[Вл.С.Соловьев] | [О г л а в л е н и е] | [Библиотека «Вехи»]

 

К. В. Мочульский

«Владимир Соловьев. Жизнь и учение»

 

 

8

Перелом в жизни Соловьева:

речь о смертной казни

(1881)

 

Получив докторскую степень, Соло­вьев надеялся, что ему предложат кафедру философии в Петербургском или Московс­ком университете. Он писал К. Н. Бестуже­ву-Рюмину о том, что декан Одесского уни­верситета предлагает ему ординатуру по философии и что он ее примет, «если в бли­жайшем заседании здешнего факультета не будет обращено внимание на его умеренное желание экстраординатуры с доцентским жалованием». Надежды Соловьева не сбы­лись: кафедру философии в Московском университете занял его противник — про­фессор Троицкий, а в Петербурге ходатай­ство его не было поддержано ректором Владиславлевым. Соловьев читал лекции в Университете и на Бестужевских курсах в качестве приват-доцента. Возможно, что этой неудачей определилась в известной мере его дальнейшая судьба. Соловьев в то время мечтал о спокойной, обеспеченной жизни, посвященной научному труду. Он хотел завершить свою философскую систе­му: докончить гносеологию и написать эстетику. Конечно, можно жалеть, что эти мечты об академической деятельности не осуществились и что Соловьеву не было суждено создать цельного и законченного учения. Но трудно предположить, чтобы профессорская и ученая карьера могли на­долго удовлетворить «бродячего филосо­фа». Соловьев не был создан для каби­нетной работы, у него был темперамент проповедника и бойца; он был слишком фантастическим, эксцентричным и беспо­койным человеком, чтобы удовлетвориться писанием философских трактатов. Ему предстояла бездомная, тяжелая, необеспе­ченная жизнь, упорная и внешне безнадеж­ная борьба,— и в этом было его призвание. Он не написал «Эстетики», но сделал боль­шее: осуществил свою личность, завещал нам свою трагически-высокую жизнь, свою неразгаданную тайну. И сила, которой он загипнотизировал несколько поколений, исходила не столько из его писаний, сколь­ко из него самого. В нем было загадочное обаяние, его окружала романтическая леге­нда; люди влюблялись в него с первого взгляда и покорялись ему на всю жизнь. Соловьев стал знаменем, за которым шли, образом, который на пороге символизма сиял «золотом в лазури». Он был не фи­лософом определенной школы, а Филосо­фом с большой буквы — и таким он оста­нется для России навсегда.

 

