[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

_{а.р.иоаннисян}

_{ИОСИФ ЭМИН}

ՀՈՎՍԵՓ ԷՄԻՆ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В АНГЛИИ

I

В 1726 г. в иранском городе Хамадане, находившемся в то время во власти турок, у армянского купца Иосифа, чьи предки в царствование Шах-Аббаса переселились в этот город из Армении, родился сын, названный в честь своего прапрадеда Эмином[1]. В начале тридцатых годов семья Эмина переехала в Багдад, где, в период осады города Тахмас-кули-ханом, будущим Надир-шахом, погибли его мать и младший брат. Отца в то время не было с ними—он находился в Басре по торговым делам. Заботу о мальчике взял на себя дед. Он отправил его вместе со своей женой и четырьмя другими сыновьями обратно в Хамадан, куда в дальнейшем приехал из Басры и Иосиф, вскоре женившийся вторично.

Спокойная жизнь продолжалась, однако, недолго. Насилия и вымогательства со стороны иранских властей вынудили и родню Эмина отправиться на поиски нового местожительства, где можно было быть более уверенным в завтрашнем дне. Братья Иосифа отправились в Хорасан, а сам он уехал в далекую Индию.

Когда мальчику исполнилось 16 лет, дед отправил его к одному из своих сыновей, находившемуся в то время в Гиляне. Но [10] вскоре и сам он вынужден был бежать из Хамадана в Испагань, куда вызвал и Эмина, который с большим трудом добрался туда один. К тому времени Иосиф прислал деньги с тем, чтобы его отец отправил к нему его сына, или же сам приехал вместе с ним. Некоторое время спустя дед и внук выехали в Индию. После многих  мытарств они добрались до Калькутты.

Детство и юношеские годы, проведенные в Иране и Турции, на всю жизнь запомнились Эмину.

Армянский «райя» подвергался самой беспощадной и ничем не ограниченной эксплуатации, несравнимой с масштабами феодальной эксплуатации в тогдашних европейских феодально-абсолютистских государствах. Бесчисленны и разнообразны были налоги и поборы, которые ему приходилось платить, начиная с подушной и поземельной податей и кончая принудительными «подарками», которые он вынужден был делать местным ханам и пашам. Размер всех этих поборов, как натуральных, так и денежных, был фактически неограничен. Каждый паша и каждый хан брал с подвластного ему армянского населения все, что было возможно.

Даже иезуитские миссионеры, относившиеся, вообще говоря, с большой неприязнью к армянскому населению, не желавшему переходить в католичество, отмечали в своих донесениях, что армяне обременены налогами и что поборы эти взимаются «с жестокостью»[2]. «Берут с них,—сообщали русские консулы о «подвластном народе» и «особливо армянах», поборы или подати совсем неумеренны, бедной человек не менее в год отдаст тридцать рублев, а позажиточнее пятьдесят до ста и более, включая тех, с которых ханы берут нагло, зная кто достаточен и что потребует должен отдать, а естли кто начнет отговариваца неимением, то бьют по пяткам до тех пор, пока отдаст, а напоследок и все имение отбирают.,.»[3].

Бесправность армян как в Турции, так и в Иране, была полная. Суды, судившие по шариату, не разрешали даже христианам давать показания против мусульман. Специальный закон предусматривал передачу всего имущества умершего христианина его родственнику-мусульманину, что вело к бесчисленным злоупотреблениям.

В Западной Армении, как и в балканских странах, производился   периодический   сбор   мальчиков,   которых   отнимали у [11] родителей, чтобы пополнять ряды янычар. В обоих государствах армянскими девушками пополнялись гаремы. Ничем не была ограждена честь и замужних женщин.

Не только имущество, честь, но и сама жизнь армян, начиная с крестьян и кончая зажиточными торговцами, в среде которых довелось вращаться Эмину в дни молодости, зависела от прихоти любого паши, хана, бека[4]. Даже рядовой мусульманин мог оскорблять почетных армян и издеваться над ними. Англичанин Гоуэль, в дневнике своего путешествия через Малую Азию в Армению, отмечает случай, который произвел на него большое впечатление: простой вожатый их каравана, без всякого повода, ударил кнутом ехавшего с ним армянского купца, человека никак ему не подчиненного и заплатившего за свой проезд и тот вынужден  был снести подобное обращение с покорностью[5].

Европейские путешественники XVIII столетия вообще единодушно констатируют (несмотря на свои подчас неблагоприятные отзывы о представителях армянского торгового капитала) невыносимо тяжелое положение армянского народа под турецко-иранским игом. Граф Ферьер-Совбеф, описывая Восточную Армению, указывает, что армяне, «несчастные в своей стране или являющиеся беглецами со своей родины, не имеют ничего напоминающего им о величии их предков; подобно евреям они стонут под чужеземным владычеством и вынуждены бежать далеко от своих очагов и могил своих отцов, чтобы избавиться от тирании, которая угнетает их более трех веков». Грекам и армянам, заявляет он, говоря об Османской империи, знакома «вся тяжесть порабощения». Они обременены налогами, а самая их жизнь зависит от прихоти оттоманской аристократии[6]. По словам англичанина Джорджа  Фостера армяне в Турции и Иране «жи-[12]вут как бы по случайному попустительству, подвергаясь, под повседневными предлогами, оскорблениям, угнетению и ограблению»[7].

Такова была мрачная действительность, с которой Эмину пришлось познакомиться в юные годы. Картины гнета и насилий, страданий и скорби родного ему народа навсегда запечатлелись в его памяти.

II

Армяне впервые появились в Индии еще в XVI столетии. В XVII веке английская Ост-индская компания находит уже армян, прочно обосновавшихся в Агре, Дели, Сурате, Бомбее и других местах. Армянские коммерсанты играли столь важную роль в индийской торговле, что представляли для впервые проникавших в Индию англичан серьезных конкурентов. Вследствие этого Ост-индская компания предпочла пойти на соглашение с представителями армянского торгового капитала. 22 июня 1688 г. Компанией была выдана индийским армянам хартия, гарантировавшая им самые широкие права. «Армянская нация» должна была пользоваться теми же привилегиями, что и члены Компании и другие английские негоцианты; армяне получали право свободного въезда и выезда из Индии на судах Ост-индской компании; они могли жить на территории любого владения Компании в Индии, приобретать там недвижимую собственность и имели право занимать все гражданские должности, «как если бы они были прирожденными англичанами»[8].

Благоприятные условия, создавшиеся в Индии, не могли не привлекать туда представителей армянской торговой буржуазии. В первой половине XVIII столетия поток армянской иммиграции в Индию усиливается. В эту обетованную страну устремляются из обездоленного Ирана армянские купцы, перевозившие туда свои семьи и свои капиталы.

Одна из самых больших армянских колоний в Индии образовалась в Калькутте. В Калькутте армяне не были новичками. Надгробные надписи свидетельствуют, что армяне жили там еще в 1630 г., задолго до появления англичан. Их справедливо рассматривают  даже  как  одних   из   основателей  этого   города[9]. [13]

В XVIII веке в Калькутте существовала уже многочисленная армянская колония. Сюда, подобно многим другим армянским купцам, и перебрался в начале сороковых годов этого столетия отец Эмина.

Иосифу на первых порах не повезло. Он понес целый ряд серьезных потерь, неблагоприятно отразившихся на его материальном положении. Особенно тяжелый удар постиг его в 1746 г., когда он потерял сразу 30 тысяч рупий, вследствие конфискации англичанами двух армянских судов, объявленных неприятельской собственностью. Не забудем, что в то время Англия, принимавшая участие в войне за австрийское наследство, вела в Индии ожесточенную борьбу с французами. Кроме того, в том же году местный паша отнял 18 тысяч пиастров у одного из его братьев, находившегося в Басре. Несмотря на эти тяжелые потери, Иосиф не только не думал бросать торговлю—единственно доступную ему профессию,—но и намеревался сделать сына своим достойным преемником. Через год Эмин был отправлен в Дакку для обучения торговому делу. Там он пробыл, однако, лишь несколько месяцев и вскоре вернулся назад в Калькутту.

Индия открыла перед юношей новый мир. Здесь он впервые увидел европейцев, познакомился с их развитой техникой, с их военным искусством, с их передовой культурой. «Там,— писал он через несколько лет в одном их своих писем,—я увидел форт европейцев и учение солдат и их судоходство и то, что они были умелы и совершенны во всем»[10]. Все это производило на него неизгладимое впечатление. Одаренный незаурядным умом, выдающимися способностями и любознательностью, он испытывал  огромную  потребность в знании и просвещении.

Эта неутолимая жажда знания сочеталась у него с высоко развитым чувством патриотизма, которым он все более проникался, начиная с юных лет. Яркое свидетельство этому—его письма пятидесятых годов, в которых он красочно описывал свои тогдашние переживания. Он страдал за свой народ, пребывавший «в рабстве и невежестве» вследствие того, что их отцы «не боролись за свою страну»[11]. Он сознавал, что его соотечественники находятся в таком жалком положении и трудятся на других, «так как не имеют меча в своей собственной руке»[12]. Видя совершенство европейцев в военном искусстве, он постоянно думал о том, как бы изучить военное дело с тем, чтобы помочь ос-[14]вобождению своего народа. «Я решил,—читаем мы в одном из его писем,—что поеду в Европу для изучения военного искусства и других необходимых для этого наук, и был уверен, что если я приеду в Армению в качестве европейского офицера, то смогу быть, хоть в какой-нибудь мере, полезен своей стране»[13].

Юноша еще тогда слышал о вольных карабахских меликствах —маленьких полунезависимых армянских княжествах, существовавших в то время в горах Карабаха[14],—слышал о храбрости и бесстрашии этих отважных горцев. Он мечтал отправиться к ним и обучив их европейскому военному мастерству, освободить с их помощью всю свою родину от ига персов и турок. «Я думал,—писал он впоследствии в другом письме,—что если я смогу быть похожим на европейских солдат, то поеду к моим соотечественникам, армянам в Черных горах (Карабахе.—А. И.), так как я слышал, что они никогда не были покорены, что они были храбрыми и отважными людьми, и я полагал, что если сумею обучить их военному искусству, то это принесет большую пользу, так как солдаты турок и персов храбры сидя на коне, но они недостойны называться армией, и их города не укреплены столь искусно, как в Европе»[15].

О своих юношеских мечтах Эмин говорил отцу, но тот не хотел даже слышать об этом. Он обучил своего сына лишь читать и писать на родном языке и петь наизусть псалмы. Впрочем, решив очевидно, что в индийских условиях для хорошего негоцианта знание какого-либо европейского языка все же является необходимым, он однажды предложил ему изучить португальский, французский или английский.

