[Исторический раздел] | [Иосиф Флавий] | [«Иудейская война» - Оглавление] |  [Библиотека «Вехи»]

 

ИОСИФ  ФЛАВИЙ

ИУДЕЙСКАЯ
ВОЙНА

СЕДЬМАЯ КНИГА

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Разрушение всего Иерусалима, кроме трех башен.—Тит в собрании пре­возносит своих воинов, раздает им награды и многих распускает.

 

1. Войско не имело уже кого убивать и что грабить. Ожесточение не нахо­дило уже предмета мести, так как все было истреблено беспощадно. Тогда Тит приказал весь город и храм сравнять с землей; только башни, возвышавшиеся над всеми другими, Фазаель, Гиппик, Мариамма и западная часть обводной стены должны были остаться: последняя—для образования лагеря оставленному гарнизону, а первые три—чтобы служить свидетельством для потомства, как величествен и сильно укреплен был город, который пал пред мужеством римлян[1]. Остальные стены города разрушители так сравнили с поверхностью земли, что посетитель едва ли мог признать, что эти места некогда были обитаемы. Таков был конец этого великолепного, всемирно известного города, постигший его вследствие безумия мятежников.

2. В качестве гарнизона Тит назначил десятый легион и несколько отрядов конницы и пехоты. По окончании всех военных действий он пожелал поблагодарить все войско за его военные подвиги и в отдельности возна­градить достойным образом тех, которые выдвигались из среды дру­гих. Посреди бывшего лагеря для него построена была трибуна, которую он занял вместе с главнейшими начальниками и вслух пред всем войском сказал: «Благодарю, много раз благодарю вас за вашу преданность ко мне, оставшуюся неизменной до сих пор. Хвалю ваше послушание и личную храбрость, которую вы, не взирая на многочисленные и великие опасности, выказывали в продолжение всей войны, чтобы, насколько это за­висело от вас, расширить господство вашего отечества и тем ясно по­казать миру, что ни численное превосходство, ни могучие крепости, ни величина города, ни слепая безумная отвага и зверская свирепость врага не могут устоять против могущества римлян, хотя бы даже одни или другие из наших врагов во многом покровительствуемы были счастьем. Хорошо, — продолжал он,—что долго длившаяся война, благодаря вам, окончилась и что все желания, какие мы лелеяли в начале войны, теперь исполнились. Но еще приятнее и достопамятнее должно быть для вас то, что правителей и руководителей римского государства, которых вы избрали и дали отечеству, все встречают, с радостью, охотно подчиняются их распоряжениям и к вам питают признательность за избрание их. Уди­вления и любви преисполнен я ко всем вам; ибо знаю, что каж­дый из вас ревностно исполнял то, что мог. Но тех из вас, ко­торые, благодаря своей превосходной силе, особенно отличились в войне, украсили свою жизнь геройскими подвигами и своими успехами возвели­чили славу моего войска,—тех я хочу вознаградить теперь достойным образом. Всякий, старавшийся делать больше других, да получит за­служенную награду. Об этом я больше всего забочусь, как вообще мне гораздо приятнее награждать доблесть моих соратников, чем наказы­вать их погрешности».

3. Тотчас же он приказал назначенным для этой цели лицам провозгласить имена тех, которые в этой войне совершили какой ни­будь блестящий подвиг. Вызывая их поименно, он хвалил подходивших и выказывал столько радости, как будто их подвиги осчастливили лично его; тут же он возложил на них золотые венки, золотые шейные цепи, дарил большие золотые копья или серебряные знамена и каждого из них возводил в высший чин. Кроме того, он щедрой рукой на­делял их из добычи золотом, серебром, одеждой и другими вещами. Вознаградив таким образом всех по заслугам, он благословил все войско и при громких ликующих криках солдат сошел с трибуны и приступил к победным жертвоприношениям. Огромное количество быков, стоявшее уже у жертвенников, было заколото и мясо их роздано войску. Он сам пировал вместе с ними три дня, после чего часть войска[2] была отпущена куда кому угодно было; десятому легиону, вместо того, чтобы послать его обратно на место его прежней стоянки за Евфратом, он поручил охрану Иерусалима; а двенадцатый легион, ко­торому он не мог забыть прежнего поражения, понесенного им в Иудее при Цестии, он изгнал совсем из Сирии, где местом стоянки слу­жила ему Рафанея, и сослал в так называемую Мелитину у Евфрата, на границе между Арменией и Каппадокией. Два остальных легиона, пя­тый и пятнадцатые, он решил оставить при себе до своего прибытия в Египет. Вместе с этим войском он отправился в Кесарею при­морскую, куда вслед за ним была доставлена несметная добыча и где также охранялись пленники. Отплытию в Италию помешала зима.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Тит устраивает разные зрелища в Кесарее Филипповой.—Взятие в плен тирана Симона и оставление его для триумфа.

1. В то время, когда Тит Цезарь деятельно занялся осадой Иеру­салима, Веспасиан выехал из Александрии на грузовом судне в Родос, а там пересел на триеру и посетил все попутные города, встречал везде радостный прием. Затем из Иопии он направился в Элладу, а после из Корциры[3] к мысу Иапигии[4], откуда уже ехал сухопутьем. Тит же выступил из Кесареи приморской и направился в Кесарею Филиппову, где он остановился на более продолжительное время и устраивал всякого рода зрелища, причем множество пленников нашло свою смерть, частью в борьбе с дикими животными, большей же частью во взаимной борьбе, к которой их принуждали. Здесь Тит получил известие о захвате Симона, сына Гиоры, которое произошло следующим образом.

Симон во время осады Иерусалима находился в Верхнем городе. Но когда римское войско вступило уже внутрь стен и опустошало весь город, он, в сопровождении своих преданнейших друзей, нескольких каменщиков, снабженных необходимыми железными инструмен­тами, и с запасом провизии на несколько дней, опустился в одно из невидимых подземелий. Пока тянулся еще старый ход, они беспрепятственно протискивались вперед; когда же дошли до плотной земли, то начали раскапывать ее в надежде выбиться на безопасное место и таким образом спастись. Но их попытка оказалась на деле невыпол­нимой: едва землекопы успели пробить себе несколько шагов вперед, как съестные припасы, при всей бережливости; с которой с ними обра­щались, начали истощаться. Тогда Симон задумал обмануть римлян и наве­сти на них страх: он надел на себя белую тунику, поверх нее пурпуро­вую хламиду и выступил из подземелья на том самом месте, где прежде стоял храм. При его появлении солдаты вначале оробели и стали в тупик, но потом они приблизились и окликнули его вопросом: «кто идет?» Симон, не ответив им на вопрос, приказал привести командующего. Поспешно отправились они к Терентию Руфу, оставшемуся начальствовать над войсками, и тот немедленно явился. Узнав от Симона обо всем происшедшем с ним, он приказал заключить его в кандалы и содержать под стражей, а Цезарю он донес, каким образом тот был взят в плен. Так Бог предал Симона в руки сильно против него раздраженных врагов в наказание за его жесто­кости к своим соотечественникам, которых он так бесчеловечно тиранизировал. Не силой был он захвачен в плен, а сам добро­вольно должен был предстать для принятия наказания; сам он должен был сделать то, за что он столь многих ложно обвинял в предан­ности к римлянам и так беспощадно умерщвлял. Злу не избежать гнева Божьего; Его справедливость всемогуща и рано или поздно постигает она грешных, для которых обрушивающаяся на них кара тем чувствительнее, чем больше они беспечны и уверены в том, что если не были наказаны сейчас, то уже избавлены от наказания навсегда. Это испытал также Симон, когда он подпал под гнев римлян. Его появление из подземелья послужило причиной гибели многих других мятежников, которые в те дни были открыты в их подземных убе­жищах. Когда Тит возвратился в Кесарею приморскую, к нему был приведен Симон в цепях. Он приказал сохранить его для триумфа, который имел в виду праздновать в Риме.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Тит, празднуя день рождения своего брата и своего отца, убивает многих иудеев. — Об опасностях, испытанных иудеями в Антиохии, вследствие измены и безбожия иудея Антиоха.

1. Во время своего пребывания в Кесарее, Тит блестящим образом отпраздновал день рождения своего брата[5], в честь которого много пленных иудеев было предано смерти. Число погибших в бою с жи­вотными ссожженных и павших в битвах, устроенных между самими пленниками, превышало 2500. Но все это и другие бесчисленные роды мученической смерти, которым подвергались иудеи, казались римлянам чересчур легким наказанием. Из Кесареи Тит отправился в Берит— римская колония в Финикии,—где он оставался более продолжительное время и ко дню рождения своего отца устроил блестящие игры и всевозможные празднества еще с большими затратами. И здесь опять множество пленников погибли точно таким же путем, как и раньше.

2. В это же время случилось, что оставшиеся в Антиохии иудеи под­верглись обвинениям которые грозили их опасностью жизни: против них восстали коренные граждане, отчасти вследствие возведенной на них тогда же клеветы, отчасти вследствие прежних происшествий. О последних я должен вкратце сообщить, чтобы сделать понятным рассказ о первых.

3. Известно, что иудейский народ рассеян по всей земле между обита­телями различных стран[6]. Большая часть Сирии, как соседняя страна, ими населена, а в особенности много их в Антиохии, как в величайшем городе Сирии. К тому еще цари, последовавшие за Антиохом, позволяли им свободно селиться. Этот Антиох, по прозвищу Эпифан, при разрушении Иерусалима, разграбил и храм; но его преемники возвра­тили антиохийским иудеям медную храмовую утварь, установили ее в их синагоге и предоставили им одинаковые права гражданства с элли­нами. Встречая такое же обращение и со стороны позднейших царей, иудейское население в Антиохии с течением времени значительно раз­рослось. Они украсили свою святыню высокохудожественными и драгоцен­ными дарами и, привлекая к своей вере множество эллинов, сделали и этих последних до известной степени составной частью своей общины. В то время, когда объявлена была война, а Веспасиан только что при­был сухим путем в Сирию, когда ненависть к иудеям возгорелась повсюду с ужасающей силой[7], выступил один из них, по имени Антиох, пользовавшийся почетом благодаря тому, что его отец состоял представителем антиохийских иудеев, и публично в театре пред собранием граждан обвинил собственного отца и других иудеев в том, что они решили между собою сжечь весь город в одну ночь; одновременно с тем он указал на некоторых иногородних иудеев, как на соучастников этого замысла. Услышав об этом, народ не мог сдержать свой гнев: он потребовал возвести немедленно костер, и тут же в театре все выданные иудеи были сожжены. Вслед за этим эллины набросились  на остальную массу  иудеев, предполагая, что чем скорее отмстят им, тем вернее они спасут свой родной город. Антиох еще больше разжигал их ярость и, чтобы убедить всех в пе­ремене своего образа мыслей и в своем презрении к всему иудейскому, он вызвался совершить жертвоприношение по эллинскому обряду и предложил принудить остальных иудеев к принесению жертв, а отказавшихся от этого считать заговорщиками. Антиохийцы приступили к этому испытанию. Только немногие уступили, все же отказавшиеся были казнены. Тогда Антиох получил от римского начальника отряд солдат и с их помощью жестоко притеснял своих сограждан, запрещая им также праздновать субботу и заставляя их в этот день совершать повседневные работы. С такой настойчивостью умел он преследовать свои принудительные меры, что не только в Антиохии, но и в других городах было приостановлено на некоторое время празднование субботы.