* * *

20 ноября 1880 г. Соловьев прочел вступительную лекцию в С.-Петербургском университете «Исторические дела филосо­фии». Он ставил вопрос: что сделала фи­лософия для человечества за два с поло­виной тысячелетия своего существования? И отвечал: она сделала человека вполне человеком. Он говорил о развитии чело­веческой личности на протяжении веков, об идее богочеловечества, осуществляю­щейся в мире; упрекал католическую це­рковь в том, что она стала «внешней силой и внешним учреждением». Философия взя­ла на себя задачу освободить личность: рационализм от Декарта до Гегеля, развив разумное начало в человеке, сослужил ве­ликую службу христианской истине. Фурье, провозгласив права материи, сам того не ведая, трудился на пользу христианства. Отрицательный процесс сознанья есть вме­сте с тем процесс положительный. И ле­ктор заканчивал: «... Так вот, если кто из вас захочет посвятить себя философии, пусть он служит ей смело и с достоин­ством, не пугаясь ни туманов метафизики, ни даже бездны мистицизма; пусть он не стыдится своего свободного служения и не умаляет его, пусть он знает, что, занимаясь философией, он занимается делом хоро­шим, делом великим и для всего мира по­лезным...» Основные мысли, сжато изло­женные во вступительной лекции, нам зна­комы. Характерна эволюция Соловьева от славянофильства к западничеству. Он уже не считает путей западной философии лож­ными — он даже не критикует их как «от­влеченные начала». Европейская филосо­фия служила христианской истине, испол­няла великое дело: и не только рацио­нализм, но и материализм и натурализм. Соловьев восстает против ложного спири­туализма. «Христианство,— говорит он,— утверждает воскресение и вечную жизнь те­ла; и относительно всего вещественного мира целью и исходом мирового процесса, по христианству, является не уничтожение, а возрождение и восстановление его как материальной среды царства Божия — христианство обещает не только новое не­бо, но и новую землю». Все оправдано и осмыслено; все, что раньше казалось от­рицательным, теперь приемлется как поло­жительное; земля соединена с небом, ма­терия восстановлена в своих правах: Ца­рство Божие будет здесь на земле. Уже известные нам идеи получают новое осве­щение; лектор благословляет весь мир, ибо и зло в нем служит добру: через богобо­рчество человечество неуклонно идет ко Христу. Слова Соловьева не могли не по­разить молодую аудиторию: столько в них было радостной веры, светлого благоволе­ния. Это была не лекция, а благовестие: «лето Господне благоприятное»... Однако в безграничном оптимизме молодого про­поведника было что-то смущающее; миро­вой процесс рисовался ему широкой доро­гой к Царству Божию; зло и страдание уто­пали в радужном тумане, от трагизма исто­рии не оставалось и следа. Соловьев всту­пал на путь христианского утопизма, кото­рый должен был привести его к катастрофе. Но в 1880 году путь этот представлялся ему триумфальным: его поднимали кры­лья, и он с детской доверчивостью нес в мир свою «идею». Это — вершина горы, «блаженное мгновение» в жизни Соловье­ва. После него начинается спуск в долину. Н. Никифоров[1] рассказывает о впе­чатлении, произведенном лекцией Соловье­ва на аудиторию. В начале восьмидесятых годов философия казалась студентам ви­дом умственного разврата. Они изучали Огюста Конта и Бентама; в кружках са­мообразования читали Некрасова и Чер­нышевского. В студенческую песню «Про­ведемте, друзья, эту ночь веселей» вста­влялась строфа:

 

Выпьем мы за того,

Кто «Что делать» писал,

За героев его, За его идеал.

 

Народники и «мыслящие реалисты» приняли приглашение Соловьева в Универ­ситет как вызов и решили «постоять за себя». Соловьев читал свою вступительную лекцию в самой большой, «менделеевской» аудитории. Туда повалили толпы естест­венников. Но демонстрация не состоялась. Лекция была прослушана с напряженным вниманием, и по окончании ее раздался гром рукоплесканий. Успех Соловьева воз­растал с каждой лекцией: скоро ему при­шлось читать в актовом зале. Лектор про­сил слушателей вступать с ним в диспуты, внимательно выслушивал возражения, не­заметно миссионерствовал. Никифоров явился к нему на дом (Соловьев жил тогда на Каменноостровском проспекте, в скром­ных двух комнатах) с целью обратить его в свою веру. Он принес мистику список авторов «реального миропонимания». Со­ловьев нашел список неполным и тут же предложил юному «реалисту» другой, бо­лее подробный и по первоисточникам. Этим он окончательно покорил Никифоро­ва. С другими студентами у него тоже завя­зались личные отношения; он бывал в ари­стократическом кружке князя Э. Э. Ухтомс­кого и в конурке студента Бояринова; знакомился с учениками, помогал им, ино­гда спорил, но чаще шутил и смеялся своим раскатистым смехом.

После убийства Александра II (1 марта 1881 г.) Соловьев произнес речь на Высших женских курсах (13 марта), которую закон­чил решительным осуждением русского ре­волюционного движения. Господствующее миросозерцание отказалось и от теологи­ческих принципов, и от метафизической идеи личности; поэтому осталась только звериная природа, действие которой есть насилие. В современной революции кроется ложь: если бы она искала царства правды, она не смотрела бы на насилие как на сред­ство его осуществить. Употреблять наси­лие — значит признавать правду бессиль­ной. «Если человеку,— закончил он,— не суждено возвратиться в зверское состояние, то революция, основанная на насилии, ли­шена будущности».

