[Исторический раздел] | [«Кавказская война», т.1 - Оглавление] | [Библиотека «Вѣхи»]

 

А.В. Потто

«Кавказская война»
(в 5-ти томах)

 

Том 1.

От древнейших времён до Ермолова

 

 

ЧЕПЕГА И ГОЛОВАТЫЙ (Запорожцы на Кубани)

 

В последние годы своего бурного существования Запорожская Сечь выдвинула двух замечательнейших людей, своим умом и энергией много содействовавших мирному переселению казаков на привольные прикубанские степи; это были атаман Харько Чепега и войсковой судья Антон Головатый.

История Головатого есть история последних дней Запорожья и борьбы его за свои вековые вольности. Запорожье ему обязано бесконечно многим, но он был истым сыном Сечи, без нее он непонятен и немыслим. Чуть ли не с самых первых дней самостоятельной жизни он уже является типичным представителем знаменитого запорожского "лицарства" и даже попадает в Сечь традиционным побегом в нее.

Племянник кошевого судьи, Головатый учился в киевской академии, где воспитывались дети знатных малороссов, но сидя над изучением Овидия и Цицерона, он, как и все, мечтал о воле и Сечи с ее войнами и бесконечным разгулом. И вот однажды, гуляя по Киеву с несколькими товарищами, Головатый увидел несшийся вниз по реке чей-то сорванный половодьем долбленый дуб — одно из тех ветхих суден, на которых запорожцы пускались даже в открытое море и добирались до берегов Анатолии. Не долго раздумывая, бурсаки перехватили дуб на рыбацком челне, втащили его в камыш и той же ночью, взяв по краюхе хлеба и сбросив свои долгополые бурсацкие свиты, пустились с весенними водами искать себе доли и воли в той заповедной и заманчивой Сечи, "откуда разливались воля и казачество на всю Украину".

Сечь всегда и для всех стояла растворенной настежь, и единственным условием для поступления туда была православная вера, да разве еще иногда принимаемого заставляли показать свое удальство, переплыв днепровские пороги против течения.

Головатый с товарищами проделали обычную церемонию приема, так характерно описанную Гоголем.

"Здравствуй! Что, во Христа веруешь? — Верую. -И в Троицу святую веруешь? — Верую. — И в церковь ходишь? — Хожу. — А ну, перекрестись... Ну, хорошо, ступай же, в который сам знаешь, курень".

Головатый поступил в Кощевский курень, а через пять лет мы видим его уже полковым старшиной и правящим должность войскового писаря, то есть, говоря по-нынешнему, должность начальника штаба Запорожского войска.

Для Запорожья наступали тогда трудные времена. Сами запорожцы сознавали, что с покорением Россией Крыма и Новороссии Запорожская Сечь, в течение двух веков охранявшая южные пределы Украины, теряла свое прежнее значение и что, напротив, необузданная гайдамацкая вольница, не признававшая никаких договоров, могла быть только неприятна России своими набегами на Турцию и Польшу, ежеминутно угрожая втянуть ее в новые войны с соседями. И русское правительство, исподволь употреблявшее все меры, чтобы прекратить этот дикий казацкий разгул, но скоро увидевшее всю бесплодность своих усилий обратить казаков к мирному быту, решило наконец навсегда покончить с существованием Запорожья. Заклятые сечевики, разумеется, не могли и помыслить о том, чтобы расстаться со своими вековыми вольностями и преданиями, и чуя приближение чего-то недоброго для себя, сумрачно косились на вышку Новосеченского ретраншемента, где, за насыпью и частоколом, в кошевой крепости, как бы для охраны Сечи, незадолго перед тем поселился русской комендант Норов.

Начался ряд казацких делегаций в Петербург с целью избежать беды и по возможности выгородить мирным путем свои вековые права. Первые две делегации, в которых участвовал и Головатый, были предприняты с целью добиться уничтожения сербских поселений на земле Запорожского войска. Тогда сербы были в моде, и Головатый успеха не имел: его осыпали ласками, хвалили заслуги и верность храброго Запорожского войска, но тем не менее посланцы Запорожской рады оба раза возвращались в Сечь ни с чем. Однако же и неудачные поездки в Петербург принесли Головатому огромную пользу: он ознакомился со столичными придворными порядками и заручился знакомством со многими вельможами.

В третий раз делегация, состоявшая из есаулов Сидора Белого, Логина Мошенского и войскового писаря Головатого, выехала из Коша в сильную слякоть и стужу в начале октября 1774 года и только в декабре добралась до Москвы, где тогда находился императорский двор. Но и там делегация встретила большие трудности. Напрасно 'Головатый добивался свидания с Потемкиным, который, в числе многих вельмож того времени, был записан в войско и числился в Кощевском же курене под именем Грицька Нечоса. Потемкин был поглощен другими делами, а без него депутаты ничего не могли добиться.

Выручило запорожцев остроумное слово одного из них. Однажды Потемкин случайно заехал к казакам в Новоспасский монастырь и не застал никого из них дома.

— Ну, кланяйся куренному батьке, — сказал Потемкин запорожскому сторожу, — да передай, что приезжал Грицько Нечоса благодарить за подарки, а особенно за коней, как за цугового, так и за верхового.

— Довезут, может, до Сената наши бумаги, — ответил запорожец.

Потемкин расхохотался. В тот же день этот ответ стал известен даже самой императрице, и Екатерина приказала немедленно заняться делом запорожцев.