4. Вскоре после того как в Антиохии были возбуждены эти пре­следования против иудеев, последних постигло другое несчастье. Этот именно случай и подал мне повод к описанию предыдущего. Сгорели в Антиохии четырехугольный рынок, городское здание, архив и царский дворец; только с большими усилиями удалось остановить распространение огня на весь город. Антиох объявил виновниками пожара иудеев. Такая клевета, брошенная в ту минуту, когда все находились еще под свежим впечатлением случившегося несчастья, могла бы иметь успех даже в том случае, если б антиохийцы не были еще раньше предубеждены против иудеев; но Антиох не преминул подтвердить свои показания ссылками на прошедшее и таким образом довел граждан до того, что они, хотя и никто не видел, чтобы иудеи подложили огонь, с бешеной яростью готовы были обрушиться на оклеветанных. Только с трудом они были обузданы легатом Кнеем Коллегой, потребовавшим, чтоб ему было пре­доставлено прежде всего сообщить о случившемся императору. (Веспасиан хотя послал уже в Сирию в качестве правителя Цезенния Пета, но последний еще не прибыл). Тем же временем Коллега тщательным следствием обнаружил истинную причину происшествия; иудеи на которых Антиох взвалил всю вину, оказались ни к чему непричастными: весь пожар был делом рук нескольких погрязших в долги негодяев, которые вообразили, что если они истребят здание совета и об­щественный архив, тогда к ним нельзя будет предъявить никаких требований. Но пока над иудеями тяготело обвинение, они находились в большом страхе.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Встреча Веспасиана в Риме—Германцы, отпавшие от римлян, снова по­коряются. — Сарматы, напавшие на Мизию, принуждены возвратиться на родину.

1. Известие о задушевной встрече Веспасиана во всех городах Ита­лии и в особенности о сердечном и блестящем приеме, оказанном ему в Риме, освободило Тита от забот о нем и наполнило его сердце ра­достью и успокоением. И действительно, когда Веспасиан был еще очень далеко, изо всей Италии радостно бились ему навстречу сердца жи­телей  и, ожидая его, они из любви к нему уже предвкушали его прибытие. И это расположение к нему было свободно от всякого при­нуждения. Сенат, помня потрясения, проистекавшие от частой смены последних властителей, считал за счастье иметь императором человека почтенного возраста, окруженного ореолом военных подвигов, в котором можно было быть уверенным, что он будет пользоваться властью только для блага своих подданных. Народ, истерзанный междоусобными войнами, с нетерпением ждал его прибытия: он надеялся, что теперь наверно избавится от постигших его до сих пор бед и был уверен, что при нем воцарится благодать и личная безопасность. Войско, в особенности, взирало на него с высоким доверием, ибо оно лучше всех могло оценить значение так счастливо оконченных им войн. Изведав бездарность и трусость других императоров, войско желало, наконец, смыть позор, так часто понесенный им раньше, и единственного человека, который может восстановить его честь и могу­щество, оно видело в Веспасиане. Высшие сановники города, видя востор­женное настроение всех классов населения, не могли в ожидании Веспа­сиана оставаться на месте, а поспешили ему навстречу далеко за пре­делы Рима. Но и другим гражданам всякая отсрочка этой встречи была невыносима; им было приятнее и легче выехать на встречу, чем оставаться в городе. И устремились они в дорогу такими огромными массами, что в городе ощущалось тогда в первый раз приятное чувство малолюдья, ибо оставшихся было меньше, чем выехавших. Когда же, наконец, было оповещено приближение императора, а предшествовавшая ему толпа про­славляла его ласковое обращение со всеми, встречавшими его, тогда все остальное население вышло встречать его с женами и детьми, и на всем пути, по которому он проезжал, они, вдохновленные его добродушным видом и кротким взором, издавали радостные клики, называя его благодетелем, спасителем и единственным, достойным править Римом. Весь город принял вид храма, наполненного венками и фимиамом. Только с трудом мог он протесниться сквозь окружавшие его толпы народа во дворец, где он прежде всего принес домашним богам[8] благодарственную жертву за свое благополучное прибытие. После этого народ предался пиршествам. Трибы, колена и соседи, собравшись для пирования, при своих жертвоприношениях молили божество о сохра­нении римскому царству Веспасиана еще на долгие годы и об оставле­нии престола неоспоримым наследием его сыновьям и их отдаленнейшим потомкам. Принявший так радостно Веспасиана город Рим с тех пор вступил на путь полного благоденствия.

2. До описанного периода времени, еще когда Веспасиан находился в Александрии, а Тит был занят осадой Иерусалима, восстала значи­тельная часть германцев, к которым присоединились также соседние галлы; соединенные вместе они возымели большую надежду свергнуть с себя совершенно римское иго. Германцами в их отпадении и объявлении войны руководил, во-первых, их национальный характер, в силу которого они, неспособные действовать разумно, при малейших только видах на успех, слепо бросаются в опасность; во-вторых, ненависть к притеснявшим властителям и сознание, что их народ никем еще, кроме римлян, не был покорен; главным же образом их ободрял на этот шаг удобный момент. Они видели, что римское государство, вследствие быстрой смены императоров потрясено внутренней междоусо­бицей; они слышали, что все страны римского мира находятся в напря­женно-выжидательном положении и думали, что эти затруднения и несо­гласия римлян дают им в руки удобный случай. Эти высокомерные надежды были им внушены обоими их вождями Классиком и Вител­лием[9], которые, очевидно, давно уже замышляли мятеж и только те­перь, поощряемые обстоятельствами, открыто выступили со своими пла­нами, опираясь на племена и без того склонные к волнениям. Уже зна­чительная часть германцев открыто объявила себя за восстание, а при­соединение остальных можно было предвидеть, как Веспасиан, точно по высшему внушению, послал прежнему правителю Германии Петилию Це­реалию письмо, в котором предоставил ему сан консула и приказал отправиться в качестве правителя в Британию. И вот по дороге к месту своего нового назначения Цереалий получил известие об отложении и вооружении германцев. Тогда он немедленно напал на них, уничтожил в одном сражении значительную часть восставших и тем за­ставил их отказаться от своей безумной затеи и образумиться[10]. Впрочем, если б Цереалий и не вторгся так быстро в их страну, они тоже были бы проучены и весьма скоро; ибо едва только известие об их от­падении прибыло в Рим, Цезарь Домициан, не размышляя долго, как это сделал бы всякий другой в его совсем еще юношеском возрасте, со всей храбростью, унаследованной им от отца, и удивительной для его возраста военной опытностью принял на себя великую задачу и тотчас же выступил в поход против варваров. Один только слух о его приближении уже сломил дух германцев: они покорились ему из страха и считали себя счастливыми, что могли без потери людей под­пасть под прежнее ярмо. После принятия в Галлии предупредительных мер против возникновения безпорядков в будущем, Домициан, увен­чанный славой и окруженный почетом за великие дела, которых и не по возрасту можно было ожидать от сына такого отца, возвратился в Рим.

3. Одновременно с только что упомянутым отпадением германцев в Риме получено было известие о возмущении скифов против римлян. Многочисленное скифское племя, сарматы, незаметно перешли чрез Дунай в Мизию и в огромном числе, распространяя повсюду панику неожи­данностью своего нашествия, напали на римлян, истребили значительную часть тамошнего гарнизона, убили в кровавом побоище выступившего против них легата Фонтея Агриппу, после чего они разграбили и опу­стошили всю покоренную страну. Веспасиан, услышав об этих событиях и об опустошении Мизии, послал для отмщения сарматам Рубрия Галла, который действительно множество из них уничтожил в сражениях, а остальных заставил бежать на родину. По окончании этой войны полководец позаботился о будущей безопасности того края: он снабдил его более многочисленными и более сильными гарнизонами, которые сделали невозможным для варваров переход через Дунай. Таким образом борьба в Мизии быстро разрешилась.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

О Субботней реке, которую осмотрел Тит во время своего путешествия че­рез Сирию.—Жалобы антиохийцев на иудеев отвергаются Титом.—О триумфе Тита и Веспасиана.

1. Как мы уже упомянули, Цезарь Тит некоторое время проводил в Берите. Отсюда он предпринял поездку в сирийские города и везде, куда ни прибывал, устраивал великолепные зрелища и предавал иудейских пленников, в знак их поражения, смерти. В эту поездку он осматривал также весьма замечательную по своей природе реку, про­текающую посредине между Аркеей[11] и Рафанеей[12] и обладающую удивительным свойством. Водообильная и довольно быстро несущаяся во время те­чения, река ровно шесть дней в неделю иссякает от самого источника и представляет глазам зрителя сухое русло; в каждый же седьмой день воды ее снова текут, точно не было никакого перерыва. Такой порядок течения река сохраняет в точности, вследствие чего она и названа Суб­ботней рекой по имени священного седьмого дня, празднуемая иудеями[13].

2. Когда население Антиохии узнало о приближении Тита, оно от ра­дости не могло удержаться в своих стенах, а устремилось ему навстречу больше чем на 80 стадий от города—и не только одни мужчины, но и женщины с детьми пустились в дорогу. Едва же увидели его издали, они выстроились рядами по обеим сторонам дороги, простерли к нему руки с приветствиями и всякими благопожеланиями и провожали его в город. Свои возгласы они беспрерывно перемешивали просьбой об из­гнании иудеев. Тит молча прислушивался к этой просьбе, ничем не обнаруживая своей готовности уступить ей, иудеи же, не зная опреде­ленно, что он думает и что намерен сделать, долгое время на­ходились в величайшем страхе. Ибо Тит не остался в Антиохии, а сейчас же продолжал свой путь в Зевгму на Евфрате. Здесь его встретило посольство от парфянского царя Вологеза, которое принесло ему поздравления по случаю победы над иудеями и вручило ему золотой венок. Он принял его, угостить послов, после чего возвратился опять в Антиохию. На настойчивую просьбу совета и граждан Антиохии прибыть в их театр, где его ждет весь собравшийся народ, он любезно согласился. Но когда они и здесь обступали его с просьбами об изгнании иудеев из города, он дал им меткий ответ: «их отечество, куда иудеи могли бы выселиться, опустошено, а другой страны нет, которая их приняла бы». Получив отказ на первую просьбу, антиохийцы принесли вторую: пусть Тит объявит недействитель­ными те медные доски, на которых вырезаны права иудеев. Но и этой просьбы Тит не удовлетворил, а оставил за антиохийскими иудеями прежние их права[14]. После этого он выехал в Египет. Дорога его вела мимо Иерусалима; и когда он сравнил печальное его опустошение с прежним великолепием города, когда он вызвал в своей памяти величие и красоту срытых сооружений, он проникся глубоким сожалением к погиб­шему городу и, вместо того, чтобы, как другой поступил бы на его месте, злорадствовать над тем, что силой оружия взял столь могу­щественный и сильно-укрепленный город, он неоднократно проклинал виновников восстания, которые навлекли на город эту кару правосудия. Этим он доказал как он далек от намерения искать славы храб­рости в несчастии наказанных. Из неимоверных богатств города еще многое было найдено в развалинах; многое римляне сами откапывали, но в большинстве случаев указания самих пленников вели к откры­тию золота, серебра и других очень ценных предметов, владельцы которых ввиду безызвестности исхода войны закопали их в землю.