Это был памятный день в жизни юноши—в этот день он впервые переступил порог английской школы св. Анны. Интересный разговор произошел у него с учителем, как только он смог слегка изъясняться по-английски. Он задал вопрос — можно  ли [15] по английским законам задержать человека, покинувшего своего отца и отправившегося в далекую страну. Рассмеявшись, учитель ответил, что долгом сына является, конечно, испросить благословение своего отца, но что в случае несогласия последнего он имеет право поступать, как ему заблагорассудится. Этот ответ произвел очень сильное впечатление на юношу, так как все это время он, в тайниках души, продолжал мечтать о поездке в Европу.

Видя непреклонность отца, он, не без колебаний, решился наконец, осуществить свои планы против его воли. После ряда безуспешных попыток он уговорил одного английского капитана взять его на борт своего судна в качестве юнги[16].

14 февраля 1751 г. двадцатипятилетний Эмин отплыл в Англию на корабле «Вальполь». С ним вместе отправился в дальний путь один его молодой соотечественник, которого, видимо, он сам и подбил на это рискованное предприятие. Положение обоих молодых армян на борту корабля было не из завидных: работа — мытье палуб — была тяжелая, им приходилось терпеть на первых порах и плохое обращение и насмешки. Наконец, долгому плаванию пришел конец. Ровно через семь месяцев, 14 сентября того же года, Эмин впервые вступил на английский берег.

III

В своей автобиографии Эмин очень подробно и красочно описывает первые годы, проведенные им в Лондоне, когда, еле перебиваясь и зарабатывая на жизнь тяжелым трудом, он с удивительной настойчивостью и упорством прокладывал себе путь к знанию. Здесь, разумеется, мы не можем пересказывать во всех деталях его повествование, да и трудно сделать это лучше самого автора.

Первые десять дней по прибытии в Англию Эмин и его спутник оставались на корабле, принимая участие в разгрузке и получая за это по шиллингу в день. На оставшиеся у них деньги они прожили еще  две недели, снимая комнату в доме одного [16] шведа. Положение молодых людей могло стать совсем трагичным, если бы однажды на бирже они не встретили армянского купца, пришедшего на помощь своим соотечественникам. Спутника Эмина купец этот отправил в Амстердам, а его поместил, в доме, где снимал комнату сам. Получая по гинее в месяц, Эмин мог кое-как существовать и посещать школу, принадлежавшую некоему Мидльтону.

Продолжалось это, однако, всего семь месяцев, после чего между ним и его покровителем произошел разрыв. По словам Эмина, последний, приняв католичество, хотел побудить и его сделать то же, а когда он отказался, то рассорился с ним. В результате он вынужден был прекратить посещение школы, а через месяц покинуть и дом, в котором проживал купец.

Все сделанные им за это время попытки найти какую-нибудь работу оказались тщетными. Он очутился в буквальном смысле слова на улице, имея в кармане всего полтора пенса. В своем отчаянии он чуть было не согласился подписать кабальный контракт и отправиться на Ямайку, попав в руки одного из столь многочисленных в XVIII веке поставщиков «белых рабов». От этой печальной участи его спас счастливый случай. Он встретил на улице сына того самого Мидльтона, в школе которого до этого обучался. Юноша привел его к своему отцу, который, узнав о случившемся, не только предостерег его от этого рокового шага, но и предложил ему место у себя в школе; он должен был обслуживать учеников и прибирать класс, имея право в свободные минуты присутствовать на занятиях. Эмин, разумеется, с радостью на это согласился. Служба эта была легкой. Его бывшие товарищи по школьной скамье относились к нему как к равному и оказывали ему всяческие знаки внимания, так что он чувствовал себя совсем счастливым, тем более, что мог продолжать учебу.

Но Эмину и на этот раз не повезло. Через несколько месяцев Мидльтон потерпел банкротство, его школа перешла к другому лицу, ученики разъехались, а новый хозяин отказался оставить Эмина у себя. Он снова был без места и без денег, так как вследствие банкротства Мидльтона лишился даже тех шести фунтов стерлингов, которые тот должен был ему в счет жалованья.

При таких условиях выбирать не приходилось. По рекомендации знакомого цирюльника Эмин устроился на работу к одному бакалейщику в качестве носильщика. Теперь ему приходилось работать «как лошади». Самое же тяжелое для него заключалось в том, что он был лишен возможности продолжать свое образование. Но его жажда знания была столь велика, [17] что, как мы узнаем из его писем, он умудрялся все же выкраивать из своего скромного жалования суммы, необходимые, чтобы брать уроки английского правописания, геометрии и даже французского языка[17].

Все это время Эмпн много раз писал отцу, но долгое время не получал никакого ответа. Наконец однажды перед лавкой бакалейщика остановился экипаж, из которого вышел какой-то господин, оказавшийся бывшим служащим Ост-индской компании, губернатором Дакки Девисом. К изумлению хозяина он передал молодому носильщику письмо от его отца. Иосиф сообщал сыну, что упомянутый Девис уполномочен им вручить ему пятьсот рупий[18], если только он согласится вернуться в Индию. Несмотря на свое незавидное положение Эмин отверг это предложение.

На службе у бакалейщика он оставался около двух лет. Работа эта была для него непосильной. Перетаскивая тяжелые грузы, он надорвал свое здоровье и, в конце концов, вынужден был отказаться от этого места. Ему удалось устроиться клерком у одного адвоката. Но через шесть недель он был уволен, так как не был аккуратен в работе — переписывая бумаги, он вписывал в них цитаты из книг, которыми в то время увлекался.

Переменив ряд квартир, Эмин снял, наконец, комнату в доме одного лавочника, где скромно жил на остававшиеся у него деньги. Регулярного заработка он опять не имел. Лишь от случая к случаю хозяин доставлял ему работу. Эмин был неплохим переписчиком, так как обладал хорошим почерком. Он продолжал увлекаться чтением и каждое утро ходил смотреть на обучение  рекрутов и на упражнения королевских  гвардейцев.

Так прожил он еще месяц. Прошло почти четыре года с момента его приезда в Англию. Шел уже 1755 год. И вот однажды молодой армянин завязал случайное знакомство, сыгравшее в его жизни решающую роль.

В один воскресный день, гуляя в парке, он увидел знакомого ему по Калькутте юриста, шедшего в сопровождении какого-то «очень высокого и хорошо сложенного» незнакомца. Рассчитывая узнать новости о своем отце, он завязал с ним разговор. Спутник   юриста   заинтересовался   причиной,   побудившей   Эмина [18] покинуть Индию и приехать в далекую Англию. Тот, видя eго доброжелательное отношение, не преминул «открыть ему раны своего сердца». Затем они втроем зашли в таверну. Когда совсем стемнело, юрист отправился восвояси, а незнакомец повел Эмина к себе на квартиру. Здесь молодой армянин снова стал изливать свою душу, рассказывая о своих мечтах и надеждах. Его собеседник устроил ему своеобразный экзамен и убедившись, что он умеет читать по-английски, обещал сделать для него все возможное; он хотел даже вручить ему полгинеи, извиняясь, что не может предложить большее, но тот отказался принять этот подарок. Когда Эмин решился, наконец, спросить имя того, кто отнесся к нему с таким сочувствием, то его новый друг ответил, что зовут его Эдмунд Бёрк.

Эдмунду Бёрку было в то время всего двадцать шесть лет и в Лондоне он, подобно Эмину, находился лишь недавно. Родившись в Дублине в семье юриста, он с 1743 г. по 1748 г. обучался там в известном колледже Троицы, а в 1750 г. перебрался в Лондон с тем, чтобы заняться юридической практикой. Но, карьера юриста не прельщала его, и он принял решение посвятить себя литературной деятельности. На этой почве произошла его ссора с отцом, прекратившим оказывать ему материальную помощь.

Бёрк жил в то время в Лондоне почти в полной безвестности и в тяжелых материальных условиях. Молодой, талантливый, он с большим трудом пробивал себе дорогу в высшее лондонское общество. Еще в 1761 г. Гораций Уальполь, один из самых блестящих представителей светского общества, писал о нем, как о «некоем молодом м-ре Бёрке» и считал нужным пояснять своему другу Джорджу Монтегю, кто он такой[19]. К моменту знакомства с Эмином у него только начинали завязываться первые общественные связи в столице, он только начинал проникать в литературные салоны. Как раз в это время он готовился впервые выступить на литературном поприще.

Глубокая симпатия, которую сразу же внушил молодому Бёрку его армянский сверстник, легко объяснима. На него произвела, несомненно, сильное впечатление тяга этого молодого армянина к знанию и просвещению, побудившая его бросить родительский дом и отправиться в далекую незнакомую страну. Было что-то общее и в самой их судьбе: недаром он сказал своему новому знакомому во время первой же беседы, что он тоже является сыном, сбежавшим от своего отца. [19]

Интерес, который вызвал в нем Эмин, побудил Бёрка продолжить столь случайно завязавшееся знакомство[20]. Уже на следующее утро он сам навестил молодого армянина и снова беседовал с ним, причем дал ему совет «прочесть такие-то и такие-то книги»[21]. Эмин, не приминув воспользоваться его приглашением, стал посещать его в дальнейшем без стеснения, и между ними завязалась подлинная дружба. Встречи и беседы между ними были в этот период очень частыми; Бёрк «не пропускал ни одного дня, чтобы не видеть Эмина»[22]. С большим рвением и охотой он стал руководить его самообразованием, не только рекомендуя ему читать те или иные книги, но и снабжая его даже географическими картами[23].

Бёрк был, несомненно, одним из самых начитанных и образованных людей своего времени. Истории, философии, литературе, даже точным наукам—всему он уделял свое пытливое внимание и всем интересовался еще с юношеских лет. Его содержательные беседы, выявлявшие всю глубину и разносторонность его познаний, производили неизгладимое впечатление на всех с ним общавшихся. «Поток его мысли беспрестанен,—говорил о нем впоследствии один из его друзей, знаменитый поэт Джонсон,—Бёрк единственный человек, обыденный разговор которого соответствует всеобщей славе, которой он пользуется; выберите какую угодно тему, и он готов обсуждать ее с вами»[24]. Можно легко представить себе, какое впечатление производили на молодого армянина почти ежедневные беседы со столь замечательной личностью, какое влияние имели они на его идейное развитие.

Вскоре Эмину довелось познакомиться и с литературными работами своего нового друга. Как раз в это время Бёрк работал над своими первыми двумя произведениями, опубликованными в следующем  1756 г., и именно Эмину поручил он [20] переписать свои рукописи. «Он писал в это время книги,— сообщает по этому поводу последний в своей автобиографии,—и пожелал, чтобы автор (т. е. он, Эмин.—А. И.) их переписал; первая была как бы подражанием «письму» покойного лорда Болинброка, вторая—трактатом о возвышенном и   прекрасном»[25].