26 и 28 марта Соловьев прочитал две лекции в зале Кредитного общества. Вто­рая — на тему: «Критика современного просвещения и кризис мирового процес­са» — сыграла решающую роль в его судь­бе. Содержание ее нам известно в изложе­нии самого лектора и в пересказах слуша­телей. Изложение Соловьева очень кратко и формально, а пересказ слушателей неясен и противоречив. П. Щеголев[2] передает, что Соловьев говорил о правде русского наро­да: народ верит в безусловное значение личности, т. к. он верит в личность Христа. «Народ признает, что природа сама по себе имеет стремление к безусловному единству, что природа человеческая и внешний мир имеют единую душу, и что эта душа стре­мится воплотить божественное начало, стремится родить в себе Божество. Народ верит в Богородицу. Богородица и Христос есть начало всего». Далее Щеголев припи­сывает Соловьеву идеи, которые явно ему не принадлежали (например, что все люди должны стать Христами, а все женщины Богородицами и т. д.), и так пересказывает заключительные слова лекции: «Скажем же решительно и громко заявим, что мы сто­им под знаменем Христовым и служим еди­ному Богу — Богу любви. Пусть народ узнает в нашей мысли свою душу и в нашей совести свой голос; тогда он услышит нас и поймет нас и пойдет за нами».

Совсем по-другому передает конец речи Н. Никифоров. «Совершилось злое, бессмысленное, ужасное дело,— говорил Соловьев,— убит царь. Преступники схва­чены, их имена известны, и, по существу­ющему закону, их ожидает смерть, как воз­мездие, как исполнение языческого веления: око за око, смерть за смерть. Но как до­лжен бы поступить истинный «помазанник Божий», высший между нами носитель обя­занностей христианского общества по от­ношению к впавшим в тяжкий грех? Он должен всенародно дать пример. Он до­лжен отречься от языческого начала воз­мездия и устрашения смертью и проник­нуться христианским началом жалости к безумному злодею... Помазанник Божий, не оправдывая преступления, должен уда­лить цареубийц из общества как жестоких и вредных его членов, но удалить, не унич­тожив их, а вспомнив о душе преступников и передав их в ведение церкви, единственно способной нравственно исцелить их...»

Третье свидетельство принадлежит Л. 3. Слонимскому. «Соловьев говорил медленно,— пишет он,— отчеканивая от­дельные слова и фразы, с короткими па­узами, во время которых он стоял непо­движно, опустив свои удивительные глаза с длинными ресницами... Царь может их простить, сказал он с ударением на слове «может» и, после недолгой остановки, про­должал, возвысив голос: «Царь должен их простить».

Финал выступления Соловьева окру­жен легендой. Никифоров сообщает: «Со- ловьев кончил. Но еще с минуту стояла все та же леденящая душу тишина. И вдруг словно дикий, неистовый ураган ворвался в зал. Раздались не крики, а прямо вопли остервенения, безумной ярости: Изменник! Негодяй! Террорист! Вон его! Растерзать его... В то же время раздавались неистовые аплодисменты и крики «браво» среди сту­дентов. Соловьев снова появляется на эст­раде и говорит, что его не поняли, что он не оправдывал цареубийства. Студенты образуют цепь и доносят его с триумфом до кареты».

Легенда разрастается в воспоминаниях Р. Бодуэн де Куртенэ. Она рассказывает, что после лекции какая-то «плотная фигу­ра» закричала: «Тебя первого казнить, из­менник! Тебя первого вешать, злодей!» Но этот голос потонул в воплях: «Ты наш вождь! Ты нас веди!» Толпа два или три раза обносит Соловьева вокруг зала. Ми­нистр народного просвещения, присутство­вавший на лекции, советует лектору по­ехать к Лорис-Меликову. Соловьев отказы­вается, говоря, что с ним незнаком. «Это не частное дело, а общественное,— говорит министр,— а то смотрите, придется вам ехать в Колымск».— «Что же, философией можно заниматься и в Колымске»,— от­вечает Соловьев.