3. Тит продолжал свой путь в Египет, быстро прорезал пустыню и прибыл в Александрию. Здесь он начал готовиться к отъезду в Италию и отпустил сопровождавшие его два легиона на места их прежнего на­значения: пятый легион в Мизию, а пятнадцатый в Паннонию. Из военнопленников он приказал отделить вожаков, Симона и Иоанна, и кроме них 700 человек, отличавшихся своим ростом и красотой, и немедленно отправить их в Италию, так как он имел в виду вы­вести их в триумфальном шествии. Плавание его по морю совершилось вполне благополучно, и Рим готовился выйти ему навстречу и привет­ствовать точно таким же образом, как его отца. Особенную честь до­ставляло Титу то, что его отец лично выехал ему навстречу и приветствовал его[15]. Тогда население города к величайшему своему удовольствию могло видеть всех троих[16] вместе. По истечении нескольких дней они порешили устроить общий триумф для чествования своих подвигов, хотя сенат разрешил каждому из них отдельный триумф. Так как день, назначенный для празднования победы, был объявлен заранее, то из бесчисленного населения столицы ни один не остался дома: каждое место, где только можно было стоять, было занято и свободным осталось лишь столько пространства, сколько было необходимо для проследования предметов всеобщего любопытства.

4. Еще ночью все войско выстроилось в боевом порядке под начальством своих командиров у ворот не верхнего дворца, а вблизи храма Изиды[17],  где в ту ночь отдыхали императоры, с наступлением же утра Веспасиан и Тит появились в лавровых венках и обычном пурпуровом одеянии и направились к портику Октавии[18]. Здесь ожидали их прибытия сенат, высшие сановники и знатнейшие всадники. Перед портиком была воздвигнута трибуна, на которой были приготовлены для триумфаторов кресла из слоновой кости. Как только они прибыли туда и опустились на эти кресла, войско подняло громовой клич и громко восхваляло их доблести. Солдаты были тоже без оружия в шел­ковой одежде и в лавровых венках. Приняв их приветствия, Веспа­сиан подал им знак замолчать. Наступила глубокая тишина, среди которой он поднялся и, покрыв почти всю голову тогой, прочел из­древле установленную молитву; точно таким же образом молился Тит. После молитвы Веспасиан произнес пред собранием краткую, обращенную ко всем, речь и отпустил солдат на пиршество, обыкновенно даваемое им в таких случаях самим императором. Сам же он проследовал, к воротам, названным триумфальными, вследствие того, что через них всегда проходили триумфальная процессии. Здесь они подкрепились пищей, оделись в триумфальные облачения, принесли жертву богам, имевшим у этих ворот свои алтари, и открыли триумфальное шествие, которое по­двигалось мимо театров[19] для того, чтобы народ легче мог все видеть.

5. Невозможно описать достойным образом массу показывавшихся достопримечательностей и роскошь украшений, в которых изощрялось во­ображение, или великолепие всего того, что только может представить себе фантазия, как: произведений искусства, предметов роскоши и находимых в природе редкостей. Ибо почти все драгоценное и достойное удивления, что приобретали когда-нибудь зажиточные люди и что счита­лось таким отдельными лицами—все в тот день было выставлено на показ, чтобы дать понятие о величии римского государства. Разнообразнейшие изделия из серебра, золота и слоновой кости видны были не как при обыкновенном торжестве, но точно рекой текли пред глазами зри­телей. Материи, окрашенные в редчайшие пурпуровые цвета и испещренные тончайшими узорами вавилонского искусства, блестящие драгоцен­ные камни в золотых коронах или в других оправах проно­сились в таком огромном количестве, что ошибочным казалось то мнение, будто предметы эти составляют редкость. Носили также изображения богов больших размеров, весьма художественно отделанные и изготовленные исключительно из драгоценного материала. Далее водили животных разных пород, каждое—украшенное соответствующим убранством. Даже многочисленные носильщики всех драгоценностей были одеты в пурпуровые и золототканые материи. Особенным богатством и великолепием отличалась одежда тех, которые были избраны для участия в процессии. Даже толпа пленников одета была не просто: пестрота и пышность цветов их костюмов скрашивали печальный вид этих изможденных людей.  Но величайшее удивление возбуждали пышные носилки, которые были так громадны, что зрители только боялись за безопасность тех, которые их носили. Многие из них имели по три, даже по четыре этажа. Великолепное убранство их одно­временно восхищало и поражало; многие были обвешаны золототкаными коврами и на всех их были установлены художественные изделия из золота и слоновой кости. Множество отдельных изображений чрезвычайно живо воспроизводило войну в главных ее моментах. Здесь изображалось, как опустошается счастливейшая страна, как истребляются целые толпы неприятельские, как одни из них бегут, а другая попадать в плен; как падают исполинские стены под ударами машин; как покоряются сильные крепости, или как взбираются на самый верх укреп­лений многолюднейших городов, как войско проникает через стены и наполняет все кровью; умоляющие жесты безоружных, пылающие головни, швыряемые в храм, дома, обваливающиеся над головами своих оби­тателей, наконец, после многих печальных сцен разрушения, водяные потоки,—не те, которые орошают поля на пользу людям или животным, а потоки, разливающиеся по охваченной повсюду пожаром местности. Так изображены были все бедствия, которая война навлекла на иудеев. Художественное исполнение и величие этих изображений представляли со­бытия как бы воочию и для тех, которые не были очевидцами их. На каждом из этих сооружений был представлен и начальник завоеванного города в тот момент, когда он был взят в плен. Затем следовали также многие корабли. Предметы добычи носили массами; но особенное внимание обращали на себя те, которые взяты были из храма, а именно: золотой стол, весивший много талантов, и золотой светильник, имевший форму отличную от тех, какие обыкновенно упо­требляются у нас. По самой средине подымался из подножия столбо­образный стержень, из которого выступали тонкая ветви, расположенная наподобие трезубца; на верхушке каждого выступа находилась лампадка; всех лампадок было семь, символически изображавших седмицу иудеев. Последним в ряду предметов добычи находился Закон иудеев. Вслед за этим множество людей носило статуи богини Победы, сделанные из слоновой кости и золота. После ехал Веспасиан, за ним Тит, а До­мициан в пышном наряде ехал с боку на достойном удивления коне.

6. Конечной целью триумфального шествия был храм Юпитера Ка­питолийского. Здесь, по старинному обычаю, все должны ожидать, пока гонец не известит о смерти вражеского вождя. Это был Симон, сын Гиоры, участвовавший в шествии среди других пленников. Теперь на него накинули веревку и, подгоняя его ударами плетей, стража втащила его на возвышавшееся над форумом место[20], где по римским законам совершается казнь над осужденными преступниками. Когда было объявлено о его смерти, поднялось всеобщее ликование и тогда начались жертвоприношения. Благополучно окончив это с установленными молитвами, императоры возвратились во дворец. Некоторых они пригласили к своему столу; остальная же масса пировала по домам. Ибо в этот день римляне празд­новали как победу над врагами, так и конец внутренних распрей и зарю надежды на лучшее будущее[21].

7. По окончании празднеств и после восстановления полного покоя в государстве, Веспасиан решил воздвигнуть храм богине мира. В короткое время было окончено сооружение, превосходившее всякие человеческие ожидания; он употребил на это неимоверные средства, какие только дозволила ему его собственная казна и какие достались ему от предшественников, и разукрасил его всевозможными мастерскими произве­дениями живописи и скульптуры. В этом храме было собрано и расставлено все, ради чего люди прежде путешествовали по всей земле, чтобы видеть все эти различные вещи. Здесь он приказал хранить также драгоценности и сосуды, взятые из иерусалимского храма, так как он очень дорожил ими. Закон же иудеев и пурпуровые завесы Святая-Святых он приказал бережно сохранить в своем дворце.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

О Махероне.—Каким образом Луцилий Басс овладевает этой крепостью и другими пунктами.

1. В Иудею в качестве легата послан был Луцилий Басс с войском, переданным ему Цереалием Вителлианом[22]. Завладев крепостью Иродион и его гарнизоном вследствие добровольной сдачи, Луцилий стянул к себе все войско, которое большей частью было разрознено на отдельные части, равно как и десятый легион, и с этими силами предпринял поход против Махерона. Эту крепость необходимо нужно было взять, ибо она была так сильна, что в связи с защищенной от природы местностью могла бы ободрить многих иудеев к отпадению, внушить уверенность гарнизону, а нападающим страх и нерешительность. Сама крепость образована была скалистым холмом, подымающимся на чрезвы­чайную высоту и потому уже одному трудно победимым; но природа по­заботилась еще о том, чтоб он был недоступен. Со всех сторон он окружен непроницаемой глубины пропастями, так что переход чрез них затруднителен, выравнивание же их землей совсем невоз­можно. Западная горная впадина простирается на 60 стадий и доходит до Асфальтового озера и как раз на этой же стороне Махерон достигает наибольшей высоты. Северная и южная впадины уступают хотя в длине только что упомянутой, но тоже делают невозможным нападение на крепость; что касается восточной, то и она имеет не менее 100 локтей глубины, но примыкает к горе, противоположной Махерону.

2. Царь иудейский Александр[23] первый сознал благоприятные условия этого места и построил на нем крепость, но она впоследствии была срыта Габинием в войне с Аристовулом[24]. Когда же на престол вступил Ирод, он нашел, что это место больше всякого другого заслуживает особенного внимания и сильнейшего укрепления, в особенности еще вследствие соседства арабов, против владений  которых эта крепость образовала по своему положению чрезвычайно выгодный пункт. Он обвел поэтому обширное пространство стенами и башнями и основал там город, чрез который лежал путь в цитадель. Точно также он и самую вершину горы окружил стеной и построил на углах башни в 160 локтей высоты каждую. Посреди укрепленной таким образом площади он воздвиг дивный дворец, помещавший в себе мно­жество просторных и изящных покоев; в наиболее подходящих местах было построено еще много цистерн, как для собрания, так и для сохранения обильных запасов воды. Таким образом царь, соперни­чая с природой, при помощи искусственных сооружений сделал это ме­сто еще более непобедимым. Далее он снабдил крепость огромным запасом стрел и машин и старался вообще всевозможными средствами поставить гарнизон в такое положение, чтоб он мог противостоять продолжительнейшей осаде.

