КОТЛЯРЕВСКИЙ

[Исторический раздел] | [«Кавказская война», т.1 - Оглавление] | [Библиотека «Вѣхи»]

А.В. Потто

«Кавказская война»
(в 5-ти томах)

Том 1.

От древнейших времён до Ермолова

КОТЛЯРЕВСКИЙ

Тебя я воспою, герой,
О, Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой —
Твой путь, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена...
Ты здесь покинул саблю мести,
Тебя не радует война;
Скучая миром, в язвах чести,
Вкушаешь праздный ты покой
И тишину домашних долов.

А. Пушкин

О, Котляревский! Вечной славой
Ты озарил кавказский штык!
Помянем путь его кровавый -
Его полков победный клик...

Домонтович

"Светлая жизнь Котляревского, — говорит один из его биографов, — резко распадается на две совершенно отдельные части: в продолжение первой он служит славой и гордостью русского войска; в течение второй — украшением всего человечества. Первая ознаменована геройскими победами, вторая посвящена безропотным тридцатидевятилетним страданиям от множества ран, полученных им на Кавказе". Сын бедного сельского священника, Петр Степанович Котляревский родился двенадцатого июня 1782 года в селе Ольховатке Харьковской губернии. Совершенно особенный случай забросил его на военное поприще, о котором они никогда не мог и думать. Однажды — это было зимой 1793 года – сильная метель заставила проезжего офицера искать убежища в селе Ольховатке. Этот офицер, впоследствии известный кавказский герой Иван Петрович Лазарев, приютился у старого священника и прожил в его доме целую неделю. Заметив способности "маленького Пети", он предложил отцу отдать его в военную службу, и через год молодой Котляревский отправлен был на Кавказ, где и поступил в четвертый батальон Кубанского корпуса, которым командовал тогда Лазарев. Четырнадцати лет от роду Котляревский уже участвовал в персидском походе и при осаде Дербента впервые услышал свист вражеских пуль, с которыми ему суждено было так сродниться впоследствии.

Шесть лет прослужил молодой Котляревский фурьером и сержантом и только в 1799 году произведен наконец в офицеры, с переводом в семнадцатый егерский полк, шефом которого был в то же время назначен Лазарев. С ним вместе в звании его адъютанта Котляревский совершил знаменитый переход через Кавказские горы, когда Лазарев шел занимать Грузию, с тем чтобы уже никогда более не покинуть ее. Этим переходом начинается для Котляревского беспрерывная цепь сражений и событий, в которых он принимал все более и более деятельное участие. И через девять лет его блистательные победы далеко раздвинули пределы царства, а имя его на вечные времена слилось со славными именами Мигри, Ахалкалаков, Асландуза и Ленкорани.

Первое сражение в Грузии, в котором Лазарев разбил огромные силы лезгин на Иоре, доставило Котляревскому разом две награды: чин штабс-капитана и крест св. Иоанна Иерусалимского. Вскоре Лазарев предательски был убит в Тифлисе царицей Марьей, и князь Цицианов предложил Котляревскому поступить адъютантом к нему. Молодой офицер предпочел, однако же, остаться на фронте и получил в командование егерскую роту.

Во главе этой роты он штурмовал Ганжу и на глазах Цицианова был ранен в ногу. Рана эта была так тяжела, что Котляревского Чуть было не оставили на поле сражения. К счастью, его заметил и поднял молодой Воронцов. На помощь к нему подскочил рядовой Богатырев, но тут же был убит пулей в сердце, и Воронцов один вынес из боя Котляревского, который до глубокой старости помнил этот случай, послуживший началом его неразрывной сорокавосьмилетней дружбы с будущим кавказским наместником.

Князь Цицианов, как человек большого ума, не посетовал на бедного армейского капитана, отказавшегося от чести быть его адъютантом, он выставил его заслуги государю в самом выгодном свете, и Котляревский опять получил две награды: чин майора и орден св. Анны 3-ей степени с бантом.

Начавшаяся тогда война с персиянами открыла Котляревскому обширное поприще показать свои военные дарования. В 1805 году он был соучастником в геройских подвигах Карягина на берегу Аскорани, у Шах-Булаха и у Мухрата, где получил две раны: пулей в ногу и затем картечью в правую руку. Несмотря на эти раны, Котляревский не оставлял фронта и принимал деятельное участие во всех последующих делах с неприятелем, и скоро выдвинулся из ряда своих сверстников. Награжденный за экспедицию с Карягиным орденом св. Владимира 4-ой степени с бантом, он в 1807 году был произведен в подполковники, в следующем году — в полковники, а в 1809 году уже назначен начальником самостоятельного отряда, расположенного тогда в Карабаге.

С этого момента начинается для Котляревского новая эпоха его боевой жизни, эпоха командования отдельными отрядами и блестящих побед, слава которых принадлежит уже именно ему.

С открытием военных действий в 1810 году, главнокомандующий в Грузии, генерал Тормасов, желая предупредить вторжение персиян в Карабаг, приказал Котляревскому с одним батальоном семнадцатого егерского полка занять пограничное селение Мигри. Но едва Котляревский выступил, как Тормасов получил известие, что вся персидская армия тянется по направлению к этому пункту. Встревоженный за участь батальона, он приказал воротить Котляревского, но приказание это пришло тогда, когда неприступное Мигри было уже взято Котляревским.

Нужно сказать, что к Мигри пролегали из Грузии две дороги, обе укрепленные засеками и батареями, а самое селение, расположенное у подошвы двух высоких, почти отвесных скалистых кряжей с устроенными на них батареями и с сильным двухтысячным гарнизоном, представляло действительно неодолимую твердыню. Котляревский, желая избежать бесполезной траты людей среди засек и батарей, решил идти не по дорогам, а пробраться со своим батальоном без пушек по вершинам карабагских гор такими тропами, которые даже местными жителями считались недоступными. Три дня солдаты то спускались в бездонные пропасти, то поднимались на голые, сожженные солнцем утесы и ночью двенадцатого июня вышли в долину в пяти верстах от Мигри. Так как дольше скрывать прибытие отряда было невозможно, то Котляревский, разделив его на три части, энергично повел атаку и, после короткого боя, взял передовые высоты. В это время он получил известие, что два персидские отряда от Эривани и от Аракса усиленными маршами спешат на помощь осажденным. Медлить, следовательно, было невозможно, и, дав небольшой отдых отряду, Котляревский ночью продолжал сражение. К девяти часам утра он уже занял селение и, не давая персиянам опомниться, стремительно пошел на батареи, грозно венчавшие собой горный кряж, примыкавший к Мигри. От этого приступа зависела победа или гибель отряда. Сознавая это, солдаты напрягли последние силы, и скоро майор Дьяченко и сам Котляревский овладели пятью батареями. Тогда, ободренные успехом, егеря штыками погнали неприятеля из одного укрепления в другое, и остановились только перед последней, уже решительно недоступной батареей Сабет.

