалистом в военном деле, я полагаю, однако же, что не встречу серьезного возражения, сказав, что условия, составляющие силу армии, могут быть подведены под следующие пять категорий: числительность войска, тактическое обучение его (куда причисляется и боевая опытность), качество вооружения, талант военачальника и, наконец, нравственный дух, одушевляющий войска.

Оценивая по этим категориям сравнительную силу русских и шведов в великую Северную войну, всякий согласится, что тактическое обучение и боевая опытность, качество вооружения и талант военачальника были на стороне шведов; ибо хотя Петр Великий, без сомнения, бесконечно превосходил Карла как государь и политический деятель вообще, много уступал ему, однако же, в военных дарованиях. Принимая во внимание, как велико было превосходство шведов в трех означенных отношениях и как маловажно, при таком положении дел, значение одного численного перевеса, едва ли можно будет приписать главнейше ему нашу окончательную победу.

Еще поучительнее пример Семилетней войны. В эту войну, которая ничем не затрагивала русского сердца, имели русские четыре значительных столкновения с пруссаками: под Эгерсдорфом, Цорндорфом, Цюлихау и Кунерсдорфом. В трех из них мы одержали победу и под одним Цорндорфом - поражение. Под Цорндорфом и Кунерсдорфом имели мы дело с самим Фридрихом[14], и поэтому только на эти два и обратим внимание. Не подлежит сомнению, что в тактическом обучении прусская армия - тогда первая в мире - значительно превосходила русскую; что участвовавшие в бесчисленных сражениях и походах, закаленные в боях пруссаки были также несравненно опытнее и привычнее в боевом деле русских, находившихся долго в мире, а с самого Ништадтского мира[15] и вовсе не имевших случая мериться с европейскими войсками. Вооружением прусская армия превосходила также все остальные. Известно, например, что введенным герцогом Дессауским железным шомполам приписывали австрийцы свои неудачи. Что касается до военного гения Фридриха, одного из величайших полководцев всех времен и народов, то наши Фермеры и Салтыковы не могут идти с ним ни в какое сравнение. Правда, что численность была опять на нашей стороне; но перевес этот терял всякое значение под Цорндорфом, где русская армия была расположена одним огромным каре, причем ни одна часть войска не могла помогать другой. И что же оказывается? Фридрих был столь уверен не только в победе, но в совершенном уничтожении русской армии, что предшествовавшими маневрами совершенно отрезал ей пути к отступлению. Он прорывает, конечно, каре, но разрозненные, разорванные части смыкаются и продолжают оказывать прежнее сопротивление. Эти несвязные разрозненные части переходят, в перипетиях битвы, из обороны в наступление, столь стремительное, что Фридрих находится в опасности быть разбитым, и только его кавалерия спасает его. Битва продолжается даже отдельными кучками. Здесь-то сказал Фридрих свои известные слова, "что русские - стены из мяса (murs de chaire), что их мало убить, но, убив, надо еще повалить". Утомленные, обессиленные сопротивлением расстроенной русской армии, пруссаки сами спешат открыть ей прегражденный было путь к отступлению.