3. В бывшем дворце росла рута[25] поразительных размеров, не уступавшая ни высотой своей, ни объемом фиговому дереву. Говорят, что она стояла со времен Ирода и она быть может еще долго бы суще­ствовала, если б иудеи при занятии Maxepa не срубили ее. В долине, примыкающей к городу с севера, находится место, называемое Ваора­сом и производящее корень того же имени. Последний имеет огненно-красный цвет и по вечерам испускает от себя лучи; его очень трудно схватить, так как он как будто убегает из-под рук и только тогда остается в покое, когда его поливают уриной от женщины или ее месячной кровью. Но и тогда прикосновение к нему влечет за собою верную смерть, если его не несут таким образом, чтоб он свеши­вался с руки. Существует, впрочем, и другой безопасный способ для овладевания этим корнем. Сначала его окапывают кругом до тех пор, пока только маленькая часть корня остается еще в земле, затем привязывают к нему собаку; когда последняя быстро устремляется за человеком, привязавшим ее, корень легко вырывается; но собака умирает на месте, как заместительная жертва за того, который хотел взять растение; а тогда его можно уносить без всяких опасений. Стоит однако подвергать себя опасности и трудиться над добыванием этого растения из-за присущего ему следующего свойства: так называемые демоны, т. е. духи злых людей, вселяющиеся в живущих и убивающие всех тех, которые остаются без помощи, немедленно изгоняются тем корнем, как только подносят его близко к больному[26]. На том же самом месте бьют теплые ключи, отличающиеся между собою различным вкусом воды: одни из ключей горьки, другие—почти совер­шенно пресны. Еще ниже в долине находятся многочисленные холодные источники, тесно расположенные один возле другого. Но еще удиви­тельнее следующее. Вблизи находится незначительной глубины пещера, прикрываемая свешивающейся над ней скалой, а над этой скалой воз­вышаются на близком один от другого расстоянии два утеса, имею­щие форму женских грудей; причем из одного утеса бьет совершенно холодный ключ, а из другого — очень горячий; будучи же смешаны вместе, оба ключа доставляют в высшей степени приятное, целебное, в особенности укрепляющее нервы купанье. Местность эта изобилует также серными и квасцовыми рудами.

4. Осмотрев местность со всех сторон, Басс пришел к заклю­чению—заполнить восточную лощину и таким образом проложить себе путь к крепости. Согласно этому, он начал действовать, чтобы быть в состоянии по возможности скорее построить валы, которые должны были облегчить ему осаду. Тогда находившиеся внутри иудеи, увидя себя за­пертыми, отделились от прибывших к ним извне, на которых они и без того смотрели, как на сброд, и принудили их остаться внизу в городе, чтобы выдержать первые наступления неприятеля; сами же они заняли цитадель на верху, полагаясь на ее сильные укрепления и надеясь в крайнем случае спасти себя посредством добровольной сдачи. На первых порах, однако, они хотели попытаться—не хватит ли у них воз­можности воспротивиться осаде. С этой целью они каждый день делали ожесточенные вылазки, схватывались со встречавшими их римлянами и хотя сами терпели большие потери, но и многих убивали. Победа одних или других в каждом данном случае зависела главным образом от уменья пользоваться благоприятным моментом: иудеи побеждали, когда они своим нападением застигали римлян врасплох; последние побеждали, когда они со своих валов вовремя замечали приготовления к вылазке и могли встретить врага густо сплоченными рядами. Однако, при таких частых схватках осада не могла достигнуть своей цели. Случай заставил иудеев сдаться против собственного своего ожидания. Среди осажденных находился один в высшей степени смелый и храб­рый юноша Элеазар. В вылазках он всегда выдвигал себя на первый план, так как он именно ободрял всех нападать на римлян и мешать им в сооружении валов; затем в сражениях он причинял римлянам многочисленные и значительные потери. Сопровождавшим его в вылазках он облегчал нападение и прикрывал также их отступ­ление, так как сам оставлял поле битвы последним. Однажды, когда бой уже давно окончился и обе стороны отступили, Элеазар, как бы в насмешку над врагами, остался и, думая, что никто из них не возобновит боя, углубился в разговор со стоявшими на стене. Этот момент подстерег египтянин римской службы, по имени Руф: незаметно для всех он побежал туда, поднял Элеазара вместе с его вооружением и прежде, чем солдаты на стене пришли в себя от охватившего их ужаса, уже унес его в римский лагерь. Полководец отдал приказ раздеть его до нага и на виду городских жителей биче­вать его. Мучения юноши произвели на иудеев глубокое впечатление: во всем городе поднялся такой плач, какого нельзя было ожидать из-за несчастья одного человека. Заметив эту общую скорбь, Басс восполь­зовался ею для военной хитрости: он старался довести их сострадание до крайней степени для того, чтобы они, ради спасения юноши, сдали кре­пость. И этот план ему удался. Он приказал водрузить крест как будто для того, чтобы пригвоздить к нему Элеазара. При виде этого, иудеев в крепости охватила еще большая жалость; громко рыдая, они восклицали: невозможно допустить такую мученическую смерть юноши. Тут еще Элеазар начал умолять их, чтоб они спасли его от этой мучительнейшей из всех родов смерти и спасли бы также и себя; чтоб они уступили силе и счастью римлян после того, как все ре­шительно уже покорено ими. Его просьбы раздирали им сердце, и так как в самой крепости еще многие просили за него, ибо Элеазар принадлежал к широко разветвлявшейся многочисленной фамилии, то они против своего обыкновения смягчились; быстро снаряжено было посольство, уполномоченное вести переговоры о сдаче крепости с тем лишь усло­вием, чтоб им предоставлено было свободное отступление и выдан был Элеазар. Римляне с их предводителем приняли предложение. Когда толпа, находившаяся в нижнем городе, услышала об этом договоре, она приняла решение тайно бежать ночью. Но как только они открыли ворота, Басс был извещен об этом иудеями, заклю­чившими договор, которые или не желали спасения пришельцев, или боялись, что бегство последних может быть поставлено в вину им самим. Храбрейшие из беглецов пробились, однако, и спаслись, но застигнутые еще внутри города 1700 мужчин были перебиты, а жен­щины и дети проданы в рабство. Что касается тех, которые обещали предать ему крепость, то Басс считал нужным исполнить договор, в силу которого он предоставил им свободный выход и выдал также Элеазара.

5. Справившись таким образом с Махероном, Басс быстрым маршем двинулся к лесу, называвшемуся Иардесом, где, как ему было донесено, собралась масса иудеев, бежавших во время осады Иерусалима и Махерона. Прибыв туда, он нашел, что полученное им известие вполне вер­но. Прежде всего он всадниками оцепил кругом всю местность, чтобы предупредить возможность бегства; пехоте же он приказал вы­рубить лес, в котором скрывались беглецы. Эти действия принудили иудеев решиться на отважное дело. Так как единственную надежду на спасение сулил им еще отчаянный бой, то они ринулись всей массой с громкими кликами и напали на оцепивших их римлян. Но последние храбро выдержали натиск. При отчаянной смелости одних и неослабной твердости других, бой затянулся на довольно продолжительное время; но результат получился самый неравномерный: из римлян пало мертвыми 12 человек и только немного было ранено; из иудеев же ни один не вышел целым из этого сражения: все они в числе не менее 3000 человек были смяты, и между ними также их предводитель Иуда, сын Иаира, о котором мы выше сообщили, что он начальствовал над отрядом и спасся бегством чрез подземный ход[27].

6. К этому времени император послал предписание Бассу и проку­ратору Ливерию Максиму распродать всю страну иудейскую. Нового города он не основал в ней, но оставил за собою страну в собственность[28]. Только восемьсот выслужившихся солдат он наделил землею в районе Аммауса[29], в 60 стадиях от Иерусалима. На иудеев же во всех местах их жительства он наложил поголовную подать в размере двух драхм в год в пользу Капитолия вместо того, что прежде тот же налог взимался на нужды храма[30]. Таково было теперь поло­жение иудеев.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

О несчастной судьбе Антиоха, царя Коммагены.—Об аланах, причинивших много бед жителям Мидии и Армении.

1. Со времени вступления в царствование Веспасиана протекло уже четыре года. Тогда над царем Коммагены, Антиохом, и всем его домом стряслась тяжкая беда. Цезений Пет, тогдашний правитель Сирии, письмом донес императору—по правде ли, или из вражды к Антиоху, не выяснено было тогда с точностью,—что Антиох вместе с его сыном Эпифаном помышляют об отпадении от римлян и в этих видах уже вступили в союз с парфянским царем; необходимо поэтому на­пасть на них врасплох и не дать им времени на приготовления, ибо в противном случае они могут все римское царство вовлечь в гибель­ную войну. Не следует ему, Веспасиану, равнодушно отнестись к этому донесению, так как соседство обоих царей требует крайней предусмот­рительности ввиду того, что главнейший город Коммагены—Самосата— лежит на Евфрате, так что парфяне, при известном соглашении с Антиохом, могли бы весьма легко перейти реку и найти у него убежище. Пет нашел веру и получил полномочие действовать по своему разумению. Он и не медлил: с шестым легионом, отдельными ко­гортами и некоторыми конными отрядами он внезапно, когда Антиох ничего не подозревал, вторгнулся в Коммагену. Его сопровождали цари: Аристовул из Халкиды и Соем из Эмесы. При своем вторже­нии они нигде не встречали никакого противодействия, так как никто из жителей и не думал о сопротивлении. Когда Антиох получил это неожиданное известие, он не имел даже отдаленного намерения начать войну с римлянами, а решился покинуть свое царство в том положении, в каком оно находилось, и тайно бежать с женой и детьми, думая этим путем очиститься в глазах римлян от павшего на него по­дозрения. Отойдя на сто двадцать стадий от города, он стал лагерем в открытом поле.

2. Пет отрядил часть войска для занятия Самосаты, что она и сде­лала, а с остальной частью двинулся сам против Антиоха. Но и тогда царь не дал себя склонить на какия-ли6о военные действия против римлян, а, оплакивая свою участь, отдался всецело на волю судьбы. Но его юным, опытным в военном деле и отличавшимся телесной силой сыновьям не было так легко покориться без боя: Эпифан и Каллиник взялись за оружие. В жарком сражении, длившемся целый день, они обнаружили блестящую личную храбрость и с наступлением вечера окончили битву без всякого урона. Но Антиох и после так благоприятно кончившегося для него сражения не считал безопасным для себя остаться; он бежал с женой и дочерьми в Киликию. Этим он сам отнял мужество у своих собственных солдат: последние, пред­полагая, что он отрекся от престола, отпали от него и перешли на сторону римлян, не скрывая ни для кого своего упадка духа. Эпифан и его свита должны были подумать о бегстве прежде  чем оконча­тельно не лишились своих соратников; только десять всадников пере­шли с ними Евфрат, откуда они уже без всякой опасности следовали дальше и прибыли к парфянскому царю Вологезу (5, 2), который принял их не с презрением, как беглецов, а со всеми почестями, как будто они находились еще в своем прежнем положении.