Выступление молодого философа на защиту цареубийц было большим обще­ственным событием. Оно взволновало сто­лицу, и о нем ходили самые невероятные слухи. Л. 3. Слонимский заявляет, что ни­каких воплей не было, что Соловьева не «обносили» и не «качали». Но какой-то гос­подин действительно потребовал у лектора объяснений, и ему пришлось возвращаться на эстраду (об этом пишет сам Соловьев). На другой день после лекции он был вы­зван к Петербургскому градоначальнику Баранову, и тот предложил ему изло­жить дело письменно. Вот что написал Соловьев:

 

«Ваше Превосходительство,

Когда я просил Вас о разрешении мне лекции, я заявил, что не буду говорить о политике. О самом событии 1-го марта я не сказал ни слова, а о прощении преступ­ников говорил только в смысле заявления со стороны государя, что он стоит на хри­стианском начале всепрощения, составля­ющем нравственный идеал русского наро­да. Заключение моей лекции было приблизительно следующее: «Решение этого дела не от нас зависит, и не нам судить царей. Но мы (общество) должны сказать себе и громко заявить, что мы стоим под знаме­нем Христовым и служим единому Богу — Богу любви...» Из 800 слушателей, разуме­ется, многие могли неверно понять и криво перетолковать мои слова. Я же со своей стороны могу сослаться на многих извест­ных и почтенных лиц, которые, как я знаю, верно поняли смысл моей речи и могут подтвердить это мое показание...

После лекции один неизвестный мне господин настоятельно требовал, чтобы я заявил свое мнение о смертной казни, в ответ на что я сказал, взойдя на эстраду, что смертная казнь вообще, согласно изло­женным принципам, есть дело непрости­тельное и в христианском государстве должна быть отменена».

 

Никифоров навестил Соловьева на другой день после лекции. «При взгляде на него,— пишет он,— я невольно отша­тнулся — до такой степени было страда­льческим выражение его лица. Особенно поразила меня небольшая прядка седых во­лос спереди. Она явилась в эту ночь. Стол был завален цветами, и Соловьев писал письмо царю».

Письмо это сохранилось. Соловьев проповедовал в нем Александру III истину «свободной теократии»[3]:

 

Ваше Императорское Величество Всемилостивейший Государь,

До слуха Вашего Величества, без со­мнения, дошли сведения о речи, сказанной мною 28 марта, вероятно, в искаженном и во всяком случае, в преувеличенном виде. Поэтому считаю своим долгом передать Вашему Величеству дело, как оно было. Веруя, что только духовная сила Христо­вой истины может победить силу зла и раз­рушения, проявляемую ныне в таких небы­валых размерах, веруя также, что русский народ в целости своей живет и движется духом Христовым, веруя, наконец, что царь России есть представитель и выразитель народного духа, носитель всех лучших сил народа, я решился с публичной кафедры исповедовать эту свою веру. Я сказал в конце своей речи, что настоящее тягост­ное время дает русскому Царю небывалую прежде возможность заявить силу христи­анского начала всепрощения и тем совер­шить величайший нравственный подвиг, который поднимет власть Его на недосяга­емую высоту и на незыблемом основании утвердит Его державу. Милуя врагов своей власти, вопреки всем расчетам и соображе­ниям земной мудрости, Царь станет на вы­соту сверхчеловеческую и самим делом по­кажет божественное значение Царской вла­сти, покажет, что в нем живет высшая духовная сила всего русского народа, пото­му что во всем этом народе не найдется ни одного человека, который мог бы совер­шить больше этого подвига.

Вот в чем заключается сущность моей речи и что, к крайнему моему прискорбию, было истолковано не только не согласно с моими намерениями, но и в прямом про­тиворечии с ними.

Вашего Императорского Величества верноподданный

В. С.

 

Градоначальник Баранов донес о «про­исшествии» Лорис-Меликову, тот передал «поступок» Соловьева на суждение Алек­сандра III и прибавил, что имеются обсто­ятельства, смягчающие вину молодого про­фессора: Соловьев сын недавно скончавше­гося знаменитого ученого; он отличается строго аскетическим образом жизни; вели­кий князь Владимир Александрович и ми­нистр народного просвещения Сабуров на­ходят излишней чрезмерно строгую кару.

На своем докладе Государю Лорис-Меликов позднее приписал: «Государь Им­ператор по всеподданнейшему докладу Вы­сочайше повелеть мне соизволил, чтобы г. Соловьеву, чрез посредство Министерст­ва Народного Просвещения, сделано было внушение за неуместные суждения, выска­занные им в публичной лекции по поводу преступления 1-го марта, и независимо от сего предложено бьшо воздержаться на не­которое время, по усмотрению того же ми­нистерства, от публичных чтений».

