2

2. ДИАЛЕКТИКА

VIII.

Наука – язык. Откуда же, однако, ходячее слово «объяснять»? Если наука не объясняет, то кто же и что же объясняет? Иль самое слово «объяснять» пусто? Но возможно ли пустое слово? Возможно ли слово ничего не значащее? Разве слово не есть LТgoV – деятельность и явление разума? И если «мысль есть язык», то разве ложно обратное, «язык есть мысль»[1]. – Конечно, нет.

Питаясь от того же широкого лона, что и Наука, слово «объяснять» имеет жизнь. Но тогда, если оно не пусто, – пустым же не может быть слово, – то Наука, как описание, наука, как объяснение, – не разное, но одно. Однако, описание есть самый язык; значит, «объяснять» не может быть ничем иным, как модусом слова «описывать». Объяснить – это тоже описать, но описать в некотором особливом смысле. Точность описания, широта его, проникновенность и связность – в таких признаках видим мы объясняющую деятельность Науки. Объяснительность – лишь свойство описания; объяснение – не иное что, как описание же, но особое, особой уплотненности, особой проникновенной сосредоточенности, – описание любовно вдумчивое. Наука – язык; объяснительное же в Науке – особый чекан языка, особое его строение, степень его плотности. Гений есть внимание[2]. Впрочем, уж давно понято, что суть объяснения – в широте его охвата и в связности. «Раз какой-нибудь факт известен со всех своих сторон, то именно тем самым он объяснен, и задача науки завершена»[3], отрезал злосчастный основатель термодинамики Юлий Роберт Майер. Но если так, то «объяснить» в точном смысле слова – это значит дать описание всестороннее, т.е. исчерпывающе полное или предельное.

IX.

Так рассеиваются сами собой недоумения о философии. Если философия не объясняет, – спрашиваешь сам себя, – то что же она делает? Но да, она объясняет; если хотите, она одна и объясняет, в точном смысле слова, ибо она одна стремится к все-связному, все-стороннему познанию действительности. Бытовое жизнепонимание бессвязно и непоследовательно: аметодично; у него нет ни определенного предмета, ни определенной точки зрения. Смешивая все предметы и все возможные точки зрения, по произволу меняя один на другой и переходя с одной на другую, не отдавая себе отчета в своей подвижности и неопределенности, житейская мысль владеет полнотою всесторонности, но в этой полноте нет порядка, нет формы, а потому нет самоотчетности. В нем – все есть, все возможное богатство мысли. Но нельзя распознаться в этом богатстве, трудно, а порой – и недостижимо, отыскание требующегося, вот сейчас, предмета или угла зрения. Житейскою мыслью все объяснено, уже объяснено, и она ни в чем более не нуждается. Однако объяснено – где-нибудь и как-нибудь, – где же и как именно – найдешь лишь случайно. Такое жизнепонимание подобно огромной библиотеке, не только не имеющей каталога, но и не расставленной по плану.

X.

Против этой аметодии борется наука. Неопределенное множество предметов она отбрасывает, оставляя один, или ограничиваясь узким кругом некоторых определенных, и сжимая кругозор железным кольцом допущенного. Сдвиги и перемещения мысли она возбраняет, приставляя к наблюдателю железный головодержатель и на глаза одевая шоры. Метод науки – просеивать житейское мировоззрение и, оставляя лишь очень определенный подбор его обрывков, остальное объявлять за пределами своей области, а потому – и вне закона, по крайней мере, своего закона, закона этой именно отдельной науки. Каждая отдельная наука по-своему производит такой отбор и такую задержку мысли; от метода одной науки нет моста к методу другой. Области наук отрезаны друг от друга. Между науками нет связи[i]. На самом деле нет поэтому и Науки, а есть лишь много наук, самым существом своим отрицающих друг друга. Но все они имеют одно общее – это именно: взаимное отрицание. Их общее – безусловная, методологическая, а потому и методическая, нетерпимость к тем предметам и тем центрам перспективы, которые не соответствуют задачам данной науки. Каждый данный метод, т.е. каждый данный способ ограничения кругозора и установки неподвижной точки, мыслится под категорией единственности: в этом его суть. Каждая данная наука в данном ее, здесь и теперь, состоянии, мыслится единственной. Эта-то «единственность» каждой науки и образует общую форму всей научной деятельности, в силу чего мы получаем право говорить о Науке. Однако эта единственность – только категория, только прием мысли. Всякий раз и непрерывно самая жизнь сбивает науку с занятой позиции и обнаруживает – как бедность очерченной области, так и принужденную искусственность избранной точки зрения. Самая жизнь, говорю, размывает те насильственные плотины, которыми науке хотелось бы стеснить ее. Но наука, упорная в избранном принципе, в ответ на такой размыв своих сооружений, спешит приспособиться как-нибудь поудобнее к обнаружившимся запросам жизни, наново описывает замкнутую черту своего кругозора и вновь занимает определенную точку зрения. И содержание и форма науки этим изменяется; в сущности, наука сбита именно с начала своей узости и недвижности, ибо она думала остаться в избранной ею области и на занятой точке зрения, но фактически оказалась вынужденной изменить как ту, так и другую. Но, гордая, она не сознается в своем крахе. Фактически уступив свою наличность, она еще упрямее держится замысла господствовать над жизнью, хотя и вынуждена довольствоваться чисто формальной общностью прежней и новой своей позиции. Не считаясь с действительным изменением и перемещением того, что по сути ее требований должно было остаться неизменным и недвижным, она выдает за свою неизменность и недвижность – неизменность и недвижность голого своего требования этой неизменности и недвижности жизни. Жизнь меняет науку, эта перемена совершается вопреки ее строго-консервативной сущности. Жизнь тащит на поводу упирающуюся науку. И ход ее, исключаемый ее природою, ход насильственный, столь же непреднамеренный, как и самая жизнь, ее влачащая. История науки – не разматывание клубка, не развитие, не эволюция, а ряд больших и малых потрясений, разрушений, переворотов, взрывов, катастроф. История науки – перманентная революция. Но в этом ряде толчков, в этой постоянной ломке науки упорно пребывает нечто: ее требование метода, ее требование неизменности и ограниченности. Тощая и безжизненная, как сухая палка, торчит наука над текущими водами жизни, в горделивом самомнении торжествует над потоком. Но жизнь течет мимо нее, и размывает ее опоры. Из года в год по-новому устраиваются приблизительные и эфемерные осуществления неизменности и недвижности. Чреда этих паллиативов, этих мнимых побед над жизнью, снизанных притязанием быть одним и тем же, называется историей науки. «Думал о фикции и о науке, – записывает в своем «Дневнике» Гёте 10-го июня 1817-го года. – Ущерб, который они приносят, проистекает исключительно из потребности рефлектирующей способности суждения, которая создает себе какой-нибудь образ, чтобы использовать его, а потом конституирует этот образ, как нечто истинное и предметное, вследствие чего то, что некоторое время оказывало помощь, становится в дальнейшем вредом и помехою.»[4]

XI.

Беспорядочному богатству и жизни неустроенной противостоит упорядоченная пустота и смерть. Если «объяснить» – это значит исчерпывающе описать, то ни в житейском мировоззрении, ни в научной систематичности нет объяснения. И его бы вообще не было, если бы метод, как таковой, существенно исключал богатство и жизнь. К счастью, эта-то их непримиримость не только не доказана, но и опровергается фактом: существует философия, – и значит связность совместима с полнотою. Существует философия – значит описание может быть жизненным. Философия есть – и мертвящий метод науки теряет свою железную жесткость. Этого достигаем посредством времени. «Volentem ducunt fata, nolentem trahunt – согласного Рок ведет, несогласного – тащит»[5]. Влекущий Рок есть Время. Время влачит упрямящуюся Науку. Время разбивает ее скалы. Время рушит каждое данное осуществление ею своего метода. Время влачит. Но разве нельзя полюбить самый Рок, – и Время сделать методом? Под руки тогда оно поведет, – туда, куда мы определили. Тогда Время станет стимулом жизни и успеха. Не бурным Бореем будет завывать тогда едкое Время, – атласным Зефиром заластится к мысли.

Время, во вне стремящееся, размывает и уничтожает. Но внутрь вобранное, оно подвигает и животворит. Признать неправду Науки – значит сказать «да» Времени, сказать «да» Жизни, т.е. сделать Время, сделать Жизнь своим методом. Сказать же «да» Жизни – значит оживить мысль. Тогда застывшие члены разгибаются, и, развернув крылья, поддуваемая Временем, мысль воспаряет над миром. Сократ впервые сознательно обратился к этому методу. Но испуганно встретили современники живую мысль. Платон оставил нам выразительное свидетельство об их растерянности: имею в виду беседу Сократа с Евтифроном. Бедный прорицатель уж совсем растерялся от вопросов своего собеседника, но этот последний не отстает и требует определения. «Скажи прямо», – вынуждает Сократ. Евтифрон: «Не знаю я, Сократ, как тебе сказать то, что я думаю. Кружится как-то около нас все, что мы предположим, и не желает стоять там, где мы его утвердим».

Сократ: «На изделия моего предка Дедала похоже то, что ты говоришь, Евтифрон [ – Легендарный ваятель Дедал, по преданию, первый начал делать статуи с открытыми глазами и отделять ноги от туловища; статуи Дедала казались совсем живыми, – их привязывали, чтобы они не убегали. – П. Ф.]; и если бы это были мои слова и положения, то ты вероятно сострил бы на мой счет, что вот и у меня, по родству с ним, мои словесные изделия тоже убегают и не хотят стоять там, где их поставят; но теперь ведь это твои собственные предположения, так уж острота-то не годится. Это у тебя они не хотят оставаться на месте, как и самому тебе кажется».