Первое произведение Бёрка, переписанное Эмином, называлось «Оправдание естественного общества» («A Vindication of Natural Society»). Автор превозносил в нем равенство людей в «естественном обществе», основанном на природных влечениях и инстинктах. Он противопоставлял ему «политическое общество» с его делением на властителей и подвластных, тиранией, рабством, войнами и взаимной враждой. Особенно резко клеймил он «изнанки» цивилизации в связи с наличием в «искусственном обществе» бедных и богатых, трудящихся бедняков, гибнущих в рудниках и каменно-угольных копях, и праздных богачей с их сумасбродной роскошью[26].

Этот смелый памфлет, своим кругом идей весьма напоминавший вышедшее за год до этого знаменитое сочинение Руссо о происхождении неравенства, был воспринят современниками, как одно из многочисленных в то время произведений, превозносивших «естественное состояние» и «благородного дикаря»[27]. Сам Бёрк десять лет спустя объявил свою первую работу сатирой на воззрения Болинброка. Известный элемент сатиры в «Оправдании» является, по-видимому, несомненным. Это относится, прежде всего, к уравнительно-коммунистическим выводам, которые делает автор, превознося естественное равенство и критикуя современное общество, так как Бёрк меньше всего являлся уравнителем или коммунистом. Ему претило также религиозное вольнодумство, и именно это, по его словам, явилось причиной, заставившей его написать сатиру на Болинброка, дабы защитить религию, менее абсурдную и более необходимую, чем многие общественные установления[28].

Неправильно было бы, однако, полагать, что Бёрк уже в этот ранний период своей деятельности сознательно отвергал самое  учение  о  естественном  состоянии,  общественном договоре  и [21] естественных правах человека—эти основы рационалистического мировоззрения «века просвещения». Можно согласиться с мнением одного новейшего исследователя, что в «Оправдании» Бёрк еще не отвергал и не критиковал рационалистическое мировоззрение и не сбросил еще с себя оболочку этой идейной системы[29]. Еще в шестидесятых и семидесятых годах мы можем встретить в его политических выступлениях и речах многочисленные ссылки на «человеческую природу», на «естественную свободу» и т. п. Лишь в восьмидесятых годах, по мере эволюции его политических взглядов в сторону большей консервативности, происходит его окончательный разрыв с естественно-правовой теорией и локковским учением о правах человека. В девяностых же годах, в период его активной борьбы против Французской революции, провозглашенных ею лозунгов и всего рационалистического миропонимания, оформляется его реакционная органическая теория общества, делающая его непосредственным предшественником «романтических» политических учений начала XIX столетия.

В памяти потомков запечатлелся образ Бёрка-реакционера, автора «Размышлений о французской революции», врага революции и выразителя настроений реакционной части европейского общества. Произведения Бёрка последних лет его жизни заслонили в глазах последующих поколений его общественно-политическую деятельность и его воззрения пятидесятых-семидесятых годов. Между тем, в начале своей карьеры, в период опубликования «Оправдания естественного общества», Бёрк выступал как человек «века просвещения», как один из представителей английского просветительства.

Как таковой выступал он и в своем втором произведении, также переписанном Эмином, в философско-эстетическом трактате о возвышенном и прекрасном («The Philosophical Inquiry into the Origin of our Ideas on the Sublime and Beautiful»), развивавшем идеи одного из выдающихся представителей английской просветительной философии Шефтсбери и оказавшем, в свою очередь, непосредственное влияние на многих немецких просветителей[30], в том числе и на Лессинга.

Именно в этот период встречался и общался в Бёрком Эмин. Под  руководством своего друга и  наставника  он  усиленно  за-[22]нимался самообразованием и усваивал передовые идеи современного ему английского просветительства.

IV

Материальное положение Эмина продолжало, между тем, оставаться очень тяжелым. Он был без работы, и случайные заработки не могли оказать ему существенную помощь. Разочарованный во всем, Эмин примирился даже с мыслью о возвращении в Индию. В ноябре 1755 г. он согласился отправиться с ближайшим[31] кораблем в Калькутту, где рассчитывал, владея английским языком, устроиться на службу у Ост-индской компании.

Но как раз в это время он встретился с армянским юношей, доставившим в Лондон, по поручению алеппских купцов, арабского коня для лорда Нортумберленда. Его соотечественник попросил его зайти в дом лорда, чтобы помочь ему объясниться со слугами, так как сам он не знал по-английски. Вскоре Эмин был вызван к самому Нортумберленду, который, выслушав его рассказ, предложил ему изложить письменно историю своей жизни.             

Вернувшись домой, Эмин, не откладывая, стал сочинять послание, о котором просил его Нортумберленд. До нас дошел полный текст этого письма[32]. Эмин описывал в нем свое происхождение, рассказывал о своих патриотических мечтах, повествовал о своих мытарствах и неудачах в Лондоне. В заключение он указывал, что если бы Девис сообщил его отцу, что у него имеется в Лондоне знатный покровитель, то его отец согласился бы дать ему деньги на получение в Англии образования.

Через несколько дней Нортумберленд вновь вызвал его к себе и принял с величайшим радушием, заявив о своем решении стать впредь его покровителем. Он рассказал Эмину, что его письмо было переписано в большом количестве экземпляров и циркулировало в высшем лондонском обществе, причем многие выражали желание увидеть его и познакомиться с ним. Наконец, он сообщил молодому армянину, что им заинтересовался сам королевский сын, герцог Кумберлендский, который также согласился покровительствовать ему и обещал устроить его учиться  в  королевской военной  академии в  Вульвиче.

Знакомство с лордом Нортумберлендом было, действительно, большой  удачей  для  Эмнна. Сэр Гью  Стимсон, ставший в [23] 1750 г. графом, а в дальнейшем герцогом Нортумберлендским, был человек начитанный и образованный, любитель искусства и древностей. Крупный аристократ, имевший многочисленные связи в высшем лондонском обществе, он был особенно близок к королевской семье, став впоследствии одним из ближайших советников Георга III[33].        

Нортумберленд сразу ввел своего протеже в высшее лондонское общество, открыл ему двери в аристократические дома и салоны. Сделать это ему оказалось нетрудно, поскольку история Эмина вызвала живой интерес среди его друзей и знакомых. Зтот внезапно возникший в лондонском свете интерес к молодому армянину носил, несомненно, несколько специфический характер. Этот человек Востока, так стремившийся к знанию и культуре и мечтавший стать освободителем своей далекой отчизны, был экзотической личностью, которой интересовались, особенно  на  первых  порах,  как  своего  рода  «раритетом».

Как бы то ни было, успех Эмина в высшем лондонском обществе был полный. В какие-нибудь полмесяца он через посредство  Нортумберленда  завел так много знакомств, что перечисление одних фамилий заняло бы, по его словам, две страницы. Он все же называет в своей автобиографии ряд имен своих новых знакомых, о которых неоднократно упоминает и в письмах этого периода.  Среди них мы находим  таких представителей,английской аристократии, как молодой  в то время  граф Пемброк[34], виконт Болинброк, молодой герцог Ричмонд  (в дальнейшем крупный государственный деятель, поборник парламентской реформы, а в конце жизни член кабинета Питта-младшего), лорд Кеткарт   (впоследствии посол в Петербурге),  престарелый  государственный деятель граф Бат, граф Оксфорд, герцог Мальборо. Большое внимание уделяли ему, в частности, женщины, особенно леди Ансон, жена  адмирала Ансона, леди София Эгертон, дочь  герцога Кентского,  мисс Тальбот, воспитанница архиепископа Кентерберийского,  и многие другие.  Не забудем, что как раз в это время начинался расцвет сентиментализма  в  английской  литературе, и такого рода романтические герои  были в большой моде. [24]

Особенно  ценным оказались для   Эмина   его  знакомство    с «знаменитой  госпожей Монтегю».  Знакомство это сыграло  в его жизни очень большую роль—быть может не меньшую, чем его дружба с Бёрком. Об этом свидетельствуют переписка самой Монтегю, а также дошедшие до нас его письма к ней. До конца жизни Эмин благоговел перед этой женщиной и его неумеренные комплименты по ее адресу объяснялись его искренним восторгом и искренней признательностью.

Красивая, остроумная, живая и обоятельная, хотя несколько тщеславная, Елизавета Робинзон получила в молодости прекрасное образование. Она владела не только французским и итальянским,, но даже латинским и прекрасно знала литературу. Выйдя замуж за богатого аристократа и шахтовладельца Монтегю, она использовала свое богатство для удовлетворения своих интеллектуальных запросов и своего стремления играть выдающуюся общественную роль, в чем ее пожилой супруг не думал ей препятствовать. С пятидесятых годов ее дом становится центром всего культурного и образованного лондонского общества[35]. Вскоре салон «мадам Деффан английской столицы», как величали ее современники, затмил все другие кружки и салоны, и Елизавета Монтегю была единодушно провозглашена «королевой синечулочников»[36]. В ее знаменитой «китайской комнате» «с одиннадцати часов утра до одиннадцати часов ночи» толпились посетители. Она принимала у себя, по свидетельству одной из ее знакомых, «всех писателей, критиков, артистов, ораторов, юристов и духовных лиц хорошей репутации... Она привлекала всех туристов и путешественников, устраивала приемы для всех послов, выискивала всех примечательных иностранцев, особенно писателей». Среди посетителей ее салона были многие из наиболее выдающихся представителей английской интеллигенции того времени. Ее дом усердно посещали и поэт Джонсон, считавший ее «весьма необыкновенной женщиной», и Гораций Уаль-поль, и знаменитый художник Рейнольде, написавший ее портрет, и великий артист Гаррик и многие другие. Как раз в это время проник в ее салон и первый друг Эмина молодой Эдмунд Бёрк, преподнёсший ей в 1756 г. свой трактат «о возвышенном я прекрасном».

Со всем этим блестящим обществом Эмин общался в доме своей новой покровительницы, которая в своих письмах отзывалась о нем с большой восторженностью, считая, что он стоит «на вершине человеческих добродетелей», и выражая пожелание, чтобы его «патриотический дух» был присущ английским государственным деятелям[37]. И не только сама хозяйка, а и многие члены ее кружка, вроде политического деятеля и писателя Летльтона и доктора Монсея, сделались его близкими друзьями, другие же,  вроде  Гаррика[38],  его  хорошими  знакомыми.

В салоне Монтегю Эмин присутствовал при обсуждении политических, общественных и литературных новостей и внимал спорам на философские, исторические, литературные темы. Он знакомился там с общественно-философскими и политическими идеями не только английских писателей, но и французских просветителей—идейных гегемонов современной ему Европы. Все эти разговоры и дискуссии, несомненно, расширяли его умственный горизонт, побуждая его читать произведения тех авторов и те книги, которые находились в то время в центре внимания у Монтегю, как и во всех европейских салонах середины XVIII столетия.