Голый утес из дикого гранита, на котором устроена была батарея, гордо поднимался к небу, как бы смеясь над горстью людей, думавших взобраться на его вершину. Котляревский, сам осмотрев утес и убедившись, что штурм этого гиганта будет не под силу его отряду, приказал отвести у осажденных воду, и через сутки неприятель сам покинул грозный утес и рассыпался в разные стороны. Неприступная Мигри была занята с потерей тридцати пяти человек, но в этом числе был и сам Котляревский, снова раненный в ногу.

Тормасов между тем с нетерпением и боязнью ожидал известий об участи отряда. Когда получено было донесение, что Мигри взято, он сначала не хотел ему верить. Это превосходило всякое вероятие и самые смелые ожидания.

Выразив душевную благодарность храброму отряду, он тем не менее не решался оставить его с глазу на глаз со всей персидской армией и приказал Котляревскому вырыть укрепления и отступить в Шушу. Котляревский ответил на это, что "занял Мигри не с тем, чтобы отдавать его персиянам", и что, "опираясь на дух своих солдат, он надеется отразить неприятеля даже в том случае, если перед крепостью появится вся его армия". Он выставлял в своем рапорте всю важность занятия Мигри, писал, что во второй раз, быть может, и не удастся уже овладеть ею с такой ничтожной потерей. Генерал Небольсин, стоявший в Карабаге, послал к нему на подкрепление две роты того же полка, но Тормасов категорически приказал "отступить". Приказание это, однако же, опять опоздало: Котляревский его получил в то время, когда персидская армия была уже им уничтожена.

Персияне с ужасом узнали, что Мигри находится в руках Котляревского, и тотчас отправили к ней отдельный десятитысячный корпус, под начальством Ахмет-хана, при котором в качестве советников состояло несколько известных по своей военной репутации английских офицеров. Котляревский очутился в блокаде. Но, сберегая людей, он приказал солдатам спрятаться в садах, запретил перестрелки и требовал, чтобы никто отнюдь не показывался на глаза персиянам. Кому нужно было выйти, выходил ползком, так, чтобы его не было видно. Сам Котляревский со всеми офицерами каждый день обедал и ужинал на подмостках, сделанных в ветвях огромного дерева, которое стоит и поныне близ древнего монастыря, находившегося в Мигри. Персидские пули не раз свистали над их головами, но, к счастью, никому не причинили вреда. Отсутствие у осажденных малейших признаков жизни изумляло персиян. Англичане советовали не ходить на штурм, порешили перекопать ручей и отвести у осажденных воду. Но Котляревский это предвидел и потому заранее укрепил источник двумя батареями. Куда ни обращались персияне — они повсюду встречали готовый отпор, и грозное Мигри стояло перед ними недоступной и страшной твердыней. Видя, что все усилия его останутся тщетными и что блокада может повести только к бесполезной потере времени, неприятель отошел и стал на Араксе.

Этого только и ждал Котляревский.

— Ну, ребята, — сказал он, обращаясь к солдатам, — вылезайте из нор! Ночью — поход. Идем с одними штыками, без ранцев и без патронов. Покажем трусам, как надо бить неприятелей.

Солдаты ответили дружным "Рады стараться!", и сами торопили выступлением, опасаясь, чтобы персияне не ушли. О малочисленности отряда никто нимало не заботился, все рассчитывали только на быстроту, внезапность и стремительный натиск. "Идущему вперед одна пуля в грудь или в лоб, а бегущему назад десять в спину", — не раз говорил Котляревский своим подчиненным, и подчиненные твердо помнили эти заповедные слова их начальника-героя.

Наступила темная ночь. Пятьсот человек, с Котляревским впереди, тихо и осторожно подкрадывались к персидскому лагерю. Они обошли его с разных сторон и вдруг, по условному сигналу, без выстрелов и крика бросились в рукопашную схватку; ужас овладел персиянами. В темноте, кидаясь в разные стороны, они везде натыкались на русские штыки и, спасаясь от них, гибли в Араксе. Русский отряд был так мал, что Котляревский отдал приказание: "Пленных не брать", — и река скоро была запружена вражескими трупами. "Едва доставало рук, — говорит очевидец, -чтобы исполнить суровое, но необходимое приказание героя". Весь неприятельский корпус был уничтожен буквально, а Котляревский в этом неслыханном, невероятно геройском деле потерял всего тринадцать человек нижних чинов убитыми и ранеными.

Тогда и Тормасов согласился наконец оставить Мигри в своих руках и приказал укрепить ее, как можно сильнее. "Мигри так укреплена природой и персиянами, — отвечал на это Котляревский, — что неприступна ни для какого неприятеля, и укрепить ее сильнее уже невозможно".

Заслуги Котляревского обратили на себя особенное внимание государя. Четырнадцатого июня он был назначен шефом Грузинского гренадерского полка, вслед за тем получил за взятие Мигри орден св. Георгия 4-ой степени, а за поражение персиян на Араксе — золотую шпагу с надписью "За храбрость".

Котляревский и сам знал цену своему славному подвигу в Мигри; награду за него, Георгиевский крест, он ценил всегда выше всех наград, полученных впоследствии, и постоянно носил его в петлице серого своего сюртука, даже по окончании службы.

Между тем здоровье мигринского героя, расстроенное трудами и ранами, заставило его просить увольнения "на отдых". Тормасов написал, что "принимает истинное участие в его болезненном состоянии и, с полным уважением к его отличному служению, разрешает сдать команду майору Дьяченко и приехать в Тифлис".

В Тифлисе Котляревский принял от генерала Симановича Грузинский гренадерский полк, а в следующем году ознаменовал себя новым, еще более блистательным подвигом.