Евтифрон: «А мне, Сократ, кажется, что эта же острота подходит приблизительно и к моим словам, потому что не я вложил (в них) эту способность расхаживать и не стоять на том же месте, а ты-то вот и есть этот самый Дедал, как мне кажется. Уж у меня-то они так бы себе и оставались на месте».

Сократ: «Так уж я, мой друг, пожалуй, буду посильнее в искусстве, чем он, в том отношении, что он-то делал подвижными только свои собственные изделия, а я, кроме своих, по-видимому также и чужие. И разумеется самая-то тонкость моего искусства в том, что я не волен в нем: ведь чтобы мысли мои твердо стояли на месте, – этого я желал бы больше, чем обладать не только что искусством Дедала, но и богатством Тантала»[6]. Так оживают символы действительности. Иначе говоря, так возникает диалектика. (Этимологическое изъяснение слова диалектика.)[ii]

Философия в самом существенном отрицает метод науки – отрицает и борется с ним и плавит его неподвижность жаром своего Эроса к подлинно-сущему. В противоположности мысли, которая твердо «стоит» и «не-движна», и мысли, которая «убегает и не хочет стоять, где ее поставили», указывается несовместность Науки и Философии. Эта несовместность есть непримиримость условной манеры и подлинной отзывчивости, непримиримость рабства и свободы, непримиримость спеленутой мумии и живого тела. Философия может кротко перенести простое отсутствие метода в житейском воззрении; но она беспощадна к искажению жизни в методе Науки. Философия протягивает руку помощи первому; но Науку она может только осаживать в ее горделивом притязании, и не раньше прекратит враждебные действия, чем ее, рабскую, приведет в рабство. Рабство Науки – в ее схемо-строительстве из себя: не ведая нищеты духовной[iii], она ослеплена маревом собственных творений и себе рабствует, рабствуя же себе, враждебна жизни. Наука враждебна жизни. Но враг врага жизни, философ, через отрицание отрицания, возвращается к жизни. Наука во всем серединна, задерживаясь на линии безразличия, и потому не приникает к полюсам творческой силы: ни жизнь природы, ни волнение личности в глубинах своих не доступны ей. И то же происходит в отношении широты своего распространения: брезгуя соборною всенародностью, она боится и затвора самопознания, и лишь мелко плавает в поверхностном слое как мысли, так и общества. Наука – всегда дело кружка, сословия, касты, мнением которых и определяется; философия же существенно народна. Философия есть прямой рост бытового жизнепонимания, его непосредственная обработка, его любимое чадо. Как и родитель ее, она существенно требует неопределенной, бесконечной, целокупной полноты своей области; как и житейское воззрение, философия требует живого, т.е. движущегося наблюдателя жизни, а не застылой условной неподвижности. Философия, короче, утверждает богатство и жизнь, соглашаясь с наукою лишь в необходимости пути. Философия не довольствуется ни одной степенью описания, стремится к большей и большей полноте, ибо она последовательно углубляет плоскость своего описания. Философия имеет предметом своим не один закрепленный ракурс жизни, но ракурс переменный, подвижную плоскость мирового разреза. Не фактически вынуждаемая историей, но по изволению своей свободы, она избирает в удел себе переменную точку зрения. Последовательными оборотами, философия ввинчивается в действительность, впивается и проникает ее все глубже. Она есть умная медитация жизни, претворяемой в текущее слово, ибо, чтобы быть умным, каждое движение созерцающего духа – в духе дает свой словесный образ, необходимо возникающий, как волна, что бежит за пароходным винтом.

И философия есть язык; но она – не одно описание, а множество таковых, превращающихся одно в другое. Она – драма, ибо символы ее – символы движущиеся. Диалектика – таково имя описания, свободно определившего себя к углубляющемуся воззрению: так и драма есть зрительно явленная диалектика. Если науки теснимы историей к тому же и, сбитые напором необходимости, лишаются связности и внутреннего единства, при многих точках и меняющемся поле зрения, то философия, напротив, по своему почину определив себя к движению, сделав именно движение началом своей связности, блюдет единство в беге жизни и одна только может с истинным правом сознавать себя объяснительницею жизни. Повторяю, в полном смысле, – «объяснять» – принадлежность не наук, с их мнимо неизменными углами зрения, с их иллюзорно пребывающими посылками, классификациями, терминами и методами, – а принадлежность философии, с ее непрерывно-приспособляющимся вживанием в предмет познания, ибо одна только философия методом своим избрала диалектику.

XII.

Диалектика есть касание действительности. Не о символах действительности, им созданных, повествует философ, но самые символы, в их рождении от действительности, показывает. Он не научает, а перед нами испытует действительность. Диалектика есть непрерывный опыт над действительностью, чтобы углубиться в последовательные слои ее реальности. По Премудрому, «глаз никогда не насыщается зрением, а ухо – слухом» (ср. Еккл. 1, 8). Это ненасыщаемое вглядывание в реальность и это ненасыщаемое вслушивание слова ее есть диалектика. Прорываясь сквозь оболочки нашей субъективности, сквозь омертвевшие отложения нашего духа, мысль философа есть присно-опытная мысль, ибо она неизменно работает не над символами, как таковыми, а лишь символами над самой действительностью. Пока животрепещут – они несут свою должность; но когда, – усыхая и мертвея, – подобно осеннему листу они отпадают от золотого древа жизни, тогда мысль прорывается и чрез них – к новому соприкосновению с самою жизнью, и так – еще и еще. Наука довольствуется единичным опытом и, построив схему, обволокнув его схемою, работает над обволакивающей схемой; философия ищет присно-неувядаемого опыта, и мысль снует от себя к жизни и от жизни вновь к себе. Это снование ее есть диалектика, философский метод. «Всякий метод есть ритм», – говорит Новалис[7], – ритм вопросов и ответов, добавим мы. Никакой ответ не есть погранично-последний ответ. Сопоставленный с реальностью, он побуждает к новому вопросу, но и ответ на этот новый вопрос не будет последним. «Мышление это – речь, которую душа ведет сама с собою о том, что рассматривает, – говорит у Платона Сократ. – Так я сказал бы, не как вполне уверенный в этом, но мне представляется, что душа, когда она мыслит, просто разговаривает с собою, ставя себе вопросы и давая на них ответы, то положительные, то отрицательные; а когда она, после более или менее быстрого обозрения вопроса, остановилась на чем-нибудь, пришла в согласие с собою и более не колеблется, то это есть ее готовая мысль. Таким образом, иметь готовую мысль есть как бы объявлять, а сама готовая мысль есть как бы объявление, только объявление не другому и не вслух, а объявление без звуков и самому себе»[8]. А в другом диалоге Платон, устами Иностранца, еще определеннее спрашивает Теэтета: «Мышление и речь – не одно и то же ли, кроме того только, что мышлением у нас называется внутренний разговор души самой с собою, бывающий без звука – oЩk oаn diЈnoia mќn ќa€ lТgoj taЩtХn plѕn Р mќn ќntХj tБj, yucБj prХj aЩtѕn diЈlogoj §neu fwnБj gignТmenoj toаt aЩtХ №m‹n ˜pwnomЈsJh, diЈnoia»[9]. Так ритмом вопросов-ответов, атезисов и тезисов, повышений и понижений пульсирует мысль философа. Вдыхания и выдыхания, разрушения и созидания ткут переливчатую ткань, складками которой окутываются и складками же которой разоблачаются линии сокровенной Изиды.

«In Lebensfluten, in Tatensturm
Wall ich auf und ab,
Webe hin und her!
Geburt und Grab,
Ein ewiges Meer,
Ein wechselnd Weben,
So schaff ich am sausenden Webstuhl der Zeit
Und wirke der Gottheit lebendiges Kleid.»

«В волнах жизни, в буре деяний, поднимаюсь я в высь, опускаюсь я долу, ношусь я туда и сюда. Я рожденье и смерть, я вечное море, меняющаяся ткань, пламенная жизнь. Так работаю я на жужжащем станке Времени и тку живую одежду Божества»[10].

Не на поверхности только, но и у истоков своих, Наука и Философия ставят себе прямопротивоположные задачи. Самые мирочувствия, Науку и Философию порождающие, несовместны друг с другом, хотя возникают от одного толчка, толчка действительности. Но, потрясенная толчком, Философия воспринимает в себя движение, то острое чувство новизны, которое зовем мы удивлением, и, поняв его, как желанное, старается о жизни в нем. Философия есть неувядаемый цвет удивленности, – сама организованная удивленность. Напротив, Наука неблагодарно приемлет толчок действительности; не ангела – вестника жизни – видит в реальности, кинувшей взор чрез прорыв самости нашей, но встречает этот толчок, как враждебного пришельца, как нарушителя косности ее и самодовольства. И если, в данный раз, Науке, волей-неволей, пришлось удивляться, то это не значит, что удивление свое она истолкует иначе, как несчастную непредвиденность. Да, непредвиденность, которую она впредь, по силе возможности, постарается предупредить. Девиз философии – Вечно юное Удивление; Горациево «Nil admirari[11] – ничему не удивляться» – маячит Науке. В то время, как первая ищет обновить все, ставшее привычным и застящее живой свет реальности, вторая только и старается об укреплении тех схем и образов, которые уже не волнуют, которые сами собой разумеются, которые отмерли. Вот выраженная в литературе эта противоположность:

Философия

Принц Гамлет:
«Есть многое на свете, друг мой
Горацио, что и не снилось мудрецам».