V

В переписке Эмина, а также в его автобиографии мы можем встретить отдельные высказывания, упоминания, цитаты, которые дают нам возможность составить некоторое (хотя далеко не полное) представление о том, какого рода книги он читал, чем интересовался и какие знания приобрел в бытность свою в Англии.

Произведения древних авторов были хорошо знакомы Эмину. Иначе и быть не могло. Восемнадцатый век—век увлечения классической древностью. Образованный человек «века просвещения» все время вращался в кругу образов греко-римского мира и примеров, почерпнутых из античности. В предисловии к своей автобиографии Эмин ссылается на «Всеобщую историю» Юстина[39]. В письме к лорду Нортумберленду он сообщает, что еще до их знакомства  прочел произведения нескольких римских [24] историков. Знал он и Цицерона[40]—любимого античного писателя Бёрка.

Хорошо знакомый с произведениями армянских историков и летописцев (сочинение Моисея Хоренского было у него всегда под рукой)[41], он усердно читал и описания путешествий по Востоку. В своей автобиографии он упоминает о европейских путешественниках, побывавших на Востоке до афганского нашествия[42], т. е. о путешественниках семнадцатого—начала восемнадцатого столетий. В другом месте он прямо ссылается на известное произведение Шардена[43].

История вообще, военно-политическая история в частности, привлекала особое   внимание   Эмина.   Он  упоминает,   например, о двухтомной работе «Политическое обозрение Британии»[44] ныне забытого, а в XVIII веке довольно широко известного писателя и историка Джона Кемпбелля, автора жизнеописаний британских адмиралов,  принца  Евгения и герцога Мальборо. Эмин  был хорошо  знаком  с  жизнью  и деятельностью  всех  выдающихся  военачальников,   вплоть   до   своего   современника,   победителя   при Фонтенуа,  Мориса   Саксонского,   «великого  маршала   Саксонского»,  на слова  которого он повторно ссылается в своей автобиографии и в своих письмах[45].

Две исторические фигуры всегда производили на него совершенно исключительное впечатление и особенно ему импонировали. То были Карл XII и Петр I. Когда, еще до своего знакомства с Бёрком, он устроился на должность клерка у одного адвоката, то случайно нашел в комнате, где работал, жизнеописания Петра I, Карла XII и Телемака[46] и так увлекся ими, что стал, как мы уже говорили, помещать выдержки в переписываемые им бумаги, за что и был в конце концов уволен. Он был знаком с самой распространенной в XVIII веке биографией Карла XII, принадлежавшей перу Вольтера. Говоря о Фридрихе II, он высказывает убеждение, что если бы тот был только воином, подобно Карлу XII, то Вольтер написал бы его историю в ста томах[47]. [27]

Уже это произведение Вольтера познакомило его с жизнью и деятельностью не только знаменитого шведского короля, но и Петра I. Возможно, что в дальнейшем он прочел и специальную работу Вольтера о Петре—«История Российской империи при Петре Великом», написанную в 1759 г.

«История Карла XII» не была единственным известным ему сочинением Вольтера, что видно из его собственных слов о том, что «покойный старый писатель» осыпал в своих произведениях насмешками Фридриха II. Эмин, следовательно, был знаком и с другими работами Вольтера, во всяком случае, с некоторыми его произведениями, вышедшими после его разрыва (в 1753 г) с Фридрихом II. Это неудивительно, так как в салоне Монтегю, как и во всех европейских салонах пятидесятых годов, знаменитый французский философ пользовался большой популярностью. Англичан, правда, шокировали яростные нападки Вольтера на Шекспира, так что даже сама Елизавета Монтегю выступила впоследствии в специальной работе, посвященной творчеству великого английского драматурга, с критикой этих воззрений фернейского философа[48]. Но так или иначе, «литературный диктатор Европы» оставался в центре внимания.

Наряду с жизнеописаниями Карла XII и Петра I, которыми он так увлекался, Эмин упоминает и жизнеописание Телемака. Речь идет, очевидно, о столь распространенном в ХVШ веке ди-дактическо-нравоучительном романе Фенелона «Приключения Телемака», содержащем в зародыше многие идеи философов «века просвещения»—и критику деспотизма, и прославление просвещенной монархии, и противопоставление естественного состояния, «золотого века», современному обществу.

«Приключения Телемака» вводят нас уже в область художественной литературы, с которой Эмин был также хорошо знаком. Он цитирует в своих письмах различные стихи[49]. Своего знакомого скрягу он называл Шейлоком[50], а повествуя о впечатлении, произведенном им своими рассказами, на некую молодую француженку, образно сравнивает себя с Отелло, а свою прекрасную собеседницу с Дездемоной[51]. Пьесы Шекспира он не только читал, но, несомненно, видел и в театре с участием того же Гаррика.

Когда Эмин впервые посетил Бёрка, то последний, дабы удостовериться в его знании английского языка, дал прочесть ему [28] отрывок из «Болтуна»[52], одного из знаменитых журналов, издававшихся Стилем совместно с Аддисоном. Так, Эмин познакомился с английской буржуазией «нравоучительной» публицистикой начала столетия, пропагандировавшей новую буржуазную мораль, свободомыслие и терпимость и положившей начало английской просветительной литературе XVIII века. Во время своего пребывания в Лондоне, да и в дальнейшем, он следил за современной ему английской прессой, переживавшей в ту эпоху в буржуазной Англии период расцвета. С распространенными в то время идеями европейского просветительства он знакомился не только по книгам, но и по журналам и прочей периодической литературе.

Даже те случайные данные, которые мы можем почерпнуть из автобиографии и переписки Эмина, свидетельствуют, таким образом, о его довольно широкой и разносторонней образованности. Он несомненно, достиг той цели, которую ставил перед собой, когда молодым юношей отправился в Англию, чтобы утолить свою жажду знания. Он познакомился с современной ему европейской культурой, стал европейски образованным человеком. Попав в Европу в эпоху расцвета буржуазного просветительства,—укреплявшего и обосновавшего в Англии новые буржуазные порядки, подготавливавшего во Франции крушение феодально-абсолютистского строя,—он из книг, а также путем посещения салона Монтегю и личного общения с рядом выдающихся представителей английской интеллигенции, познакомился с идейными лозунгами в первую очередь английской, а также и французской просветительной философии.

Отголоски всех этих идей современного ему передового буржуазного просветительства мы можем найти как в его письмах, этого периода, так и в его автобиографии.

«Разумное существо, пишет он, не должно сносить положения добровольного раба других; оно должно даже остерегаться быть подвластным своим собственным собратиям христианам, так как Бог создал всех одинаково свободными с тем, чтобы они управлялись хорошими законами, одинаково справедливыми для «богатого и для бедного...»⁵³. Всякий «закон природы» выше закона, установленного власть имущими[53]. Общественный строй,, основанный на угнетении и насилии, является противоестественным   и   ведет   поэтому   к   самым   пагубным   последствиям.   «Вся-[29]кий закон или обычай, притворечащий природе, должен приводить к разорению городов и опустошению государств и ничего не оставлять, кроме пустыни, столь же дикой, как если бы она никогда не была населена людьми»⁵⁵.

Именно такое положение и существует, однако, в восточных странах, где царит необузданный деспотизм и существуют самые дикие обычаи. Армяне находятся на положении всеми презираемых рабов, и поэтому их естественное, законное право—восстать против своих угнетателей и с оружием в руках завоевать свою свободу.

Почему же армяне не восстают, почему они в течение веков покорно сносят чужеземное иго? Как типичный просветитель, Эмии объясняет это их невежеством и их предрассудками. «Несчастные армяне, пишет он,... не впитывают ничего, кроме ужасающих предрассудков, которые, разумеется, сделали им совершенно чуждыми похвальные добродетели, ведущие к сладостной свободе и просвещающие человеческий ум»[54]. Армянский народ пребывает «во мраке невежества»[55]. «Несчастные армяне, и хорошие и плохие, работают и трудятся, чтобы оставить после смерти деньги, которыми пользуются другие, что не может быть приписано ничему иному, как невежеству»[56]. Если армяне утратили добродетели своих предков, если их характерной чертой стала рабская покорность, то это результат их невежества. Он убежден, что «хорошие и плохие имеются во всех нациях, но что больше добродетели можно найти среди цивилизованных свободных людей, чем среди тех, кто кушает, пьет и спит, пребывая в глубоком невежестве»[57]. Там, где знание заключено «в мрачную темницу жестокого невежества», людей нельзя ни в чем винить[58].

Ответственность за это положение армянского народа, за его невежество, суеверия и пагубные предрассудки несут церковь и духовенство. Именно духовенство держит армян в темноте и своей проповедью покорности укрепляет сковывающие их цепи. «Группа ловких людей той же нации, весьма благочестиво воздействующая на их невинные податливые умы, низвела их так низко,  что они  презираемы  всеми...»[59]. Мусульманские влас-[30]тители и духовенство совместно попирают армян: «первые отнимают у них жизнь, вторые держат в заточении их души»[60]. Отцы церкви день и ночь молятся о продлении владычества мусульман[61]. «О, духовные лица, восклицает он, если вы только допустите их (армян.—А. И.) разорвать цепь предрассудков и невежества, то увидите, как храбро они нападут на врагов Христа»[62].

Отразилось ли это отрицательное, типично просветительское, отношение Эмина к духовенству на его религиозных убеждениях? Он был, несомненно, знаком с идеями деистической философии. У него то здесь, то там проскальзывает выражение «верховное существо»[63]. Иногда он заявляет, что «Бог создал все вещи сообразуясь с природой»[64]. Подчас он высказывает не совсем почтительное отношение к авторитету «святых отцов церкви», приписывая им чувство зависти, естественное, по его мнению, для всех людей[65]. Но все это отдельные штрихи, отдельные мелкие детали, случайные отголоски деистических воззрений и деистической фразеологии.

Эмин, безусловно, остался верующим человеком и добрым христианином[66]. Объясняется это прежде всего тем, что в Англии в XVIII веке религиозное вольнодумство проявлялось слабее, чем во Франции. Во Франции, где учение католической церкви являлось официальной идеологией абсолютистско-феодального  государства,  борьба  против  традиционной  религии  не-[31]избежно должна была принимать более острые формы. В буржуазной же Англии религиозность (как раз среди буржуазных и мелкобуржуазных слоев) все более становилась признаком «респектабельности» и хорошего тона. В середине столетия зарождается и быстро развивается религиозное движение методистов. Идеи не только материалистов типа Толанда и Коллинза, но даже деистов типа Болинброка отнюдь не были господствующими и общепризнанными. Непосредственный же наставник Эмнна Бёрк был решительным противником Болинброка и всякого религиозного вольнодумства вообще[67]. В этом отношении его влияние на Эмнна было и осталось доминирующим[68], не расшатав, а укрепив в последнем его национальные религиозные традиции.

