[Вл.С.Соловьев] | [О г л а в л е н и е] | [Библиотека «Вехи»]

 

К. В. Мочульский

«Владимир Соловьев. Жизнь и учение»

 

 

12

Борьба за теократию

(1889—1891)

 

Папа Лев XIII заявил, что «план» Со­ловьева мог бы осуществиться только чу­дом. Но Соловьев верил в чудо. В Загребе он работал над составлением письма Алек­сандру III. Проект его был довольно фан­тастический: он хотел испросить аудиен­цию у государя и лично объяснить ему, что «могущественный царь должен протянуть руку помощи гонимому первосвященнику». Вернувшись в Россию, он пишет в июле 1889 г. Тавернье: «Еще одно слово о нашем семейном деле. Кажется, скоро мне пред­ставится последний случай прямо подей­ствовать на племянника (условное обо­значение Александра III), человека пре­восходного, но, к сожалению, ставшего жертвой дурного общества. Если мне не удастся открыть ему глаза (шансов мало!), я нисколько не оставил плана подейство­вать на него косвенно, и на расстоянии ж тогда я буду рассчитывать на Вашу по­мощь».

«Косвенное действие» должно было за­ключаться в напечатании его письма государю в католическом журнале «L'Univers». Но случай так и не представился, и письмо Соловьева осталось ненапечатанным.

После летнего путешествия по Волге он основывается в Петербурге; чувствует себя настолько плохо, что даже советуется с Боткиным. Тот находит у него «иннер­вацию», рекомендует жениться и жить спо­койно;  «а за неудобоисполнимостью этого совета» прописывает пилюли.

Начало девяностых годов — резкая грань в жизни Соловьева. Церковные воп­росы отходят на второй план; начинается медленное разложение теократической идеи — последние отчаянные попытки спа­сти ее и последние сокрушающие ее удары, Переезд философа из Москвы в Петербург знаменует окончательный разрыв с прежни­ми друзьями-славянофилами и сближение с западниками. Уже в 1888 году он писал М. М. Стасюлевичу: «В области вопросов русской политической и общественной жиз­ни я чувствую себя (эти последние годы) наиболее солидарным с направлением «Вестника Европы» и не вижу, почему бы разница в идеях, принадлежащая к обла­сти сверхчеловеческой, должна была бы, при тожестве ближайших целей, мешать совместной работе. Опыт убедил меня, напротив, что такая работа нисколько не облегчается метафизическим едино­мыслием, когда люди хотят не одного и того же».

Следуя этому принципу, Соловьев глу­боко прячет свои метафизические идеи, ограничивается вопросами реальной поли­тики, философской и художественной кри­тики и заключает союз с либералами, кото­рых шутливо называет «невскими скепти­ками». Союз двусмысленный и порой для него невыносимый. Что общего между ми­стиком Соловьевым с его учением о Софии, с его пророческими прозрениями, утопиями и стихами и прозаически трезвым и «здра­вомыслящим» кружком «Вестника Евро­пы»? Соловьев дружит с М. Стасюлевичем, A. Пыпиным, С. Венгеровым, К. Арсенье­вым, Э. Радловым, Л. Слонимским; со­трудничает, кроме «Вестника Европы», в  «Северном вестнике»,  редактируемом Л. Гуревич, в «Вопросах философии и пси­хологии» Н. Грота, в «Книжках недели» B. Гайдебурова. С 1891 года  он  заве­дует  философским  отделом  в Словаре Брокгауза и Ефрона; за два года (1890— 1891) пишет более двадцати обширных статей (в том числе такие серьезные ис­торические  исследования,  как  «Китай  и Европа»,  «Япония»,   «Первобытное   язы­чество»).

К напряженной и нервной журнальной работе присоединяются всевозможные об­щественные дела и хлопоты. Соловьев пи­шет Стасюлевичу в 1890 году: «Я мало-помалу превращаюсь в машину Ремингто­на. Сверх того вижу видения и хлопочу о сорока тысячах чужих дел». В религиоз­ном его сознании что-то существенное ме­няется. «Истинное неподдельное христиан­ство» для него теперь уже не исчерпывается церковью. В статье «О подделках» (1891) он определяет христианство как «дух Хри­стов, воплощенный в религиозных форма и учреждениях, образующих земную цер­ковь, Его видимое тело, но не исчерпанный этими формами, не осуществленный окон­чательно ни в каком данном факте». Как далек этот спиритуализм от прежнего теок­ратического учения о церкви!