(Шекспир – Гамлет.)[iv]

«Все – тайна»

(Достоевский.)

Наука

Г-жа Простакова:
«Верь, друг мой Иванушка, все то
пустяки, чего ты не знаешь».

(Фонвизин – Недоросль.)[v]

М.А.Новоселов: «Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?» Л.Н.Толстой (раздраженно напирая на каждое слово): «Ничего такого, друг Михаил, нет».

(Разговор М.А.Новоселова
с Л.Н.Толстым)[12].

Принц Гамлет и Достоевский выражают то царственное смирение ума, без которого нет философии; устами же г-жи Простаковой и Л.Н.Толстого глаголет самоуверенный дух Науки.

XIII.

Если диалектика есть организованное удивление, то естественно думать об основателях диалектического метода, как об открывших или сознавших смысл удивления и вес этого высокого строя души в философии. И впрямь, уже посвятительный путь мистерий направлялся к обновленному мировосприятию, к присно-изумленному взору на жизнь. В философских школах, Пифагоровой по преимуществу, впрочем не только Пифагоровой, но и Элейской и других, устроенных наподобие созерцательных содружеств-монастырей, философское воспитание клонилось не к обучению готовым философским догматам школы, но к обостренному внимательному созерцанию жизни, к тому, чтобы вернуть навек душе

                          …те дни,
                          Когда ей были новы
                          Все впечатленья бытия[13]

чтобы, как проспавшийся крепительным сном, ум непредубежденным и омытым оком узрел золотой зрак бытия и узревши – удивился, удивившись же – изумился, а изумившись – восхитился, и, восхищенный, видел бы уже не внешние перегородки бытия, не пыльные чехлы его, но «суши глубородительную бездну»[vi], творческие волнения жизни, коснулся бытийственных ложесн ее. Ведь это и называется метафизикой, – в ее подлинном и единственно допустимом уклоне. Но еще определеннее представляют диалектику те, величайшие, кто понял ее перво-основность в философии, – величайшие применители и теоретики диалектического метода. Укол своей непобедимой иронии и жар своего всепобедного эроса и повивальные приемы своей матери Сократ направляет на ум, чтобы отверзть ему истоки удивления и чтобы сама глубинная действительность могла предстать уму, как змеиная кожа, с обновленной чувствительностью к бытию. Духовные преемники Сократа – Платон, а за ним Аристотель, в один голос свидетельствуют, что философия, она же – диалектика, зачинается удивлением. Сократ указывает Теэтету, в диалоге с именем последнего, на факт изменяемости.

Теэтет: «…я чрезвычайно удивляюсь, – JaumЈzw, – что это такое, и когда пристально всматриваюсь в это, у меня от темноты кружится голова».

Сократ: «Феодор, кажется, не худо гадает, друг мой, о твоей природе: ведь удивляться есть свойство особенно философа; ибо начало философии не иное, как это, и тот, кто Ириду (вестницу богов. – П.Ф.) назвал порождением Фавманта (Удивляющегося), не худо знает ее генеалогию (сродословствовал. – П.Ф.) – mЈla g¦r filosТfou toаto tХ pЈJoj, tХ JaumЈzein oЩ g¦r Ёllh ўrcѕ filosof…aj Ѕ aЫth, ka€ њoiken С tѕn ”Irin QaЪmantoj њkgonon f»saj oЩ kakоj genealoge‹n»[14].

Пересказывая впоследствии это место из диалога, Климент Александрийский замечает: «Начало Истины – удивление, как говорит Платон в Теэтете»[15]. Характерно самое словоупотребление. По корню своему, Jaаma означает высокую степень душевного потрясения: когда неожиданно сосредоточенное его внимание как бы цепенеет, человек теряет обычное сознание, окаменевает при виде какого-либо неожиданного явления – он из-умевает, т.е. выходит из ума, вы-ступает из обычного состояния, из себя самого, претерпевает њk-stasij, и потому вос-торгается, приходит в восторг. Qaаma определяет чудо с субъективной стороны, предметом же его является tљraj, чудо как объективная реальность, – слово, сближаемое с корнем staz, откуда 'as»r, Ґstron. Корень слова < – > мистический восторг при постижении чуда в действительном средоточии философии. Вот что значит Jaаma.

Подобно Платону – и Аристотель: «…вследствие удивления люди и теперь, и прежде начинали философствовать, сперва почувствовав удивление к тем из вызывающих недоумение предметов, которые были под руками, а потом мало-помалу идя таким образом далее и встретив затруднение в более важном… А кто недоумевает и удивляется, тот думает, что он не знает. – Di¦ g¦r tТ JaumЈzein oѓ ҐnJrwpoi ka€ nаn ka€ tТ prоton Ѕrxanto jilosofe‹n, ™x ўrcБj mќn t¦ prТceipa tоn ўtТpwn JaumЈsantej, eЌta kat¦ mikrХn oЫtw, proЋТntej ka€ per€ tоn meizТnwn diapor»santej,… Р d'ўporоn ka€ Jaumazwn o‡etai ўgnoe‹n»[16].

Как запев всей философии, тема удивления выступает после этих двух, величайших ее творцов, неоднократно. Но не задаваясь собрать свидетельства многих, сошлюсь на Гёте: его свидетельство заменит многие.

«Doch im Erstarren such ich nicht mein Heil,
Das schaudern ist der Menschheit bestes teil;
Wie auch die Welt ihm das Gefühl verteure,
Ergriffen, fühlt er tief das Ungeheure. –

Но я не ищу своего спасения в равнодушной неподвижности; трепет есть лучшая часть человека; как ни дорого заставляет его свет платиться за проявление чувства, но только испытывая волнение, он глубоко чувствует беспредельное»[17]. Это потому, что в таком трепете, трепете изумления, рождается всякая великая мысль. И – у самого Гёте: когда он, в Италии, по его словам, «набрел на ћn ka€ p©n[vii] в ботанике», т.е. на свое перворастение, – сделанное открытие «привело его в изумление»[18]. Генрих Фосс рассказывает, как Гёте обсуждал однажды приведенное нами выше выражение из Платонова Теэтета –,,QaumЈsai tЈ prЈgmatЈ ™st…an ўrcѕ filosof…aj", переводя его вольно: «Изумление есть мать всего прекрасного и доброго». Гёте назвал тупицей того, кто не изумляется вечной закономерности природы, и прибавил, что подлинный мудрец и настоящий человек кончился, как только потеряна способность изумляться…[19] А.Эккерману Гёте сказал: «Высочайшее, чего достичь может человек, есть изумление, и если протофеномен привел его в изумление, то пусть и удовлетворится он этим; еще высшего первоявление дать ему не в состоянии и дальнейшего человек искать за ним не должен»[20].

Ту же мысль об удивлении, как начале философии, развивает, со ссылкой на Платона, Шопенгауер. Ее же можно встретить у многих других мыслителей – Бэкона, Гоббса, Декарта, Кондильяка, Канта, Шульце, Зигварта, Циглера, Бенеке[viii] и др. Словом, эта мысль является общепризнанной.

XIV.

Поучительно проследить, как понятие об удивлении, первоимпульсе творческой мысли, возникает вновь и вновь у мыслителей самого разного направления, каждый раз в том или ином частном оттенке и применительно к тому или другому частному предмету или стороне умственной деятельности. Франциск Бэкон в 1623-м году отмечает, что «удивление есть семя знания»: «Всякое знание и удивление ( – которое есть семя знания – ) сами по себе приятны – omnis enim scientia et admiratio (quae est semen scientiae) per se jucunda est»[ix]. Подобную же мысль высказывает и Гоббс в <1640> году[21]. Аббат Кондильяк в <1754> году, обсуждая последовательность возникновения психических состояний у его знаменитой оживающей статуи, после: внимания, удовольствия и страдания, радости и скорби, памяти, постепенно укрепляющейся, сравнения и суждения, делающихся привычными, – ставит удивление. Статуя не может удивляться, пока у нее нет еще суждения; не может она удивляться и тогда, когда в каждое мгновение у нее есть только одно восприятие, а также – и тогда, когда одно восприятие незаметными переходами обращается в другое. «Но она не может не быть удивленной, если она вдруг переходит от состояния, к которому она привыкла, к другому, совсем отличному, о котором она еще не имела никакого понятия. Это удивление заставляет ее лучше чувствовать различие ее способов существования. Чем более внезапен переход от одних к другим, тем ее удивление больше, и тем более также она поражена контрастом удовольствия и страданий, которые их сопровождают. Ее внимание, определяемое удовольствиями и страданиями, которые заставляют себя лучше чувствовать, прилагается с большей живостью ко всем ощущениям, которые за ним следуют. Статуя сравнивает их, следовательно, с большею тщательностью; она судит, следовательно, лучше их отношения. Удивление увеличивает, значит, деятельность операций ее души: но так как оно увеличивает ее, только заставляя примечать более чувствительную противоположность между ощущениями приятными и ощущениями неприятными, то всегда удовольствие и скорбь бывает первым двигателем души»[22].

Таким образом, по Кондильяку, удивление, хотя и одно из коренных состояний в процессе знания, но не первое, как и не последнее – оно есть одна из основных ступеней.

