[Вл.С.Соловьев] | [О г л а в л е н и е] | [Библиотека «Вехи»]

 

К. В. Мочульский

«Владимир Соловьев. Жизнь и учение»

 

 

18 Смерть

В марте 1900 года Соловьев получил письмо от незнакомой ему женщины Анны Николаевны Шмидт. Она жила в Нижнем Новгороде, учительствовала и сотруднича­ла в местной газете. Старая дева, скромная труженица, содержавшая на свои скудные заработки мать, провинциальная журна­листка, на вид ничем не замечательная, она тайно от всех писала мистические трактаты о Церкви и Третьем Завете. Они еще недо­статочно изучены и оценены, но всякий, кто их читал, не забудет потрясающей силы писаний. Явное безумие соединяется в них с мистическими созерцаниями такой глу­бины и дерзновенности, перед которыми откровения мадам Гийон или Катерины Эммерих кажутся тусклыми и незначитель­ными. О. Сергий Булгаков[1], написавший предисловие к изданию книги «Из рукопи­сей А. Н. Шмидт», признает сочинение ее «первостепенной важности мистическим трактатом, который смело выдержит срав­нение с произведениями первоклассных ев­ропейских мистиков, каковы Я. Бёме, По­рдэдж, Сведенборг и другие».

Познакомившись с учением А. Шмидт о   лично-соборной   природе   церкви,   Соловьев признал его «истиной величайшей важности» и писал автору: «Думаю, на ос­новании многих данных, что широкое рас­крытие этой истины в сознании и жизни христианства и всего человечества предсто­ит в ближайшем будущем, а Ваше появле­ние кажется мне очень важным и знамена­тельным».

А. Шмидт настаивает на свидании с Соловьевым и посылает ему свою испо­ведь. Из нее он узнает, что она почитает себя воплощением Софии, а его — вопло­щением Христа. Испуганный «священным безумием» своей корреспондентки, он пи­шет ей жестокое письмо. «Исповедь Ваша возбуждает величайшую жалость и скорбно ходатайствует о Вас перед Всевышним. Хо­рошо, что Вы раз это написали, но прошу Вас больше к этому предмету не возвра­щаться. Уезжая сегодня в Москву, я сожгу фактическую исповедь в обоих изложениях, не только ради предосторожностей, но в знак того, что все это только пепел... Пожалуйста, ни с кем обо мне не разгова­ривайте, а лучше все свободные минуты молитесь Богу».

И все же через несколько дней он едет на свидание с ней во Владимир. А. Шмидт, очевидно, почувствовала, что личная встре­ча горько разочаровала Соловьева, и напи­сала ему о своей тревоге. Он ей ответил: «Никакого неблагоприятного впечатления свидание с Вами не оставило, бдним сло­вом, все по-прежнему».

За месяц до смерти философ пишет ей в последний раз. Продолжая, по-види­мому, беседу, которую они вели при сви­дании, он советует ей не доверять своим «видениям». «Очень рад, что Вы сами со­мневаетесь в объективном значении извест­ных видений и внушений или сообщений, которых Вы не знаете. Настаивать еще на их сомнительности было бы с моей сто­роны невеликодушно». Соловьев не при­знал в Анне Шмидт воплощения своей Не­бесной подруги и видения ее счел «преле­стью».

Но появление этой загадочной, полубе­зумной, полугениальной женщины, этой мистической возлюбленной, вдруг возник­шей из небытия в последние дни его жизни, этого «ангела смерти», провожавшего его гроб до могилы, было не случайно. От Анны Шмидт Соловьев не мог отделаться выговорами и призывами к благоразумию: она  была  порождением  его  собственной «тайной  жизни»,   его  странного  романа с Подругой Вечной.

Ни у одного мистика не было таких конкретных, личных отношений с Вечной Женственностью, как у Соловьева. «Под­руга» назначала ему свидания, писала за­писки, гневалась на «неверного друга», по­кидала его и вновь возвращалась. Он не только почитал, но и любил ее и был уверен, что любим ею. В его природе благоговение неразрывно сплеталось с эро­сом, любовь земная всегда предшествовала любви небесной. Его мистический опыт таил в себе опасность срыва и искажения. Накануне смерти ждало его последнее и са­мое страшное искушение: он чаял откро­вения Души мира, Афродиты Небесной, а перед ним предстал ее жуткий двойник — Анна Шмидт.