3. Антиох, спасшийся в Тарс в Киликии, был схвачен центурионом, посланным Петом, и связанный отправлен в Рим. Веспа­сиан, однако, не мог допустить, чтоб царя привели к нему в таком виде: он предпочел лучше выказывать уважение к старой дружбе, чем пребывать в неумолимом гневе по поводу войны. А потому, еще когда тот находился в дороге, он приказал снять с него оковы и под предло­гом отсрочки его поездки в Рим, оставить его в Лакедемоне; там он назначил ему значительные денежные доходы для того, чтоб он мог жить не только без нужды, но и по-царски. Эпифан и его брат, опасавшиеся за судьбу своего отца, освободились тогда от тяжелых забот и душевных тревог; вместе с тем они стали надеяться и на собственное примирение с императором, тем больше, что Вологез писал ему в их пользу. Им хотя и хорошо жалось у Вологеза, но они все-таки не хотели остаться навсегда вне пределов римского государства. Император выразил им полное благосклонности уверение в том, что бояться им нечего; тогда они отправились в Рим, куда вскоре прибыл также их отец из Лакедемона. Там они остались и содержались в полном почете.

4. Об аланском народе я, как мне кажется, еще выше упомя­нул, как о скифском племени, живущем на берегах Танаиса[31] и Меотийского озера[32]. В то время они задумали предпринять хищнический набег на Мидию и еще более отдаленные страны и по этому поводу за­вязали переговоры с гирканским царем, ибо последний господствует над проходом, который царь Александр[33] сделал неприступным посредством железных ворот[34]. И вот, когда тот открыл им доступ, они многочисленными толпами напали на нечаявших никакой опасности мидян, опустошили густонаселенный, изобиловавший стадами край,  не встречая нигде со стороны оробевшего населения ника­кого сопротивления. Царь страны Пакор бежал в страхе в непроходимые пустыни, оставив все в их распоряжение; с трудом ему удалось выкупить у них за 100 талантов попавших к ним в плен свою жену и наложниц. Удовлетворяя свою разбойничью жадность беспрепятственно и даже без меча, они продолжали свой опустошительный набег до самой Армении. Царствовал здесь Теридат, который хотя и выступил им навстречу и дал им сражение, но тут сам чуть не попал живым в плен. Аланин издали накинул на него аркан и утащил бы его с поля брани, если бы царю не удалось вовремя пере­рубить мечом веревку и таким образом спастись. Варвары же, рассвирепевшие еще больше от этой битвы, опустошили всю страну и с огромной массой пленников и добычи, награбленной ими в обоих царствах, возвратились обратно на родину.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

О Масаде и о занявших ее сикариях.—Каким образом Сильва приступает к осаде этой крепости.—Речь Элеазара.

I. После смерти Басса правление над Иудеей перешло к Флавию Сильве[35]. Он нашел всю страну уже покоренной; только одна крепость упорно отстаивала свою независимость, и против нее он выдвинул теперь все силы, какие только мог собрать из окрестностей. Эта кре­пость была Масада (I, 12,1). Ее занимали сикарии (IV, 7,2), во главе которых стоял знатный муж Элеазар[36] (II, 17,9), потомок Иуды, который, как мы выше упомянули (II, 8,1), когда Квириний был послан цензором в Иудею, уговорил множество иудеев сопротивляться переписи. И теперь сикарии восставали против тех, которые хотели подчиниться римлянам и обращались с ними во всех отношениях, как с врагами, грабя их имущество, угоняя их скот и сжигая их дома. «Ведь нет никакой разницы, говорили сикарии, между ними и чужими, так как они постыдно продали свободу, за кото­рую так много было войн, и сами облюбовали римское рабство». Но этими речами, как явно показали их действия, они только при­крывали свое жестокосердие и корыстолюбие; ибо те были такие, которые вместе с ними участвовали в восстании, сообща боролись с римлянами и больше отваги проявили в борьбе против последних, чем другие. А если кто-либо указывал им на неосновательность упомянутых доводов, то он за свои вполне справедливые упреки подвергался жестоким преследованиям. Тогдашнее время у иудеев было вообще богато всевозможного рода зло­деяниями: ни одно гнусное дело не было упущено, и если бы хотели всю изобретательность ума направить на то, чтобы измыслить что-нибудь новое, то ничего больше не выдумали бы. Этой порчей нравов была за­ражена, как общественная, так и частная жизнь. Все на перерыв старались перещеголять друг друга в нечестивых поступках пред Богом и в несправедливостях против ближних.  Сильные угне­тали простой народ, а масса стремилась изводить сильных; те алкали власти, а эти — насилий и ограбления зажиточных. Первый пример разнузданной жизни и жестокого обращения со своими же соплеменниками подали именно сикарии, которые не брезгали никакими постыдными словами и действиями для преследования и погибели своих жертв. Но даже эти в сравнении с Иоанном казались еще умеренными. Иоанн не только убивал всех тех, которые проповедовали то, что, было спра­ведливо и полезно, не только с такими гражданами поступал он как с врагами, но все свое отечество наполнял он неисчислимыми злодеяниями и действовал вообще так, как только можно ожидать от человека, лишившегося уже всякого религиозного чувства. На его столе подавались запретные блюда; освященных веками обрядов очищения он не соблюдал; нужно ли удивляться, что человек, так безрассудно выступавший против Бога, потерял чувство человечности и уважение к обществен­ному благу? А Симон сын Гиоры? Каких только злодейств он не тво­рил? Разве существовало такое насилие, какого он не совершил над личностями свободных иудеев, которым вдобавок он был еще обязан достижением власти тирана? Дружба и родство только подстрекали их на безпрестанные убийства. Ибо причинять зло чужим казалось им делом низкой трусости; им хотелось, напротив, открыто похвастать жестокостью, совершаемой против близких. С их безумием соперни­чало еще неистовство идумеев. После того, как эти нечестивцы за­клали первосвященников для того, конечно, чтобы не осталось ни следа благочестия, они уничтожили также в конец все, что еще уцелело от общественного порядка, и доставили полное торжество беззаконию. При этом положении вещей возвысилось поколение так называемых зелотов, которые своими делами оправдали свое название. Ибо они старались подражать всякой гнусности, и их рвение было направлено на то, чтобы не упустить ничего, что известно было из истории прежних злоде­яний. Имя, которое они себе присвоили, должно было конечно, по их понятию, обозначать соревнование в добродетели; но тут нужно допу­стить одно из двух: или они по свойственному им бесчеловечию хо­тели этим еще насмехаться над жертвами своих насилий, или они величайшее зло считали добродетелью. И постиг же каждого из них в отдельности достойный конец: всем им Бог воздал по заслугам; ибо все мучения, какие только человеческая природа способна перенесть, они переживали, а конец всех страданий—смерть—они принимали под самыми разнообразными пытками. Тем не менее можно, пожалуй, сказать, что они терпели меньше, чем заслужили своими делами, ибо полное возмездие было немыслимо. Оплакивать же достойным образом тех, которые пали жертвами их жестокостей, здесь не место, а потому возвращусь к моему разсказу.

2. Таким образом римский полководец во главе своего войска выступил против Элеазара и сикариев, занимавших Масаду. Всю окрестность он покорил без затруднений и в подходящих местах оставил гарнизоны. Самую же крепость для того, чтобы никто из осажденных не мог бежать, он окружил обводной стеной и расставил на ней караулы. Затем он избрал пригодное для начатия осады лагерное место, оказавшееся в том пункте, где скалистый хребет, на котором стояла крепость, был соединен с близлежащей горой, хотя это именно место значительно затрудняло доставку необходимых припасов. Ибо не только провиант приходилось подвозить издалека и с большим напряжением сил со стороны иудеев, на которых возложена была эта обязанность, но даже воду для питья нужно было доставлять в лагерь, так как вблизи не было источников. Приняв необходимый меры по обеспечению войска продовольствием и водой, Сильва приступил к осаде, которая вследствие укрепленности цитадели требовала большого искусства и громадных усилий. Природа этой местности такова:

3. Скалистый утес не незначительного объема и огромной высоты окружают со всех сторон обрывистые пропасти непроницаемой глубины, недоступные ни для людей, на для животных; только в двух местах, и то с трудом можно приступить к утесу: одна из этих дорог лежит на во­стоке от Асфальтового озера, а другая, более проходимая—на западе. Первую, вследствие ее узости и извилистости, называют Змеиной тропой. Она пробивается по выступам обрыва, часто возвращается назад, вытя­гивается опять немного в длину и еле достигает до цели. Идя по этой до­роге, необходимо попеременно твердо упираться то одной, то другой ногой; ибо если поскользнуться, то гибель неизбежна, так как с обеих сторон зияют глубокие пропасти, способные навести страх и на неустрашимых людей. Пройдя по этой тропинке 30 стадий, достигают вершины, кото­рая не заостряется в узкую верхушку, а, напротив, образует широкую поляну. Здесь первый построил крепость первосвященник Ионатан[37], назвавший ее Масадой[38]. Впоследствии царь Ирод потратил много труда, чтобы привести ее в благоустроенный вид. Всю вершину на семи стадиях в окружности он обвел стеной, построенной из белого камня и имевшей двенадцать локтей высоты и восемь локтей ширины; на ней были возведены тридцать семь башен, каждая из которых достигала пятидесяти локтей высоты; с этих башен можно было проходить в жилые дома, пристроенные к внутренней стороне стены по всей ее длине. Всю же внутреннюю площадь, отличающуюся тучной и особенно рыхлой почвой, царь оставил для возделывания с той целью, чтобы на случай, когда привоз припасов извне сделается невозможным, гарнизон, до­веривший свою участь крепости, не терпел бы нужды. У западного входа под стеной, окружавшей вершину, он воздвиг дворец с фасадом, обращенным на север, с чрезвычайно высокими и крепкими стенами и четырьмя башнями на углах, шестидесяти локтей высоты каждая. Внутрен­няя отделка комнат, галерей и бань была разнообразна и великолепна; каменные колонны были все цельные; стены и полы в комнатах были выложены мозаикой. Во всех жилых помещениях на верху, во дворце и перед стеной он приказал вырубить в скалах много больших цистерн, устроив их так, чтобы они могли давать такой же обильный запас воды, какой могут доставлять источники. Из дворца вел на самую верхушку утеса вырубленный в скале и невидимый снаружи ход; но и видимыми путями неприятель не так легко мог пользоваться: во­сточный — по самой природе своей, уже описанной нами, был непроходим; а западный путь царь на самом узком месте защитил большой башней, которая отстояла от крепости по меньшей мере на 1000 локтей и которую ни обойти, ни взять не было легко. Вследствие всего этого даже мирным посетителям проход был крайне затруднен. Так самой природой и искусственными сооружениями крепость была защищена против неприятельских нападений.