Маркиз Паулуччи, сменивший Тормасова, решился начать военные действия взятием турецкой крепости Ахалкалаки. Но он знал по опыту, насколько сильна эта крепость, помнил, что граф Гудович, за несколько лет перед тем, не только вынужден был отступить от ее стен без успеха, с целой армией, но потерял при том две тысячи нижних чинов и несколько орудий. Взвешивая причины подобной неудачи, маркиз Паулуччи остановился на том, что для взятия Ахалкалаков, также и для взятия Мигри, важна не столько материальная сила, сколько дух доблести, воодушевляющий Котляревского; на нем и остановил свой выбор Паулуччи. Котляревский с радостью принял на себя опасное поручение и начальство над отрядом из двух батальонов грузинских гренадер, назначенных для выполнения его. Подобно тому, как он сделал это в Карабаге, он решил пройти в Ахалкалаки напрямик через Триолетские горы, оставив в стороне большую дорогу через Боржомское ущелье; но здесь встретила его борьба с природой несравненно труднейшая уже потому, что экспедиция была зимой, в декабре, когда на горных хребтах мороз и стужа бывают подчас невыносимы. Четыре дня отряд переносил ужасные лишения — то утопал в снегу, засыпаемый метелями, то выбирался на скользкие обледенелые утесы, застывая от стужи. Солдаты с неимоверным мужеством и бодростью переносили труды и мало-помалу продвигались вперед, поддерживаемые любовью и безграничным доверием к своему начальнику. Наконец, седьмого декабря, на горизонте показались башни Ахалкалакской крепости. Отряд свернул в глубокое ущелье и получил приказание остановиться, чтобы отдохнуть, приготовиться к бою и особенно не дать себя заметить неприятелю, что могло бы поставить отряд в положение весьма опасное.

"Провидение спасло наш отряд тем, — пишет Котляревский, — что он не был открыт в границах пашалыка". И действительно, только одна нечаянность нападения и могла доставить победу под стенами сильной Ахалкалакской крепости. Как только наступила ночь, Котляревский вывел отряд из ущелья и быстро в тишине подвел его к крепости. Там все покоилось глубоким сном; никому и в голову не могло прийти, что русское войско перешло через снеговые горы в такое суровое время, когда, по местной пословице, "там не летает и птица". Таким образом, гарнизон был захвачен совершенно врасплох, и в крепости ударили тревогу уже тогда, когда русские, приставив лестницы, взбирались на стены. Капитан Шультен, родственник Котляревского, только что переведенный перед тем в Кавказский гренадерский полк из Серпуховского драгунского, первый вошел на вал, и вскоре три батареи уже были в руках русских. Турки защищались упорно, отчаянно, но это только усугубляло кровопролитие боя. Солнце не показалось еще из-за гор, как вся крепость находилась в руках русских, и неприятель бежал, оставив победителям шестнадцать орудий и два знамени, из которых одно было изодрано в клочки при сопротивлении знаменщика, а другое отослано в Тифлис. Русским взятие Ахалкалаков стоило тридцати человек убитыми и ранеными.

Желая ознаменовать победу делом, близким его доброму сердцу, Котляревский прежде всего ходатайствовал перед главнокомандующим о прощении одного храброго унтер-офицера, приговоренного судом к тяжкому наказанию за нарушение воинской дисциплины. Подобными поступками Котляревский умел навсегда привязывать к себе сердца солдат, ценивших в нем и строгость его правил, и милосердие там, где оно было уместно.

Котляревский не любил останавливаться на одном каком-нибудь подвиге, и к двадцатому декабря он покорил уже всю Ахалкалакскую область. Только тогда возвратился он в Тифлис, где ожидали его две лестные награды: генеральский чин на двадцать девятом году от рождения — ему, и георгиевские знамена — храбрым его батальонам.

Между тем, с отъездом Котляревского из Мигри, дела в Карабаге скоро пришли в такое расстройство, что Паулуччи нашел необходимым вызвать его из Тифлиса и снова поручить в его управление Карабагское ханство. Аббас-Мирза, уже кичившийся своими победами, узнав о прибытии в Карабаг Котляревского, спешил отступить за Араке. Котляревский очистил ханство от мелких разбойничавших шаек и, не довольствуясь этим, задумал сам вторгнуться в Персию, чтобы поразить неприятеля на собственной его земле. Эта отважная и хорошо обдуманная экспедиция не удалась только потому, что персияне уничтожили мосты на разлившемся тогда Араксе, и приходилось ограничиться действиями только по эту сторону реки. Тем не менее Паулуччи оценил кампанию с самой отличной стороны, и Котляревский получил за нее орден св. Анны 1-ой степени и тысячу двести рублей ежегодной ренты.

Наступил 1812 год. Персияне готовили решительный удар Карабагу и стягивали значительные силы к Араксу. Напрасно Котляревский писал рапорт за рапортом о необходимости наступательных действий, чтобы предупредить вторжение неприятеля. Ему отвечали, что персияне ведут переговоры о мире и что до окончания их главнокомандующий, генерал-лейтенант Ртищев, строжайше запретил начальникам отрядов какие бы то ни было неприязненные действия относительно персиян. Котляревский вынужден был подчиниться этому требованию, но он стоял настороже, не доверяя персидской политике и негодуя на вынужденное бездействие.

Между тем, в то самое время, как Аббас-Мирза и Ртищев переписывались между собой о мире, персияне продолжали набеги на русскую сторону споим чередом. Именно в это время на долю капитана Кулябки выпало выдержать упорный бой в селении Хензыряны. С шестьюдесятью егерями пятой роты семнадцатого полка и одним орудием, он был окружен четырехтысячным персидским отрядом, под начальством бежавшего из Карабага Гуссейн-Кули-хана, и дело кончилось тем, что персияне были разбиты наголову и бежали за Араке, а хан их очутился в плену. Главнокомандующий сам назначил Кулябке орден св. Владимира 4-ой степени, а нижним чинам отряда по одному рублю серебром.

Не довольствуясь этими набегами, персияне задумали тайно отправить значительную часть своей армии для покорения владений преданного России талышинского хана. Котляревский немедленно известил об этом главнокомандующего, прибавил в заключение, что если через пять дней он не получит ответа, то, невзирая ни на что, пойдет за Араке, "ибо, — писал он, — ежели Аббас-Мирза успеет овладеть Талышинским ханством, то это сделает нам такой вред, который невозможно будет поправить".