Несчастья армян, как и всех угнетенных народов, являются, таким образом, по мнению Эмпна, прямым результатом невежества, в котором они пребывают. Если бы, указывает он, армянские дети получали соответствующее образование, то армяне были бы свободной нацией[69]. «Они на самом деле не знают, что такое свобода; если бы они, хотя бы однажды, испробовали ее сладость и выкинули из своих добрых сердец сказки старых баб, то они, несомненно, стали бы великой нацией»[70]. Сам он не мог жить «подобно кушающему и пьющему животному без свободы и знания»[71]. Он почувствовал «невыразимую жажду совершенствования и свободы»[72]. Он понял «преимущества истинного знания и ужасающее бедствие невежества»[73].

Велико его преклонение перед «просвещенной Европой», неугасимый светоч которой ярко сияет среди азиатской тьмы[74]. Его вера в силу знания безгранична. Европейцы побеждают не столько  силой  оружия,  сколько мудростью и искусством[75].  Что [32] не построено на знании—построено на песке[76]. Велико его благоговение перед людьми науки, этими «трудолюбивыми пчелами» заслуживающими уважения со стороны всей вселенной[77].

«Стол познания» открыт для каждого человека и для каждой нации[78]. Армянский народ также должен отведать его плодов, должен приобщиться к европейской культуре и проложить себе, таким образом, путь к свободе, счастью и благосостоянию. Необходимо, чтобы в темные дни его соотечественников проникла светлая заря истинного знания и чтобы тем самым они заслужили уважение всех наций[79].

В «Истории Карла XII» он читал впечатляющие страницы о Петре I, отправившемся учиться заграницу, изучившем там военное дело, приобщившем свою страну к европейской культуре, учредившем школы, типографии, библиотеки и поборовшем суеверия[80]. Не может ли армянский народ, подобно столь могущественным теперь русским, подняться из тьмы невежства к знанию и культуре? Не суждено ли ему самому, изучив в Европе науки и военное дело, освободить и просветить свою родину? Вот мысли, которые непрестанно носились в его голове.

VI

Герцог Кумберендский выполнил свое обещание и вскоре определил Эмииа в королевскую академию в Вульвиче для обучения «артиллерийскому делу и искусству фортификаций». Эмин поселился в этом предместье Лондона, причем тридцать фунтов, которые нужно было платить за его содержание, а также карманные деньги в размере одной гинеи в месяц, должен был выплачивать за счет герцога его адъютант генерал Непир.

В вульвической академии Эмин пробыл, однако, всего лишь тринадцать месяцев. Военно-политические события вскоре побудили его прекратить учение, хотя, по его же словам, он только начинал приобретать познания в геометрии, алгебре и черчении.

Летом 1756 г. Фридрих II вторжением в Саксонию развязал новую европейскую войну, которой суждено было длиться семь [33] лет. 11 января 1757 г. был подписан англо-прусский договор, предусматривавший, кроме выплаты Пруссии ежегодной субсидии, организацию в Вестфалии специальной «армии наблюдения». Напомним, что в то время Ганновер был связан с Великобританией личной унией и был также вовлечен в конфликт. Кроме ганноверских войск «армия наблюдения» должна была состоять из гессенских и брауишвейгских отрядов, так как по договору с Англией определенные военные контингенты обязались выставить и некоторые мелкие немецкие государства. Главнокомандующим этой «армией наблюдения» был назначен герцог Кумберлендский, который в апреле того же года отправился в Германию.

Еще до отъезда герцога Эмин через лорда Кеткарта обратился к нему с просьбой дать указание что ему следовало делать—продолжать ли учение в академии или отправиться со своим покровителем, на фронт? Герцог предоставил решить, этот вопрос самому Эмииу, который велел передать, что предпочитает практику теории. Ответ этот очень понравился герцогу. Но после его отъезда об Эмине забыли. Тогда последний обратился за содействием к своим друзьям. До нас дошло его письмо к Монтегю от 16 мая 1757 г.[81], из которого явствует, что генерал Непир написал о нем специальное письмо герцогу: сам он, видимо, не рассчитывал уже на благоприятный ответ из Германии и просил поэтому свою покровительницу, чтобы она исходатайствовала для него чин лейтенанта в вульвичском королевском артиллерийском полку; в таком случае, писал он, он смог бы, получив соответствующее разрешение, отправиться на службу к прусскому королю.

Дело кончилось тем, что друзья Эмина собрали для него шестьдесят гиней, и он вместе с курьером, везшим правительственные депеши, отправился в Германию. Через четверо суток они прибыли в Штаде, а на следующий день в деревню, где находилась ставка Кумберленда. Последний, узнав о приезде Эмина, предоставил его в распоряжение майора Фрейтага, командующего егерским батальоном.

Под начальством этого Фрейтага Эмин и принял участие в летней кампании в Вестфалии. Кампания эта, как известно, была крайне неудачной. Французская стодесятитысячная армия, под командованием маршала д'Эстре занявшая Эмден, нанесла 26 июля поражение войскам Кумберленда в битве при Гастенбеке.   В   августе   преемник   д'Эстре   Ришелье,   заняв   Ганновер, [34] продолжал теснить армию герцога, отступавшую на север к устыо Везера. Прижатый к морю, Кумберленд 10 сентября подписал так называемую клостерцевенскую конвенцию, предусматривавшую роспуск «армии наблюдения», и удалился в Англию, где был вынужден выйти в отставку.

Сохранился целый ряд писем Эмина, написанных им во время этой кампании своим лондонским друзьям и знакомым. Из его письма от 30 июля доктору Монсею[82] мы узнаем, что он был легко ранен. В этом же письме он описывал жизнь, которую приходилось вести отступавшей армии—есть черный хлеб, спать на соломе, а иногда и в открытом поле. Очень интересно его письмо от 1 августа, адресованное «всем леди-патронессам Иосифа Эмина»[83]. Мы находим в нем подробноое описание битвы при Гастенбеке. Во время этого сражения Эмин находился с егерями майора Фрейтага на холме, который этот маленький отряд храбро оборонял в течение получаса от атак нескольких тысяч французов. В письме к Монтегю от 14 сентября[84], он сообщал, что егерский отряд, в котором он служил, всегда находился в арьергарде, имея задание разведывать передвижения вражеских войск; спустя два месяца, однако, по распоряжению герцога Эмин был переведен в главную квартиру[85], где находился в течение «последних восьми недель», и еще до заключения «мира» (т. е. клостерцевенской конвенции) выполнил однажды вместе с адъютантом герцога ответственное поручение по разбивке лагеря.

Что во время этой кампании Эмин прекрасно зарекомендовал себя и проявил храбрость и отвагу, видно не только из его собственного сообщения о том, что Кумберленд был им очень доволен, но и из того, что хорошо осведомленная Монтегю называла его в одном из своих писем героем[86].

К этому времени относится и письмо Бёрка к Эмину от 7 августа 1757 г., впервые опубликованное в первом томе недавно изданной переписки Бёрка[87]. В своем письме Монсею от 30 июля, Эмин  просил  последнего  ознакомить  Бёрка с его посла-[35]нием своим «леди-патронессам», в котором содержалось описание битвы при Гастенбеке и прежде чем его размножить спросить его совета. Письмо Бёрка и было, очевидно, ответом на это обращение. Оно еще раз свидетельствует о его дружественных чувствах к Эмину, которому он высказывал свою радость, что тот не пострадал и не попал в плен во время этой битвы. Давая ряд советов Эмину, Бёрк в то же время напоминал ему, что его случай особый, что его задача не обычная военная карьера, а возможность проявить свои знания и способности среди своих соотечественников.

После заключения клостерцевенской конвенции герцог отправил Эмина с одним курьером назад в Лондон. По своем возвращении в Англию Эмин написал письмо лорду Кеткарту[88], с просьбой переговорить от его имени с герцогом о возобновлении им учебы в вульвичской академии. Была ли удовлетворена его просьба опальным герцогом, мы не знаем, так как в своей автобиографии он ничего об этом не сообщает.

Но уже в июне 1758 г. мы видим Эмина вновь воюющим. На этот раз он принял участие в качестве добровольца в рейде на французское побережье в районе Сен-Мало, описанном впоследствии Теккереем в «Виргинцах».

Экспедиция отправилась 1 июня. 5 июня войска высадились на французской территории в районе залива Канкаль. Эмин принял участие в последовавшей затем атаке на гавань Сен-Мало и в уничтожении стоявших там судов. До нас дошло его письмо от 11 июня[89], в котором он описывал эту экспедицию, сообщая много интересных подробностей. В приписке, помеченной 12 июня, он писал, что все экспедиционные войска уже погружены на суда. Действительно, экспедиционные войска сразу же вернулись в Англию, ограничившись лишь сожжением неприятельских кораблей и не попытавшись развернуть на французской территории какие-либо военные операции или захватить самый город Сен-Мало.

Рейд этот не мог удовлетворить Эмина. Ему хотелось принять участие в настоящих сражениях. Он знал, что Фридрих II не допускал в свои войска иностранных добровольцев, но все же, с одобрения Нортумберленда, решил попытать счастье и отправиться к прусскому королю.

Уже через полтора месяца он выехал в Голландию. В Гааге он виделся  с  английским  послом  Йорком—братом  одной из его [36] покровительниц, леди Ансон, к которому имел рекомендательное письмо. Последний, в свою очередь, написал о нем письмо английскому представителю при Фридрихе II Митчелю. После трехдневного пребывания в нидерландской столице Эмин отправился: в дальнейший путь. Как явствует из его краткой записки Монтегю[90], отправленной из Гааги, он выехал оттуда 8 августа.

Свыше недели он ехал по Германии навстречу прусскому королю. Затем присоединившись ночью к его войскам, он в течение четырех дней[91] совершил с ними переход до Франкфурта на Одере.