 

* * *

Показания самого Соловьева и его слушателей, расходясь в подробностях, совпадают в основном: Соловьев говорил о русском народе, носителе Христовой истины, и о русском Царе, «помазаннике Бо­жьем», выразителе духовных сил народа. Неужели Соловьев верил в успех своей проповеди, неужели он не знал русской дейст­вительности, не представлял себе всей опас­ности своего выступления? Не донкихот­ствовал ли он? Есть все основания думать, что лектор прекрасно понимал настроение властей и общества и знал, что ему грозит. Но он верил. В письме к Государю только об этой вере и говорится: трижды повторя­ется: веруя... веруя... веруя... и в заключе­ние: «Я решился с публичной кафедры ис­поведовать эту свою веру». Поступок Соло­вьева был сознательным подвигом веры, всенародным ее исповеданием. Он хотел послужить Христу не словом только, но и делом: хотел пострадать за правду.

Лишенный возможности заниматься спокойной научно-философской работой[4], Соловьев посвятил себя христианской про­поведи. В 1880—1881 годах он читает ряд публичных лекций, привлекающих огром­ное количество слушателей (на лекции 28 марта было 800 человек). Все, когда-либо слышавшие его живое слово, свидетель­ствуют о громадной силе его личного вли­яния. После 28 марта и этот путь оказался для него закрытым; ему были запрещены публичные выступления, а от профессорс­кой деятельности он сам счел себя вынуж­денным отказаться. В ноябре 1881 г. он подал прошение об отставке. Министр, ба­рон Николаи, хотя и заметил: «Я этого не требовал», но отставку принял с готовно­стью. Соловьев прочел еще несколько лек­ций в Университете и на Женских курсах в январе 1882 г., и на этом его педагогичес­кая работа кончилась. Профессор без ка­федры, проповедник без права голоса, он становится бездомным странником, пере­езжает из гостиницы в гостиницу, живет у знакомых; его рукописи, книги и вещи разбросаны по разным дружеским домам в Петербурге и Москве. Он на подозрении у властей, и над ним висит негласный поли­цейский надзор. Последний оставшийся для него путь — журнальная работа.

Уйдя из Университета, Соловьев начи­нает сотрудничать в аксаковской «Руси», «Известиях славянского общества» и «Пра­вославном обозрении». Но и эта работа продолжается недолго: в 1883 г. он разры­вает с славянофилами и переходит в «Ве­стник   Европы».   Впрочем,   публицистика не является для него главным делом; на досугах он пишет книгу о теократии, в которой излагает «основную идею своей жизни». И здесь ждет его последний удар: цензура запрещает издание этого труда в России, и Соловьеву приходится печатать его за границей. Это лишает книгу непо­средственного воздействия на русское об­щество. Так, шаг за шагом, проходит он путь «обнищания»; одно за другим у него отнимается; «нелегальный пророк» стано­вится гласом вопиющего в пустыне. Со­ловьев пишет о себе:

 

Угнетаемый насилием

Черни дикой и тупой,

Он питался сухожилием

И яичной скорлупой.

 

Но органами правительства

Быв без вида обретен,

Тотчас он на место жительства

По этапу водворен[5].

 

Соловьев промолчал 18 лет. Только перед самой смертью он снова несколько раз выступал с чтениями в частных собра­ниях и в заседаниях Философского обще­ства; наконец, в 1900 году в зале петербург­ской Городской думы читал «Повесть об Антихристе». По свидетельству А. Ф. Ко­ни[6], в последнем своем выступлении он был уже не прежним вдохновенным лек­тором-проповедником; читал без подъема, нервным, глухим голосом, и его слова не доходили до слушателей. Это был конец.

 

* * *

Публичные выступления Соловьева в 1880—1881 гг. проходят под знаком До­стоевского. Особенно заметна идейная и духовная близость Соловьева с Достоевс­ким в речи о смертной казни. Русский на­род, носящий в себе образ живого Христа и хранящий Христову правду,— излюблен­ная идея Достоевского. В «Дневнике писа­теля» это мистическое народничество зани­мает центральное место. В 1873 г. Досто­евский пишет: «Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно, так, но Христа он знает и носит его в своем сердце искони...

Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос». В 1876 году: «В народе, бесспорно, сложилось и укрепилось даже такое понятие, что вся Россия для того только и живет, чтобы служить Хри­сту и оберегать от неверных все вселенское Православие». В 1880 году: «То именно и важно, во что народ верит, как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представ­ляет себе... А идеал народа — Христос».

Уже в речи «Три силы» Соловьев в еди­нодушии с Достоевским развивал мысль о религиозном призвании русского народа, повторял его слова о смирении, о «рабском виде» России. В речи о смертной казни он приближается к нему еще больше: в центре духовной жизни народа стоит Христос, русский народ — христоносец. Идеал теок­ратического царя, о котором Соловьев так вдохновенно говорил в своей лекции, тоже был предначертан Достоевским. В «Идеях князя» (наброски к «Бесам») он излагает «новую идею», которую Россия несет в мир. Эта идея — братство, братское еди­нение. Царь — во главе рабов и свобод­ных. Никогда русский народ не восстанет на своего царя. Россия — не республика; она — телесная оболочка души правосла­вия, царство Апокалипсиса. В России рас­цветет первый рай тысячелетнего царства. Наконец, Достоевский и Соловьев были объединены верой в земное царство Хри­ста. Свободная теократия Соловьева есть то же, что «Церковь как общественный иде­ал» Достоевского. Речь идет, конечно, не о влиянии одного писателя на другого, а об их едином духовном опыте. В «Братьях Карамазовых» Достоевский пророчествует: Христос станет всем во всем. А это значит, что Христос должен преобразить и все че­ловеческое общество. Но владычество Хри­ста есть не что иное, как Царство Церкви. «Церковь есть воистину царство и опреде­лена царствовать, и в конце своем должна явиться как царство на всей земле несом­ненно,— на то мы имеем обетование... По русскому пониманию и упованию надо, чтобы не Церковь перерождалась в госуда­рство как из низшего в высший тип, а на­против, государство должно кончить тем. чтобы сподобиться стать единственно лишь Церковью и ничем иным более. Сие и буди, буди... От Востока звезда сия воссияет»[7].

У Достоевского и Соловьева была об­щая вера. Смерть помешала первому осу­ществить в цикле романов свой замысел, второй отдал все силы на служение своей идее. Свободная теократия Соловьева ро­дилась не из учения католических средне­вековых теорий: она возникла из духов­ного общения с гениальным русским мыс­лителем Достоевским, выросла на почве славянофильства и религиозного народ­ничества[8]. По первоначальному замыслу «определена царствовать» была церковь православная. На Западе церковь перероди­лась в государство, т. е. осуществилась ложная теократия; основать истинную те­ократию суждено России. «В этом,— писал Достоевский,— и есть великое предназначе­ние Православия на земле». Столкновения с действительностью и горестное разочаро­вание в русской церкви и в русском народе привели Соловьева к изменению своей идеи в духе средневекового католичества. Его путь шел от славянофилов и Достоевского к Данте и бл. Августину. Но признание власти Рима и в связи с этим борьба за соединение церквей всегда были для него не целью, а средством. Как бы далеко он ни уходил от Достоевского в поисках «прак­тических» путей, он чувствовал, что трудит­ся во имя их общей идеи: «В конце своем Церковь должна явиться как царство на всей земле, несомненно...»

Когда 28 марта Соловьев говорил о прощении цареубийц, он находился под впечатлением недавней смерти Достоевско­го: два месяца назад он провожал гроб своего друга до Александро-Невской ла­вры и говорил прощальное слово перед его открытой могилой[9]. И заканчивал его так: Действительность Бога и Христа открылась ему во внутренней силе любви и все­прощения, и эту же всепрощающую благо­датную силу проповедовал он как основа­ние и для внешнего осуществления на земле того царства правды, которого он жаждал и к которому стремился всю свою жизнь». После события 1-го марта Соловьев напоминает Царю о христианской заповеди всепрощения, призывает его к подвигу, ко­торый положил бы начало христианскому 'царству. Быть может, он сознавал, что ис­полняет свой долг по отношению к Досто­евскому, подхватывает его внезапно обо­рвавшуюся проповедь и берет на себя про­должение его дела.

В «Трех речах в память Достоевского» (1881—1883) Соловьев дает оценку обще­ственного служения покойного писателя. Первая из них никогда не была произнесе­на; вторая и третья были прочитаны только после появления их в печати.