Ртищев, встревоженный этим рапортом, сам прибыл из Тифлиса с трехтысячным отрядом и стал на Араксе. Здесь он получил известие, что персияне действительно вошли в Талышинское ханство, взяли Ленкорань, а хан с немногими приверженцами нашел убежище в русском отряде. Котляревский просил генерала Ртищева воспользоваться сбором двух отрядов, чтобы атаковать Аббас-Мирзу посреди его лагеря. Ртищев не соглашался, опасаясь гибельных последствий неудачи, и предпочитал вести переговоры. Эти переговоры шли в Асландузе, и персияне соглашались на перемирие только в том случае, если русские войска будут отведены обратно за Терек. Мало-помалу между начальником и подчиненным возникли неудовольствия. Однажды в горячем споре Ртищев выразился, что трудно быть генералом в таких молодых летах, как Котляревский. Котляревский обиделся и просил уволить его от службы. Ртищев сухо ответил, что право просить об отставке предоставлено каждому дворянину. Тогда герой Ахалкалаков и Мигри тотчас уехал в лагерь, чтобы сдать команду над отрядом. По счастью, дело не дошло до подобной крайности, и Ртищев сам понял, какие последствия могла бы иметь потеря такого человека, как Котляревский.

— Я виноват, простите меня, Петр Степанович, — сказал он ему при первом свидании, — вы лучше меня знаете местные обстоятельства и самую сторону; делайте, что ваше благоразумие велит вам, но дайте мне только слово не переходить Араке.

Миролюбивое настроение нового главнокомандующего, в связи с грозной борьбой, которую вела Россия в Европе, его нерешительность и самая мягкость обращения с подвластными ханами возродили в последних слишком большие и пылкие надежды. Особенно Мехти-Кули-хан карабагский скоро забылся до того, что не только начал высказывать явное пренебрежение к русским, но даже не почтил самого главнокомандующего прощальным визитом, когда тот выезжал из Карабага обратно в Тифлис. Подобной обиды Котляревский не вытерпел. Очевидец рассказывает, как молодой генерал, в сопровождении только одного казака, во весь опор проскакал через город прямо на ханский двор, где Мехти-Кули-хан с восточной важностью сидел на тахте и курил кальян в окружении с головы до ног вооруженной челяди. Круто осадив лошадь перед самым ханом, Котляревский взмахнул нагайкой над его головой и крикнул по-татарски: "Я тебя повешу!"

В уверенности и храбрости есть что-то поражающее, не дающее противнику опомниться; вместо сопротивления, могущественный хан сконфузился, стал извиняться и тотчас же, навьючив большой караван, пустился в дорогу — догонять главнокомандующего.

С полной достоверностью можно сказать, что этот решительный поступок Котляревского, хорошо знавшего азиатские нравы, остановил в Карабаге уже готовое возмущение. Проводив начальника и арестовав множество карабагских беков, Котляревский остался один лицом к лицу с Аббас-Мирзой. Он не хотел нарушить данного Ртищеву обещания, но получая ежедневно известия, что персияне переходят Араке для мелкого хищничества, отправил к наследнику персидского престола письмо следующего содержания.

"Вы происходите от знаменитой фамилии персидских шахов, имеете между родными стольких царей и даже считаете себя сродни небесным духам; возможно ли, чтобы при такой знаменитости происхождения, зная всю малочисленность моего отряда, вы решились тайно воровать у него лошадей? После этого вам не прилично называться потомком столь знаменитого рода".

Аббас-Мирза не ответил на письмо, но войска его стали готовиться к походу. Котляревский понял, что они идут не в Карабаг, а в Шекинское ханство, откуда им было удобнее вторгнуться в Грузию, соединиться с лезгинами царевича Александра и, пользуясь восстанием в Кахетии, поднять против России все горские и татарские народы. И если бы это случилось, то полное уничтожение русского господства за Кавказом было бы вполне вероятно. Предотвратить опасность еще было возможно, но для этого нужны были уже не мелкие стычки, а один решительный удар в самое сердце персидского войска. Обсудив все положение дел, Котляревский решился исполнить со своими малыми силами то, на что генерал Ртищев не отважился при соединении двух русских отрядов.

— Братцы! — сказал он своим солдатам. — Нам должно идти в Араке и разбить персиян. Их на одного десять, но храбрый из вас стоит десяти; а чем более врагов, тем славнее победа. Идем, братцы, и разобьем!

В то же время он отдал приказ, в котором говорил, между прочим, что, "в случае его смерти, команду над отрядом должен принять старший штаб-офицер, и если бы случилось, что первая атака была неудачна, то непременно атаковать в другой раз и разбить, а без того не возвращаться и отнюдь не отступать".

Девятнадцатого октября отряд, в составе двух тысяч человек, при шести орудиях, на самой заре переправился через Араке и, свернувшись в каре, двинулся вперед, предшествуемый татарской конницей. В таком порядке отряд сделал довольно значительный обход и устремился прямо в тыл неприятелю, со стороны Персии. Рассказывают, что когда вдали, среди белого дня, показалась кавалерия Котляревского, Аббас-Мирза сказал сидевшему подле него английскому офицеру: "Вот, какой-то хан едет к нам в гости". Англичанин, посмотрев в зрительную трубу, передал ее Аббас-Мирзе и возразил хладнокровно: "Нет, это не хан, а Котляревский." Аббас-Мирза смутился, но, желая скрыть это чувство, заметил с досадой, что "поросята сами лезут на нож". Вскоре он испытал, однако же, что на него нападают львы.

Внезапное появление русского отряда распространило в персидском лагере всеобщую панику. Когда же грянуло громовое "Ура!" и началась стремительная атака в штыки, персияне обратились в полнейшее бегство. Тридцать шесть фальконетов и весь персидский лагерь с большими сокровищами достались в руки победителям, но Котляревский уже помышлял о совершенном истреблении персидской армии.

Разбитый на Араксе, Аббас-Мирза в тот же день собрал свои силы в Асландузе, где находилось укрепление, построенное на высокой горе, при впадении в Араке реки Дара-Урты. Это место Котляревский и выбрал для своего решительного, последнего удара. Один из беглых солдат, добровольно явившийся в лагерь и представивший полковое персидское знамя, вызвался быть проводником и повел отряд с той стороны, где у персиян не было пушек.