Готовясь нести во дворец челобитную, войсковые делегаты оделись в белые суконные кунтуши с откидными рукавами, нацепили на себя отбитые у турок сабли и ятаганы, а из-под серых смушковых шапок выпустили свои длинные чубы — оселедцы. Все во дворе любовались их смуглыми хмурыми лицами, важностью сановитых движений и находчивыми ответами. Они торжественно вручили генерал-прокурору свою челобитную, смело прошли по анфиладе раззолоченных зал и, возвратись в монастырь, стали терпеливо ждать решения.

Головатый между тем успел добиться свидания с Потемкиным, который принял у себя делегатов запросто, как своих побратимов. Но то, что они от него услышали, было далеко не утешительно. Когда Головатый высказал претензию казаков насчет земель, отданных под Новую Сербию, Потемкин только покачал головой.

— Недаром ты, Антон, учился в киевской бурсе Цицерону и, подобно мне, думал даже поступить в попы, — сказал он. — Ты, как слышу, женился и держишь жену в зимовнике, а все завзятый и хитрый запорожец. О ваших претензиях я думаю иное.

— О чем ваша думка? — спросил, готовясь слушать, Головатый.

— А вот о чем, — ответил Потемкин. — Вы все, черти, молодцы, и нельзя вас не любить, только берегитесь! У всех вас одна думка: ослабили мы турку и ляха, как бы теперь и того дурня, москаля, в шоры убрать?.. Ведь так?

Делегаты молча и растерянно переглянулись.

— Ну, братцы, — продолжал Потемкин, — москаля вам в шоры не убрать, крепко брыкается бесов кацап! И лучше его не занимайте! Я сам разберу ваши бумаги, а вы тем временем заходите ко мне...

Видя, что дела их принимают дурной оборот, Головатый решился пойти на уступки, лишь бы спасти любимое Запорожье. Умный и дальновидный политик, он сознавал, что существование Коша с его старыми правилами и вольностями внутри государства уже немыслимо, и старался найти такую комбинацию, которая, ограничивая в известной мере эти права, в то же время не нарушала бы основных традиций Сечи. В этом смысле он составил проект нового положения о Запорожской Сечи, который и представил светлейшему, зная, что Потемкин любит и отмечает его за ум и находчивость. Но на этот раз Потемкин смотрел туча тучей и, не читая, отодвинул проект Головатого в сторону.

— Вы крепко расшалились, — сказал он, — и ни в каком виде не можете уже приносить пользы. Вот ваши добрые и худые дела.

С этими словами он подал Головатому толстую тетрадь, в которой перечислены были все хорошие и дурные дела Запорожья, размещенные в порядке друг против друга. Головатый сам после рассказывал, что все там было записано верно, и ни одно обстоятельство не было ни скрыто, ни ослаблено.

— Тiлькы, хитра писачка, що ж вiн зробив з нами? Худые дела Сечи написал строка от строки пальца на два и словами величиной с воробьев, а что доброго Сечь сделала, так то было написано часто и мелко, как будто усыпано маком, а оттого наши худые дела и заняли больше места, чем добрые.

Спустя некоторое время Головатый пришел по обыкновению к Потемкину, не предчувствуя готовившегося ему удара.

— Все кончено, пропала ваша Сечь! — сказал ему Потемкин.

Пораженный, не помня себя, Головатый запальчиво ответил:

— Пропала Сечь, так пропали же и вы, ваша светлость.

— Что ты врешь! — закричал Потемкин и так взглянул на Головатого, что тот, "смекнув, чем все пахнет", ответил ему:

— А вы же, батьку, вписаны у нас казаком, так коли Сечь пропала, то и ваше казачество кончилось! Уничтожение Сечи, действительно, было уже решено Потемкиным, и в то время как он балагурил со своими "побратимами", генералу Текелли, возвращавшемуся тогда с Дуная, уже послано было приказание вступить в Сечь и обезоружить казаков. Настал черный момент для Запорожья.

Чорна хмара наступав
Либонь дощик буде,
Вжеж нашего Запорiжжя
До вiку не буде,
Бо цариця-мати наша
Напусть напустила -
Славне вiйсько запорожське
Та и занапастила...
Так описывает это событие казацкая песня.

Но делать было нечего, и делегаты отправились из Петербурга восвояси, не зная еще, где им придется преклонить свои буйные головы. Головатый ехал вместе с Сидором Белым, и оба они находились в таком настроении, что даже решили покончить с собой. Они зарядили два пистолета и условились, чтобы Головатый прочел вслух все ежедневные молитвы, и когда надо будет читать "Верую", то обоим приготовиться, а по слову "аминь" стрелять. Выбрав в лесу удобное место, они простились до скорой встречи в лучшем мире, где нет ни москалей, ни кацапов, и чтение молитв началось.

Вот уже Головатый дошел до "Отче наш" и до слов: "Но избави нас от лукавого", — как вдруг его озарила новая мысль. Он опустил пистолет и спросил у Белого:

— А знаешь що, батьку?

— А що?

— Вот се мы постреляемося.

— Эге.

— И нас тут найдут мертвых.

— Эге!

— И скажут: вот два дурня, запорожци, верно напилися мертвецки и пострелялись сами не зная чого, и никто не узнает, зачем мы пострелялись и не будет нам ни славы, ни чести, ни памяти.

— Так що ж робити? — спросил его Белый.

— А цур ему стреляться, батьку; поедемо дальше.

— Справды, цур ему, поедемо, — сказал Белый.

Помолились Богу, потянули горилки из дорожной баклажки и отправились в путь-дорогу, к родным куреням.

А родные курени стояли в развалинах. Часть казаков, не понимая иной жизни, кроме прежней казачьей, ушла до турка, за синий Дунай; другая, подчиняясь необходимости, повесила на гвоздь свои сабли и принялась за плуги. К последней пристал и Головатый со своими товарищами, не теряя надежды когда-нибудь воскресить на Украине былое вольное казачество. И случай к этому действительно скоро представился.