В философии Соловьев все дальше уходит от своей мистической теории позна­ния; он пишет «о философских заслугах В. В. Лесевича», того самого Лесевича, кото­рый выступал оппонентом на его маги­стерской диссертации и с которым он же­стоко полемизировал. Теперь он заявляет, что Лесевич внес в русскую философию «великий принцип относительности», по­знакомил Россию с позитивизмом и что этот «разумный скептицизм» есть первое элементарное условие истинной филосо­фии. Соловьев начал свою философскую карьеру решительной критикой позитивиз­ма; в начале девяностых годов его отноше­ние к Огюсту Конту резко меняется: он становится скептичнее, строже и суше. Вся­кий догматизм его пугает; «безусловные решения и самодовлеющие утверждения» кажутся ему схоластикой. Он вступает на новый путь, который должен был привести его к полному пересмотру всей его фило­софской системы — метафизики, гносеоло­гии и этики.

Но идеи, вскормленные кровью сердца, умирают нелегко. Вопреки всем очевидно-стям Соловьев продолжал верить в свобод­ную теократию и вселенскую миссию Рос­сии. Голод 1891 г. нанес этой вере смер­тельный удар.

Со свойственной ему страстностью он бросился на помощь голодающим; напеча­тал статью в «Вестнике Епропы» «Народ­ная беда и общественная помощь» и воззва­ние в «Северном вестнике» «Наш грех и на­ша обязанность». В них он призывает русских людей «организоваться в единое общество для помощи народу». Эта орга­низация рисуется ему чем-то в духе Сла­вянских Комитетов 1875—1878 годов. Он верит, что «правительство делает свое де­ло», что «государственная помощь прокор­мит население бедствующих губерний до урожая будущего года». Но общество должно прийти на помощь власти, иску­пить свою вину перед народом, доказать на деле свою веру в Россию. «Теперь настала пора,— пишет Соловьев,— возвратить пат­риотизму его истинный и положительный смысл,— понять его не как ненависть к инородцам и иноверцам, а как деятельную лю­бовь к своему страдающему народу». Он требует, грозит, призывает к покаянию. «Вы не сделали ничего,— говорит он обще­ству,— не только для духовного воспита­ния народа в христианской истине, но даже для физического его пропитания, для обес­печения ему насущного хлеба. И все ны­нешние и предстоящие страдания этого народа на вашей совести, ваш грех. Пер­вая ваша обязанность — в нем покаяться, а вторая — показать раскаяние на деле... Этот грех стоит теперь перед Вами так, что уйти от него нельзя. Искупление и спасение еще в наших руках».

Соловьев писал воззвания, ездил по влиятельным людям, организовывал и вы­бивался из сил. «В настоящее время,— пи­шет он Стасюлевичу,— я изнемогаю под тяжестью усилий образовать из нашего ха­оса или просто слякоти хотя бы микроско­пическое ядрышко для будущего общества. Я, впрочем, не впадаю в смертный грех уныния, особенно ввиду явных признаков, что небесное начальство потеряло терпение и хочет серьезно за нас приняться». Э. Рад-лову он жалуется на «удручающие и (веро­ятно) бесплодные хлопоты». Он хотел ве­рить в успех дела — и не верил, гипнотизи­ровал себя пламенными призывами и лихорадочной суетой, а в глубине души чувствовал, что все это бесцельно и что наступает Страшный Суд. «Крайняя несо­стоятельность полукультурного общества и бескультурного народа» предстала перед ним во всей ужасающей наготе. И наконец, последнее разочарование: Соловьев вдруг обнаружил, что правительство не только не «делает свое дело», но и мешает тем, кто хочет помочь голодающему народу. В пи­сьме к Л. Я. Гуревич (26 октября 1891 г.) он пишет: «Со времени моего воззвания и да­же со времени моей последней телеграммы произошли важные перемены. Во-первых, я узнал наверно, что решено ни под каким видом не допускать общественной помоши голодающим, а во-вторых, еще не готовая книжка философского журнала арестована, в типографии не только из-за меня, но и за две невинные статьи Грота и Толстого о го­лоде... Я призывал к общественной органи­зации для помощи народу; теперь оконча­тельно выяснилось, что для исполнения этого призыва (как я, впрочем, предвидел) необходимо перейти в другую оперу, не даваемую на казенных театрах».