"На пушки, братец, непременно на пушки!" -воскликнул пылкий Котляревский, опасаясь упустить из рук персидскую артиллерию. По дороге одно орудие увязло в яме, и Котляревский, не имея времени возиться с ним, приказал его бросить, сказав; "Его подберут после, если кто-нибудь вернется".

В глухую темную ночь персияне, еще не отдохнувшие от ужасов дневного побоища, вдруг снова увидели перед собой грозные лица русских гренадер. Грянуло то же победное "Ура!", и началось страшное кровопролитие. Это была для персиян ночь кары, когда и самые храбрые из них ужаснулись. Получив приказание не щадить никого, кроме самого Аббас-Мирзы, солдаты, страшно ожесточенные, кололи всех. Остатки персидской армии кинулись наконец в Асландузский замок, обнесенный палисадами и окруженный двумя глубокими рвами, но Котляревский быстро взял его штурмом, и сам Аббас-Мирза едва успел бежать в Тавриз, в сопровождении лишь двадцати человек из своего конвоя.

Все асландузское поле было буквально завалено персидскими трупами. По первым собранным сведениям Котляревский донес, что потеря персиян при Асландузе простирается до тысячи двухсот человек убитыми. Впоследствии он убедился сам, что число убитых врагов было в девять раз больше, но приказал не менять донесения. "Напрасно писать — все равно не поверят", — сказал он адъютанту, который настаивал на необходимости новой реляции.

Асландузская победа отдала в руки русских одиннадцать пушек английского литья, с надписью: "От короля над королями — шаху над шахами", и пять знамен. Знамена эти находятся ныне в Казанском соборе, и их можно отличить от множества других, там же находящихся, тем, что на древках вместо орла они имеют распростертую руку. Пленных взято пятьсот тридцать семь человек, обязанных жизнью только самому Котляревскому; в числе их находился и командир гвардейского полка Арслан-хан, известный на Востоке своим мужеством и храбростью.

Из отряда Котляревского выбыло три офицера и сто двадцать четыре нижних чина убитыми и ранеными. В числе тяжелораненых находился и потерявший ногу храбрый майор Грузинского полка Осип Иванович Шультен, который за год перед тем, как сказано выше, первым взошел на ахалкалакские стены.

История персиян, которая представляет обыкновенно хвастливо-фантастичный рассказ о небывалых победах, на этот раз признает полное поражение персидских войск. Вот как персидский историк рассказывает о двойной асландузской победе.

"Сам принц бросился к батареям, чтобы своим присутствием возбудить в них стойкость. Подобрав за пояс полы своего кафтана, принц собственноручно сделал несколько выстрелов из пушки и силой их губительного действия помрачил весь свет".

Тем не менее иранские воины, по сознанию историка, "почли за лучшее отступить для отдохновения на другую позицию", где ночью "свирепо-грозный" Котляревский сделал на них вторичное нападение.

"В эту мрачную и кровавую ночь, которая поистине была примером для Страшного Суда, замечательный и удивительный случай превратности судьбы проявил себя в армии Ирана. В самый разгар боя, когда принц, стараясь сделать сердца как простых воинов, так и офицеров пылкими к отражению неприятеля, лошадь его внезапно споткнулась в глубокую яму, отчего его высочество изволил свое благородство перенести с седла на землю.

Подумали, что принц, "подобный Александру Македонскому", погиб. Следствием чего, разумеется, было общее бегство, а между тем принц был невредим и только оставался в глубокой яме. Вдруг он заметил всадника, проезжавшего мимо и державшего на поводу оседланную лошадь. Приняв его за неприятельского кавалериста, принц смело обнажил свою саблю и задал ему вопрос, кто он такой. По непонятному стечению обстоятельств оказалось, что этот всадник был не кто иной, как собственный же стременной служитель его высочества, следовавший с запасной лошадью его особы. Услышав голос своего повелителя, всадник тот немедленно спешился и, посадив принца на коня, благополучно вывел его высочество на вершину высокой горы. Такое замечательное событие породило в войсках ретировавшейся армии неизъяснимую радость; спасшиеся от гибели сарбазы спешили сообщить друг другу увеселявшее сердце известие о счастливом избавлении принца. Его величество шах благоволил обнаружить принцу так много ласк и так много внимания, что в сердце иранца положительно не осталось и тени печали, порожденной впечатлением обстоятельств изложенного события".

Невозможно описать той гордой радости, с которой победоносный русский отряд приветствовал своего любимого вождя после кровавой победы. И он справедливо мог гордиться и ею, и своим вождем, умевшим вызвать в нем такие могущественные чувства чести и долга перед отчизной, которые вели к победам, подобным асландузской. Сам отряд был достоин такого предводителя, как Котляревский: он не знал отступления, и каждый солдат исполнял свой долг, пока имел силы. Котляревский и словом, и примером воспитывал в солдатах те чувства, которыми преисполнен был сам. Раненый, он не оставлял поля сражения; того же требовал и от подчиненных. Преступивших это правило он не наказывал, но он делал им больнее, стыдил их. В приказе об асландузской победе ярко отразилась эта черта вождя и его войск.

Торжество славной победы не заставило Котляревского забыть о маловажном, в сущности, обстоятельстве, несколько огорчившим его, и он выставил на всеобщий позор повсюду допускаемое уклонение от идеальных предписаний долга, но которого не хотели терпеть в тогдашних кавказских войсках. "Насколько мне приятно отдавать справедливость и благодарить достойных, — между прочим писал Котляревский в этом приказе, — настолько же прискорбно сказать, что в числе отряда оказались и такие, которых проступки совсем противны чести русского офицера; но как справедливость начальника должна быть ко всем равна, то я не могу умолчать и об этом; Севастопольского пехотного полка майор Письменский посрамил свое звание: девятнадцатого числа он был только контужен, а сказался больным".

Главнокомандующий узнал о переходе Котляревского через Араке только тогда, когда получил донесение его, начинавшееся известными словами: "Бог, "Ура!" и штыки даровали победу Всемилостивейшему Государю!.." Ртищев читал этот рапорт со слезами на глазах и, сознавая вполне всю важность совершившихся событий, просил государя о награждении Котляревского: за поражение персиян на Араксе — чином генерал-лейтенанта, а за Асландуз — орденом св. Георгия 3-ей степени. Государь исполнил желание Ртищева, но в то же время послал и самому главнокомандующему орденские знаки св. Александра Невского. Ртищев их принял с глубокой признательностью и говорил всегда, что этой монаршьей милостью он был обязан Котляревскому.