Дело происходило накануне битвы при Цорндорфе, когда Фридрих, снявший в начале июля осаду с Ольмюца, ускоренными маршами двигался с шестнадцатью батальонами и двадцатью восьмью эскадронами от Ландсхута в направлении к Франкфурту против русских войск, осаждавших Кюстрин. В написанной им в 1764 г. истории семилетней войны он следующим образом описывает свой тогдашний маршрут: «Король направил свой путь через Рошток, Лигниц, Гинцендорф, Дакау, Вартен-бсрг, Шертендорф, Кроссен, Цибинген к Франкфурту»[92]. 16 августа он писал из Вартенберга генералу Дона, командующему войсками, находившимися у Кюстрина: «Сегодня седьмой день моего марша, и в течение этого времени я промаршировал двадцать миль[93]. Я марширую теперь прямо на Франкфурт с тем, чтобы, если еще есть время, присоединиться к вам»[94]. Поскольку Фридрих прибыл в Франкфурт 20 августа, то, следовательно, Эмин находился в его армии с ночи на 17 августа по. 20-е, т. е. встретив его в районе Вартенберга[95], совершил с ним ускоренный переход через Шертендорф, Кроссен, Цибинген к Франкфурту. [37]

В своей автобиографии Эмин подробно рассказывает об этих четырех днях, проведенных с Фридрихом. По его словам Фридрих, по прибытии в Франкфурт, распорядился выдать ему необходимое снаряжение и хотел зачислить его в свои войска; этому однако помешал английский посол Митчель, приказавший Эмину отправиться в английскую армию, оперировавшую на территории Ганновера. Этот рассказ Эмина подтверждается его письмом от 9 сентября Монтегю[96], в котором он подробно описывает Фридриха II, и письмом от 11 сентября Литльтону[97], в котором он сообщает о своем четырехдневном пребывании в армии прусского короля.

Письмо Литльтону было написано Эмнном из ставки герцога Мальборо в мюнстерском епископстве. Герцог Мальборо прибыл в августе с двенадцатитысячным английским корпусом в Западную Германию, где, согласно новому англо-прусскому договору, была воссоздана союзная армия, находившаяся теперь под общим командованием принца Фердинанда Брауншвейгско-го. За три месяца до этого именно Мальборо командовал экспедицией против Сен-Мало. Он знал Эмина лично, был очень доволен его поведением во время этого рейда и, по словам Монтегю, называл его «своим львом»[98]. Поэтому он принял его очень хорошо и оставил при своей ставке, назначив адъютантом генерала Шуленбурга.

Служба в войсках Мальборо не понравилась, однако, Эмину. В своем письме Литльтону он жаловался на безделье, сообщал, что не слышно никаких разговоров о предстоящих сражениях, и сетовал, что таким путем он никогда не научится военному искусству. Правда, на него обратил внимание сам принц Фердинанд, посетивший ставку герцога, но и это не могло его утешить. Уже тогда, 11 сентября, он писал о своем намерении вернуться назад в Англию, если в ближайшие дни не будет прикомандирован к какому-нибудь корпусу, ведущему боевые операции. Он, очевидно, окончательно принял это решение после смерти своего покровителя—герцога Мальборо, скончавшегося 28 октября. Во всяком случае, он вернулся в Англию не позже конца ноября, так как в своем письме мужу, помеченному 2 декабря, Монтегю сообщала уже о его возвращении.

VII

Если Эмин сожалел, что ему не удалось принять более активного участия в происходившей войне, то отнюдь не потому, что видел в этом какую-то самоцель. Наоборот, он смотрел на это, как на своего рода учебную практику, необходимую для его будущей деятельности в Армении. А мысль о поездке на родину не покидала его ни на минуту. В письме к Литльтону он выражал сожаление по поводу постигшей его неудачи именно в связи с тем, что упустил возможность плодотворно использовать те «немногие месяцы», которые оставалось провести в Европе.

Как можно судить по переписке Эмина, вопрос о его поездке на родину и его предстоящих деяниях там служил постоянной темой разговоров в салоне Монтегю и среди прочих его друзей. В своих письмах к Монтегю он в шутливой форме обещал возвести ее на персидский престол, когда его предприятия увенчаются успехом[99]. О своих планах, он упоминал и в письмах к покровительницам, говоря о своем предназначении стать вождем нации[100].

Еще до начала войны, сразу же после знакомства с Нортумберлендом и другими высокопоставленными лицами, он постарался использовать открывшиеся перед ним возможности. По его словам, он тогда же написал четыре письма: губернатору Калькутты Дреку, своему отцу, калькуттским армянам и грузинскому царю Ираклию. Три последние письма, написанные по-армянски, он перевел на английский язык и показал герцогу Кумберлендскому, лорду Нортумберленду, архиепископу Кен-терберийскому, одному из директоров Ост-индийской компании Пейну и некоторым другим своим знакомым. Герцог, вызвав Пейна, дал распоряжение переслать эти послания калькуттскому губернатору, с тем, чтобы тот созвал всех местных армян и прочел им эти письма.

Письмо к Ираклию Эмин сам приводит полностью в своей автобиографии. Его письма губернатору и отцу также дошли до нас в английских копиях, сохранившихся в архиве Монтегю.

В длинном письме к отцу[101] Эмин указывал, что стремился попасть в Англию, чтобы обучиться военному искусству, с помощью  которого  армяне должны  бороться  против своих угнета-[38]телей; он подробно описывал мытарства, перенесенные им в Англии в первые годы своего пребывания там и сообщал о своем новом покровителе лорде Нортумберленде, рекомендовавшем его сыну английского короля. Цель письма заключалась в том, чтобы его отец и дяди, к которым он также обращался, написали Девису, чтобы тот безоговорочно выдал ему хранившиеся у него пятьсот рупий. В письме к губернатору Дреку[102], Эмин просил ознакомить влиятельных калькуттских армян с содержанием как его письма к ним, так и его послания Ираклию и оказать на них воздействие с тем, чтобы они, в свою очередь, написали о нем грузинскому царю. В другом письме[103] Эмин просил губернатора переслать его послание Ираклию.

Наиболее интересным является как раз это последнее письмо Эмина, адресованное кахетинскому царю[104]. Он описывал в нем систему европейского военного обучения и восхвалял европейское воинское искусство; он указывал на просвещенность европейцев, на их огромные достижения и преимущества, основанные на знании. Очень любопытен и знаменателен приводимый им пример Петра I, «который не был бы таким великим воином и чья страна не была бы столь благословенной и процветающей, если бы он не приехал сюда (в Европу.—А. И.), чтобы научиться мудрости». Сообщая, как ему удалось изучить военное искусство, он предлагал Ираклию принять его к себе на службу в качестве «европейского офицера» с тем, чтобы он мог обучить его солдат «сражаться подобно европейцам». Он предлагал также привести с собой других сведущих людей, чтобы усилить его царство и сделать похожим на европейские государства; ведь он, Ираклий, имеет хорошую страну и командует храбрыми людьми; если ему удастся собрать под своей властью всех армян, то ни одно царство Востока не будет столь богатым и славным.

Это письмо Эмина знакомит нас с его тогдашними планами и намерениями. Если отправляясь в Англию он мечтал освободить свой народ лишь при помощи карабахских меликов, то в дальнейшем его планы приняли более обширный характер. Он писал Ираклию, что еще в Индии слышал о нем, но что лишь в Англии узнал о его победах. Действительно, в пятидесятых годах в Европе уже распространяются сведения о возвышении и усилении  на   Кавказе  грузинских  государств—Картлии  и  Кахетии.  В [39] первой половине XVIII века оба эти княжества Восточной Грузии являлись вассальными государствами, находившимися под властью Ирана. Предпринятая в двадцатых годах, в эпоху персидского похода Петра I, картлийским царем Вахтангом попытка освободиться от этой зависимости потерпела неудачу, и грузинские царства попали сперва под турецкое иго, а затем, после побед Надира, снова в зависимость от Ирана. Но в середине столетия их положение значительно улучшилось. Кахетинский царевич Теймураз, сперва утвержденный Надиром царем Кахетии, а затем в 1744 г. переведенный царствовать в Картлию, и его сын Ираклий, возведенный в том же году на кахетинский престол, сумели удачно воспользоваться смутами и междоусобицами в Иране, начавшимися после убийства грозного шаха. Путем целого ряда успешных войн они смогли не только обеспечить независимость своих государств, но и подчинить себе даже соседние ханства. В этих войнах и сражениях против иранских ханов и лезгин особенно отличился Ираклий, и имя Ираклия начинало приобретать широкую известность не только на Востоке, но и в Европе. В своем письме Эмин заявлял, что Ираклий является защитником обоих христианских народов, армян и грузин, которых ему удалось освободить от персидского ига[105], теперь же наступило время освободить и христиан, подвластных туркам. Эмин мечтал, следовательно, освободить с помощью Ираклия весь армянский народ, называя его поэтому «царем Грузии и Армении». Строя такие проекты, он, кстати сказать, исходил из исторических воспоминаний: он знал, что Ираклий был из рода Багратидов, а Багратиды являлись армянской царской династией, одна из ветвей которой заняла грузинский престол.

Именно с этой целью Эмин и намерен был отправиться к Ираклию, предложить ему свои услуги и помочь ему реорганизовать свою армию на европейский лад. А чтобы приобрести в его глазах больший вес и придать своим планам большее значение, он хотел получить поддержку со стороны богатых и влиятельных индийских армян.

Но Эмин не думал ограничиться только этим. В марте 1758 г. он написал письмо Уильяму Питту, копия которого также сохранилась в  архиве  Монтегю[106]. Он писал знаменитому министру, [40] что видел и слышал его в Палате общин и был восхищен его, патриотизмом, так как сам хотел бы сделать для своей страны то, что тот сделал для Англии. Многие армяне, продолжал он, предпринимали далекие путешествия и терпели нужду, но лишь ради денег, он же сделал это ради приобретения знаний н блага своей родины. Сообщая о своем горячем желании иметь с ним свидание, он писал далее, что нашел способ улучшить положение своей страны «и в то же время оказать некоторую услугу вашей благородной нации»; он счел бы за честь представить ему свой «скромный план».

Письмо это было передано Питту, очевидно, через одного из покровителей Эмина. Но все его попытки добиться свидания с фактическим главой английского правительства (в то время Питт еще не был официально премьер-министром) оставались тщетными. В своем письме Литльтону, написанном после возвращения из экспедиции в Сен-Мало, летом того же года, он сообщал, что еще не видел «великого человека», т. е. Питта, и что «столько раз ходил к его дверям, что даже устал»[107].

Как раз в это время им было получено ответное письмо от отца[108], из которого он узнал, что все его четыре послания были зачитаны губернатором Дреком калькуттским армянам и произвели на них сильное впечатление. Письме Ираклию было переслано губернатором английскому резиденту в Басре для отправки оттуда в Грузию. Отец одобрял его решение известить о своих намерениях горцев (т. е. карабахских меликов.—А. И.) и все остальные области Армении, о чем он очевидно писал в недошедшем до нас письме к калькуттским армянам, в котором излагал свои планы. Иосиф соглашался теперь выдать ему пятьсот рупий, не требуя его возвращения в Индию. Эти деньги, полученные наконец Эмином от Девиса, и дали ему возможность предпринять путешествие в Германию.