В 1780 году, спустя пять лет после уничтожения Сечи, Потемкин посетил Новороссию и мог на месте убедиться, что только имея значительную армию, и прежде всего казаков, можно было охранять ее обширные границы. Он вспомнил проект Головатого, поданный ему в Петербурге, и, зная хорошо быт, характер и свойства запорожцев, решил воспользоваться бездействующей мощной силой, чтобы вызвать ее к новой жизни и направить ко благу любимой Украины. Он начал с того, что, по званию царского наместника, учредил при себе почетный конвой из бывших запорожцев, под командой Головатого. В то же время он говорил открыто о намерении правительства восстановить казацкое войско и об выделении для его поселения новых мест между Днестром и Бугом. Молва об этом прошла по всей Малороссии, и старые сечевики стали отовсюду стекаться за Буг. Не прошло и года, как образовалось целое За-Бугское войско, названное "верным", в отличие от казаков, ушедших в Турцию. Сидор Белый, тот самый, что когда-то хотел стреляться с Головатым, стал "батькой кошевым", а сам Головатый был выбран в войсковые судьи — должность, которую так долго занимал в Сечи его родной дядя.

Служа теперь под непосредственным начальством могущественного гетмана, князя Потемкина, и пользуясь особым его расположением, казаки старались поддержать за собой старую славу, в то же время ревниво избегая всего, что могло бы навлечь на них даже случайное неудовольствие своенравного покровителя, в руках которого была их участь.

Рассказывают, что один из запорожских старшин, имевший чин армейского штабс-офицера, сделал какой-то крупный проступок, огорчивший Потемкина. Все ожидали грозы. Но светлейший призвал к себе Головатого и только сказал:

— Головатый! Пожури ты его по-своему, да хорошенько, чтобы впредь за ним этого не было. Чуемо, наияснейший гетмане, — ответил Головатый и на следующий день, явясь с рапортом, лаконично сказал: — Исполнили, ваша светлость!

— Что исполнили? — спросил Потемкин.

— Да пожурили того старшину по-своему, як вы указали.

— А как же вы его пожурили? — Расскажите мне, — сказал князь.

— А як пожурили? Та просто ж, наияснейший гетмане, положили, та киями так ушкварили, що насилу вин встав.

— Как! Старшину-то, майора?! — закричал Потемкин. — Да как же вы могли это сделать?

— Правда, таки насилу що смогли, насилу в четырех повалили — не давався; однако справились.

— Да ведь он майор?

— А що ж, що майор? Майорство при нем и осталось. Вы приказали его пожурить, вот он теперь и будет крепко журитися и за прежние штуки уже не примется.

Ценя усердие и верность Запорожского войска, Потемкин должен был оставить это дело без последствий, тем более что и сам обиженный, чуя за собой вину перед войском, молчал.

Между тем началась вторая турецкая война, и для нового Запорожского войска настали времена побед и отличий. Его вел кошевой Сидор Белый, а под ним начальствовали: Харько (Захарий) Чепега — запорожской конницей, а Головатый — пехотой и гребной флотилией. В памятном истреблении турецкого флота шестнадцатого июня 1788 года в Днестровском лимане гребная флотилия верных казаков принимала самое живое участие. Сам кошевой, вместе с Головатым, ходил штурмовать турецкие корабли, и первый заплатил за победу собственной жизнью. Раненный смертельно во время абордажа, Белый скончался на третий день, завещав казакам держаться более всего старого сечевого уряда.

По смерти атамана в войске образовались две партии: одна прочила в кошевые Харько Чепегу, другая хотела Головатого. И тот и другой пользовались равным уважением в войске, как лучшие представители Сечи; но первый был исключительно воином, тогда "как второй занимал по войску преимущественно административные должности. И потому, после многих пререканий, споров и колебаний, выбор пал наконец на Чепегу, которому дала перевес его известная отвага в боях, ценившаяся в то время выше гражданских заслуг. Потемкин утвердил выбор Чепеги и, в знак личного уважения к новому атаману, послал ему в подарок дорогую саблю. Не лишнее сказать, что соперники остались между собой искренними друзьями до самой смерти.

Между тем военные действия продолжались, и на долю казацкого войска выпало в них немало отличий. А осенью, во время осады Очакова, казаки совершили под руководством Головатого одно из тех замечательнейших в военной истории дел, на которых с удивлением останавливаются и современники и потомство.

Осенние бури заставили тогда Гассан-пашу со всем турецким флотом удалиться из-под Очакова к Царьграду; но дорожа отличной якорной стоянкой, которая была у острова Березани, он укрепил ее береговыми батареями, а в самой середине острова построил целую крепость, в избытке снабдив ее артиллерией и всеми припасами на случай осады.

Собственно говоря, Березань и ее батарея были безвредны и не нужны для русских, но Потемкин решил их взять во что бы то ни стало, рассчитывая этим поднять нравственный дух своих войск и поколебать мужество осажденных.

Выбор его, для исполнения этого отважного предприятия, пал на Головатого.

— Головатый! — сказал ему однажды Потемкин. -Как бы взять Березань?

— Возьмемо, батько, — ответил Головатый. — А чи ж буде за те хрест? — добавил он улыбаясь.

— Будет, будет, только возьми Березань.

— Чуемо, батьку, — сказал Головатый и спокойно вышел из ставки светлейшего.