Как ни велико было значение асландузской победы, однако же расчеты с Персией еще не могли считаться поконченными, пока войска ее оставались в Талышинском ханстве, и в декабре с тем же самым отрядом Котляревский уже шел к Ленкорани. Он чувствовал, однако же, по его собственным словам, что в жизни его наступает решительная и роковая минута; необъяснимые предчувствия смущали его душу, и он более обыкновенного был задумчив и мрачен.

С большим трудом отряд миновал снежную Муганскую степь и двадцать шестого декабря подошел к Ленкорани. Ленкоранская крепость, от которой ныне не осталось даже следов, в те времена, по свидетельству очевидцев, производила поражающее впечатление своими высокими каменными стенами, увенчанными целым рядом зубцов, из-за которых повсюду смотрели грозные жерла орудий.

Котляревский, желая избежать напрасного кровопролития, отправил коменданту письмо, прося сдать Ленкорань без боя. "В противном случае, — писал он, — я не отступлю от крепости, покорю ее, и горе побежденным!" Комендант ответил отказом.

"Тогда, — говорит Котляревский, — мне остался выбор только между победой и смертью, ибо отступить от крепости значило бы посрамить честь русского оружия и имени".

Готовясь к битве на жизнь и смерть, Котляревский отдал по отряду приказ, который навеки останется примером энергичной решимости и силы, поражающим воображение и вызывающим гордость в сердце каждого истинного русского воина своими вечно неумирающими словами: "Отступления не будет".

Приводим дословно как его, так и диспозицию, положившую основание для первых действий геройского штурма.

Приказ по отряду 30 декабря 1812 года

Истощив все средства принудить неприятеля к сдаче крепости, найдя его к тому непреклонным, не остается более никакого способа покорить сию российскому оружию, как только силою штурма.

Решаясь приступить к сему последнему средству, даю знать о том войскам и считаю нужным предварить всех офицеров и солдат, что отступления не будет. Нам должно или взять крепость, или всем умереть, за тем мы сюда присланы.

Я предлагал два раза неприятелю сдачу крепости, но он упорствует. Так докажем же ему, храбрые солдаты, что русскому штыку ничто противиться не может. Не такие крепости брали русские и не у таких неприятелей, как персияне; сии против тех ничего не значат. Предписывается всем: первое — послушание; второе — помнить, что чем скорее идем на штурм и чем шибче лезем на лестницы, тем меньше урону; опытные солдаты это знают, а неопытные поверят; третье — не бросаться на добычу под опасением смертной казни, пока совершенно не кончится штурм, ибо прежде конца дела на добыче солдат напрасно убивают. Диспозиция штурма дана будет особо, а теперь остается мне только сказать, что я уверен в храбрости опытных офицеров и солдат Грузинского гренадерского, семнадцатого егерского и Троицкого полков, а малоопытные каспийские батальоны, надеюсь, постараются показать себя в сем деле и заслужить лучшую репутацию, чем доселе между неприятелями и чужими народами имеют. Впрочем, ежели, сверх всякого ожидания, кто струсит, тот будет наказан, как изменник, и здесь, вне границы, труса расстреляют или повесят, несмотря на чин.

Диспозиция штурма крепости Ленкорани

Составляются три колонны: первая — из шести рот Грузинского гренадерского полка, под командой полковника Ушакова; вторая — из трехсот пятидесяти человек Троицкого полка; третья — из трехсот тринадцати человек семнадцатого егерского полка и тридцати семи человек гренадер, под командой майора Терешкевича. В пять часов по полуночи колонны выступают с назначенных им пунктов, имея впереди стрелков, и следуют к крепости с крайней тишиной и скоростью; если неприятель не откроет огня, то стрелки отнюдь не стреляют, когда же от неприятеля будет сильный огонь, то стрелки тотчас бьют по неприятелю, а колонны наипоспешнее ставят лестницы и взбегают на батарею и на стены: первая колонна штурмует батарею и стену к Гямушевану, ставя одну лестницу на батарею, а прочие тотчас от оной вправо; третья колонна, Терешкевича, берет батарею, лежащую против моря к речке, и штурмует стену от оной вправо. Каждая колонна, как скоро возьмет назначенную ей батарею, тотчас поворачивает неприятельские орудия и стреляет картечью в середину крепости, между тем очищают стены от себя вправо и влево, а первая колонна отбивает поспешнее ворота, дабы впустить резерв; одна рота Грузинского гренадерского полка разделяется на две части для фальшивых атак: первая делает оную против батареи, к речке лежащей, и ежели возможность будет, то берет сию батарею, другая против батареи неприятельской, назначенной штурмовать; первой колонне тревожить неприятеля с левой стороны. Команды сии выступают вместе с колоннами и не тревожат неприятеля, пока не откроется сильный огонь по колоннам, тогда они поспешнее бегут к назначенным местам, кричат "Ура!" и бьют тревогу.

Барабанщики в колоннах отнюдь не бьют тревогу, пока не будут люди на стенах, и люди в колоннах не стреляют и не кричат "Ура!, пока не влезут на стену. Когда все батареи и стены будут заняты нами, то в середину крепости без приказания не ходить, но бить неприятеля только картечью из пушек и ружей. Не слушать отбоя — его не будет, пока неприятель совершенно истребится или сдастся, и если, прежде чем все батареи и все стены будут заняты, ударят отбой, то считать оный за обман, такой же, как неприятель сделал в Асландузе; сверх того, знать, что наши отбои будут бить три раза, который повторять всем барабанщикам, и тогда уже прекращается дело.

Резервом на прежних батареях состоять из остающихся от штурма людей; так как уже сказано в приказе, что отступления не будет, то остается теперь сказать, что если, сверх чаяния, которой либо колонны люди замкнутся идти на лестницы, то всех будут бить картечью.

Генерал-майор Котляревский.