4. Еще более, чем все эти сооружения, достойны были удивления изобилие и долгая сохраняемость заготовленных внутри припасов. В крепости было сложено так много хлеба, что его могло хватить на долгое время, равно как и значительное количество вина и масла; было также и фиников и стручковых плодов в избытке. Когда Элеазар со своими сикариями хитростью овладел крепостью, он нашел все это в свежем виде, как будто оно только что было сложено; а между тем со времени заготов­ления этих припасов до завоевания римлянами прошло около столетия. Римляне также нашли остаток припасов неиспорченным. Причиной столь долгой сохраняемости следует бесспорно принять свойство воздуха, который вследствие высокого положения крепости, свободен от всяких землянистых и нечистых примесей. Сверх всего найдено было нагро­можденное там царем разного рода оружие на 10 000 человек, равно еще сырое железо, медь и олово. Эти широкие приготовления имели серьезные основания. Ирод, как говорят, приготовил эту крепость местом убежища лично для себя на случай опасности, угрожавшей ему с двух сторон: во-первых, со стороны иудейского народа, который мог свергнуть его и водворить на престол прежнюю династию[39]; боль­шая же и серьезнейшая опасность угрожала со стороны египетской царицы Клеопатры. Последняя не скрывала своих отношений к Ироду, а, напротив, беспрестанно приставала к Антонию с просьбой убить Ирода и подарить ей царство иудеев (I, 18, 4). И действительно, нужно только удивляться, как Антоний, порабощенный, к несчастью своему, любовью к ней, не послушался ее требований; при всем том никто не мог ру­чаться, что он ей не поддастся. Вот какие опасения побудили Ирода укрепить Масаду. Обстоятельства между тем сложились таким образом, что он этой крепостью создал для римлян последнее препятствие в войне с иудеями.

5. Когда римский полководец, как выше уже сообщалось, окружил всю местность снаружи обводной стеной и принял тщательные меры к тому, чтобы никто из гарнизона не мог бежать, он приступил к осаде, хотя для закладки валов найден был лишь один пригод­ный для этой цели пункт. За крепостью, господствовавшей над восходящей к дворцу и на вершину утеса западной дорогой, находи­лась скала с огромной площадью, далеко выступавшая вперед, но лежавшая на 300 локтей ниже Масады. Она называлась Левкой[40]. На эту скалу взошел Сильва и приказал своему войску занять ее и подво­зить к ней землю. И вот усердными работами многочисленной армии со­оружена была могущественная насыпь в 200 локтей высоты, но и этот вал оказался все еще недостаточно высоким и прочным, чтобы слу­жить базисом для машин, а потому на нем воздвигнуто было из кам­ней новое сооружение 50-и локтей ширины и такой же высоты. Машины были той же конструкции, что и прежние, придуманные при осадах Веспасианом, а затем Титом; была также построена еще башня 60-и локтей высоты, которая сверху до низу была обшита железом и из которой римляне метали камни и другие стрелы, отгоняя со стены ее защитников и не позволяя им даже показываться из-за нее. Одновре­менно с тем Сильва приказал построить большой таран и с того же пункта беспрерывно потрясать им стену. На разрушение последней едва ли можно было надеяться; ему же все-таки удалось пробить в ней брешь. Но сикарии поспешно выстроили другую стену, которая должна была про­тивостоять машинам. Для того, чтобы сообщить этой стене мягкость, которая могла бы ослаблять силу ударов, они придали ей следующее устройство: взяли длинные балки, плотно связали их концами и распо­ложили их двумя параллельными рядами друг от друга на расстоянии толщины стены, а промежуток между ними заполнили землей: для того же, чтобы при возвышении постройки земля не осыпалась, они соединили продольные балки поперечными. Это сооружение получило таким образом некоторое сходство с домом. Удары машин, вследствие упругости ма­териала, ослаблялись, а от сотрясений здание оседало и делалось, напротив, еще прочнее. Когда Сильва это заметил, он решил, что огнем скорее можно будет взять стену: по его приказу солдаты начали бросать на нее массами горящие головни. И действительно, постройка, состояв­шая большей частью из дерева, быстро зажглась и вследствие своей лег­кой доступности была охвачена пламенем до самого основания. В на­чале пожара дул северный ветер, который был опасен для римлян, так как он отгонял пламя от крепости и направлял его прямо им в лицо. Уже они потеряли почти все надежды на успех вследствие того, что вместе со стеной могли сгореть также и их машины. Но вне­запно, как по божественному мановению, ветер переменил свое на­правление, обратился к югу и направил огонь против стены, которая горела уже сверху донизу. Римляне, обрадовавшиеся божественной помощи, возвратились в лагерь, решив на  следующий день сделать напа­дение на врага. На ночь они усилили стражу, дабы никто не мог бежать из крепости.

6. Но Элеазар и не думал о бегстве, да и никому другому он бы этого не позволил. Видя, что стена разрушена огнем, а никакого средства спасения или защиты придумать невозможно; воспроизводя живо пред глаза­ми, как станут римляне обращаться с ними, их женами и детьми, когда попадут к ним в руки, он решил, что все должны умереть. В настоящем положении он признал за лучшее для них смерть, и для того, чтобы ободрить их на этот шаг, он собрал наиболее решительных из своих товарищей и обратился к ним со следующей речью. «Уже давно, храбрые мужи, мы приняли решение не подчиняться ни римлянам, ни кому-либо дру­гому, кроме только Бога, ибо Он Один истинный и справедливый Царь над людьми. Теперь же настал час, призывающий нас исполнить наделе наше решение. Да не посрамим себя мы, которые не хотели переносить рабство еще прежде, когда оно не угрожало никакими опасностями, не предадим же себя теперь добровольно и рабству, и самым страшным мучениям, которые нас ожидают, если мы живыми попадем во власть римлян! Ибо мы первые[41] восстали против них и воюем последними. Я смотрю на это, как на милость Божию, что он даровал нам возможность умереть прекрасной смертью и свободными людьми, чего не суждено другим, неожи­данно попавшимся в плен. Мы же знаем наверно—завтра мы в руках врагов; но мы свободны выбрать славную смерть вместе со всеми, которые нам дороги. Этому не могут препятствовать враги, хотя бы они очень хотели живыми нас изловить. С другой стороны, и мы не можем победить их в бою. Быть может в самом начале, когда наши стремления к независимости наткнулись на столь большие препятствия со стороны наших соотечественников и еще большие со стороны неприятеля, мы бы должны были разгадать волю Провидения и уразуметь, что Бог обрек на гибель некогда столь любимый им народ иудейский. Ибо если бы Он был милостив к нам, или менее, по крайней мере, гневался на нас, то не допустил бы гибели столь многих людей, не отдал бы своего священнейшего города на добычу пламени разрушительной ярости врага. Если же все это случилось, можем ли мы надеяться на то, что мы одни из всего еврейского народа уцелеем и спасем нашу свободу? Если б мы не грешили пред Богом и не были бы причастны ни к какой вине, а то ведь мы на этом пути были учителями для других! Вы видите, как Бог осмеял наши суетные надежды! Ведь Он вверг нас в такую беду, которую мы ожидать не могли и которую нам не перенести. Непобедимое положение крепости не послужило нам в пользу; и хотя мы располагаем богатым запасом провианта и имеем в из­бытке оружие и все необходимое, мы все-таки, по явному предопределению судьбы, лишены всякой надежды на спасение. Еще недавно огонь, устре­мившийся вначале на врагов, как-то против воли своей обратился против построенной нами стены. Разве это не гнев Божий, постигший нас за многие преступления, которые мы в своей свирепости совершали против своих же соплеменников. Лучше поэтому принять наказание не от наших смертельных врагов — римлян, а от Самого Бога, ибо Божья десница милостивее рук врагов. Пусть наши жены умрут неопозоренными, а наши дети — неизведавшими рабства; вслед затем мы и друг другу сослужим благородную службу: тогда нашим почетным саваном будет наша сохраненная свобода.  Но прежде мы истребим огнем наши сокровища и всю крепость. Я знаю хорошо: рим­ляне будут огорчены, когда они не овладеют нами и увидят себя обманутыми в надеждах на добычу. Только съестные припасы мы оставим в целости, ибо это будет свидетельствовать после нашей смерти, что не голод нас принудил, а что мы, как и решились от самого начала, предпочли смерть рабству».

7. Так говорил Элеазар. Но его мнения отнюдь еще не разделяли все присутствовавшие. Одни хотя спешили принять его предложение и чуть не возликовали от радости, так как они смерть считали великой честью для себя, но более мягкие охвачены были жалостью к своим женам и детям; а так как эти тоже видели пред глазами свою верную гибель, то они со слезами переглядывались между собою и тем дали понять о своем несогласии. Элеазар, заметив, что они устрашены и подавлены величием его замысла, побоялся, чтоб они своими воплями и рыданиями не смягчили и тех, которые мужественно выслушали его слова. Ввиду этого он продолжал ободрять их и, глубоко проникнутый величием охватившей его мысли, он повышенным голосом, вперив свой взор в плачущих, сам себя вдохновляя, начал говорить велико­лепную речь о бессмертии души.