Но Декарт, глубже проникающий в жизнь души, обсуждая страсти души – les passions de l`âme, passiones animae, т.е. те страдательные состояния, те чувствования и волнения, которые она ощущает и которые производятся в ней изменениями в теле, делает классификацию страстей и на первом месте ставит удивление, admiration, admiratio.

«Когда первая встреча с каким-либо предметом поражает нас и мы думаем о ней как о новом или очень отличном от всего, прежде известно<го>, или от того, каким мы предполагаем его, – мы удивляемся предмету и привлечены им. Ввиду того, что это может произойти прежде, нежели мы как-либо узнали о пригодности или непригодности для нас этого объекта, мне кажется, что удивление – первая из всех страстей; и она не имеет противоположной, так как, если наличный объект не обладает ничем поражающим нас, он вовсе не затрагивает нас, и мы обсуждаем его бесстрастно».

«Изумление связано с уважением или пренебрежением, сообразно величине объекта или незначительности его, которая нас удивляет. Мы можем только уважать самих себя и пренебрегать собою; отсюда и вытекают страсти, а затем привычки великодушия или гордости и унижения или низости»[23].

Далее, Декарт выводит из удивления – благоговение и презрение, любовь и ненависть, желание, надежду, боязнь, зависть, беспечность и отчаяние, нерешительность, отвагу, соревнование, безумие, испуг, угрызение совести, радость и печаль, злорадство, зависть, печаль, самоудовлетворение и раскаяние, благосклонность и признательность, негодование и гнев, славу и позор, отвращение, сожаление и радость, – словом, все состояния души, усматривая среди них только шесть первоначальных, а именно: удивление, любовь, ненависть, желание, радость и печаль. Но все они, как изначальные, так и прочие, определяются первострастью – удивлением. Декарт останавливается на ней постоянно, обсуждая ее психологическую природу. «Удивление, говорит он, – есть внезапная неожиданность для души, понуждающая последнюю обсуждать внимательно предметы, которые кажутся ей редкими и выдающимися. Оно прежде всего причиняется данным в мозгу впечатлением, которое представляет предмет как редкий и стало быть достойный рассмотрения»[24]. Далее, Декарт пытается выяснить психофизиологическую причину рассматриваемого чувства и отмечает своеобразную природу его, – бесстрастность или чистую духовность: «Эта страсть имеет ту особенность, что нельзя отметить в сопутствии с ней каких-либо изменений в сердце и крови, как при остальных страстях. Причина этому та, что, не воспринимая предмета ни хорошим, ни дурным, а только познавая вещь, которой дивится, эта страсть имеет отношение не к сердцу и не к крови, от которых зависит все благополучие тела, а только к мозгу, где находятся органы, служащие этому познанию»[25].

Наиболее глубокие соображения об удивлении находим у Канта, который видит источник его в созерцании объективной целесообразности. В этом пункте Кант наиболее отходит от духа кантианства, и почти вступает в область конкретной метафизики, ибо объективная целесообразность есть и в мышлении Канта понятие наполовину высунувшееся из законных пределов трансцендентального идеализма. «Но можно достаточно усмотреть, и как правомерную, основу удивления перед целесообразностью, воспринимаемою в сущности вещей (поскольку можно конструировать их понятия). Разнообразные правила, единство которых (из одного принципа) возбуждают удивление, все синтетические; они не следуют из понятия об объекте, например, о круге, но нуждаются в том, чтобы этот объект был дан в созерцании. Тогда это единство приобретает тот вид, как будто оно эмпирически имеет внешнюю, отличную от нашей способности представления, основу правил и, следовательно, как будто соответствие объекта с потребностью правил, присущею рассудку, само по себе случайно, – значит, возможно только через прямо на него направленную цель»[26]. По существу это разум вносит в пространственное представление целесообразность, образовывая представление соответственно понятию. «Но, так как это размышление требует уже критического применения разума, значит, не может заключаться только в определении предмета по его свойствам, то последнее мне ничего не дает, кроме соединения разнородных правил (даже по тому, что они имеют в себе неоднородного) в одном принципе, который, не требуя для этого особого основания, лежащего вне моего понятия и вообще вне моего представления a priori, все-таки a priori познается мною, как истинный. А удивление это преткновение духа по поводу несоединимости представления и данного через него правила с принципами, уже лежащими в его основе, что возбуждает, следовательно, сомнение в том, правильно ли мы это видели и правильно ли об этом судили; изумление же есть постоянно возвращающееся удивление, несмотря на то, что это сомнение уже исчезло. Следовательно, последнее есть вполне естественное действие той замеченной целесообразности в сущности вещей (как явлений), которую нельзя порицать постольку, поскольку соединение этой формы чувственного созерцания (которое называется пространством) с способностью понятий (с рассудком) не только необъяснимо для нас в том, почему оно именно таково, а не какое-либо другое, но кроме того для души оно есть нечто расширяющее ее сферу, ибо оно как бы дает ей предчувствовать нечто, лежащее вне этих чувственных представлений, в чем может находиться, хотя и неизвестная для нас, последняя основа этого соответствия. Хотя для нас и не нужно знать эту основу, если дело идет только о формальной целесообразности наших представлений a priori, но все-таки уже возможность усматривать ее внушает нам вместе с тем и удивление к тому предмету, который нас к этому побуждает»[27].

Эта целесообразность вещей есть, поскольку оценивается субъективно, красота, но она – и более чем красота, ибо подлежит оценке объективной и тогда оказывается относительным совершенством вещи. Итак, относительное совершенство вещи, переживаемое как ее красота, служит источником удивления.

Таково учение об удивлении некоторых философов. Ограничиваемся сказанным: его достаточно для доказательства, что удивление на протяжении веков рассматривалось как семя и корень философии, и скажем о другом.

XV.

Изумляющийся апостол Фома – символическая фигура философии. Ложно представление о нем, как о скептике, ибо в основе его духовного склада лежит отнюдь не маловерие, а удивление, пораженный которым, всякое дело он доводит до его наиболее глубоких корней. Фома вопрошает не ради ослабления или отвержения, но ради вящего укрепления. Его преданность Истине высказалась в его словах другим ученикам Христовым – «идем и мы, да умрем с Ним» (Иоан. 11, 16), сказанных на объяснение Господа, что Лазарь умер: «И радуюся вас ради, яко не бех тамо: но идем к нему» (Иоан. 11, 14 – 15). Фома понял, что предстоит укрепление их веры, – и он готов не только идти к четырехдневному Лазарю, ради этого укрепления, но и сам умереть вместе с Лазарем, лишь бы получить крепость веры: иными словами, он готов и сам умереть, лишь бы быть воскрешенным, т.е. перстом осязать реальность воскрешающей духовной силы. Это – не расслабленный скептицизм, а великий эрос к высшей реальности, и потому – испытание ее. То же его свойство проявилось и тогда, когда Господь, в прощальной беседе с учениками, стал говорить об уходе своем в дом Отца Своего, чтобы уготовать место и ученикам, и сказал, что они знают, куда Он идет и – путь Его. Фома же, ища себе получить окончательно ясное объяснение, прерывает Господа вопросом: «Господи, не вемы, камо идеши: и камо можем путь ведети» (Иоан. 14, 5). После испытания силы и пути, он совершает испытание Самого Господа – желая осязать Его раны, чтобы убедиться в телесности Его воскресения (Иоан. 20, 24 – 25, 26 – 29). Он не сомневается в воскресении Христовом, но хочет получить подтверждение своей веры. Он – виновник удостоверения Церкви в истинности воскресения Христова, именно телесного воскресения. И он же оказался, силой своего требования доказанности веры, виновником удостоверения Церкви и в истине телесного вознесения Божией Матери. Да, это Фома настоял на необходимости заверить самый основной факт христианства – творческую реальность и мире – силы духовной, это он навеки разломал и стер всякую опору кантианства и пассивного отношения к миру.

Достойно пристального внимания то обстоятельство, что о троекратном выступлении Фомы пред Господом говорил именно Орел духовного созерцания Иоанн Тайнозритель, а не синоптики; он видел в Фоме своего союзника – родственное себе духовное начало: духовное созерцание опирается на испытание, испытание же рождается из удивления. Из Фомина удивления родилось и Фомино уверение, которым было навеки закреплено величайшее духовное достояние человечества. «Plus nobis Thomae infidelitas ad fidem, quam fides credentium discipulorum profuit – более значило нам для веры неверие Фомы, нежели вера доверчивых учеников» <, – > восклицает св. Григорий Великий[x]. «Фома святой неверием своим большую веру в церкви Христовой возрастил», – говорил св. Димитрий Ростовский[xi]. И то же должно повторить об удостоверении Фомою воскресения и вознесения Богоматери, которое тоже должно было запомниться Иоанну Богослову, хотя бы по одному тому, что Пречистая Дева жила у него в доме. И тут его требование доказанности послужило источником веры церковной в исключенность из порядков естества Честнейшей Херувим, т.е. опять-таки ниспровергло кантианскую замкнутость мира и бездейственность человека.