Штурм начался в ночь с тридцатого на тридцать первое декабря 1812 года. В пятом часу утра войска молча вышли из лагеря, но, еще далеко не дойдя до назначенных пунктов, были уже встречены артиллерийским огнем неприятеля. Не отвечая на выстрелы, солдаты спустились в ров и, приставив лестницы, быстро полезли на стены. Закипела ужасная битва. Передние ряды штурмующих не удержались и были сброшены, многие офицеры, и между ними подполковник Ушаков, убиты, а число персиян на стенах между тем быстро увеличивалось. Тогда Котляревский, видя смятение отряда, сам бросился в ров и, став над телом Ушакова, ободрил людей несколькими энергичными словами. В это время пуля попала ему в правую ногу. Придерживая рукой колено, он спокойно повернул голову и, указав на лестницы, громко крикнул: "Сюда!" Воодушевленные солдаты снова кинулись на приступ. В это мгновение две пули поразили вождя в голову, и он упал полумертвым.

"Но в ту минуту, как силы меня оставляли, — говорил впоследствии сам Котляревский, — я, как бы в сладком сне, слышал высоко над своей головой победное "Ура!", вопли персиян и их мольбы о пощаде".

Штурм был необыкновенно кровопролитен; персидский историк так описывает его:

"При штурме Ленкорани бой был так горяч, что мышцы рук от взмахов и опусканий меча, а пальцы от беспрерывного взвода и спуска курка в продолжение шести часов сряду были лишены всякой возможности насладиться отдохновением".

Наконец крепость была взята после трехчасового страшного боя, в котором особенно энергично и удачно действовали первая и третья колонны, под начальством храбрых майоров: Грузинского полка -князя Абхазова, и семнадцатого егерского полка -Терешкевича. К сожалению, последний получил смертельную рану и умер через десять дней, не дождавшись креста св. Георгия, к которому был представлен. Абхазов, заступивший в командование первой колонной вместо убитого подполковника Ушакова, получил за штурм орден св. Георгия 4-ой степени; заступивший же вместо Терешкевича майор Дьячков, как имевший уже Георгиевский крест за асландузскую победу, назначен в чине майора командиром семнадцатого егерского полка.

Комендант Ленкорани Садых-хан и с ним десять других ханов честной смертью искупили свое упорство и пали вместе с гарнизоном на стенах крепости. С русской стороны потеря простиралась до тысячи человек, что составляло более двух третей всего отряда.

Котляревский был разыскан уже после сражения в груде убитых, и только благодаря искусству и неусыпным стараниям полкового доктора Грузинского полка остался в живых. Признательный Котляревский никогда не забывал этого, доктора; он тут же назначил ему пожизненную пенсию и, несмотря на собственную нужду, впоследствии, в течение всех тридцати девяти лет своей жизни, прежде всего отделял и отсылал ему пенсию всякий раз, как получал свое небольшое содержание. Доктор пережил своего благодетеля.

Тяжелые раны не заставили Котляревского сдать командование, и он с одра страдания продолжал распоряжаться отрядом. "Я сам получил три раны, -писал он в своем донесении главнокомандующему. -Благодарю Бога, благословившего меня запечатлеть успех дела моей собственной кровью".

Печально возвращались победоносные остатки отряда в Тифлис. Офицеры и солдаты, поникнув головами, без песен и со слезами на глазах, благоговейно шли за носилками, на которых лежал обезображенный и измученный страданиями любимый вождь их. Лицо его все сведено было на сторону, правого глаза не было, челюсть раздроблена, и из уха торчали разбитые черепные кости. Полумертвого привезли его в Тифлис. Главнокомандующий в полной парадной форме и в Александровской ленте, полученной им за асландузскую победу, немедленно отправился к больному, а скоро он имел удовольствие поздравить Котляревского с орденом св. Георгия 2-ой степени — наградой, необычайной на тридцать первом году жизни.

Ближайшим последствием ленкоранского штурма был Гюлистанский мир.

И современники, и потомки не могли не оценить доблестной личности Котляревского и его изумительных подвигов. Даже величавые и грозные события 1812 года не затмили славных побед, одержанных им на отдаленных азиатских границах. И противоположное, если бы оно было возможно, было бы глубокой неблагодарностью. "Кровь русская, пролитая в Азии, на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна, чем пролитая в Европе, на берегах Москвы и Сены, а пули галлов и персиян причиняют одинаковые страдания". Так сказал сам Котляревскии.

Позднейшие историки с удивлением останавливаются на славных деяниях Котляревского. Один из военных русских писателей справедливо замечает, что, "читая про подвиги войск во время первой персидской войны в Закавказье, можно подумать, что читаешь жизнеописания величайших героев древнего Рима и Греции".

Еще большим энтузиазмом дышит отзыв о штурме Ленкорани знаменитого писателя, безрукого инвалида, Ивана Никитьевича Скобелева. "Этот молодец, — говорит он про Котляревского, — бывший начальником числом слабого, но, как порыв бури, грозного отряда, затеял овладеть бусурманской крепостью Ленкоранью. У Котляревскогоо стояло в строю всего полторы тысячи человек, но ребята были залихватские! Режь — кровь не капнет! С этим богатырским, разудалым намерением отряд приблизился к крепости. Котляревскии лишь взглянул — смекнул. "К штурму, товарищи!" — гаркнул молодец. Солдаты встрепенулись, перекрестились и вихрем понеслись на крепостную стену, но, увидев пятерых против одного, оробели, позамялись... Ахти, плохо! Котляревскии, зная дело до подноготной и ведая, что каждый миг раздумья приносит гибель, тотчас решил купить победу собственной жизнью. Решил — и с быстротой стрелы небесной русский генерал явился на крепостной стене первым. Ну, какая же крепость не падет после этого к подножию царского трона...

Ура, Котляревскии! Ты обратился в драгоценный мешок, в котором хранятся в щепу избитые, бесценные, геройские твои кости. Но ты жестокими муками своими и теперь продолжаешь еще служить государю с пользой, являя собой достойный подражания пример самопожертвования воина и христианина. Долго, долго бы прожил Котляревскии, если бы только солдаты могли выкупить дни его своими годами!.."

Вспомнил про Котляревского, спустя сорок два года после Ленкорани, и новый наместник кавказский, генерал-адъютант Муравьев, когда, приветствуя войска Кавказского корпуса, он указывал им на славные предания прошлого. "Среди вас, — говорил главнокомандующий в своем приказе, — возрос и прославился герой Котляревскии. Пусть имя его всегда будет в памяти и сердце вашем как пример всех военных доблестей.