Седьмого ноября 1788 года гребная казацкая флотилия на глазах всей армии, несмотря на страшный огонь прибрежных батарей, пристала к берегу, и через несколько минут все эти батареи и сама крепость, взятые штурмом, были уже в руках казаков. Говорят, будто бы они подплыли к крепости, переодевшись в турецкие мундиры. Двести тридцать пленных, двадцать три орудия и несколько знамен достались трофеями в руки победителей.

Овладев Березанью, Головатый оставил в ней гарнизон, а сам немедленно явился к Потемкину. Подходя к нему, он запел: "Кресту твоему поклоняемся, владыко..." — и, сделав земной поклон, сложил к ногам князя ключи Березанской крепости. Потемкин тут же навесил на него орден св. Георгия 2-ой степени. А отряд, взявший Березань, назвал себя по имени крепости, гордился этим названием и впоследствии, на Кубани, передал это имя одной из станиц на Байсуге.

Другой раз небольшая партия запорожцев на лодках пробралась к Измаилу и дала возможность снять на план все его укрепления. Потемкин приказал Головатому представить себе удальцов, участвовавших в этом деле, и те наскоро отправились из лагеря в дорогу и явились к гетману прямо с лодок, обтрепанные, в порваных рубахах и свитках, иные даже босиком. Светлейший, вышедший к ним в богатом гетманском кафтане, в лентах и орденах, принял их за нищих.

— А где твои храбрые молодцы? — спросил он, оглянувшись на Головатого.

— Да это ж, преподобие, они и есть, — ответил с поклоном войсковой судья.

Неужели начальство поскупилось получше снабдить их в дорогу?

— А що ж нужно, батько ты наш, хоть бы казаку? — ответили запорожцы. — Распытались мы у Коша, кошевой сказал: "Идите с добрым чоловиком", — ну, мы и пийшлы...

— Теперь, князе, нема уже опаски, — прибавил другой запорожец, — турчинова фортеция як на ладони. Звелите, ваше высокопревелебие, и побей Боже нас и наших детей, коли не заберем измаильского пашу со всеми его пашанятами.

Потемкин тут же произвел нескольких запорожцев в офицеры, а всей партии казаков, бывших в этой замечательной рекогносцировке, велел выдать новую полную по их обычаям одежду и сто червонцев на всех. Деньги и платье запорожцы, впрочем, пропили меньше чем в трое суток, не выезжая из Ясс, и отретировались обратно, как приехали, в лохмотьях.

Восемнадцатого ноября, при истреблении турецкого флота под Измаилом и потом на штурме этой крепости, они были опять главными виновниками успеха и заслужили восторженную похвалу от Суворова.

Ряд боевых отличий, оказанных Кошем верных казаков в турецкую войну, доставил ему название Черноморского казачьего войска, атаману Чепеге — орден св. Георгия 3-ей степени, а Головатому — чин полковника и орден св. Владимира 3-ей степени.

Но кончилась турецкая война, а вслед за тем, пятого октября 1791 года, умер и светлейший Потемкин. С ним умерли и все надежды юного Черноморского войска, лишившегося в нем могущественного покровителя. [В память своего гетмана верное Черноморское войско сделало белое атласное знамя, которое и доныне хранится в Екатеринодарском войсковом соборе.]

"И заплакали черноморцы, — говорит Короленко, — спиваючи:

Устань, батьку, устань, Грицьку!
Великий гетмане!
Милостивий добродiю!
Вельможнiй наш пане!"

Но не встал Грицько на зов любимого войска, которому было о чем плакать. Для черноморцев наступила пора невзгод, которую они пережили только благодаря духу единства, проникавшего казачество. Не успел умереть светлейший гетман, как казаки, путем еще не обжившиеся на отведенных им вольных местах между Днестром и Бугом, уже получили приказание готовиться к переселению на Кубань, в обширные, пустынные и безлюдные пространства, лежавшие в соседстве с черкесскими народами, от которых нужно было оберегать границу. Но вместе с тем пошли и недобрые слухи, что готовится более радикальная реформа, что казачество будет уничтожено, а из черноморцев образуют легкоконные полки, которые по очереди и будут посылаться из своего Забужья нести заурядную солдатскую службу на берегах той же Кубани.

Казаки, не имевшие уже при дворе, как бывало, заручки в лице Потемкина, встревожились. И как ни тяжело им было бросать уже насиженные забугские места, но они предпочитали лучше совсем переселиться на Кубань, лишь бы сохранить свой старинный казачий уряд. "Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст", — порешила войсковая рада и отправила депутацию с войсковым судьей Головатым к императрице просить отдать казакам прикубанские земли в их вечное владение.

Приехав в Петербург, Головатый тотчас принялся хлопотать о скорейшем представлении его императрице. Вельможи были в большом затруднении. Как, в самом деле, было решиться, при тогдашнем блеске двора, представить государыне этих страшных людей, и необыкновенной одежде, с бритыми головами, людей, которые даже не говорили, а только издавали какие-то странные звуки: "та ни", "эге", "а то ж", до крайности смущавшие воспитанных на придворном этикете русских вельмож. Тем не менее аудиенция была назначена.

В воскресный день в приемной зале дворца съехался весь двор, весь дипломатический корпус, министры, генералитет. Ожидали выхода императрицы из церкви. Но вот в аудиенц-залу вошли депутаты Черноморского поиска. Впереди всех Головатый, среднего роста, смуглый, с большими усами и оселедцем, замотанным несколько раз за левое ухо. Он был в зеленом чекмене с полковничьими галунами, в белой с закинутыми назад рукавами черкеске, в широчайших шароварах и в красных сапогах, подбитых высокими серебряными подковами. Обвешанный орденами, закручивая свой длинный ус, он сурово окинул глазами собрание и спокойно встал на указанное ему место; свита разместилась позади него.