Фома – начало философии. Отвлеченно, это начало есть Jaаma, удивление, или, по платоновской мифологии, – Фавмант, Удивляющийся. И одна ли случайность делает имя Фомы, Qwm©j, до странности созвучным с именем удивления и удивляющегося. Ведь на ионическом (например, у Геродота) и на дорическом наречии Jaаma произносится как Jоma, подобно тому как traаma произносится trоma и pifaЪskein – fиskein. А у дорян были даже имена Qиmwn и QwmЈntoj. Правда, самое имя Фомы есть имя арамейское и по древним иметолкованиям означает бездна, неохватимая, непознанная глубина и близнец – Ґbussoj – abyssus, d…dumoj – geminus, ўkatЈlhptoj baJЪthj, а по новейшим – только TDNQ – ТеЬоМ, т.е. близнец, как и в Евангелии он назван Р LegТmenoj D…dumoj (Иоан. 11, 16; 21, 2). Но было бы поспешностью выводить отсюда, что Евангелист самое имя Фома объясняет от себя как Близнец. Нет, он говорит только, что Фома прозывался Дидимом. А из фрагмента истории Авгаря Едесского, сообщаемого Евсевием,[xii] известно, что другое имя Фомы было Иуда – 'IoЪdaj Р ka€ Qum©j. Но, что бы ни значило имя Фомы по-арамейски, Непознанное и Бездна, или даже Близнец, естественно думать, что в имени этом была и греческая прививка, греческое наслоение, особенно естественное в виду Близости Палестины именно к областям ионийского диалекта и сношений с ними, – и Фома на коренном своем значении Близнец наслоило, путем аррадикации, значения Удивляющегося, подобно тому как арамейское имя Павел наслоило латинское значение Paulus[xiii]. Но если бы этого и не было, то трудно не видеть в указываемом созвучии чего-то напрашивающегося на внутреннее сопоставление некоторой чрезвычайно выразительной исторической телеологии, которая закрепила за Фомою его символико-типическое значение. И в самом деле, дальнейшая судьба этого апостола раскрывает все ту же его духовную сущность. Всегда, его испытание язв Христовых, – вера, предваряющая опыт, но все же требующая, потом уже, проверки себя, – было образом трудного пути философствующей мысли.

Он же, апостол Фома, просветитель парфян, персов и индусов, по жребию, который выпал ему по воле Провидения, когда апостолы распределяли между собой пределы земли для проповеди. Это он, в Персии, просвещал магов и крестил трех волхвов, пришедших более тридцати лет тому назад поклониться Новорожденному Бого-младенцу. Это он – проповедник в Индии, – что, кстати сказать, кроме свидетельства Григория Назианзина[xiv], псевдо-Дорофея, Никифора и многих других источников, свидетельствуется надписью в Оодейпуре близ Сагура, в Восточной Индии, открытою в 1900 году. Среди мудрецов и тайноведцев, и сам мудрец и тайноведец, как то явствует из полного глубочайшей содержательности жития его, он оказывается на своем месте. Да, в Персии и Индии, магам и брахманам, требовалась именно такая проповедь, проповедь веры, проведенной чрез горнило сомнений, слово Божие – в одеждах человеческой мудрости; в Индии требовалась пышность созерцания и ведение сокровенное, блеск чудесного могущества, мощь, изобилие. И Фома, обративший Индию, по житию, явил то, что требовалось: удивил, поразил, покорил, – о чем можете подробнее узнать из жития его.

Индийские христиане издревле называются христианами апостола Фомы и начало своей Церкви возводят к этому апостолу. По преданию, апостол сошел с корабля в городе Крангор на Малабарском берегу, долго жил в городе Паруре, лежащем недалеко от Крангора, и путешествовал отсюда в Мелапур на Коромандельском берегу; в шести верстах от Мелапура на скале Кадурман принял мученический венец. Существовало в Индии христианство и после апостола Фомы. Бл. Иероним пишет, что во II-м веке в Индию к брахманам путешествовал катехет александрийской школы Пантен и нашел там христиан[28]; но впоследствии малабарские христиане стали несторианами. Это, однако, не мешает думать, что наиболее глубокие корни индийского христианства, сообразно свойству корней вообще, а индийских в особенности, пребывают в неизвестности, таятся под спудом, а может быть и под прикрытием индусского быта. Как о том гадают и русские старообрядцы, пославшие на поиски их казака Хохлова. Мы мало знаем об Индийской Церкви. Но мы догадываемся о том, что и доныне, сокровенное, длит свое существование христианство Фомы и, может быть, выйдет к народам Европы, когда под ударами судьбы у них разрушится питающая их позитивизм внешняя цивилизация комфорта и внешняя наука систем и когда они взыщут небесного града и того таинственного дворца, который строил на небе духовный архитектор, изображаемый с наугольником, патрон каменщиков, строителей и философов, св. Фома; великолепие этого дворца было удостоверено воскресшим братом царя Гундафора. Тогда-то христианство индийское сможет вложить в сокровищницу Церкви свой дар – утонченную человеческую душу и изощренный опыт иных миров[xv].

XVI.

Удивление есть зерно философии. В зерне содержится все, что из него вырастет, и еще многое другое, чему по неблагоприятству условий прозябнуть не придется; но сокровенному ростку зерна надлежит выйти на свет дневной, разорвав свои оболочки, и расправить зародышевые листики. Поцелуем вешнего луча – сжатая и бесцветная почва расправляется в свежую зелень и в пышные цветы. Так, под пристальным взором внимания, распускаются в уме, из невидного и невыразимого зачатка, мысли, – богатые, полные. Мысли, т.е. слова, ибо слова-то и суть мысли раскрытая. Взор любовно ласкает и нежит тайну действительности, – удивившую философа. И чем нежнее эта ласка, чем сосредоточеннее внимание, чем благодарнее приятие, тем выразимее становится тайна, – чтобы, подняв слои выраженного, мысль открыла новые и новые линии выразимости. Плененная тайной, мысль льнет к ней и не может отстраниться от нее – благоуханной розы – не по хищническому расчету – отнять, но движимая эросом.

«………… Чем нежней
Устами к жертве тайной припадаю,
Тем чаша благовонная темней:
Ни нег твоих, ни мук не разгадаю…»[29]

Мысль волнуется, и приникает, волнуясь, к тайне жизни. И вопрошает себя: «Что есть она, меня удивившая? t… ™sti»[30] Что есть? Это значит: «К чему же, собственно, влекусь я? Что удивило меня? Что глядит на меня в разрыв моего собственного, привычного достояния? Что волнует меня?» И мысли вопрошающей ответствует, устами самой мысли, ласкаемая тайна. Но слышимый ответ жарче волнует мысль, ибо не то он, не сокровенное сердце тайны, недоступное, – лишь благоухание ея. И снова мысль вопрошает, еще нежнее, еще жарче, еще любовнее: «t… ™sti», – и снова не безмолвствует тайна, сама свидетельствуя о себе своим именем, называя tХ t… ™sti. Но еще более волнуется мысль, еще теснее влечет ее к тайне. И вновь получает ответ, еще имя – и вновь возгорается трепетом неизъяснимым. Так развивается эта «Песнь Песней» – диалог мысли и тайны. Вопросы и ответы, и снова вопросы, ответами возбуждаемые, и новые ответы – радость присного обретения в имени, пиршественное узнание, называемое диалектикой. Ведь диалектика, возникшая как эротический диалог, по внешнему составу непременно есть разговор. Но иначе мыслит о ней Платон.

«Не называешь ли ты диалектиком того, – спрашивает Сократ, – кто берет основание сущности каждого предмета? И не скажешь ли, что человек, не имеющий основания, так как не может представить его ни себе, ни другому, в том же отношении и не имеет ума? – –H ka€ dialektikХn kale‹j tХn lТgon ˜kЈstou lamb¦nonta tБj oЩs…aj»[31].

Диалектик – тот, кто опирает свой ум на смысл постигаемой им реальности – на LТgoj tБj oЩs…aj, что вместе с тем должно переводить и: «слово реальности». Самый ум живет, лишь опираясь на объективный, вне его сущий разум реальности, а без этой опоры мертвеет и перестает быть умом. Но что значит «представить это основание, этот смысл, это слово реальности, себе и другим?» – Назвать его, т.е. дать ему имя и возвестить названное, – мысль особенно убедительная по-гречески, где LТgoj значит и содержание мысли, и выражение мысли одновременно. «А давать имя-то есть, как видно, дело законодателя, состоящего под надзором диалектика, если имена должны быть даваемы хорошо», – еще определяет задачу диалектика Сократ[32]. Как же, однако, давать имя? Имя – ответ на вопрос: «Что есть это? T… ™sti; Имя – TХ t… ™sti – сказуемое нашего переживания, оно есть именно то, что сказывается о несказанном, подлежащем раскрытию чрез имя, чрез ряд имен, чрез ритм имен. Если дело диалектика – назвать имя реальности, то эта его деятельность – лишь заключительная в испытании вопросом. «Умеющего же спрашивать и отвечать иначе ли назовешь ты, чем диалектиком? – TХn d™pwt©n ka€ ўpokr…nesJai ™pitЈmenon Ґllo ti sЭ kale‹j А dialektikТn;» спрашивает Сократ Ермогена[33], и получает само собой разумеющееся «конечно». Диалектика есть умение спрашивать и отвечать. Этот ритм вопросов и ответов драматически символизируется в виде диалога, причем каждая точка зрения художественно воплощается отдельным лицом. Диалог есть собственнейшая литературная форма философии: по определению Диогена Лаэртского «диалог есть речь, состоящая из вопросов и ответов о каком-нибудь предмете философии или политики, составленная с искусством и изяществом и сохраняющая за каждым из участвующих в разговоре его собственный характер»[34]. Но ряд ответов – имен, ставимый рядом вопросов – удивлений, чредою t… ™sti; не был бы еще диалектическим опытом над жизнью, если бы не был путем, т.е. если бы не был, несмотря на свою множественность, и единством[xvi]. Переживание реальности едино в себе. Единое, оно не только должно быть развернуто в ряд расчлененных вопросов-ответов, но и обратно, ему надлежит в самом множестве их явить свое единство: ряд вопросов-ответов должен быть связан в единое, сочлененное целое; единое переживание должно воплотиться в единичный символ. Тогда «текучее естество Времени»[xvii] не только проходит последовательностью своих мгновений, но и, протекая, обозревается единым взглядом, как связное организованное Целое. «Важнейшая проба, диалектическая ли у кого природа, или нет», по Платону, состоит в испытании этой именно способности к ощущению не только множества в единстве, но и обратно, единства во множестве, созерцание множества – как единичности. «Сводитель под один обзор есть диалектик, а не сводитель – не диалектик – Р mќn g¦r sunoptikХj dialektikТj, Р dќ mѕ ѕЬ»[35]. Такой обзор, такой синопсис, дающий в единой совместить множество точек зрения, в одной – разные, в мгновенной – последовательные, – дающий «во единой черте времени»[xviii] множество разделенных созерцаний, из коих каждое имеет бесконечность своего кругозора, – такой синопсис подводит нас к бесконечности бесконечностей, к символу символов, – к Идее.