На обратном пути он вновь остановился в Гааге, где на этот раз провел пять дней. Еще за год до этого Эмин предполагал совершить специальную поездку в нидерландскую столицу. Об этом мы узнаем из письма его знакомой Софии Эгертон от 14 декабря 1757 г. своему дяде графу Бентинку, проживавшему в Гааге[109], в котором она рекомендовала ему Эмина, намеревавшегося «посетить своих соотечественников в Голландии». Эта предполагавшаяся   поездка,   очевидно,   так   и   не   состоялась, и [41] письмо Эгертон не было вручено по назначению. Теперь же, осенью 1758 г., пользуясь своим пребыванием в Гааге, Эмин занялся теми делами, из-за которых чуть было не приехал туда год назад. Какие это были дела, мы знаем лишь со слов Монтегю. Сообщая о возвращении Эмина, она писала мужу, что «он был недавно в Голландии, где армяне обещали содействовать его проектам»[110]. Эмин, следовательно, вел какие-то переговоры с гаагскими армянами, обещавшими ему свою помощь. Он хотел, видимо, заручиться поддержкой не только индийских армян, но и других зарубежных армянских колоний, где проживала зажиточная армянская торговая буржуазия. А Голландия издавна являлась одним из основных центров армянского торгового капитала. К сожалению, мы не имеем никаких дополнительных сведений на этот счет.

По возвращении в Англию Эмин с еще большей энергией стал добиваться свидания с Питтом. В том же письме Монтегю сообщала, что за него взялись ходатайствовать перед министром Нортумберленд, лорд Ансон и генерал Иорк—английский посол в Нидерландах, с которыми Эмин познакомился в Гааге. Она писала также, что он посетил леди Ярмут, которая тоже обещала хлопотать за него «перед одним очень большим человеком».

О своем свидании с влиятельной при дворе любовницей короля Георга II рассказывает в своей автобиографии и сам Эмин. Он посетил ее на следующее же утро после своего возвращения, вручив ей письмо от ее сына графа Вальмодена, находившегося в ганноверской армии. Узнав, что его единственная просьба— устроить ему свидание с Питтом, леди Ярмут охотно взялась сделать это, обещав переговорить с королем (тем самым «большим человеком», о котором писала Монтегю), чтобы тот в свою очередь попросил министра принять молодого армянина.

Подобная авторитетная просьба сразу же оказала свое действие: Эмин был вызван к будущему лорду Чатаму. Его долгожданное свидание с Питтом состоялось, следовательно, в декабре 1758 г.

В автобиографии Эмин рассказывает, что Питт встретил его очень любезно, сказал, что сознательно не принимал его раньше (несмотря на то, что говорил о нем со своей младшей сестрой Мери и Елизаветой Монтегю), дабы посмотреть, сможет ли он все же добиться своего. Далее он сообщил, что король был очень доволен его поведением на войне, и в заключение предложил ему на выбор или офицерский чин в английской армии, или [42] службу в Индии. На все это Эмин ответил, лишь, что его единственным желанием было увидеть знаменитого министра; вслед за тем он распростился с ним.

Совершенно ясно, однако, что Эмин в данном случае не говорит всего. Ведь в своем мартовски письме он писал, что хотел видеть Питта в связи со своими политическими проектами, чтобы заручиться его поддержкой; добившись, наконец, свидания с ним, он не мог, понятно, ограничиться подобного рода любезным заявлением. А как обстояло дело в действительности, мы узнаем из письма Монтегю, написанного под свежим впечатлением рассказа Эмина о своей беседе с Питтом[111]. «По ходатайству леди Ярмут,—писала она мужу,—м-р Питт принял его и обещал посмотреть, что может быть для него сделано; так как выдающиеся умы являются сродными, то м-р Питт был очень доволен им. Эмин повторил мне свою речь, обращенную к м-ру Пит-ту, и она была образна и полна азиатского огня; если она не тронула государственного деятеля, то она должна была тронуть оратора. М-р  Питт сделал  ему большие комплименты».

Итак, как и следовало предполагать, Эмин изложил Питту свой «план» и изложил его очень подробно, произнеся, по выражению Монтегю, целую речь. Лично сам он произвел хорошее впечатление на Питта. Но этим дело и ограничилось. Ничего конкретного Эмин не добился.

Почему английский министр оказался столь сдержанным? Почему, в его лице, английское правительство не только не поддержало политические проекты Эмина, но, видимо, даже и не заинтересовалось ими? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно вспомнить о роли армянского торгового капитала в восточных странах и об английских экономических и политических интересах на Востоке в середине XVIII столетия.

Хотя в Индии армяне не только уживались с англичанами, а часто становились их прямыми агентами, содействовавшими укреплению и расширению английского владычества в этой стране, но даже там некоторые представители армянского торгового капитала продолжали вести самостоятельную политику, превращаясь иногда в явных конкурентов Ост-индской компании. Таковым был, например, знаменитый Горгин-хан—армянский купец Грикор,  ставший  в  начале  шестидесятых  годов  XVIII  века  ми-[44]нистром и главнокомандующим бенгальского наваба Мир-Кази-ма, организовавший армию по европейскому образцу (в которой на командных постах служило до ста других армян), противодействовавший Ост-индской компании и даже воевавший против англичан[112]. «Благодаря ему, жаловался один служащий компании, армяне вообще начинают держать себя самостоятельно в этой стране и ведут торговлю, наносящую большой ущерб нашим предприятиям во всех частях страны»[113].

Если так обстояло дело в Индии, где, повторяем, армяне, как общее правило, являлись скорее друзьями, а не врагами англичан и где родной брат того же Горгин-хана верой и правдой служил Ост-индской компании, выступая неоднократно в качестве ее уполномоченного, то на Ближнем Востоке положение было гораздо более острым. Там шла непримиримая борьба между армянским торговым капиталом, издавна игравшим выдающуюся роль в торговле Османской империи и Ирана, и английскими коммерсантами, пытавшимися захватить ближневосточные рынки.

Особенно ожесточенная борьба разыгралась в конце тридцатых и в сороковых годах в Иране, когда англичане, добившиеся в 1736 г. разрешения русского правительства (отмененного десять лет спустя) вести транзитную торговлю с Ираном через Каспийское море, пытались проникнуть этим путем на иранский рынок. О том, как реагировало армянское купечество, (державшее в своих руках иранскую торговлю, в частности торговлю шелком), на эту попытку своих английских конкурентов, можно узнать из книги, опубликованной в 1742 г. в разгаре этой борьбы за иранский рынок, Джемсом Спильменом, совершившим путешествие через Россию в Иран с целью выяснения перспектив британской торговли «из Астрахани через Каспийское море». В дневнике своего путешествия Спильмен красочно описывает, с какой враждебностью и в Астрахани и в Иране относились к нему и его спутнику местные армянские купцы, видевшие в них опасных конкурентов, какие козни они строили против них, как старались внушить подозрение иранским властям[114]. Дело дошло до того, что, по словам Спильмена, Надир-шах вынужден был даже  созвать специальное совещание для  рассмотрения  следую-[45]щей дилеммы: кого поощрять—английских или армянских купцов?[115]

На ущерб, наносимый армянскими купцами, английским. торговым интересам в Иране, жаловался и английский коммерсант Джонас Хенвей, опубликовавший в 1753 г. интересное описание своего путешествия в эту страну. Как и многие другие английские авторы этого периода, Хенвей выставляет армян в довольно непривлекательном свете, отнюдь, однако, не скрывая истинные мотивы подобного отрицательного к ним отношения. «Было, однако, не менее тяжело, восклицает он, видеть армян... конкурирующих с британской нацией»[116].

Таково было в середине XVIII столетия положение на Ближнем Востоке. В этих условиях ни один английский государственный деятель не мог быть заинтересован в поощрении планов создания на стыке Турции, Ирана и Кавказа независимого армянского государства. Ведь это привело бы лишь к усилению позиции конкурентов англичан—армянских купцов, тесно связанных, к тому же, с Россией и активно содействовавших русской политической и экономической экспансии на Восток—эспансии, которая уже во второй половине XVIII века начинала серьезно беспокоить английские правящие сферы[117].

Если такова была общая обстановка, то в 1758 г. и текущие задачи английской внешней политики находились в явном противоречии с политическими мечтаниями Эмина. Не распространяясь детально на эту тему, скажем лишь следующее. Шла война, в которой Англия выступала как против Франции, так и против ее союзницы Австрии. И вся восточная политика Питта сводилась в тот момент к задаче побудить Порту напасть на Австрию с тыла[118]. В этих условиях для английского правительства и подавно не могло быть речи о каком-либо поощрении «плана» Эмина, предусматривавшего, как первоочередную цель освобождение армянских областей, подвластных Османской империи. Его страстная речь, как правильно полагала Монтегю, могла тронуть Питта-оратора, но не Питта-государственого деятеля.

Сразу же после своего свидания с Питтом Эмин понял, что ему нельзя было рассчитывать на поддержку своих политических проектов со стороны английского правительства. В Англии он имел много друзей и покровителей, которым нравились его патриотические мечты и которые готовы были частным образом помочь ему. Но Англия не была тем государством, которое могло заинтересоваться его планами и оказать ему политическую поддержку.

Ждать поэтому дольше для него уже не имело смысла. Тeперь, после разговора с Питтом, Эмин «счел правильным не терять больше времени» и решил предпринять ту поездку на родину, которую он проектировал уже давно. [46]

[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

© 2006, Библиотека «Вехи»

---

[1] Историю  своей   жизни  Эмин   рассказал   в  своей   автобиографии,  написанной   на   английском   языке   и   изданной   в   Лондоне   в   1792   г.   под названием «The Life and  Adventures of Joseph Emin an Armenian, written in English by himself». Его автобиография была переиздана в 1918г. в Калькутте его правнучкой, опубликовавшей и все сохранившиеся письма Эмина на английском языке См. „Life and Adventures of Emin Joseph Emin 1726-1809 Written by himself. Second edition with Portrait, Correspondence, Reproductions of original Letters and Map*. Calcutta 1918. На это издание мы и ссылаемся  всюду   в дальней-шем под обозначением L.A J.Е.

[2] Lettres édifiantes et curieuses. Nouvel édition. Paris, MDCCLXXX (1780) III, 34

[3] АВПР   (Архив   внешней   политики   России)   ф.   Сношения   России   с   Персией.   Д.  № 482.   Донесение  консула  Тумановского  от 25  сентября   1780  года.

[4] Вот один из  многочисленных  примеров, которые мы  в изобилии  находим в  рассказах  и   в  воспоминаниях  современников:   «сын  паши  торговал  у одного купца  большой фес, но не давал той цены,  какую хотел взять, купец, а Манук-ага  заплатил  более, и  именно то,  менее чего купец не хотел  отдать;  пашниский   сын   тем   обиделся   и   жаловался   отцу,   а   сей   почел справедливым, велел  Манук-агу  за  мнимое оскорбление  чести  сына  своего  повесить,,.»   («Жизнь Артемия   Араратского,   уроженца   селения   Вагаршапат,   близ   горы   Арарата...», СПб.  1813. I, 164).