Соловьев называет Достоевского пред­течей нового религиозного искусства. До­стоевский был весь обращен к будущему; предмет его романов — не устоявшийся быт, а общественное движение. Он пред­угадывал повороты этого движения и судил их. И он имел на это право, ибо у него' был общественный идеал, была вера в грядущее Царство Божие. Значение его общественно­го служения состоит в разрешении двой­ного вопроса: о высшем идеале общества и настоящих путей его достижения. Идеал Достоевского был — Церковь. Западному социализму он противоставлял «русский социализм». «Русский социализм Достоевс­кого,— пишет Соловьев,— возвышает всех до нравственного уровня церкви, требует одухотворения всего государственного и общественного строя чрез воплощение в нем истины и жизни Христовой». Истина может быть только вселенской, и от народа требуется подвиг служения, хотя бы, и да­же непременно, с пожертвованием своего национального эгоизма.

Всемирное братство во имя Христо­во — вот центральная идея Достоевского. В ней видел он историческую задачу России, то новое слово, которое Россия должна ска­зать миру. Истинное христианство не может быть только домашним, или только храмо­вым — оно должно быть вселенским. В со­временной действительности все общечело­веческие дела, политика, наука, искусство, общественное хозяйство находятся еще вне христианского начала. Достоевский не ис­кушался видимым господством зла и верил в невидимое добро. И только люди веры творят жизнь. Он считал Россию избран­ным народом Божиим за ее вселенский дух, сознание своей греховности и отсутствие национального эгоизма. «Полнота христи­анства есть всечеловечество, и вся жизнь Достоевского была горячим порывом к все-, человечеству. Не хочется верить, чтобы эта жизнь прошла напрасно».

В третьей речи Соловьев говорит о ве­ре в Богочеловека и в Богородицу. «Усво­енная инстинктивно и полусознательно русским народом со времен его крещения, эта христианская идея должна стать осно­вой и для сознательного духовного разви­тия России в связи с судьбами всего челове­чества... Только связав себя с Богом во Христе и с миром в Церкви, мы можем делать настоящее Божие дело, то, что До­стоевский называл православным делом». Автор приходит к выводу, что призвание России заключается в примирении Востока с Западом, православия с католичеством.

Мысль Соловьева в своем развитии проходит три этапа: теократия — всечело­вечество — соединение Церквей. Предпо­сылки принадлежат Достоевскому, вы­вод — Соловьеву. Вывод сделан логически безошибочно, но в явном противоречии со взглядами самого Достоевского. Автор Пу­шкинской речи проповедовал вселенскость русского духа, говорил о всемирной мис­сии России, о ее смиренной вере, но в его мессианстве был скрытый национа­лизм и в его смирении — гордость. Он призывал к братской любви, но к Европе питал любовь-ненависть, а к католичест­ву — открытую вражду. Соловьев был ре­шительнее и последовательнее: он досказал то, чего недоговаривал Достоевский: ведь «братское единение» на религиозной почве и есть «примирение Востока с Западом».

Соловьев очень своеобразно оценивает «дело» Достоевского: он берет у него толь­ко то, что близко ему самому, иллюстриру­ет его творчеством собственные идеи и про­ходит мимо важнейших тем Достоевского: личности, любви, свободы, зла, проблемы Великого Инквизитора, человекобожества и социализма. Соловьев и Достоевский встретились в одной точке: «Церковь, как общественный идеал»,— это была встреча двух светил, движущихся по разным орби-

там. Но жили они в несоизмеримых и не­сравнимых мирах: Достоевский — в подпо­льях и мертвых домах, в трагических без­днах человеческой души; Соловьев — среди идей, утопий и мистических видений. Пер­вый, как Данте, хранил на лице копоть от адского огня, второй видел лицом к лицу Божественную основу мира и не верил в дьявола. Один дышал грозовым возду­хом Страшного Суда, другой — чистым эфиром грядущего Царствия. И только к концу жизни Соловьева орбита его снова приблизилась к орбите Достоевского.

 

[Вл.С.Соловьев] | [О г л а в л е н и е] | [Библиотека «Вехи»]

© 2004, Библиотека «Вехи»