Житейское мировоззрение обращается с единичным, живым, конкретным. Наука рушит конкретность, дробит единичное; тогда возникает абстрактное, – общее, застывшее в своей жертвенной множественности. Но диалектика расплавляет узы, закрепляющие в недвижимости – впрочем, не жизнь, а лишь призраки ее. Тогда течет высвобожденная множественность и, утекая, снова свивается в единичное, но теперь уже не одно из единичных, но в единичное преимущественно, – в единичное, охватывающее собою единичности. Это – всеобщее. Это – идея.

«Что есть всеобщее?» – спрашивает себя Гёте.
– Отдельный случай.
«Что есть особенное?»
– Миллион случаев[36].

Иначе говоря, всеобщее есть «единовременное и последовательное – das Simultane und das Sukzessive» зараз, по выражению того же Гёте[37]. P©n свивается в ›n, в ›n усматривается p©n. В reale созерцается realiora, в мгновенном – вечное. Платон называл «синопсисом», Гёте – «гениальным методом» то орлье зрение с высоты, когда острым взором в конкретно-единичном, в «отдельном случае», видится универсальное. Но, в существе дела, речь идет все об одном и том же, как одно и то же, несмотря на различие наименований, и открываемое этим «гениальным» методом. По Платону, это – «идея», «тип» бытия; по Гёте – «первоявление», «протофеномен» – tХ prwtofainТmenon, das Protophänomen. Теперь предпочитают его иногда именовать «символом» – Вячеслав Иванов, например. Но, повторяю, речь идет все об одном: «есть выдающиеся явления, которые стоят перед нами, как представители многих других, так как заключают в себе известную полноту», – пишет Гёте Шиллеру[38]. Эта их полнота ждет своего открывателя. Творец «должен единичное возвысить… до всеобщего»[39] – т.е. увидеть в нем символ, все собою охватывающий[40]. «Всеобщее» есть потому «отдельный случай», что достигнутость делает нечто индивидуальным, превращает в «уникум», поэтому делает все остальные случаи, подобные ему, уже излишними. И обратно: «отдельный случай», мысленно доведенный до индивидуального совершенства, тем самым становится «всеобщим». В ее абсолютно мыслимом земном осуществлении, эта формула Гёте есть как бы тайна всех религиозных богоявлений; приблизительное осуществление ее есть основной закон художественного творчества, и в частности, только художественной формы. – Что же касается до «общего», то оно всегда вариационно, множественно, есть как бы вечное подготовление ко всеобщему и потому многослучайно и в своем проявлении держится закона: чем больше раз, тем лучше. Уже самая эта степень нам здесь красноречиво указывает, что «общее» не может стать единственным, т.е. «отдельным случаем»[41].

Путь к всеобщему, к «њn ka€ p©n», по Платону, есть диалектика. У Гёте – это Darstellung. Философии, – пишет он в 1794 г., определяя собственно свою задачу, – философии надлежит «воспринять природу не разрозненно и по частям, но представить ее деятельно и жизненно устремляющейся из целого к частям. – Die Natur nicht gesondert und vereinzelt vorzunehmen, sondern Sien virkend und lebendig aus dem Ganzen in die Teile sterebend darzustellen»[42]. Darstellung дает «идеальную картину», «конкретную метафизику». «…В картине ничего не должно быть обособленного или разъединенного; в ней должно быть целое и должна быть жизнь; картина требует того, чтобы от ее центра исходил ток творческого движения ко всем, даже мельчайшим, подробностям, чтобы во всем чувствовалось воздействие целого»[43]. Если действительность так проработана, она вся живет, в ней нет ничего внешнего, условного, не воплощающего в себе интуиции целого. В малейшей частности открывается целое, в его таинственной глубине, в его пленительном и радующем совершенстве. Все выражает целое, и целое – именно во всем, а не где-то рядом с ним. Будучи метафизическим или, точнее, мистическим, целое не может быть и мыслимо наряду с орудиями своей воплощенности или позади них: тогда оно было бы только родом эмпирического и чувственного. Но нет, оно есть живая связь своих органов, сердце своих, – своих именно, – явлений, – отнюдь не мертвых и не пустых, а наполненных жизнью таинственного первоявления сверхчувственной своей идеи. Лепесток розы – не роза в ее духовной сущности: но роза именно в лепестках своих является, и пренебрежительно общипывая лепестки, как не-розу, мы лишимся именно розы, и потому о лепестке мы говорим, как о розе. Противоречивость всякого воплощения в том и состоит, что воплощение – более себя самого, что оно и А и более чем А – зараз. Всякое ведь воплощение, будучи частью, есть в то же время и целое.

Часть, разная целому, причем целое не равно части, – таково определение символа. Символ есть символизируемое, воплощение есть воплощаемое, имя есть именуемое, – хотя нельзя сказать обратно, – и символизируемое не есть символ, воплощаемое не есть воплощение, именуемое не есть имя. Не есть все это, но мы знаем, а потому и говорить можем лишь об этом, о явленном, представленном, именованном. И потому, сказав «не есть все это», – мы вступаем на путь апофатического богословия, апофатической философии: все, что не есть это, – и вообще не есть, не есть как предмет нашей мысли. Роза – не лепестки, но лепестки – роза. Хорошо известна отповедь Гёте на афоризм Галлера: «В глубь природы не может проникнуть ни один тварный дух; блажен, кому она показывает хотя бы свою внешнюю шелуху». Но эта отповедь все еще не достаточно усвоена; напомним ее:

« Ins Inner der Natur – »
O, du Philister! –
«Dringt kein erschaffner Geist.»
Mich und Geschvister
Mögt ihr an solches Wort
Nur nicht erinnern;
Wir denken: Ort für Ort
Zind wir im Innern.
«Glückselig, wenn sie nur
Die äußre Schale weist!»
Das hör' ich sechzig Jahre wiederholen
Und fluehe drauf, aber verstohlen;
Sage mir tausend, tausend Male:
Alles gibt sie reichlich und gern;
Natur hat weder Kern
Noch Schale,
Alles ist sie mit einem Male;
Dich prüfe du nur allermeist,
Ob du Kern oder Schale seist.

Müsset im Naturbetrachten
Immer Eins wie Alles achten;
Nichts ist drinnen, nichts ist draußen;
Denn was innen, dos ist außen.
So ergreifet ohne Säumnis
Heilig öffentlich Geheimnis.

Freuet euch des wahren Scheins,
Euch des ernsten Spieles:
Kein Lebendiges ist ein Eins:
Immer ist's ein Vieles.

«Вовнутрь природы» –
О, ты Филистер! –
«Не внидет ни единый сотворенный дух»…
Мне и моим собратьям
Можно было бы это слово
Вовсе и не напоминать;
Мы думаем: шаг за шагом
Мы и внутри.
«Уж счастлив тот, кому она
Внешнюю покажет скорлупу!»
Шестьдесят лет слышу я, как это повторяют,
И шлю проклятия на это, втихомолку
Говорю себе тысячекратно:
Все дает она с избытком добровольно.

Природа не имеет ни зерна, ни скорлупы,
Все это – она – зараз
Себя лишь испытывай наипаче,
Сам ли ты зерно или скорлупа.»

«Наблюдая природу вы должны всегда единичное почитать за все; ничего нет внутри, ничего нет наружи, ибо что внутри, то и вне. Так не медлите же схватить святую открытую тайну».

«Радуйтесь на правдивую иллюзию, радуйтесь на серьезную игру: ничто живущее не единичность, всегда это есть множественность».[44]

Природа не имеет ни зерна, ни скорлупы: и то и другое она зараз. Нет ничего, что было бы подобно зерну, – как его представляют себе люди поверхностные, – только внутренним, невоплощенным, бесформенным. Нет ничего и такого, что подобно скорлупе, – как ее понимают те же люди, – что было бы только внешним, одною плотью, одною оболочкою[xix]. Все что есть – имеет форму; всякая форма содержит в себе некое «есть». Нет бытия без формы, нет формы, пустой, без бытия ею оформленного. Ни зерна, ни скорлупы – а лепестки, лепестки розы, и каждый из них есть оболочка и содержание зараз, цветное благоухание и благоуханный цвет, содержательная оболочка и зримое содержание – проще: явление, в древнем смысле этого слова, как fainТmnon, как являющаяся ноуменальность, как воплощенная духовность, как созерцаемая умопостигаемость.