Между тем обедня отошла; в зале водворилась тишина, и в растворенных настежь дверях показалась императрица, которая с милостивой улыбкой подошла прямо к черноморцам. Головатый выдвинулся вперед, поклонился и громко, ясно, на чистом русском языке сказал короткую приветственную речь. Императрица выслушала его с удовольствием, допустила к своей руке и приказала князю Зубову лично заняться делами черноморцев.

Теперь весь двор и все знатнейшие лица того времени уже старались познакомиться с Головатым, наперебой приглашая его на обеды, вечера и балы, с жадностью слушали его рассказы о Сечи, о нравах и обычаях черноморцев, дивились его уму, находчивости, ловкости и оригинальности в суждениях. Как истый сын Запорожья, Головатый приезжал ко всем со своей бандурой и, подыгрывая на ней, пел свои запорожские былины, от которых у слушателей сжималось сердце и выступали слезы.

На одном балу он был представлен великим князьям Александру и Константину Павловичам.

— Скажите, отчего это черноморцы завертывают свою чуприну непременно за левое ухо? — спросил однажды Константин Павлович.

Все знаки достоинств и отличий, ваше высочество, — сабля, шпага, ордена и другие — носятся с левого бока, то и чуприна, как знак удалого и храброго казака, должна быть обращена также к левой стороне.

Несмотря, однако же, на все внимание и ласки, расточаемые черноморцам, дело их подвигалось чрезвычайно медленно, а между тем дороговизна жизни в столице совершенно истощила кошелек Головатого, и он стал придумывать средства, как бы выйти из этого положения.

Однажды, на заре одиннадцатого июня, он был разбужен пушечными выстрелами с Петропавловской крепости. Казаки, выскочившие на улицу узнать о причине пальбы, скоро возвратились назад, крича: "Ольга Павловна! Ольга Павловна! С чем и вас, батьку, поздравляем". Это был день, когда родилась великая княжна Ольга Павловна.

Двор был тогда в Царском Селе. Головатый, не теряя времени, нанял извозчиков и поскакал со всеми черноморцами приветствовать государыню с новорожденной внучкой. Не доезжая нескольких верст до Царского Села, он сошел с дрожек, отпустил их, а сам, одетый в парадную форму, лег под деревом близ самой дороги со всей своей свитой. Между тем все вельможи в богатых экипажах неслись по царскосельской дороге, чтобы принести поздравление императрице, и, видя Головатого, останавливались и смотрели на него с изумлением. Многие спрашивали, зачем он к полной форме лежит на дороге. Головатый спокойно отвечал:

— А як же? Бог послал всеобщую радость, и мы спешим в Царское Село принести поздравления.

— На чем же вы спешите? Где ваши экипажи? — удивленно говорили любопытные.

— А за що бы я нанял их, коли мне с хлопцами скоро ни за что и харчеватися будет?

— Так вы это пешком?..

— Овый на колесницах, овый на конях, а мы иехтурою. Рада бы мама за пана, да пан не бере.

Он вошел во дворец позже других и с беспокойством спрашивал у придворных: "Не опоздал ли?" — приговаривая: "Сторона не близкая — Петербург от Царского Села, а дрожек нанять не могли, прожились совсем".

Встреча с Головатым сделалась предметом придворных разговоров. Все заговорили о крайности, в которой находились черноморцы, и кто-то довел обо всем до сведения императрицы. Это обстоятельство настолько подвинуло решение дела, что уже восемнадцатого июля Головатый вновь представлялся Екатерине, чтобы благодарить за милости, оказанные Черноморскому войску.

Получив из рук самой императрицы пожалованную ему золотую саблю, Головатый произнес благодарственную речь от лица всего Черноморского казачества. "Тамань, — говорил он между прочим, -дар твоего благоволения, будет вечным залогом твоих милостей к нам, верным казакам. Мы воздвигнем грады, заселим села и сохраним тебе безопасность русских пределов".

Императрица, удовлетворив все просьбы черноморцев, послала с Головатым войско, милостивые грамоты в богатом ковчеге, большое белое знамя, серебряные литавры, войсковую печать и, на новоселье, по русскому обычаю, хлеб-соль на блюде из чистого золота с такой же солонкой, а кошевому Чепеге — драгоценную саблю.

Уведомленный о возвращении депутатов из Петербурга, кошевой командировал для встречи дорогих гостей за тридцать верст пятисотенный полк, а пятнадцатого августа, в главном селении Черноморского войска, Слабодзеи, в присутствии всех полковых старшин, херсонского архиепископа с духовенством, всех казаков и множества народа, устроил им парадную встречу. Казацкое войско поставлено было в две линии по обе стороны улицы, а между ними устроено возвышенное место, покрытое турецкими коврами, на котором стоял кошевой и были приготовлены столы для возложения на них царских даров, привезенных Головатым. Около кошевого широким полукругом стояли старшины с булавами, знаменами и другими знаками отличий, заслуженными войском. Между тем подходила депутация. Впереди четыре штаб-офицера несли на блюде монарший хлеб, покрытый дорогой материей; за ними сам Головатый нес на пожалованном блюде солонку и высочайшие грамоты, а далее — малолетние дети его: Афанасий — царское письмо к кошевому, а Юрий — драгоценную, осыпанную алмазами саблю. Как только депутаты приблизились к войскам, началась пальба из пушек и ружей, продолжавшаяся до тех пор, пока Головатый, сказав приветствие, не передал царских даров кошевому. Кошевой, опоясавшись саблей и поцеловав хлеб-соль, прочитал народу высочайшие грамоты, и вся процессия двинулась в войсковую церковь. После торжественного молебствия царские дары перенесены были в дом кошеаого, а хлеб разделили на четыре части: одну положили в войсковую церковь, где она хранится и поныне, другую отправили в Тамань, к Черноморской флотилии, третью разделили в полки, а четвертую поставили на стол у кошевого. Тут старшины пили горилку и ели этот хлеб, а остатки его с церемонией были перенесены в дом войскового судьи, где приготовлен был стол для почетнейших граждан. Для казаков накрыты были пять столов не траве близ церкви, и пир там продолжался до глубокой ночи. Весельем и радостью окончился этот знаменательный день в истории Черноморского войска.

