[Архив Самиздата] | [Из-под глыб] | [Библиотека «Вехи»]

 

<DIV ALIGN=RIGHT>

Вадим Борисов
ЛИЧНОСТЬ И НАЦИОНАЛЬНОЕ САМОСОЗНАНИЕ*)

 

Многими в нашей стране сейчас владеет ощущение, порой безотчетное, что Россия пережила свою Голгофу и вплотную приблизилась к какому-то новому историческому пределу.

Но что это - грань распада, о чем, казалось бы, с вещественной убедительностью свидетельствует нарастающий поток эмигрантов? - или предчувствие воскресения?

Надежда и вера борются с отчаянием или глухим злорадством; в завязавшемся споре о России все яснее слышатся ноты подлинно апокалипсической тревоги.

Кто мы - проклятое и развратное племя или великий народ? суждено ли нам будущее - или Россия являлась в мир лишь за тем, чтобы, по безумному пророчеству Константина Леонтьева, родить из своих недр антихриста? что ждет нас - разверстая бездна или крутой и тяжкий подъем?

Уже одно то, что все эти запретные, заклятые, полузабытые, но вечные вопросы мучат мысль и совесть всего живого, что есть в России, - само по себе грозный симптом. Так беспощадно и так в упор ставятся они только в канун решающих исторических сдвигов: так было в начале XVII, и в начале XVIII, и в начале и середине XIX, и, наконец, в начале XX веков.

Будущее, как известно, отбрасывает тень, и нам, в этой тени живущим, необходимо разглядеть его контуры, памятуя о горьком, но глубоком опыте наших предшественников. Необходимо, если мы хотим продолжать осмысленное историческое существование.

Еще так недавно это воскрешение спора о России, после пережитых ею лет, казалось невозможным. И то, что случилось сейчас, подает первую надежду: что близится конец безапелляционным марксистским решениям и предначертаниям ее судеб, что ее искалеченные душа и тело отныне сами начнут искать путей своего исцеления.

Но в этом споре дано нам и предостережение. Идеологическая глыба, долгие годы давившая русскую жизнь и мысль, - сделала свое: русское самосознание выбирается из-под нее навстречу неведомому будущему как никогда расщепленным. Все прежние нерешенные противостояния русской мысли вновь воскресли, но теперь они обострены, осложнены и искажены нашим небывалым полувековым опытом. Сейчас от их решения не риторически, а реально зависит жизнь нашего народа.

И если нам не удастся открыть в себе источник сил, способных стянуть разорванное национальное сознание к единому духовному центру, все нынешние возбужденные попытки общественной жизни могут оказаться последней агонией России.

 

1

 

Быть может, ни один вопрос сегодня не вызывает к себе такого напряженного, болезненного отношения, как вопрос о возможностях, началах, путях и формах русского национального возрождения.

Откуда это напряжение?

Последние десятилетия нашей жизни многих привели к пониманию давно известной, но вечно пренебрегаемой истины, что для гибели народа совсем не нужно его полного физического уничтожения - довольно лишь отнять у него память, мысль и слово - и душа народа будет убита. Еще долго история может наблюдать леденящее зрелище роста обездушенного и омертвевшего тела, но в свой срок она становится свидетелем его предрешенного распада[1].

Такая судьба, по распространенной сейчас оценке, ждет русский народ.

Но этого исхода не может равнодушно стерпеть никакое человеческое сердце, если Россия для него - не только "тюрьма народов". Из этого чувства рождаются и множатся пусть неуверенные, пусть ошибочные пока, но живые попытки нащупать пути спасения народной души, возрождения ее.

В разных группах теперешнего образованного слоя это стремление к национальному возрождению, уже ясно обозначившееся, понимается и принимается по-разному: от безоговорочной поддержки любых его форм до безоговорочного отвращения к самой идее его.

Недавняя - и длящаяся до сих пор - полемика вокруг "Письма вождям Советского Союза" А. Солженицына с предельной очевидностью обнажила этот спектр.

Обострение национальных чувств у различных народов, входящих в состав Советского Союза, ныне есть факт, который невозможно утопить в хвастливых словах о "новой исторической общности". На деле обнаруживается, что эта общность - не слишком прочная идеологическая кора, едва сдерживающая подземные толчки насильственно сжатых национальных энергий. Но в то время как движения в защиту национальной самобытности среди, скажем, народов Прибалтики встречают неизменное сочувствие в либерально-демократических кругах нашего общества, сходные стремления в самой России сталкиваются с острым недоверием, отчуждением, страхом и прямой враждебностью этих же кругов.