«Жестоко я ошибался, начал он, если я мечтал, что предпринимаю борьбу за свободу с храбрыми воинами, решившимися с честью жить, но и с честью умереть. Оказывается, что вы своей храбростью и мужеством нисколько не возвысились над самыми дюжинными людьми, раз вы трепещете пред смертью тогда, когда она должна освободить вас от величайших мук, когда не следует медлить или ждать чьего-либо призыва. От самого раннего пробуждения сознания в нас нам внуша­лось унаследованным от отцов божественным учением—а наши предки подкрепляли это и мыслью, и делом—что не смерть, а жизнь—несчастье для людей. Ибо смерть дарует душам свободу и открывает им вход в родное светлое место, где их не могут постигнуть никакие стра­дания. До тех же пор, пока они находятся в оковах бренного тела и заражены его пороками, они, в сущности говоря, мертвы, так как божественное с тленным не совсем гармонирует. Правда и то, что душа может великое творить и будучи привязана к телу, ибо она делает его своим восприимчивым орудием, управляя невидимо его побужде­ниями и делами возвышая его над его смертной природой. Но когда она, освободившись от притягивающего ее к земле и навязанного ей бремени, достигает своей настоящей родной обители, тогда только она обретает блаженную мощь и ничем не стесняемую силу, оставаясь невидимой для человеческого взора, как сам Бог. Незрима она собственно во все время пребывания своего в теле: невидимо она приходит и никто не видит ее, когда она опять отходит. Сама она неизменна, а между тем в ней же лежит причина всех перемен, происходящих с телом. Ибо чего только коснется душа, все то живет и процветает, а с чем она разлучается, то вянет и умирает—такова сила бессмертия, при­сущая ей. Наиболее верное доказательство того, что я вам говорю, дает вам сон, в котором души, нетревожимые телом, отдаваясь самим себе, вкушают самый сладкий покой в общении с Богом, Ко­торому они родственны, повсюду летают и предвещают многое из грядущего. Как же можно бояться смерти, когда так приятен покой во сне? И не бессмысленно ли стремиться к завоеванию свободы при жизни и в то же время не желать себе вечной свободы? Уже в силу воспитания, полученного нами на своей родине, мы должны показать другим пример готовности к смерти. Но если мы тоже нуждаемся в чужих примерах, так взглянем на индусов, у которых можно на­учиться мудрости. Эти благородные мужи переносят земную жизнь не­хотя, как отбытие какой-нибудь повинности природе, и спешат раз­вязать душу от тела. Без горя, без нужды, а только из страстного влечения к бессмертному бытию, они возвещают другим, что на­мерены уйти от этого мира. Никто не препятствует им, а напротив, каждый считает их счастливыми и дает им поручения к умершим родственникам. Так твердо и незыблемо веруют они в общность жизни душ. По выслушании этих поручений, они предают свое тело огню для того, чтобы как можно чище отделить от него душу, и уми­рают прославляемые всеми. Близкие им люди провожают их к смерти с более легким сердцем, чем другие своих сограждан в далекое путешествие: оплакивают они самих себя, умерших же они считают блаженными, так как те уже приняты в сонм бессмертных. Не стыдно ли вам будет, если мы покажем себя ниже индусов, если мы своей нерешительностью посрамим наши отечественные законы, служащие предметом зависти для всего мира? Но если б даже нас издавна учили как раз противному, а именно, что земная жизнь—высочайшее благо человека, а смерть есть несчастье, то ведь настоящее наше положение требует, чтобы мы ее мужественно перенесли; ибо и воля Божия, и не­обходимость толкают нас на смерть. Бог, повидимому, уже давно произнес этот приговор над всей иудейской нацией. Мы должны потерять жизнь, потому что мы не умели жить по Его заветам. Не приписывайте ни самим себе вины, ни римлянам заслуги в том, что война с ними ввергла всех нас в погибель. Не собственное могущество их довело нас до такого положения, но высшая воля, благодаря которой они только кажутся победителями. Разве от римского оружия погибли иудеи в Ке­сарее? В то время, когда последние и не помышляли об отпадении от римлян, среди субботнего праздника на них напала кесарийская чернь, которая избила их вместе с женами и детьми[42], не встречая ни малейшего сопротивления и не робея даже пред римлянами, кото­рые только отпавших, подобных нам, объявили врагами. Мне, пожа­луй, возразят, что кесарияне всегда жили в разладе с иудеями и, дождавшись удобного момента, выместили лишь старую злобу. Но что можно сказать о иудеях в Скифополисе? В угоду эллинам они под­няли оружие против нас вместо того, чтобы в союзе с нами бо­роться с римлянами. Помогла ли им эта дружба и преданность эллинам? Вместе с семействами своими они были беспощадно умерщвлены ими[43]. Так их отблагодарили за помощь. То, чего они не допускали нас причинять эллинам, постигло их самих, как будто они замыш­ляли против них зло. Однако, слишком долго пришлось бы говорить, если бы я хотел перечислить все в отдельности. Вы знаете, что нет города в Сирии, где не истребляли бы иудеев, хотя последние были нам более враждебны, чем римляне. Дамаскинцы, например, не имея даже возможности выдумать какой-либо благовидный повод, за­пятнали свой город ужасной резней, умертвив 18 000 иудеев вместе с женами и детьми[44]. Число замученных на смерть в Египте превысило, как мы узнали, 60 000[45]. Про все эти случаи можно по крайней мере сказать, что иудеи, живя в чужой стране, не находили того, что нужно для успешной борьбы против врага; но разве те, ко­торые в своей собственной стране вели войну с римлянами, не обла­дали всеми средствами, которые в состоянии сулить несомненную победу? Оружие, стены, непобедимые крепости и мужество, бесстрашно смотрев­шее в глаза всем опасностям борьбы за освобождение, все сильнее воодушевляло всех на отпадение. Но все это, исполнявшее нас гор­дых  надежд, выдержало лишь очень короткое время и послужило причиной величайших несчастий. Ибо все завоевано и досталось врагам, как будто оно было приготовлено для того, чтобы придать больше блеска их победе, а не чтобы содействовать спасению тех, которые обладали всем этим. Счастливы еще те, которые пали в бою, ибо они умерли сражаясь и не изменив свободе. Но кто не будет жалеть тех многих людей, которые попали в руки римлян? Кто для избавления себя от такой же участи не прибегнет к смерти? Одни из них умирали под пытками, мучимые плетьми и огнем; другие, полусъеденные дикими зверями, сохранялись живыми для их вторичного пира на потеху и издевательство врагов. Но больше всех достойны сожаления те, которые еще живут;  они каждый час желают себе смерти и не могут найти ее. А где великий город, центр всей иудейской нации, укрепленный столь многими обвод­ными стенами, защищенный столь многими цитаделями и столь исполин­скими башнями,—город, который еле окружила вся масса военных ору­дий, который вмещал в себе бесчисленное множество людей, сражав­шихся за него? Куда он исчез этот город, который Бог, казалось, избрал своим жилищем? До самого основания и с корнем он уничтожен! Единственным памятником его остался лагерь опустошителей, стоящий теперь на его развалинах, несчастные старики, сидящие на пепелище храма, и некоторые женщины, оставленные для удовлетворения бесстыдной похоти врагов. Если кто подумает обо всем этом, как он может еще смотреть на дневной свет, если бы даже он мог жить в безопасности? Кто в такой степени враг отечества, кто так труслив и привязан к жизни, чтобы не жалел о том, что еще живет на свете? О, лучше вы все умерли бы прежде чем увидели святой город опустошенным вражеской рукой, а священный храм так святотатственно разрушенным! Но нас воодушевляла еще не бесславная надежда: быть может нам удастся за все это отмстить врагу. Теперь же, когда и эта надежда поте­ряна, и мы так одиноко стоим лицом к лицу с бедой, так поспешим же умереть со славой! Умилосердимся над самими собою, над женами и детьми, пока мы еще в состоянии проявить такое милосердие. Для смерти мы рождены и для смерти мы воспитали наших детей. Смерти не могут избежать и самые счастливые. Но терпеть насилия, рабство, видеть, как уводят жен и детей на поругание,—не из тех это зол, которые предопределены человеку законами природы; это люди навлекают на себя своей собственной трусостью, когда они, имея возможность умереть, не хотят умереть прежде чем доживут до всего этого. Мы же в гордой надежде на нашу мужественную силу отпали от римлян и только недавно отвергли их предложение сдаться им на милость. Каждому должно быть ясно, как жестоко они нам будут мстить, когда возьмут нас живыми. Горе юношам, которых молодость и свежесть сил обрекают на продолжительные мучения; горе старикам, которые в своем возрасте не способны перенести страдания. Тут один будет видеть своими глазами, как уводят его жену на позор; там другой услышит голос своего ребенка, зовущего к себе отца, а он, отец, связан по рукам! Но нет! Пока эти руки еще свободны и умеют еще держать меч, пусть они сослужат нам прекрасную службу. Умрем, не испытав рабства врагов, как люди свободные, вместе с женами и детьми расстанемся с жизнью. Это повелевает нам закон, об этом нас умоляют наши жены и дети, а необходимость этого шага ниспослана нам от Бога. Римляне желают противного: они только опасаются, как бы кто нибудь из нас не умер до падения крепости. Поспешим же к делу. Они лелеют сладкую надежду захватить нас в плен, но мы заставим их ужа­снуться картины нашей смерти и изумиться нашей храбрости».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Каким образом жители крепости, убежденные, словами Элеазара, все убили друг друга, за исключением двух женщин и пятерых детей.

1. Элеазар хотел еще продолжать свою речь, как они в один голос прервали его, бурно потребовали немедленного исполнения плана и, точно толкаемые демонической силой, разошлись. Всеми овладело ка­кое-то бешенное желание убивать жен, детей и себя самих; каждый старался предшествовать в этом другому, всякий хотел доказать свою храбрость и решимость тем, что он не остался в числе последних. При этом ярость, охватившая их, не ослабела, как можно было бы подумать, когда они приступили к самому делу — нет! До самого конца они остались в том же ожесточении, в какое привела их речь Элеазара. Родственные и семейные чувства у них хотя сохра­нились, но рассудок брал верх над чувством, а этот рассудок говорил им, что они таким образом действуют для блага любимых ими существ. Обнимая с любовью своих жен, лаская своих детей и со слезами запечатлевая на их устах последние поцелуи, они испол­няли над ними свое решение, как будто чужая рука ими повелевала. Их утешением в этих вынужденных убийствах была мысль о тех насилиях, которые ожидали их у неприятеля. И ни один не оказался слишком слабым для этого тяжелого дела,—все убивали своих бли­жайших родственников одного за другим. Несчастные! Как ужасно должно было быть их положение, когда меньшим из зол казалось им убивать собственной рукой своих жен и детей! Не будучи в состоянии перенесть ужас совершенного ими дела и сознавая, что они как бы провинятся пред убитыми, если переживут их хотя одно мгновение, они поспешно стащили все ценное в одно место, свалили в кучу, сожгли все это, а затем избрали по жребию из своей среды десять человек, которые должны были заколоть всех остальных. Распо­ложившись возле своих жен и детей, охвативши руками их тела, каждый подставлял свое горло десятерым, исполнявшим ужасную обя­занность. Когда последние без содрогания пронзили мечами всех, одного за другим, они с тем же условием метали жребий между собою: тот, кому выпал жребий, должен был убить всех девятерых, а в конце самого себя. Все таким образом верили друг другу, что каждый с одина­ковым мужеством исполнит общее решение как над другими, так и над собой. И действительно, девять из оставшихся подставили свое горло деся­тому. Наконец оставшийся самым последним осмотрел еще кучи павших, чтобы убедиться не остался ли при этом великом избиении кто-либо такой, которому нужна его рука, и найдя всех уже мертвыми, поджег дворец, твердой рукой вонзил в себя весь меч до рукояти и пал бок о бок возле своего семейства. Так умерли они с уверенностью, что не оставили ни одной души, которая могла бы попасть во власть римлян. Однако, одна старуха, равно и родственница Элеазара, женщина, которая по своему уму и образованию превосходила большинство своего рода, вместе с пятью детьми спрятались в подземный водопроводный канал в то время, когда всех остальных увлекла мысль об избиении своих близких. Число убитых, включая и женщин и детей, достигло 960. Это ужасное дело совершилось в 15-й день Ксантика[46].