Готовясь к дальнему походу, черноморцы отправили вперед гребную флотилию, под командой войскового полковника Белого, а за ней, в октябре 1792 года, двинулся сухим путем и сам кошевой со всем своим куренным товариществом. О прежнем горевании не было больше воспоминаний, и черноморцы весело распевали песню, сложенную тогда Головатым.

Ой, годi нам журитися,
Пора перестати,
Дождалися от царицi
За службу заплати:
Да хлiб-сiль i грамоти
За вiрниii служби.
От тепер ми односуми
Забудемо нужди,
В Таманi жить, вiрно служить,
Границю держати,
Рибу ловить, горшку пить,
Ще и будем богатi.
Та вже треба женитися,
И хлiба робити;
А кто прийде из невiри
Непощадно бити.
Славу ж Богу та царицi.
А покой гетьману.
Задичили в сердцях наших
Горючую рану!
Подякуэмо ми царицi.
Помолимось Богу,
Що вона нам указала
На Кубань дорогу.

В этой песне, в сущности, пересказано только содержание грамоты, данной Екатериной казакам на поселение их при Кубани; обязанность жениться была поставлена в ней в число других главных условий поселения на новых местах.

В первое время житье черноморцев на Кубани было далеко не завидно. Пустынный край неприветливо встретил забугских переселенцев. Для своего оживления он требовал необыкновенной деятельности от малочисленных пришельцев, которые на первых порах к тому же терпели крайний недостаток даже в первейших потребностях оседлой жизни. Глушь и запустение края были таковы, что нашлись казаки, хотевшие бежать и удержанные только привязанностью к товариществу и к батьке кошевому, Харько Чепеге, зазвавшему их с собой на эти пустынные берега. Большинство казаков, однако же, обрадовались богатым естественным угодьям, раскидистому течению Кубани, широким лиманам, безбрежной степи с курганами и балками — всему, с чем так свыкся их глаз у Днепра и что теперь как будто бы перенеслось вместе с ними под чужое небо. И скоро казаки совсем свыклись со своей новой родиной, сохраняя свой быт и свои старые обычаи.

Несмотря на обязательное присутствие в войске семейного начала, введенного Екатериной, большинство казаков, сам кошевой и старшины оставались закаленными воинами, настоящими сечевиками, для которых дороже всего на свете были предания Сечи. Сечевой уряд лег в основание первоначального заселения Кубанского края, и, как было в Запорожье, так и теперь на Кубани, семейное поселение долгое время считалось чем-то придаточным, второстепенным, а на первом плане стояли курени, обширные казацкие казармы, носившие те самые названия, которые существовали некогда в Запорожье. Исключение было сделано только для главного войскового города, в честь императрицы названного Екатеринодаром.

По-прежнему Церемония присяги атамана, важнейший момент казацкой жизни, служила ярким напоминанием о стародавней казацкой славе, приобретенной на Сечи.

За осевшими и поросшими колючками стенами Екатеринодарской крепости, внутри обширного редута, расположены были четырехугольником невысокие и длинные казармы, старинные курени, а между ними, как было и в Сечи, площадь, майдан, посреди которой возвышался шестиглавый храм, войсковая соборная церковь. В ней казаки хранили свои драгоценнейшие заветные сокровища, клейноды, — памятники доблестных заслуг верного Черноморского войска, знамена, регалии и все, что- сохранилось в войске от его старины, что собрано на поле честных заслуг государству и может свидетельствовать о доблестной службе и храбрости предков. Раз в год, во второй день Пасхи, клейноды выносились из войскового храма на майдан, на показ народу, чтобы ведали о них и мать, и жена, и малые дети казака, и наезжие гости его. Но с особенной торжественностью совершался их вынос именно в день присяги нового войскового атамана. Тогда все куренные атаманы собирались в войсковой город и, с перночами в руках, присутствовали при присяге главы войска. Тогда все знамена минувших времен обступали присягавшего и, осененный старейшими из них, он произносил клятву вести войско по пути долга, чести и общего блага. Обряд этот, в своих существенных чертах, сохранился даже и поныне.

По-прежнему главным богатством казака и здесь, как в Запорожье, были конь и оружие. Запорожцы, в течение трех веков выносившие на своих плечах натиск татар, турок и поляков, естественно, должны были иметь лошадей, способных переносить все случайности войны, холод, голод, жар и безводицу. Военный быт казаков и их походы представляли им немало случаев улучшать свои табуны примесью к ним новой крови — персидской, турецкой, а нередко и арабской. И эти запорожские кони перешли теперь со своими хозяевами в привольные кубанские степи, где для казаков было еще больше случаев улучшать породу своих лошадей.