Личные воспоминания кн. Е. Н. Тру­бецкого[1] позволяют нам разгадать смысл последней, довольно таинственной фразы. Трубецкой рассказывает, что Соловьев, по­теряв надежду на «теократического царя», стал мечтать о недозволенной организации общества. Л. Ф. Пантелеев запомнил следу­ющие слова Соловьева: «Я хочу предло­жить Драгомирову стать во главе русской революции... Если во главе революции бу­дут стоять генерал и архиерей, то за пер­вым пойдут солдаты, а за вторым народ, и тогда революция неминуемо восторже­ствует». Попытка перестроить теократию на демократическом основании и самодер­жавие заменить народным представитель­ством была самой невероятной из всех со-ловьевских утопий. Кн. Е. Трубецкой вспо­минает, что Соловьев не только развивал этот план, но даже наспех «конструировал» его идеологическое обоснование. Он исхо­дил из идеи всеобщего царского священст­ва: все мы — цари и священники Бога Вы­шнего, поэтому всем нам надлежит уча­ствовать и в священстве и в царстве. Но идея «демократической теократии» была слишком нереальна, и сам Соловьев скоро пришел в смущение и отказался от нее. Одно несомненно,— осенью 1891 года он вполне серьезно разыскивал подходящего революционного архиерея и с уверенно­стью предсказывал, что переворот в России наступит в мае 1892 г. («Воспоминания» Я. Колубовского).

Таков процесс постепенного разруше­ния «свободной теократии». Первосвящен­ник (папа Лев XIII) объявил ее неосущест­вимой, царь ее не заметил, общество глу­милось над пророком. Разочарование Соловьева в теократии повлекло за собой разочарование в русском мессианизме: бес­силие власти, несостоятельность общества, беспомощность народа — такова была от­крывшаяся ему действительность. Земное царство Христа уходит от него, погружает­ся в мрак, на фоне которого все явственнее и грознее вырисовывается образ грядущего Антихриста.

В октябре 1891 г. Соловьев читает в Московском психологическом обществе реферат на тему: «Об упадке средневекового миросозерцания». В нем он резко об­личает историческое лжехристианство и противопоставляет ему христианство подлинное, религию Богочеловечества, об­щего спасения и перерождения всего мира. Миросозерцание, с которым он борется,— «церковный догматизм, ложный спиритуа­лизм и индивидуализм» — только фор­мально связано с средними веками. При­дав своей критике «исторический харак­тер», автор хотел защититься от нападок современных «лжехристиан». Но врагов этот тактический прием не обманул, и все церковные консерваторы восстали против обличителя. Соловьев смело заявляет, что то миросозерцание, которое он условно на­зывает средневековым, есть полная проти­воположность христианству. Общество, признающее истину Христову как внешний факт и желающее, чтобы жизнь оставалась по-прежнему языческой, а Царство Бо­жие — вне мира, «как бесплодное украше­ние или простой придаток к мирскому цар­ству»,— такое общество предает Христа. Христианство есть новое рождение, подвиг, дело жизни, норма действительности. Хри­стиане превратили свою веру во внешние дела, обязательные догматы и послушание духовным властям. «От незаконного соеди­нения идеи спасения с церковным догма­тизмом родилось чудовищное учение о том, что единственный путь спасения есть вера в догматы». Мнимое христианство вы­родилось в религию личного спасения, признало материальную природу злом — и тогда в нее вселились злые духи. «Пред­ставители псевдохристианства, отчасти уподобляясь верующим бесам в своем до­гматизме, а отчасти в своем ложном спи­ритуализме, утративши действительную силу духа, не могли подражать Христу и апостолам и прибегли к обратному при­ему. Те изгоняли бесов для исцеления одер­жимых, а эти для изгнания бесов стали умерщвлять одержимых».

И автор спрашивает: «Куда же скрылся дух Христов?» В то время как христиане по имени изменяли делу Христову, нехристи­ане служили ему. Весь социальный про­гресс, все христианские преобразования по­следних веков были совершены неверую­щими. Дух Христов дышит где хочет. Со­ловьев советует «номинальным христиа­нам, гордящимся своею бесовскою верою», вспомнить историю двух апостолов — Иу­ды Искариота и Фомы. Вместо того чтобы порицать дело «неверующих прогресси­стов», пусть бы они сами попробовали сде­лать лучше, создать христианство живое, социальное, вселенское.

Доклад Соловьева есть торжественное, публичное отречение от «церковной поли­тики». Осуждается все историческое хри­стианство, и западное и восточное. Церков­ные люди, мнящие себя христианами, хуже неверующих: их вера — «бесовская», они Иуды Искариоты, фанатики и человеконе­навистники. Отрицается «церковный до­гматизм», «послушание духовным вла­стям», вообще всякое «правоверие». Хри­стово дело совершается через безбожников. Тон доклада — раздраженный, вызыва­ющий; обличения — преувеличенно резкие и страстные. Такие крайности свойственны разочаровавшимся идеалистам: в каждом слове звучит личная обида, личная месть.

Таков был финал долгой борьбы за теократическую идею: она неосуществима, потому что весь христианский мир предает Христа.