Мы говорим: «Природа». Но природа дана нам ведь не вне нашей жизни с нею, и то, что мы говорим о природе, – сказали тем самым о жизни нашей мысли, о философии. Философия – слово природы, слово тайны мира, слово жизни. Слово же это – подобно розе. Каждый лепесток диалектики благоухает Тайной, каждый есть имя Тайны, каждый – истинен, но – в отношении к Истине, к Тому Слову Жизни, Которым «вся быша»[45]. Забудь об этой относительности отдельного лепестка, закрепи в его самодовлеемости, – и усыхая, желтея и сморщиваясь, он, безуханный, станет ложью. Имя есть Тайна, им именуемая; вне же Тайны, оно не только безжизненно, но и вовсе не есть имя – лишь «звук пустой», «воздушное ничто», – flatus vocis, говорили схоластики. Но обращенное к Тайне, оно являет Тайну, и влечет мысль к новым именам. И все они, свиваясь в Имя, в Личное Имя, живут в Нем: но Личное Имя – Имя имен – символ Тайны, – предел философии, вечная задача ее. Это Имя вечно питает философию, ибо не живя сам – он не мог бы и философствовать.

Мы начали с вопроса об объяснении, именно – что есть объяснение, если философия – лишь язык. Теперь мы ответили себе на поставленный вопрос: Имя, вот что объясняет Тайну мира. Да, Имя объясняет ее предельно, имена – частично. В языке, как таковом, заложено объяснение бытия; факт существования языка есть факт существования философии; ибо язык по существу своему диалектичен. В слове, как таковом, бьется ритмический пульс вопросов и ответов, выхождений из себя и возвращений в себя, общения мысли и углублений в себя. «Превосходно то, что язык – это новое искусственное чувство духа, – говорит Гердер[46], – уже в самом начале является и должен быть средством для общения! Я не могу себе представить даже первой человеческой мысли, первого обдуманного суждения иначе, как ведя в душе своей диалог или пытаясь его вести; таким образом первая человеческая мысль самим существом своим создает возможность разговаривать с другими; первый понятый мною знак является словесным знаком для меня и средством общения с другими». Иначе, в слове, как таковом, заложена антиномия внутреннего и внешнего. Углубиться в эту антиномию – значит углубиться в первичную антиномию языка.

<Приложение>

1915.III.28.
Сергиев Посад.
Ночь, после подготовки к службе. –
Переписываю и дополняю 1915.IV.7.
Ночь, перед подготовкой к службе.

ДИАЛЕКТИКА

Рассуждать не диалектически – это значит давать такие формулы и определения, которые по замыслу дающего их имеют значение не только в данном контексте времени и пространства, но и вне всякого контекста, т.е. такие, которые осмыслены сами в себе. Это значило бы притязать на абсолютные формулы, на абсолютное суждение, на абсолютную истинность своих высказываний. (Таковые принадлежат Церкви, а не мыслителю.)

Но это стремление глубоко противохристианское. Следовательно, единственный христианский – смиренный – путь рассуждений – это диалектика: я говорю то, что сейчас, в данной комбинации суждений, в данном контексте речи и отношений истинно, но ни на что большее не притязаю.

Замечательно, так именно всегда говорит мой духовный отец епископ Антоний[xx]. Если пытаться брать его высказывания как безотносительные к лицу, которому они высказываются, к месту и времени, где и когда они высказываются, к цели, ради которой высказываются, то покажется, что он все время противоречит себе. Но если понимать его речи изнутри, то окажется глубочайшее жизненное единство всех высказываний.

[1] Макс Мюллер, – Наука о мысли. Перевод В.В.Чуйко, СПб., 1891. Гл. 11, § 4. <Язык есть истинная история человеческого ума>, с. 61: <Но даже после того, как философия и филология установили факт, что язык есть мысль, а мысль есть язык, прошло некоторое время, прежде чем выведено было заключение, что настоящее историческое развитие человеческого ума должно быть изучаемо в истории языка <…> Истинные архивы, в которых только и может быть изучаемо развитие человеческого ума, суть архивы языка, и эти архивы в непрерывной линии протягиваются от нашей последней мысли до первого слова, произнесенного нашими предками. Здесь-то человеческий ум оставил нам то, что может быть названо его истинной автобиографией, если только мы способны разобрать ее».>

[2] Французский натуралист Жорж Луи Леклерк Бюффон (1707 – 1788) видел в гении лишь сильнейшую степень внимания.

[3] J.R.Meier, – Mechanik der Wärme, Stuttgart, 1897, S. 239.

<См.: Ф.Розенбергер. История физики. Ч. 3. Вып. 2. М.‑Л., 1936, с. 30, 32 – 33: «Долгое время идеи его не получали признания и отсутствовали стимулы к дальнейшей работе <…> В 1842 г., в котором он опубликовал основы своих новых воззрений на силу, он приступил к устройству своего собственного домашнего очага. Но вскоре на его голову посыпались беды, достигшие своего апогея в форме продолжительного и, как говорят, не вполне добровольного пребывания в лечебнице для умалишенных. Этот период бедствий продолжался до конца пятидесятых годов, когда в ученом мире заслуги Майера <(1814 – 1878)> получили признание и все близкие к нему убедились в его умственном здоровье и большом значении его работ <…> Его глубокую убежденную религиозность и идеальный взгляд на жизнь, устоявший вопреки жизненным невзгодам, лучше всего характеризуют заключительные слова одной из популярных лекций, прочитанных им в 1871 г.: «В новейшее время, как вы знаете, потребность в пище хотели возвести в принцип под названием «борьба за существование» и благодаря этому пришли к совершенно односторонним выводам. Подобная «борьба за существование», конечно, существует; но не голод, не война и не ненависть поддерживают мир, его поддерживает любовь» («Mechanik und Warme», стр. 396, Stuttgart, 1874)».>

[4] См. у Метнера, Гете, стр. 159. <Эмилий Метнер. Размышления о Гете. Книга I. Разбор взглядов Р.Штейнера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма. М., Изд‑во «Мусагет», 1914, с. 159.>

[5] Сенека, <См. прим. <8> к «Обратной перспективе».>

Подробнее о сем см.: «Столп и утверждение Истины» экскурс «Время и Рок», <с. 530 – 534.>

Еще: Ветухов <А.В.> «Година». <Этимологическая заметка (Из «Известий II отд. Имп. Академии Наук»). Петроград, 1915.>

[6] Платон, – Евтифрон, 11 b, c, d, пер. М.С.Соловьева. (Творения Платона. Пер. с греч. Вл.Соловьева и кн. С.Н.Трубецкого. Т. 2, М., 1903, с. 266 – 267.) <См.: Платон. Диалоги. М., «Мысль», 1986, с. 262.>

[7] Новалис, – Фрагменты <в переводе Григория Плетникова>. I. <М., Кн‑во «Лирень», 1914,> с. 16.

[8] Теэтет, 189е < – 190а>. Перев. ср. у Д<нрзбр.>, с. 77. <См.: Платон. Сочинения в трех томах. Т. 2. М., «Мысль», 1970, с. 289.>

[9] Платон, – Софист, 263е (Opera ex rec. Hirschigii. T. I, p. 199 4 – 7). <Opera graeca et latina I – III, ed. R.Hirschigii – C.H.Schneideri. Paris, 1862 – 1873.

См.: Платон. Сочинения в трех томах. Т. 2. М., «Мысль», 1970, с. 392.>

[10] Вольфганг Гете, – Фауст. Перевод в прозе Петра Вейнберга. СПб., 1904, с. 21.

<Ср.: Гете. Собрание сочинений. Т. 2. Фауст. Пер. с нем. Б.Пастернака. М., «Художественная литература», 1976, с. 25:

«Дух
Я в буре деяний, в житейских волнах,
В огне, в воде,
Всегда, везде,
В извечной смене
Смертей и рождений.
Я – океан,
И зыбь развитья,
И ткацкий стан
С волпшебной нитью,
Где, времени кинув сквозную канву,
Живую одежду я тку божеству».>

[11] Horatius, – Epistularum Liber, 1, 6, 1.

<Плутарх приписывает эти слова Пифагору. Ср.: Квинт Гораций Флакк. Полное собрание сочинений. М.‑Л., «Academia», 1936, с. 295:

«Сделать, Нумиций, счастливым себя и таким оставаться
Средство, пожалуй, одно только есть – «ничему не дивиться».

Пер. Н.С.Гинцбурга>

[12] Личное устное сообщение М.А.Новоселова.

[13] <А.С.Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. Т. 2. М., изд. АН СССР, 1963, с. 159:

«Демон
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия…>

[14] Платон, – Теэтет, 155, c. d. Opera ex rec. Schneiderii, т. 2, p. 119 20 – 27. Творения Платона в перев. <В.Н.> Карпова, т. 5, <М., 1879,> с. 345 – 346. <См.: Платон. Сочинения в трех томах. Т. 2, с. 243.>

[15] Климент Александрийский. II, p. 380А.