Андрей Белый[2] видел Анну Шмидт в 1901 году у брата покойного Соловьева, Михаила Сергеевича. Его описание несом­ненно пристрастно и враждебно, но какая-то доля правды за ним скрывается. Вот что он пишет: «Помню: раздался тихий звонок; скоро серо-орехового цвета дверная пор­тьера раздвинулась, и в комнате оказа­лась — девочка не девочка, карлица не кар­лица; личико старенькое, как печеное яб­локо, а явная ирония, даже шаловливый задор, выступавший на личике, превращал эту «существицу» в девочку: что-то от ша­ловливой институтки. Она была очень худа, мала ростом, быстра; и не вошла, а быст­ро-быстро просеменила навстречу к нам, окидывая меня не то шутливым, не то на­смешливым взглядом, как бы говорящим: «Что, пришел позабавиться над душой ми­ра? Ну, очень забавна я?» И стало неприят­но: чем-то от бредовых детских кошмаров повеяло на меня, и я разглядывал ее во все глаза: да, да, что-то весьма неприятное в маленьком лобике, в сухеньких, очень маленьких губках, в сереньких глазках; у нее были серые от седины волосы и дыря­вое платьице: совсем сологубовская «недо-тыкомка серая»...

Афродита Небесная — и «недотыкомка серая»; какой диавольской насмешкой отомстило Соловьеву «заинтересованное лицо», разоблаченное им в «Повести об Антихристе»!

«Учение А. Шмидт,— пишет о. Сергий Булгаков,— является  острым  реактивом, разлагающим пленку уклончивости и по­зволяющим читать между строк».

Мистический опыт Соловьева иногда подменялся оккультным, и в «злом пламе­ни земного огня» его обманывали «лживые подобия».

В апреле 1900 года, т. е. в том месяце, когда он единственный раз видел Анну Шмидт во Владимире, он пишет предис­ловие к третьему изданию своих стихотво­рений. В нем мы читаем: «Но чем совер­шеннее и ближе откровение настоящей кра­соты, одевающей Божество и Его силою ведущей нас к избавлению от страдания и смерти, тем тоньше черта, отделяющая ее от лживого ее подобия,— от той обман­чивой и бессильной красоты, которая толь­ко увековечивает царство страданий и сме­рти. Жена, облеченная в солнце, уже муча­ется родами, и вот древний змий собирает против нее свои последние силы и хочет потопить ее в ядовитых потоках благовид­ной лжи, правдоподобных обманов...»[3]

Встреча с Анной Шмидт была для Со­ловьева проверкой всего его мистического опыта. Перед смертью его почитание Веч­ной Женственности должно было освобо­диться от всякой двусмысленности, от всех эротических приражений. Он прошел через очищение, но вера его в «Жену, облеченную в солнце» не поколебалась. Это было его приуготовление к концу.

 

* * *

Последнее лето философ проводит в Пустыньке, прощается с берегами «дикой Тосны», видевшими его любовь; со «свя­щенным камнем», у которого посещали его видения, с любимыми белыми колокольчи­ками в саду. Он предчувствует смерть и по­свящает свое последнее стихотворение бе­лым цветам — ангелам смерти.

Вновь белые колокольчики

 

В грозные, знойные

Летние дни

Белые, стройные

Те же они.

 

Призраки вешние

Пусть сожжены,

Здесь вы, нездешние,

Верные сны.

 

Зло позабытое

Тонет в крови.

Всходит омытое

Солнце любви.

 

Замыслы смелые

В сердце больном.

Ангелы белые

Встали кругом.

 

Стройно-воздушные

Те же они,

В знойные, душные,

Тяжкие дни.

 

«Еще недавно,— пишет Андрей Бе­лый,— смотрел я на белые колокольчики, пересаженные из Пустыньки, о которых сказал он: «Сколько их расцветало недав­но». Еще недавно надевал я в дождливые дни его необъятную непроникаемую кры­латку. И дорогой образ в крылатке, на заре, склоненный над белыми колокольчи­ками, так отчетливо возник,— образ веч­ного странника, уходящего прочь от ветхой земли в град новый».