Под Кунерсдорфом перевес численности также на нашей стороне, хотя далеко не в такой степени, как перевес австрийцев или французов в знаменитых проигранных ими пруссакам сражениях. Известно, как своим косвенным боевым порядком умел Фридрих парализовать этот численный перевес своих неприятелей. Нападая на один из флангов малоподвижных, растянутых противников с значительным превосходством сил на пункте атаки, он свертывал его и приводил этим в расстройство всю армию. Этот маневр был употреблен и под Кунерсдорфом и с тем же полным вначале успехом. Дурное расположение русской артиллерии дало ему возможность почти беспрепятственно подойти и вступить в бой. Русские были опрокинуты. Но то, чего было достаточно с другими, не помогало с русскими. Отступая перед натиском превосходных сил именно настолько лишь, насколько были им принуждаемы, русские свертываемым флангом приближались к центру, и местный перевес прусских сил становился все менее и менее чувствительным. Как упругость пружины, возрастающая по мере сжатия, увеличивалось и сопротивление русских, пока наконец оно не пересилило натиска и пруссаки не были отброшены, разбитые наголову. Прусское могущество было бы уничтожено в самом своем зародыше, если бы Салтыков не считал, что ему не было никакого интереса загребать своими руками жар для австрийцев. Сам Фридрих объяснял причину своего поражения, относя ее к недостатку храбрости и мужества своих закаленных в боях полков. Если мы примем во внимание, что в отношении к военному искусству Фридрих сделал и на этот раз все, от него зависевшее, мы невольно придем к заключению, что он был прав, то есть, что, как ни велики были нравственные качества его воинов, они оказались недостаточными, когда пришлось мериться с русскими.

К тому же результату приводит сравнение русских с французами. В борьбе против Наполеона, кроме прочих, не подлежащих сомнению преимуществ французов, самая численность была на их стороне. Что же помогло русским в конце концов побороть непобедимого и, например, избежать поражения под Бородином, где, как говорят тактики, еще целая треть русской армии, вследствие расположения ее на защищенном самою природою правом крыле, не могла принять своевременного участия в бою? Для объяснения этого явления мы не можем сделать ничего лучшего, как повторить те слова графа Л. Н. Толстого, которыми он делает окончательную оценку результатов Бородинской битвы.

"Не один Наполеон испытывал то, похожее на сновидение чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска,- а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным... Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель 500-тысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника".

Ежели четыре из пяти разрядов условий, составляющих силу войска, в значительной степени склонялись в пользу наших неприятелей, то ничего не остается предположить, как то, что пятым элементом этой силы, то есть нравственным духом, самоотверженностью, обладали русские в степени несравненно большей, нежели их противники, кто бы они ни были,- шведы, пруссаки или французы,- кто бы ими ни предводительствовал - Карл, Фридрих или Наполеон,- обладали в такой степени, что эта сила перевешивала все остальные преимущества, бывшие на стороне наших неприятелей.

То же самое говорит нам другая черта русской военной истории. Еще ни разу не клала оружия сколько-нибудь значительная часть русской армии, хотя не раз и нам случалось попадать в отчаянное положение; между тем как и пруссаки и французы - об австрийцах уже и не говорю - сдавались большими отрядами, целыми дивизиями или оставляли крепости, почти не защищаясь.

Но из пяти элементов военной силы тактическое обучение и качество вооружения суть условия, достижение которых зависит от собственных наших усилий и, следовательно, всегда могут быть приобретены. Числительность войск зависит от числа народонаселения и от его способности отзываться на голос отечества, и силы восьмидесятимиллионного русского народа, готового на самые напряженные усилия, могут считаться в этом отношении неистощимыми, после того как русский царь получил возможность обращаться ко всем сословиям своего народа прямо, без всяких посредников. Талант военачальника есть дело случая или дар Провидения, которых, конечно, никто предусмотреть не может. Нравственный же дух войска, а следовательно, и населения, из которого оно набирается,- главная, как мы видели, сила, в конце концов решающая успехи войн и которою русские обладают, по свидетельству истории, в высшей степени,- принадлежит к постоянным, коренным свойствам народным, которые не могут быть ни приобретены, ни заменены чем бы то ни было.

Присоединив к этому возможность возвести эти, всегда присущие русскому народу свойства до степени дисциплинированного энтузиазма или героизма, тогда как противники наши лишены этой возможности и по неправоте, и по отвлеченности интересов, которые придется им защищать, мы увидим, что превосходим их в этом деле духовною силою, за которою всегда остается победа в последнем результате.