Воин-христианин, строгий к себе, Котляревскии был строг и к подчиненным, уклоняющимся от исполнения своего дела. Он любил и оберегал солдата, сам разделял с ним трудности и лишения, неразлучные с военным бытом. Он не пренебрегал строем; в дисциплине он видел залог нравственной силы, а потому и успеха, и войско понимало и любило его. С именем Котляревского передало оно потомству имена Ахалкалаков, Асландуза и Ленкорани, где с малыми силами поражал он сильных врагов.

Благоговея перед правилами Котляревского, среди вас, воины Кавказа, буду искать ему подобных — и найду их!"

Но ленкоранский победоносный штурм был тот предел, за который не суждено было перейти доблестным подвигам Котляревского. Тяжелые, неизлечимые раны заставили его выйти в отставку и поселиться около Бахмута, в селе Александрове. Для скорбной жизни его молитва становилась лучшей отрадой; он на собственный счет выстроил церковь и перевел в нее из родной Ольховатки престарелого протоиерея, своего отца, который и дожил с сыном до глубокой старости. Для александровского героя началась жизнь тихая, мирная, спокойная, однообразная и молчаливая.

Был момент, когда Котляревскому еще раз представлялся случай воротиться к победному поприщу. При самом начале персидской войны, в 1826 году, император Николай произвел Котляревского в чин генерала от инфантерии и приглашал его принять на себя командование войсками против знакомых ему персиян. "Уверен, — писал ему государь, — что одного имени вашего достаточно будет, чтобы воодушевить войска, вами предводительствуемые, устрашить врага, неоднократно вами пораженного и дерзающего снова нарушить тот мир, к которому открыли вы первый путь вашими подвигами".

Но Котляревский, изнемогавший от страданий, не мог исполнить державной воли, и командовать войсками против персиян был послан генерал от инфантерии Паскевич. Впоследствии, уже за несколько дней до кончины, в кругу своих близких и родных, Котляревский приказал принести высочайший рескрипт, приглашавший его на службу, и шкатулку, от которой ключ всегда хранил у себя. В шкатулке оказалось сорок костей, вынутых после Ленкорани из его головы, которых он до сих пор никому не показывал. "Вот, — сказал он, указывая на кости, — что было причиной, почему я не мог принять назначение государя и служить до гроба престолу и отечеству... Пусть они останутся вам на память о моих страданиях".

Чтобы иметь понятие о жестоко-мучительной жизни, которую вел в течение тридцати девяти лет Котляревский, довольно сказать, что он мог дышать свежим воздухом только летом, в теплую погоду, а зимой не выходил из комнаты. Уединение разделял с ним до самой смерти сослуживец его, раненый при Асландузе, майор Шультен, который впоследствии женился на его племяннице. Представители прошедшего славного времени, оба изувеченные воина, принимали до конца живое юношеское участие во всем, что касалось родины их славы, Кавказа.

В 1838 году, по совету медиков, Котляревский переселился на южный берег Крыма и, приобретя близ Феодосии мызу "Добрый Приют", провел там остаток своих дней молчаливо и безропотно.

Так наступил 1851 год, когда жизнь его начала видимо погасать. Он сознавал это, но сокрушался лишь о том, что не мог достаточно отблагодарить свою двоюродную племянницу, которая безотлучно находилась при нем в течение нескольких лет. Тогда мелькнула у него мысль жениться на ней и этим путем оставить ей право на получение пенсии вдовы генерал-аншефа. Он написал военному министру и, получив разрешение, назначил венчание на девятнадцатое октября, день асландузской победы, который он считал счастливейшим в своей жизни. Но смерть была уже близка. Десятого октября он еще принимал у себя кавказского наместника князя Михаила Семеновича Воронцова, который, несмотря на бурю, свирепствовавшую на Черном море, заехал в Крым, чтобы повидать своего старинного друга; но с этого дня болезнь стала делать быстрые успехи. Девятнадцатого числа Котляревский был уже так слаб, что не мог ехать в церковь, а совершить обряд на дому воспрещали правила церкви. Он приходил в отчаяние и, ломая руки, твердил одно: "Боже мой, Боже мой! Я сойду во гроб неблагодарным" [Невеста Котляревского была щедро обеспечена государем.]. Двадцать первого числа, в одиннадцать часов ночи, он с трудом приподнялся на постели и попросил, чтобы его пересадили в кресло. Но едва это исполнили, как Котляревский перестал говорить и тихо скончался.

Тело Котляревского покоится в "Добром Приюте", в саду, за небольшой решеткой. С ним рядом похоронен Шультен, который и после смерти остался неразлучно верен своему начальнику и другу, а недалеко от этих могил, как бы убаюкивая их мирный сон, плещут волны Черного моря.

Но эта тихая могила невольно напоминает другую могилу, переносит вас на берега другого моря, к грозным твердыням Ленкорани, где в Котляревском умер воин и вождь. А между двумя этими морями возвышается Кавказ, и на нем, как на громадном, незыблемом памятнике глубоко врезано имя Котляревского.

Мысль почтить память героя достойным его имени монументом на той земле, где он провел свои последние страдальческие годы, давно уже зародилась среди феодосийских граждан и наконец приведена в исполнение знаменитым художником, профессором Айвазовским. Он составил проект памятника и выбрал для него живописное место на высоком холме, откуда открывается чудный вид на город и на море. Памятник представляет и молитвенный дом, и вместе с тем музей феодосийсих древностей. Передний фасад его украшен большой колоннадой, а боковые продолговатыми окнами, расположенными почти под самым карнизом, так что вся внутренность здания освещается сверху. Над фронтоном водружен позолоченный крест, а внутри все здание делится на две половины. В передней части, где помещается часовня, к востоку стоит икона апостола Петра, на север -большой прозрачный Георгиевский крест как символ доблестной службы кавказского героя, а к югу -портрет Котляревского, писанный искусной кистью самого Айвазовского. Задняя половина здания обращена в музей, вмещающий в себя феодосийские древности; здесь же находятся несколько превосходных картин Айвазовского, принесенных художником в дар своей родине.

Заложение часовни торжественно совершилось пятого июля 1870 года. Преосвященный епископ херсонский, желая речью воскресить в памяти присутствовавших боевые заслуги и светлые страницы жизни покойного кавказского героя, сказал прекрасные и глубоко знаменитые слова: "Многу славу созда нам Господь его ради".

[Исторический раздел] | [«Кавказская война», т.1 - Оглавление] | [Библиотека «Вѣхи»]