О предсмертных днях Соловьева со­хранилось много воспоминаний. Л. Сло­нимский[4] рассказывает о последнем посе­щении Соловьевым редакции «Вестника Европы» 5 июля. «Ничего не предвещало скорого конца: он имел такой же вид, как всегда,— бодрый и светлый духом, хотя и утомленный и слабый телом. Он говорил о статьях, которые предполагал доставить для журнала к осени. Прочитал нам замет­ку о китайских делах, которую думал поме­стить в одной газете, и после краткого раз­говора решил дополнить и развить заклю­чительную часть этой заметки, чтобы напечатать ее в «Вестнике Европы»; написан­ное им ранее стихотворение «Дракон», по­священное «Зигфриду» (т. е. Вильгельму II), он нашел уже несвоевременным, ввиду не­сколько изменившихся обстоятельств».

14 июля Соловьев приезжает в Москву и внезапно заболевает. Узнав в редакции «Вопросов философии и психологии», что родственник Трубецких, председатель Мо­сковского окружного суда Н. Давыдов, со­бирается в имение кн. П. Н. Трубецкого «Узкое», он решает ехать с ним. «Вернув­шись домой из окружного суда в третьем часу (15 июля),— пишет Н. Давыдов,— я заметил, что в передней на вешалке кроме моего пальто висит чья-то «разлетайка».

Соловьев лежал в кабинете на диване, пове­рнувшись лицом к стенке... Он очень изме­нился, что зависело главным образом от того, что он остриг обычно длинные свои волосы, а кроме того, был смертельно бле­ден. На вопрос, что с ним, он ответил, что сейчас чувствует морскую болезнь и что ему надо немного отлежаться». Давыдов пошел позвонить по телефону Трубецким, а когда вернулся, то увидел, что больной «пил глотками содовую воду, иногда слов­но забывался, но через мгновение уже бол­тал; сообщил между прочим, что получил в редакции «Вопросов» аванс, чему чрезвы­чайно рад, так как это компенсирует полу­ченную в день именин болезнь; это он даже передал в форме четверостишия... Время шло, а Вл. С. просил дать ему еще поле­жать; уже было больше пяти часов, и я предложил ему, отложив поездку в «Уз­кое», остаться и переночевать у меня, а к Трубецкому отправиться завтра. Но он ни за что не соглашался и наконец объявил, что, так как, по-видимому, я не хочу ехать, то он отправится один. При этом Вл. С. действительно встал и отправился, плохо стоя на ногах от слабости, в переднюю. Оставить его силой у себя я не решился и предпочел везти Вл. С. в «Узкое». Других вещей, кроме связки книг, с ним не было, и, остановился ли он где-либо в Москве, я от него добиться не мог; он повторял упорно только одно: «Я должен нынче быть у Трубецкого». Я нанял лихача, и не без труда помог Вл. С. влезть в пролетку, которую пришлось закрыть, т. к. начинал накрапывать дождь. Когда мы вышли на крыльцо, к Вл. С. подбежал нищий и бро­сился целовать его руки, приговаривая: «Ангел, Владимир Сергеевич, именинник». Соловьев вынул из кармана не глядя и по­дал нищему какой-то скомканный кредит­ный билет... В одном месте дороги Вл. С. попросил остановиться, чтобы немного от­дохнуть, добавив: «А то, пожалуй, сейчас умру». И это казалось, судя по его слабо­сти, совершенно возможным. Но вскоре он попросил ехать дальше, сказав, что чув­ствует то самое, что должен ощущать воро­бей, когда его ощипывают, и прибавил: «С Вами этого конечно не могло случиться». Вообще, несмотря на слабость и страдания, в промежутках поднимал самого себя на смех и извинялся, что так мучает меня сво­им нездоровьем. Приехали мы в «Узкое» поздно. Соловьев был так слаб, что его пришлось из пролетки вынести на руках. Его тотчас же положили в кабинете на ди­ване, и он, очень довольный, что добрался все-таки до Трубецких, просил, чтобы ему дали покойно полежать... На следующее утро он сообщил Трубецкому, что ночью видел во сне, но совершенно явственно, Ли-хунчана, который на древнегреческом язы­ке сказал ему, что он вскоре умрет. В это утро он не был в забытьи, даже весело острил, но память ему уже изменяла, и он, например, не мог вспомнить, где он, при­ехав в Москву, оставил свои вещи, оказав­шиеся потом в «Славянском Базаре»... Провожая меня, Прасковья Владимировна Трубецкая сказала, что она уверена, вопре­ки мнению Сергея Николаевича (Трубецко­го), что Соловьев не поправится; при этом она вспомнила, что как-то, расставаясь с Вл. С, она сказала ему: «прощайте», но он поправил ее, сказав «до свиданья, а не прощайте. Мы наверно еще увидимся, я пе­ред смертью приеду к Вам».