2. Рано утром римляне, в ожидании вооруженного сопротивления, приготовились к сражению, накинули наступательные мосты на крепость и вторглись в нее. Каково же было их удивление, когда вместо ожидаемых врагов на них отовсюду повеяло неприветливой пустотой и кроме клокотавшего внутри огня над всей крепостью царило глубокое молчание. Озадаченные этим явлением, они, наконец, как при от­крытии стрельбы, подняли боевой клик для того, чтобы этим вы­звать находившихся внутри. Этот клик был услышан женщинами, которые вылезли из подземелья и по порядку рассказали римлянам о всем происшедшем. В особенности одна из этих женщин сумела передать в точности обо всем, что говорилось и делалось. Римляне все-таки не обратили внимания на их рассказ, так как не верили в столь ве­ликий подвиг, а постарались потушить пожар, быстро пробили себе путь и втеснились во внутренние помещения дворца. Увидев же здесь в самом деле массу убитых, они не возрадовались гибели неприятелей, а удивлялись только величию их решимости и несокрушимому презрению к смерти такого множества людей.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Каким образом многие сикарии, бежавшие в Александрию, навлекают на себя опасность. — Храм, некогда построенный первосвященником Онией, из-за этого опустошается.

1. После того как пала таким образом Масада, римский полководец оставил в ней гарнизон, а сам с остальным войском возвра­тился в Кесарею, ибо неприятеля уже не было в стране, и вся она про­должительной войной была покорена. Зато теперь иудеи чужих стран начали чувствовать опасность своего тревожного положения. Уже по­сле падения Масады в Александрии, в Египте, погибла масса иудеев. Дело в том, что проникнувшая туда часть партии сикариев, не доволь­ствуясь своим спасением, стала опять поднимать волнения и возбудила многих из оказавших им убежище восстать во имя свободы, не счи­тать римлян лучше себя, повелителем же над собою признать одного Бога. Так как некоторые из знатных иудеев воспротивились им, то они одних убивали, а других беспрерывно подстрекали к восстанию. Созна­вая безумие их затеи, знатнейшие члены Совета в видах личной безопасно­сти нашли невозможным дольше терпеть. Они созвали всех иудеев в собра­ние, раскрыли безумные замыслы сикариев и представили их как виновников всех бедствий. «И вот теперь, продолжали члены Совета, зная, что и удав­шееся им бегство не может их окончательно спасти, ибо как только они будут узнаны римлянами, их немедленно казнят, они стараются подверг­нуть заслуженной ими участи также и тех, которые никогда ничего общего с ними не имели». Они советовали поэтому народу остерегаться той беды, в которую хотят ввести его сикарии, и выдачей последних в руки римлян доказать свою невиновность. Сознавая всю опасность своего положения и убежденный этими речами, народ с яростью набро­сился на сикариев и захватил их в плен. Шестьсот человек схвачено было на месте, другие, бежавшие в глубь Египта и в особен­ности в Фивы[47], вскоре также были переловлены и доставлены обрат­но. Их стойкость и безумие или сила духа — как угодно это назы­вать—возбуждали тогда всеобщее удивление: всевозможного рода пытки и мучения, которым их подвергали только для того, чтоб они признали императора своим повелителем, не склонили ни одного из них на эту уступку; ни от кого нельзя было добиться этого признанья, а все со­хранили свое ничем несокрушимое упорство, точно их тело не было чувствительно ни к огню, ни к другим пыткам, а душа чуть ли не находила усладу в страданиях. Наибольшее удивление зрителей возбуж­дали дети, ибо и из них никто не поддался на то, чтобы назвать импера­тора своим властелином. Так сила духа превышала слабость тела.

2. Луп, тогдашний правитель в Александрии, поспешил известить императора об этом движении. Тогда император в том убеждении, что мятежническая страсть иудеев никогда не укротится, опасаясь так­же того, чтоб они, соединившись вместе, не привлекали и других на свою сторону, приказал Лупу разрушить иудейский храм в так называемом Онийском округе. Этот египетский храм обязан своим основанием и именем следующему обстоятельству. Ония сын Си­мона[48], один из иерусалимских первосвященников, бежал в Алек­сандрию от сирийского царя Антиоха, воевавшего с иудеями. Птолемей, находившийся в разладе с Антиохом, принял его дружелюбно[49]. Тогда Ония обещал ему привлечь на его сторону всех иудеев, если он последует его совету. Когда царь согласился сделать все возможное, он просил у него разрешения построить где-либо в Египте храм и ввести в нем богослужение по иудейскому обряду, ибо тогда, сказал он, иудеи еще решительнее будут бороться с Антиохом, опустошившим иерусалимский храм, а ему, Птолемею, сделаются еще преданнее и много иудеев ради свободы религии переселятся в его страну.

3. Эти соображения понравились Птолемею. Он подарил Онии место в 180 стадиях от Мемфиса, в Гелиопольском номе[50].  Это место Ония укрепил и построил на нем из огромных камней храм, хотя не по образцу иерусалимского, а походивший более на цитадель, выши­ною в 60 локтей; жертвеннику же он придал форму иерусалимского и храм украсил такими же священными дарами, как в Иеруса­лиме. Только для светильника он сделал исключение: вместо стоячего светильника, он изготовил только золотую лампаду, испускавшую лучистый свет и ее он повесил на золотую цепь. Все освященное место он обвел кирпичной стеной, которая была снабжена массивными камен­ными воротами. Царь затем принес в   дар большой участок земли, доходов с которого хватило с избытком на содержание священников и на все нужды богослужения. Намерения Онии в этом пред­приятии не были безукоризненны: им руководило недоброе чувство к иерусалимским иудеям, внушенное ему памятью о его бегстве, и вот он думал, что постройкой храма ему удастся отвлечь оттуда значи­тельную массу иудеев. Впрочем, существовало еще древнее предска­зание, предвозвещенное еще шестьсот лет назад; ибо пророк Исайя прорицал постройку иудеем этого храма в Египте[51]. Таким образом возник храм.

4. Правитель Александрии Луп по получении предписания императора появился в священном округе и запер храм, взяв предварительно оттуда некоторые священные драгоценности. Вскоре затем Луп умер и его преемником в наместничестве сделался Павлин (III, 8,1). Последний взял из храма все, что там еще оставалось, угрожая при этом священникам жестоким наказанием за утайку чего-либо, и, воспретив иудеям посещение священного места, запер ворота и сделал храм совершенно недоступным, так что в нем не осталось ни следа богослу­жения. От сооружения храма до его закрытия протекло 343 года[52].

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

О Ионатане, одном из сикариев, поднявшем восстание в Кирене и оказав­шемся гнуснейшим доносчиком.

1. Безумием сикариев заразились, как это бывает при повальных болезнях, даже города Кирены[53]. Туда бежал некто Ионатан, весьма низкий человек, по профессии своей ткач, который привлек к себе не мало неимущих, повел их в пустыню, где обещал показать им чу­деса и знамения. В то время, когда его плутовские проделки остались еще другими незамеченными, знатные иудеи Кирены сами указали прави­телю Ливийского Пентаполиса[54] Катуллу на выступление его в пустыню и на его замыслы. Катулл послал пехоту и всадников, которые легко овладели безоружной толпой: большая часть ее пала на месте схватки,  другие же все были взяты в плен и доставлены к Катуллу, главный же зачинщик, Ионатан, на первых порах исчез; но после долгих и тщательных розысков по всей стране был задержан. Представши пред правителем, он сумел выхлопотать себе прощение и дал еще Катуллу повод к незаконным действиям, лож­но указав на богатейших иудеев, как на руководителей восстания.

2. Катулл жадно ухватился за эти клеветы, преувеличил всю историю и в трагическом описании придал ей важное значение для того, чтобы другим могло казаться, будто бы и он вынес на своих плечах нечто вроде иудейской войны. Но еще печальнее было то, что, относясь довер­чиво ко всяким выдумкам, он сам еще наставлял сикариев, как клеветать. Таким образом Ионатан, по приказанию Катулла, дал по­казание против иудея Александра, с которым последний давно уже на­ходился во вражде, впутал также в заговор жену Александра, Вере­нику, после чего Катулл приказал обоих казнить, а вслед за ними казнил сразу всех богатых иудеев в числе 3000. Он думал, что все это останется безнаказанным ввиду того, что имущество убитых было им присоединено к доходам императора.

3. Для того, однако, чтобы иудеи какого-нибудь другого места не вы­вели на свет его беззаконий, он пошел еще дальше в своем коварстве и уговорил Ионатана и его сопленников обратить обвинение в мятежнических происках против знатнейших иудеев в Александрии и Риме. В число этих столь коварно обвиненных попал также Иосиф, автор настоя­щей истории. Но Катуллу, вопреки ожиданию, не удались его козни. Он прибыл в Рим и привез с собою в кандалах Ионатана и его това­рищей, в той надежде, что если эти ложные обвинения будут поддер­жаны им лично, тогда будет перерезан путь всякому дальнейшему расследованию. Но Веспасиан, которому дело показалось подозрительным, приказал строжайше исследовать обстоятельства дела и, убедив­шись в безосновательности обвинения, поднятого против названных лиц, объявил их, по заступничеству Тита, совершенно свободными, а Иона­тана напротив приговорил к заслуженной каре: он был подвергнут бичеванию и затем сожжен живым[55].

4. Снисходительности обоих императоров Катулл был тогда обя­зан тем, что он, хотя признанный виновным, освобожден был от наказания. Но недолго прошло, как его схватила сложная и неизлечимая болезнь. Он умер, наконец, в больших мучениях, терзаемый не только телом, но еще более болезнью духа. Ужасные призраки преследовали его беспрестанно, он все не переставал кричать, что видит возле себя тени им умерщвленных; бывало также, что, теряя самообладание, он соскакивал со своего ложа, как будто к нему применяют пытки и огонь. Недуг его все более ухудшался. Наконец внутренности его начали гнить, пока не выпали совсем — тогда он испустил дух. Случай этот, не менее других, служит явным доказательством того, что божественное провидение наказывает злодеев.

5. На этом я кончаю историю, которую обещал написать со всей старательностью для тех, которые хотят знать, как происходила эта война римлян с иудеями. Насколько успешно выполнено изложение—об этом пусть судят читатели; что же касается верности сообщений, то я смело могу утверждать, что она составляла единственную цель всего моего сочинения.

К О Н Е Ц.

 

[Исторический раздел] | [Иосиф Флавий] | [«Иудейская война» - Оглавление] |  [Библиотека «Вехи»]
© 2004, Библиотека «Вехи»