<Сноска на раннее издание в Патрологии Миня. Соответствующее место см.: Migne. P. G. Vol. 8. Paris, 1891, col. 980 – 981. – Новейшее издание: Clemens Alexandrinus. <Werke>. Bd. 2. Stromata. Buch I – VI. Herausgegeben von O.Stählin, neu herausgegeben von L.Früchtel. 4 Auf. Berlin. 1985 (GCS), S. 137, 1. В полном русском переводе: «Начало истины или знания (гносиса) есть удивление», – говорит Платон в Феатете» (Строматы. Творение учителя Церкви Климента Александрийского. Пер. Н.Корсунского. Ярославль, 1892, стлб. 215; книга 2, глава 9). Ср. также: «Принять и постигнуть учение Богооткровенное (Мф. 19, 17) это значит получить в нем благо истиннейшее и величественнейшее. Мудрец истинный первее всего поэтому и удивляется сему новому чуду творения» (там же, стлб. 845; Clem. Alex. Str. |||, cap. 11, 60, 1 – Stählin, S. 43, 30 f.)>

[16] Аристотель, – Метафизика, 1, 2, 982b.

<Аристотеля Метафизика.> Перевод <с греческого подлинника и объяснения> П.Первова и В.Розанова. <Вып. I. Кн. I – V. СПб., 1895. Извлечено из ЖМНП за 1891 – 1895 гг.,> с. 16 – 17. <См.: Аристотель. Сочинения в четырех томах. Т. 1, М., «Мысль», 1976, с. 69.>

[17] Goethe, – Faust, II, Erster Akt. Finstere Galerie.

<Вольфанг Гете. Фауст. Перевод в прозе Петра Вейнберга. СПб., 1904, с. 230. См.: Гете. Собрание сочинений. Т. 2. с. 236:

«Фауст
Я не ищу покоя столбняка,
Способность потрясаться – высока,
И непривычность чувства драгоценна
Тем, что роднит с безмерностью вселенной».>

[18] Goethe, 1787, VI, 6 (Метнер, с. 300).

<См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете.., с. 300.>

[19] Voss, – Goethe und Schiller ed. Graef. Reclam. An Boie, 1804. II. 25 (Метнер, id., с. 301). <См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете… с. 301 и 516.>

<См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете… с. 301.>

[20] 1829. II. 18 (Метнер, id., с. 301).

[21] Hobbes, – Hum<an> nat<ure> IX. 18.

<Трактат «Человеческая природа» написан Томасом Гоббсом в 1640 г. и издан в 1650 г. Гл. IX. 18. Изумление и любопытство. См.: Томас Гоббс. Избранные произведения в двух томах. Т. 1. М., «Мысль», 1964, с. 488: «Эта надежда и это ожидание будущего знания, возбужденные каким-нибудь новым и странным событием, и составляет ту страсть, которую мы обычно называем изумлением. Та же страсть, рассматриваемая как желание, есть любопытство, представляющее собой желание знать».>

[22] Condillac, – Traité des sensations, I partie, II, §§ 17, 18 (Oeuvres philosophiques de Condillac. Т. III. Paris, <1798.> An. VII, pp. 29 – 31).

<Вероятно, П.А.Флоренский дал свой перевод. Ср.: Этьенн Бонно де Кондильяк. Сочинения в трех тому. Т. 2. М., «Мысль», 1982, с. 200 – 201.>

[23] Декарт, – Passiones sive affectus animae, I, 53. (Renati Des Cartes Opera philosophica <omnia, in tres tomos distributa…> Francofurti ad Moenum, <sumtibus Friderici Knochii> 1697, p. 22.

<Ср.: Рене Декарт. Сочинения в двух томах. Т. I. М., «Мысль», 1989, с. 507.>

[24] Декарт, – Passiones sive affectus animae, I, 53. (Renati Des Cartes Opera philosophica <omnia, in tres tomos distributa…> Francofurti ad Moenum, <sumtibus Friderici Knochii,> 1697, p. 22.

<Ср.: Рене Декарт. Сочинения в двух томах. Т. I. М., «Мысль», 1989, с. 511.>

[25] Декарт, – Passiones sive affectus animae, I, 53. (Renati Des Cartes Opera philosophica <omnia, in tres tomos distributa…> Francofurti ad Moenum, <sumtibus Friderici Knochii> 1697, p. 22.

<Ср.: Рене Декарт. Сочинения в двух томах. Т. I. М., «Мысль», 1989, с. 511.>

[26] <Цитата дана по кн.: Иммануил Кант. Критика способности суждения. Пер. Н.М.Соколова. СПб., Издание М.В.Попова, 1898, с. 246 – 247.

Ср.: Иммануил Кант. Сочинения в шести томах. Т. 5. М., «Мысль», 1966, с. 388 – 389.>

[27] <Цитата дана по кн.: Иммануил Кант. Критика способности суждения. Пер. Н.М.Соколова. СПб., Издание М.В.Попова, 1898, с. 247 – 248.

Ср.: Иммануил Кант. Сочинения в шести томах. Т. 5. М., «Мысль», 1966, с. 389 – 390.>

[28] Блаженный Иероним (330 – 419) в 36‑м разделе «Книги о знаменитых мужах» писал: «Пантен, философ стоической школы, в Александрии, где по некоторому древнему обычаю со времен евангелиста Марка всегда были церковные учители, столько славился умом и образованностью, как в божественных писаниях, так и в светской литературе, что по просьбе послов Индийского народа был послан Димитрием, епископом Александрийским, в Индию (По предположениям некоторых современных исследователей – Южную Аравию). По прибытии в Индию он нашел, что Варфоломей, один из двенадцати апостолов, проповедал там пришествие на землю Господа нашего Иисуса Христа по евангелию Матфея, которое, написанное на еврейском (арамейском) языке, по возвращении в Александрию, он принес с собою. Хотя существует много его толкований на Священное Писание, но он более принес пользы Церквам живым голосом. Он учил при императоре Севере и Антонине, по прозванию Каракалла (Творения блаженного Иеронима Стридонского. Ч. 5. Изд. 2‑е, Киев, 1910, с. 283 – 284). Сведения эти почерпнуты, вероятно, из «Церковной истории» Евсевия Памфила (ок. 260 – 340) (книга V, 10 – см.: Богословские труды. Сб. 25. М., 1984, с. 16). Блаженный Иероним упоминает еще раз о Пантене, излагая Хронику Евсевия Памфила, под 194 годом: «Климент, пресвитер Александрийской Церкви и стоический философ Пантен славятся как красноречивейшие защитники нашей веры» (Творения… Ч. 5. Изд. 2‑е, Киев, 1910, с. 347. – Eusebius. Chronik des Hieronymus. Werke (GCS). Bd. 7. Berlin, 1984. Herausgegeben von P.Helm, 3 Auf., S. 211a и прим. (s. 425).

[29] Вячеслав Иванов, – Плоть и кровь, I. <Вячеслав Иванов, – Rosarium, Сонеты>

[30] Аристотель, Платон.

[31] Платон, – Государство, VII, 534b.

<Цитата дана по книге: Сочинения Платона, переведенные с греческого и объясненные профессором <В.Н.> Карповым. Издание второе, испр. и доп. Ч. III. Политика, или Государство. СПб., 1863, с. 384.

Ср. Платон. Сочинения в трех томах. Т. 3. Ч. I. М., «Мысль», 1971, с. 346.>

[32] Платон, – Кратил, 390d.

<Цитата дана по книге: Сочинения Платона, переведенные <В.Н.> Карповым. Ч. V. М., 1879, с. 211.

Ср.: Платон. Сочинения в трех томах. Т. I. М., «Мысль», 1968, с. 425.>

[33] Платон, – Кратил, 390 с.

<Цитата дана по книге: Сочинения Платона, переведенные <В.Н.> Карповым. Ч. V, с. 210.

Ср.: Платон. Сочинения в трех томах. Т. 1. М., «Мысль», 1968, с. 425.>

[34] Диоген Лаэртский, – Платон (цит. по Истории физики Любимова, I, с. 65). <См.: Н.А.Любимов. История физики. Опыт изучения логики открытий в их истории. Ч. 1. Период греческой науки. СПб., Тип. В.С.Багашева, 1892, с. 65.

Ср.: Диоген Лаэртский – О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., «Мысль», 1979, с. 164.>

[35] Платон, – Государство, VII, 537 с.

<Цитата дана по книге: Сочинения Платона, переведенные <В.Н.> Карповым. Ч. III, СПб., 1863, с. 389.

Ср.: Платон. Сочинения в трех томах. Т. 3. Ч. I., с. 350.>

[36] <См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете.., с. 101 и 488.>

[37] <См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете.., с. 153.>

[38] <См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете.., с. 204.>

[39] <См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете.., с. 209.>

[40] <См.: Гете. Избранные философские произведения. М., «Наука», 1964, с. 356: «Первичный феномен идеален, реален, символичен, тождествен. Идеален, как последнее познаваемое;
                реален, как познанный;
                символичен, ибо охватывает все случаи;
                тождествен со всеми случаями».>

[41] <См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете.., с. 154 – 156.>

[42] <См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете.., с. 150.>

[43] <См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете.., с. 151.>

[44] <См.: Эмилий Метнер. Размышления о Гете.., с. 68 – 69, 508.>

См.: Гете. Избранные философские произведения. М., «Наука», 1964, с. 418, 417: стихотворения Гете «Наоборот (физику)» и «Эпиррема». – Allerdings (Dem Physiker). Epirrhema.

[45] Из второго члена «Символа Веры». Ср.: Иоанн 1, 3.

[46] Herder, – Sämmtliche Werke, Taschenausgabe, 1827. Zur Philosophie und Geschichte, Bd. II, SS. 54 – 55. (Цит, по <Р.> Гайму, – В<ильгельм> фон Гумбольдт. <Описание его жизни и характеристика. Пер. с нем. М., издание К.Т.Солдатенкова, 1898,> с. 413 – 414.