Кн. С. Н. Трубецкой, гостивший в это время в «Узком», присутствовал при кон­чине Соловьева[5]. Вызванные 16 июля вра­чи нашли у больного «полнейшее истоще­ние, упадок питания, сильнейший склероз артерий, цирроз почек и уремию». Сначала были боли, потом утихли; Соловьев на­ходился в полузабытьи и часто бредил. «Первую неделю он еще разговаривал,— пишет С. Н. Трубецкой,— просил читать ему телеграммы в газетах, думал о китайс­ком движении, говорил: «Мое отношение такое, что все кончено; та магистраль все­общей истории, которая делилась на дре­внюю, среднюю и новую, пришла к концу. Профессора всеобщей истории упраздня­ются; их предмет теряет свое жизненное значение для настоящего; о войне алой и белой розы больше говорить нельзя бу­дет. Кончено все».

«На второй же день он стал гово­рить о смерти, а 17-го объявил, что хо­чет исповедоваться и причаститься «толь­ко не запасными дарами, как умираю­щий, а завтра после обедни». Потом он долго молился и постоянно спрашивал, скоро ли наступит утро и когда придет священник».

Мы уже приводили раньше рассказ священника   С.   А.   Беляева   об   исповеди Соловьева. «После исповеди,— вспоминает о. Беляев,— я спросил Вл. С, не припомнит ли он еще каких-нибудь грехов? «Я по­думаю и постараюсь припомнить»,— от­вечал он. Я предложил ему подумать, а сам стал было собираться идти служить литур­гию, но он остановил меня и попросил. прочитать ему разрешительную молитву, так как боялся впасть в беспамятство. Я прочитал над ним разрешительную мо­литву и пошел в церковь служить обедню. Отслужив обедню, я с обеденными Св. Да­рами пришел снова к Влад. Серг. и спросил его, не припомнил ли он за собой еще ка­кого-либо греха? «Нет, батюшка,— ответил он.— Я молился о своих грехах и просил у Бога прощения в них, но нового ничего не припомнил». Тогда я причастил его Св. Тайн. При этом присутствовали князь Сер­гей Николаевич и супруга его Прасковья Владимировна».

Возвращаемся к рассказу кн. С. Тру­бецкого. После причастия силы Соловьева стали слабеть. «Он меньше говорил, да и окружающие старались говорить с ним возможно меньше; продолжал молиться то вслух, читая псалмы и церковные молитвы, то тихо, осеняя себя крестом. Молился он и в сознании и в полузабытьи. Раз он сказал моей жене: «Мешайте мне засыпать, застав­ляйте меня молиться за еврейский народ, мне надо за него молиться»,— и стал гром­ко читать псалом по-еврейски. Смерти он не боялся, он боялся, что ему придется «влачить существование», и молился, что­бы Бог послал ему скорую смерть. 24 июля приехали мать и сестра. Он узнал их и об­радовался их приезду, но силы его падали с каждым днем. 27-го ему стало как бы легче, он меньше бредил, легче поворачи­вался, с меньшим трудом отвечал на воп­росы; но температура начала быстро повы­шаться; 30-го появились отечные хрипы, а 31-го в 9'/з ч. вечера он тихо скончался... «Должно быть, я слишком много зараз ра­ботал»,— говорил он в последние дни... «Трудна работа Господня»,— произнес он на смертном одре.

«Его похоронили в четверг 3 августа рядом с могилой его отца, Сергея Михай­ловича; он говорил мне во время болезни, что приехал в Москву главным образом «к своим покойникам», чтобы навестить моги­лу отца и деда. Его отпевали в Универси­тетской церкви, где еще в раннем детстве ему явилось первое его видение».

Над могилой краткое слово сказал профессор В. Н. Герье: «Радость и надежду ты всюду вносил с собой, дорогой Влади­мир Сергеевич... Светлое видение, которым ты жил и утешался, было не напрасно»[6].

На могиле Соловьева в Новодевичьем монастыре неведомой рукой поставлены две иконы: одна — икона Воскресения из Старого Иерусалима с греческою надписью «Христос воскресе из мертвых», другая — икона Остробрамской Божьей Матери с ла­тинской надписью: «In memoria aeterna erit iustus».

 

______

 

[Вл.С.Соловьев] | [О г л а в л е н и е] | [Библиотека «Вехи»]

© 2004, Библиотека «Вехи»