[5] T. H о w с 1'.  A   Journal of the passage from  Indta, by a route partly un frequented through Ajrrenia and г-'atolia. London, 1788, 101.

[6] “Mémoires historiques, politiques et géographiques des voyages du comte de Ferriener-Sauvebeuf fa'ls en   urquie,   en   Perse   et   en   Arable,   depuis 1782 jusqu'en  1789", A. Maestricht  1790,  1,   217; II, 255.

[7] A   General Collection of the best and   most interesting Voyages and Travels in all parts of the World".  London,  1811, IX, 284.

[8] M. J. Seth. Armenians   in   India from   the   earliest times   to the present day, Calcutta. 1937, 233—239.

[9] Там же, 419 cл.

[10] L. А. J. Е.  58.

[11] Там же, 58.

[12] Там же, 68.

[13] Там же, 69.

[14] О карабахских меликствах того времени см. ниже в главе пятой. Слово   «мелик»   употреблялось   в   Иране   для   обозначения   всякого   должностного лица и правителя, назначенного из среды самого христианского населения, вплоть до деревенских старост. Но одновременно «меликами» назывались и армянские полунезависимые владетели в Карабахе, многие из которых являлись  прямыми   потомками   старых   армянских   феодальных   родов  (См.   Լեո, Ծոջայական կապիտալ, Երևան, 1934, 152 и след.). Отсюда и термин «меликство»   для   обозначения   этих   маленьких княжеств—последних остатков армянской государственности, уцелевших до конца XVIII столетия.

[15] L. А. J. Е.  68.

[16] Произошло это в отсутствие его отца, отправившегося в поездку по торговым делам. Хотя впоследствии в своей автобиографии Эмин и утверждал, что Иосиф в письме на имя брата дал, в конце концов, письменное согласие на поездку сына в Европу, но это противоречит другим его многочисленным заявлениям и его же письмам, в которых он говорил о себе, как о человеке «сбежавшем» от своего отиа, что, несомненно, более соответствовало действительности.

[17] L. A. J.  Е., 59, 68.  В дальнейшем он изучил французский  язык настолько,  что  свободно  понимал  разговор  на  французском  языке.   (Там же,   115,   116,  127,  164). Английским же он владел в совершенстве, хотя и говорил с «ирландским акцентом» "(Там же, 422).

[18] В одном из своих писем этого периода Эмин заявляет, однако, что привезенные Девисом деньги были пересланы не его отцом, а дядей  (Там же, 59).

[19] „The Letters of Horace Walpole", Edinburgh, 1906,  III, 420.

[20] О  встрече  Бёрка  с Эмином  и  их знакомстве  рассказывает  и автор  первой капитальной  биографии  Бёрка,  впервые вышедшей в  1824 г. и затем неоднократно   переиздававшейся,   Джемс   Приор,   но   он   передает   лишь   сведения, сообщаемые   самим   Эмином,   не приводя   никаких новых  данным (см. J   Prjor Life οf    ι he Right    Honorable    Edmund    Burke.    Fifth    edition.    London,    1889, 42-43).

[21] L.A.J.E.5

[22] Там же. 52.

[23] Там же, 394.

[24] J. С. Grierson. Edmund  Burke (The   Cambridge history οf English literature.  Cambridge, 1934,VI, 2).

[25] „Не waswriting books at the time, and desired the author to  copy them; the first was as imitation of the late lord Bolinbroke's   Letter:   the second The Treatise of Sublime and Beautiful"  (L. A. J. E., 53).

[26] См.  „A Vindication of Natural    Society or a   View of  the    Miseries   and Evils arising to    Mankind" from    every   Species   of   Artificial   Society".   („The works of Edmund  Burke, Boston,   1839, I, 7—53).

[27] См. Α. Μ. Osborn, Rousseau and Burke.   A Study   of the -Idea   of Liberty in Eighteenth Century Political Thought, 112.

[28] G r i e r s ο n, ук. соч., 3.

[29] R. Lenn ο x. Edmund Burke und sein politisches Arbeitsfeld in den Jähren 1760 bis 1790.  München und  Berlin.   1923.  113.

[30] Сау v. Brockdorff. Die englische Auiklärungsphilosophie. München,  1924,   98-99.

[31] L. А. F. E. 58—60.

[32] L. А. F. E. 58—60.

[33] „Dictionary of National Biography   XLIV, 4/8 –420.

[34] Теперь опубликованы дневники и письма этого знакомого Эмина— ”Henry, Elisabeth and George, (1734-1780). Letters andDiaries of Henry Tenth Earl of Pembroke and his circle" London, 1939. К сожалению, они относятся к более позднему периоду.

[35] О Елизавете Монтегю и ее кружке см. О. Elton A Survey of English Literature 1730-1780", London, 1928, 78—81; R. Huchon. Mrs Montagu and her Friends. 1720-1800, 1907; H. G. Λ I d i s, The Bluestockings (Cambridge History of English literature. XI, 343-365).

[36] Этим именем («bluestockings») с середины столетня стали называть не только образованных женщин, но и вообще всех постоянных посетителей литературных кружков и салонов.

[37] L. A. J. Е., 85.

[38] В одном из  своих  писем  доктору Монсею  Эмин  специально  просит  передать привет «г-ну и г-же Гаррик»  (Там же, 82).

[39] Там же, XXIX.

[40] Там же, 59.

[41] Там же, 403.

[42] Там же,  142.

[43] Там же, 484.

[44] Там же,  167.

[45] Там же, 80, 464.

[46] Там же,49.

[47] Там же, 148.

[48] Н. G.  Aldis, ук. соч., 351-354.

[49] L.  A. J.  Е., 83.

[50] Там же, 37.

[51] Там же, 135.

[52] Там же, 51.

[53] Там же, 269.

[54] Там же, 396.

[55] Там же, 471.

[56] Там же, 366.

[57] Там же, 277.

[58] Там же, 366.

[59] Там же, 426.

[60] Там же, XXX.

[61] Там же, 157.

[62] Там же, 287.

[63] Там же, XXVII, 171.

[64] Там же,  111.

[65] Там же, 118.

[66] Бог, имя которого он беспрестанно упоминает, не абстрактное философское божество. «Ничего не совершенно в нашем подлунном мире, ничего, кроме Бога в небесах, который над всеми нами» (там же, 17), «всемогущий Бог» (там  же.  XXVII), «благословение, являющееся великим даром милосердного Бога» (там  же) —такого рода выражения встречаются  у  него неоднократно. В одном из своих писем к Монтегю он высказывает порицание доктору Монсею, завещавшему свое тело   анатомикуму, забыв, «кто послал его в этот подлунный мир, где мы все смертные являемся лишь путешественниками» (там же,   495).  Хотя он всегда осуждал фанатизм и религиозную нетерпимость (там же, 269), но он был глубоко убежден в истинности  христианства и ложности других религий. Мусульманство, например, он прямо называет «ложной религией»  (там же, 8).

[67] С  одним   из  таких  вольнодумных  аристократов довелось  иметь  столкновение  самому  Эмину.  Приводимый  им  разговор  с лордом  Хентингтоном   (там же,   164—165),   во   время   которого   он   резко  осуждал   свободомыслящих,   при вивающих  английской  нации «языческие» воззрения,—лучшее свидетельство его собственных религиозных убеждений.

[68] Эмин  сам  свидетельствует,  что  Бёрк  «всегда  советовал  ему уповать на Бога»  (там же, 52).

[69] Там же,  157.

[70] Там же,  198.

[71] Там же, 59.

[72] Там же, XXVIII.

[73] Там же, XXIX.

[74] Там же, 1—2.

[75] Там же, 110.

[76] Там же, 113.

[77] Там же, XXVIII.

[78] Там же, XXIX.

[79] Там же, XXXII.

[80] Oeuvres choisies de Voltaire Paris, 1890. Histoire de Charles XIL I. 46—51.

[81] L. A. J. E., 70-71.

[82] Там же, 77—78.

[83] Там же, 78—81.

[84] Там же, 82—84.

[85] Очевидно, под начальство того самого генерала Карлтона, о котором он упоминает в своей автобиографии (Там же, 75).

[86] Там же, 82.

[87] The Correspondence of Edmund Burke. Volume I Cambridge-Chicago 1951. 120-121.

[88] L. A. J. E., 90-91.

[89] Там же, 96—97.

[90] Там же, 114.

[91] Так пишет сам Эмин в письме к Литльтону (там же, 125). В одном из своих писем к мужу Монтегю сообщала, что он провел с Фридрихом семь дней. Ясно, однако, что нужно дать предпочтение заявлению самого Эмина, тем более, что оно совпадает с данными, которые мы находим в его автобиографии.

[92] Oeuvras posthumes de Frederic II, roi de Prusse.   Berlin,   1788.   III, 304.

[93] Прусская миля равнялась 7.5 км.

[94] W. О ne ken, Das Zeitalter Friedrichs des Grossen, Berlin, 1882. 11, 219.

[95] В письме к Литльтону Эмин писал, что с целью добраться до Фридриха он совершил путь от Гааги до Silicia, т. е. Силезки (L. A J. E., 125). Вартенберг действительно находится в Силезии, почти у самой границы этой провинции.

[96] Там же, 123—124.

[97] Там же, 125—126.

[98] Там же, 126.

[99] Там же, 88—114.

[100] Там же, 81.

[101] Там же, 102—106.

[102] Там же, 100—101.

[103] Там же, 102.

[104] Там же, 108—113.

[105] Эти заявления Эмина об освобождении подвалстпых Ирану армян объяснялись, несомненно, дошедшими до него сведениями о подчинении грузинскими царями Ереванского ханства.

[106] Там же, 91—92.

[107] Там же, 199.

[108] Там же, 106—108.

[109] Там же, 89.

[110] Там же, 126.

[111] Там же, 92. Это письмо, не датировано, указан только день—вторник. В примечании на полях, которые делала впоследствии по памяти Монтегю при классификации своих писем, указано: «Эмин. Март 1758». Но это явная ошибка, так как Эмин, как мы видели, добился свидания с Питтом не в марте, а в декабре и еще в июне жаловался Литльтону, что тот не хочет его принять.

[112] Seth. ук. соч.,   333—418.

[113] Там же, 886.

[114] „A Journey through  Russia into Persia by two English Gentlemen", London, 1742, 7, 15 и след.

[115] Там же, 45.

[116] Jonas H a n w a y.  An Account of the British trade over the Caspian sea. The second edition, revised   and corrected. London, MDCCLIV (1754) 1,300

[117] См. об этом G. B.  Hertz. British  Imperialism  in the Eighteenth Century. London, 1908, 164 и след.

[118] „Cambridge History of British foreign policy  Cambridge,  1922, I, 108.