В 1892 году Соловьев сказал Евге­нию Трубецкому по поводу одной его речи: «Ты призывал христиан всех вероиспове­даний соединиться в общей борьбе про­тив неверия; я желал бы, наоборот, соединиться с современными неверую­щими в борьбе против современных хри­стиан».

Выступление Соловьева в Психологи­ческом обществе было событием в мо­сковской жизни. «Заседание было назначе­но,— рассказывает Я. Колубовский[2],— в круглом зале правления Университета, где обычно происходили собрания обще­ства. В качестве помощника секретаря об­щества мне приходилось нести распоряди­тельские обязанности. Не ожидая чего-либо особенного, я на этот раз явился за чет­верть часа до заседания. К удивлению мо­ему я увидел, что вся лестница, ведущая в зал заседаний, занята жаждущими по­пасть в него. От служителя я узнал, что все переполнено, что негде даже раздеться. Из затруднения вывел Н. Я. Грот, с обычной своей стремительностью получив разреше­ние открыть для заседания актовый зал. Зал быстро наполнился самой избранной публикой: профессора, литераторы, члены общества в небывалом числе. Вся московская знать имела здесь своих представи­телей... Доклад Соловьева с внешней сторо­ны был произнесен крайне неудачно. Соло­вьев не успел отделать его, а многочислен­ные цитаты из Евангелия отыскивал по греческому тексту. Происходили невольные паузы. Во время одной из таких пауз по­чтенный П. Д. Боборыкин встал и со слова­ми: «Что это? собор?» — вышел. Весь док­лад продолжался не более трех четвертей часа. В перерыве было заметно особенное оживление, к Гроту один за другим подхо­дили члены общества с заявлениями о же­лании возражать. Прения в такой обстанов­ке были, конечно, неудобны, и председатель объявил, что прения состоятся в закрытом заседании, т. е. без публики и в другом помещении. Ропот неудовольствия пронес­ся по зале... Многие записались тут же в члены-соревнователи и заплатили десять рублей. Прения были спокойны. Возражали Грингмут, секретарь «Московских ведомо­стей», и Ю. П. Говоруха-Отрок, фельето­нист той же газеты».

Далее Колубовский рассказывает, что. вернувшись из заседания, он тотчас же при­нялся составлять отчет, но в ту же ночь за ним прислали из редакции «Русских ведо­мостей». Разразилась бурная полемика. «В течение почти двух месяцев «Московские ведомости» палили из всех орудий. Были дни, когда выпуск почти сплошь был занят Соловьевым: в передовой статье с ним рас­правлялся сам Грингмут, в фельетоне — Николаев (Говоруха), письма в редакцию тоже были посвящены докладу и хронику украшала какая-либо заметка в связи с тем же предметом». Соловьев написал четыре письма в редакцию «Московских ведомо­стей», доказывая, что он обличал не Цер­ковь, а антихристианский дух, и наконец решил не перерабатывать своего доклада в журнальную статью и напечатать без из­менения в том виде, в каком он был прочи­тан. Цензура его не пропустила, и реферат появился в «Вестнике Европы» уже после его смерти. Ходили слухи, что Победонос­цев собирается запретить философский жу­рнал Грота: Соловьеву было известно, что, узнав о его сотрудничестве в «Во­просах философии и психологии», Побе­доносцев спросил редакторов; «Зачем вам понадобился этот буйвол?» К счастью, на стороне философа оказались попечитель округа гр. П. А. Капнист и архимандрит Антоний (Храповицкий). Последний заявил Гроту, что сотрудники «Московских ведо­мостей» ведут полемику «от ветра главы своея».

И все же Соловьев окончательно при­обрел репутацию «неблагонамеренного» человека. Со всех сторон сыпались на него обвинения и обличения. Он пишет брату Михаилу: «В последнее время значитель­ная часть моего существования состоит из эмпирического комментария к стиху Лер­монтова: «За месть врагов и клевету дру­зей».

А между тем, если бы его доклад был составлен в менее резкой форме, никто бы не мог возразить против его основной мыс­ли: христианство, действительно, не есть религия личного спасения, а спасения мира: оно имеет социальную задачу, которой до сих пор не выполнило. В истории христиане часто были недостойны своего высокого звания, и дух Христов, действительно, жи­вет во всем мире, и в верующих и в не­верующих. Эти идеи, ныне начинающие про­никать в христианское сознание, в эпоху Соловьева казались дерзновенным модер­низмом. Он был первым в России пропове­дником активного социального христиан­ства.

Бурный 1891 год заканчивается для Со­ловьева печально: он заболевает дифтери­том. Во время болезни исповедуется и при­чащается.

 

[Вл.С.Соловьев] | [О г л а в л е н и е] | [Библиотека «Вехи»]

© 2004, Библиотека «Вехи»