Сама одежда казака долго еще сохраняла характер стародавнего времени. Алый, по запорожски червонный, кунтуш, широкие шаровары, красные сапоги и высокая шапка из черных смушек с красной тульей составляли их вседневный наряд. Дорогой узорчатый или парчовый кушак был предметом роскоши и стоил иногда дороже всего остального наряда. По кушаку узнавались знатные особы, и старшины немало тратились на эту статью, чтобы поддержать свое достоинство. Вооружение состояло из винтовки, пары пистолетов, длинной казацкой пики и турецкой сабли.

Была поговорка: "Конь татарский, мушкет немецкий, сабля турецка — то справа молодецка". Лучшее оружие было не куплено, не вымененно, а добыто кровью от побежденного неприятеля. Впоследствии все это изменилось, и древний живописный костюм запорожца встречался только уже на одних стариках, не хотевших расставаться с кунтушом и по-прежнему ходивших с длинными опущенными книзу усами, бритой головой и седым оселедцем за ухом.

Не успели казаки осмотреться на новых местах, как уже кошевой Чепега с двумя полками должен был идти воевать с поляками. Труден был этот поход, вынуждавший их опять бросить дома и хозяйство, но и привлекательна была для многих мечта еще раз посетить тот край, который был переполнен стародавней славой казацких подвигов. И черноморцы вышли в поход, запевая песню:

Пише, лише пан Чепега
Од Коша листи:
Час-пора вам, черноморцi,
Да на Польшу йти.
Ой, крикнула качка,
Шукаючи ряски,
Утеряли пани-ляхи
От царицi ласки.
Ой, крикнула лебiдь,
Край лимана чутко -
То вам буде, вражi ляхи,
От казацтва жутко.

Проводив свое войско, Чепега заехал с дороги в Петербург представиться императрице. Екатерина обласкала старого сечевика и из своих рук передала ему драгоценную саблю, осыпанную алмазами. "Возьми, сынок, и бей ею врагов!" — сказала императрица.

Как исполнили черноморцы в Польше завет царицы, лучше всего видно из частного письма Харько Чепеги к одному из своих знакомых.

"Поход в Польшу был — слава Вседержителю нашему Богу — благополучный. Корпус наш, под начальством генерала Дерфельдена, шел до Слонима, и мы, бывши с польскими мятежниками на восьми сражениях, гнали их, як зайцев, аж до самой Праги, что насупротив столичного города Варшавы; и тут уже, по соединении с батьком, графом Александром Васильевичем, доклали их воза и всех неприятелей, в Праге бывших, выкосили, а решту вытопили в Висле. Тут их наклали так, як мосту; на Варшаву ж як взяли с гармат стрелять, то вона зараз и сдалася. После сего все их лядьске воинство истреблено, а жители обезоружены. Батько наш, граф Александр Васильевич, так же, бачу, по-нашему ляхив не любит, и я думаю, що Польша сего гостя повек не забуде!"

Еще Чепега не возвратился из Польши, а казакам пришлось идти уже в новый поход, и Головатый повел еще два полка в Персидский корпус графа Зубова. Сев на суда в Астрахани, казаки двадцать первого июня 1796 года высадились в Баку, куда вслед за ними прибыл и главнокомандующий. Головатый встретил графа при ставке, а черноморские полки, выстроенные под развернутыми знаменами, приветствовали главнокомандующего тремя залпами. Довольный приветом черноморцев, граф благодарил их за успешный поход, осведомился о здоровье кошевого Чепеги, расспрашивал Головатого о делах на кубанской границе и, в знак особого расположения, приказал выдать черноморцам тройную винную порцию. В то же время он записал себя в Черноморское войско войсковым товарищем, а сына своего — полковым есаулом.

В персидском походе, небогатом военными событиями, черноморцам тем не менее случилось не раз показать старинную казацкую доблесть. Так, однажды небольшая партия казаков на лодках сделала поиск к персидским берегам, разбила несколько приморских городов и поселений, освободила множество пленных армян и, овладев целой флотилией персидских лодок, стругов и чаек, пошла назад к своей эскадре. По дороге их захватила страшная буря, и одна из лодок, на которой находились лейтенант Епанчин, два матроса, восемь черноморских казаков и несколько армянских семейств, была отнесена течением к персидскому берегу.

До полутораста человек персиян, заметив русское судно, боровшееся с бурей, тотчас бросились в лодки, чтобы завладеть им, как легкой добычей. Лейтенант Епанчин и оба матроса, кинувшись в шлюпку, бежали, а испуганные армяне спрятались под палубу. Но черноморцы выбрали из своей среды предводителя, казака Игната Саву, и приготовились к бою.

Как только персидские лодки стали сближаться с казацким судном, и неприятель открыл батальный огонь, казаки, со своей стороны, "ударили из ружей с уговором без промаху". Первым же залпом они уложили персидских начальников, а потом, как отличнейшие стрелки, перебили, по выражению Головатого, и "пидстарших панкив". Смущенные персияне, укрываясь за бортами, стреляли на ветер и наконец бежали, видя, что казацкие пули производят в рядах их страшное опустошение.

Головатый был в восторге от поведения своих казаков и, описывая этот случай Чепеге, восклицает в конце своего донесения: "Не загинула те казацька слава, коли носим чоловик могли дать персиянам почувствовать, що в черноморцив за сила".

Но были в этом походе и грустные факты. Командир второго полка полковник Великий, отправленный на остров Колишеван для устройства лагеря, был застигнут сильным штормом и, опрокинутый со шлюпкой, погиб в волнах Каспийского моря. Другой командир полка, полковник Чернышев, вместе с частью своих казаков, со знаменем, куренным перначом и с иконой, которую благословил их таврический военный губернатор, пропал бесследно на переезде к острову Сара. В течение нескольких месяцев о нем не было ни слуху ни духу, и черноморцы, считая его погибшим, сокрушались об утрате казацкой святыни; но впоследствии оказалось, что, потерпев крушение, Чернышов был выброшен бурей где-то на берегу Дагестана, долго странствовал в горах и только в начале 1797 года сумел присоединиться к отряду.