В этом пересмотре наших сил мы далеко еще не все перечислили. Мы имеем вне границ наших не менее двадцати пяти миллионов верных союзников в греках, в турецких и австрийских славянах, которым мы должны только дать возможность стать за нас. Многие, судя по литературным и другим партиям, разделяющим славянские племена,- преимущественно австрийские,- по движению в части чешской молодежи в пользу поляков во время последнего мятежа и тому подобным явлениям, сомневаются в преданности славян России. Но это происходит только оттого, что они не там ищут этого сочувствия и преданности, где должны искать и где они имеют настоящую цену и силу. Когда даже среди нашего русского общества встречается непонимание русских интересов, сочувствие полякам, балтийским немцам, взгляд на наши политические и иные отношения с враждебной нам европейской точки зрения,- как же удивляться, что те же недоразумения, что тот же туман единой истинной и спасительной европейской цивилизации отуманивает головы многих из тех лиц, которые составляют так называемую "интеллигенцию" и в западнославянских странах. Но и тут, как везде, опора и сила наша не в этих выветрившихся поверхностных слоях, а в самом народном ядре, которое живым инстинктом полагает на Россию все надежды свои, к ней устремляется всеми своими сочувствиями.

При обыкновенном ходе исторических дел эта народная сила нема, не подает своего голоса ни в брошюрах, ни в газетах, ни на общественных обедах со спичами, ни на митингах. Прислушиваясь лишь к этим, громко заявляющим о себе, голосам, не думают ли многие еще и теперь - не думали ли недавно почти все,- что, например, вся западная окраина России, начиная от Наровы до Днестра, враждебно настроена против России? Между тем опыт показал, что войска, усмирявшие польское восстание (в Юго-Западном крае, по крайней мере), в той же степени охраняли польское панство от мести народной. Так же точно русскую сторону держит народ и в Северо-Западном и в Балтийском крае. Но воочию обнаружилось это в Западном крае только вследствие мятежа. Этого мало: эта проба показала, что даже в самой Польше, в этой классической стране русобоязни и русоненавидения, народ на нашей стороне.

Пусть только развяжет война путы дипломатического приличия, и мы увидим, как отзовутся славянские народы на искренний, прямой призыв России, который один только и может разом перетянуть на нашу сторону весы в борьбе с враждебными нам силами, к которому, следовательно, мы будем вынуждены самою силой обстоятельств,- призыв, отсутствие которого было главною причиною неудачи Восточной войны, но которого тогда сделать было нельзя (по невозможности сочетания политики либеральной и национальной) до освобождения крестьян, как уже было замечено выше.

Великое дело освобождения дало нам в руки еще новую силу, еще новое орудие. Было время, когда Франция, гордясь добытыми ею плодами свободы, угрожала противникам своим так называемою пропагандою как рычагом и домкратом, который мог сдвинуть с самых оснований их государственное здание, основанное не на знаменитых началах 1789 года. Оружие это, всегда тупое и бессильное по отношению к нам, теперь давно уже выпало из рук Франции и по отношению к европейским государствам; ибо что может предложить Франция прочим народам, чем бы они уже не пользовались еще в большей степени, нежели сами французы? Напротив того, Россия, эта страна варварства, застоя и абсолютизма, приобрела внезапно такое нравственное оружие, сила которого не вполне еще ясна и для нас самих, хотя уже мы имели случай раз употребить ее в дело с неимоверным успехом, ибо не только умиротворили им Польшу, но обратили даже всю массу тамошнего народонаселения в преданных России подданных, от нее лишь чающих своего спасения и устройства своего благосостояния. Нравственная сила эта называется - крестьянским наделом! Знамя, на котором будет написано: Православие, Славянство и крестьянский надел, то есть нравственный, политический и экономический идеал народов славянского культурного типа, не может не сделаться символом победы, нашим "Сим победиши", которое внесет в ряды наши и наших союзников уверенность торжества и ужас и смятение - в ряды наших противников.

 

[Н.Я.Данилевский] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

© 2004, Библиотека «Вехи»