Сам Головатый, произведенный за отличие в чин бригадира и назначенный начальником Каспийской флотилии и десантных войск, не перенес этого рокового для многих похода. Надо сказать, что десантные войска собирались в то время на острове Сара, с климатом до того убийственным, что в течение одного месяца один за другим умерли оба предместника Головатого, контр-адмирал Федоров и генерал-майор граф Апраксин. Не выдержал болотных миазмов и третий начальник десанта, Головатый, и заболел горячкой. Он долго перемогался, не хотел ложиться в постель и даже в самый день своей смерти, сидя на креслах, в мундире, писал проект об улучшении быта Черноморского войска, но болезнь сломила его. Он умер двадцать девятого января 1797 года.

А на Кубани, в самой земле Черноморского войска, почти в то же время, четырнадцатого января 1797 года, умер и Чепега — "этот отец Черноморской семьи, который и по достижении высокого сана сохранил до самой смерти свою простоту и образ жизни, служивший примером для всех черноморцев. "Мир праху твоему , знаменитый Харько, основатель рассадника доблестных черноморцев на негостеприимных берегах Кубани!" — так говорит о нем историк Черноморского войска.

Когда выбирали нового атамана, общее желание войсковой рады указало на Головатого; не знали казаки, что нет уже в живых их Головатого.

Чепегой и Головатым оканчивается привилегия казаков выбирать себе кошевого атамана, который с этих пор назначается уже самим императором. И первым назначенным атаманом был войсковой писарь Тимофей Терентьевич Котляревский.

Что за личность был этот Котляревский, сказать довольно трудно по отсутствию о нем всяких исторических данных. Но одно уже то, что он был первый "батько атаман", выбранный не волей самого "товариства", предрасположило против него сердца старых сечевников, теперь более чем когда-нибудь желавших сберечь и укрепить за собой все, что было так дорого им там, на старых днепровских порогах. И случай выразить Котляревскому их общее неудовольствие скоро представился.

Возвращаясь из трудового персидского похода и подходя к Екатеринодару, казацкие полки ожидали, что их встретят по старым обычаям, с известной церемонией. Котляревский между тем .об этом не позаботился и показал совсем не похвальное равнодушие к военной славе целого войска. Так по крайней мере взглянули на это дело сами черноморцы. Оскорбленные в самом дорогом для них чувстве воинской чести, казаки вышли из повиновения своим старшинам и многих из них поколотили. Не миновать бы того же и самому Котляревскому, если бы он не скрылся в Усть-Лабинскую крепость, откуда возвратился уже с Вятским пехотным полком, принявшимся по-своему усмирять расходившихся черноморцев.

После этого случая Котляревский уехал в Петербург и большую часть своего атаманства провел в столице, высылая войску целую массу приказов и письменных распоряжений, в то время как между черноморцами и черкесами уже завязывалась упорная борьба.

Котляревский пробыл атаманом только До 1799 года, когда преклонные лета заставили его просить увольнения от должности. Император предоставил ему самому назначить себе преемника, и выбор его пал на войскового полковника Бурсака. Бурсаком начинается новый период кавказской войны на кубанской границе.

Когда черноморские казаки поселились на Кубани, одним из первых дел их на новой родине было создать храм Всемогущему Богу в Екатеринодаре, ставший собором всего Черноморского войска. В 1879 году обветшалый храм этот перестраивался; и вот когда разбирались его стены, в склепах под ними открыты были три гроба, из которых в первом найден кусок свернутой на манер широкого персидского пояса парчи, в среднем — золотое шитье от воротника, и в третьем — небольшой образок, живопись на котором уже совершенно почернела — до неузнаваемости.

Есть свидетельство, что первый из этих гробов хранил бренные останки атамана Черноморского казачьего войска, генерал-майора Захария Алексеевича Чепеги. О двух других гробах исторических известий нет; но судя по тому, что в те далекие времена Чепеги только самые влиятельные и уважаемые в войске лица могли рассчитывать на честь быть погребенными в соборных оградах, не говоря уже о самой церкви, можно с полной достоверностью заключить, что в другом гробе покоился вечным сном Головатый, а в третьем -протоиерей Роман Порохня, похороненные в один день, четырнадцатого марта 1800 года.

И эти немые свидетели прошлого громко и ясно говорят нам о характерах и делах людей того старого века. В гробе генерала Чепеги нет ничего, кроме знака казацкого отличия, пояса, — покойный атаман был враг честолюбивой роскоши. Котляревский был уже другой человек и человек другого времени: по словам историка Черноморского войска, еще занимая пост войскового писаря, это был уже не товарищ-казак, а деликатный вельможа того времени, пользовавшийся благоволением императора Павла и далеко не бывший так прост в образе жизни, как его предместник, казак Чепега. И вот, в гробе его -остатки пышного, шитого золотом генеральского мундира. Со скромным служителем церкви, пришедшим вместе с казаками из-за Буга и посвящавшим всю жизнь свою молитве за родных черноморцев, в гробу лежала эмблема веры и молитвы.

Так и сами гробы служат для нас красноречивым свидетельством, что слава в потомстве следует за теми, кто живет не во имя самолюбивой гордости, а во имя блага своей отчизны и своего народа.

 

[Исторический раздел] | [«Кавказская война», т.1 - Оглавление] | [Библиотека «Вѣхи»]

© 2007, Библиотека «Вѣхи»