Ближайшее историческое объяснение такого, на первый взгляд парадоксального, положения всем известно.

Устойчивое отвращение интеллигенции к фальшивому, казенному патриотизму, в русло которого Сталин стремился ввести подлинный национальный подъем военных лет (в памяти последующих поколений этот "патриотизм" неотрывно связан с облавами на "космополитов" и арестами евреев); чувство вины за политику русификации окраинных республик; неприязнь к чиновничьему антисемитизму - все это служит непосредственными поводами гуманистического протеста против "великорусского шовинизма" или иначе - "национализма".

Однако ряд публицистических выступлений последних лет (работы Г. Померанца, Р. Медведева и др., а в недавнее время, к сожалению, позиция А. Сахарова) и опыт личного общения с представителями нынешней интеллигенции заставляют думать, что истинное содержание этого протеста, направленность его гораздо шире и глубже. Автору этих строк не раз приходилось убеждаться, что не только национализм как специфически очерченная идеология (о ней речь ниже), но любые проявления русской национальной психологии и сознания вызывают в этой среде (за немногими исключениями) скептически-враждебное, в лучшем случае, настороженное отношение.

Повторяется ситуация, которую некогда С. Булгаков счел характерной для русского предреволюционного общества - "моральный бойкот и самобойкот национального самосознания". Повторяется, разумеется, в обновленных формах, но существо ее остается прежним. Бойкот ведется во имя защиты высшего достоинства человеческой личности.

В сознании нашей прогрессистской, гуманистически настроенной интеллигенции потому не существует отчетливой грани между "национальным" и "националистическим", что саму природу национального чувства оно склонно подозревать в нравственной неполноценности и недоразвитости.

Несмотря на смертельные удары, которые в XX столетии были нанесены вере в человека как такового, в прогрессивное расширение его прав, эта вера в силу каких-то необъяснимых, иррациональных причин продолжает оставаться основным постулатом нравственного сознания современной либерально-демократической интеллигенции (пользуюсь этим условным определением вынужденно, за неимением более подходящего).

Вера эта вдохновляла, и вдохновляет высокие образцы самопожертвования - они у всех на памяти.

Но она же, как увидим, лежит в основе процесса денационализации безрелигиозного гуманистического сознания - и это приоткрывает ее внутреннюю двойственность и трагическую противоречивость.

Свобода личностей и объединение их в общечеловечестве - альфа и омега гуманистического мировоззрения, формула прогрессивного развития истории человеческого рода, ее наиразумнейший итог. С точки зрения этого идеала нация мыслится как одна из преходящих форм исторической общности людей, с какого-то момента (предполагается, что этот момент уже наступил) становящаяся помехой на пути к достижению высшей формы человеческого общежития, и во всяком случае, как нечто низшее по сравнению с этой сияющей целью.

Независимо от оттенков, этому мировоззрению, обычно окрашенному в социалистические тона, должны быть близки знаменитые слова В. И. Ленина о том, что "целью социализма является не только уничтожение раздробленности человечества на мелкие государства и всякой обособленности наций, не только сближение наций, но и слияние их"[2] .

Освобождение от национальных пут входит в план гуманистического раскрепощения личности. Поэтому всякое оживление национальных чувств, если только оно не связано с освободительной борьбой от чужеземного политического гнета (наш-то гнет - свой! ) воспринимается как атавистическая реакция, подлежащая безусловному осуждению.

В рамках этого, насквозь рационалистического мышления решение вопросов о взаимоотношениях личности и нации, нации и человечества не вызывает затруднений.

Подверженность личности национальным эмоциям, сознательное утверждение ею своего национального бытия унижает ее высшее достоинство, отдает ее свободу во власть слепой племенной стихии, гасит ее разумные стремления в хаосе родовой жизни.

Между тем, поскольку разум осознал и научно обосновал историческую ограниченность национальной общности, всякое излишне настойчивое ее подчеркивание в наши дни, всякое неумное цеплянье за национальное своеобразие служит препятствием грядущему объединению всего человечества, служит силам разделения и реакции.

Не мне одному, вероятно, часто приходится слышать упреки, а то и суровые моральные выговоры русским писателям (в их числе величайшим национальным гениям) за то, что у них недостало духовных сил справиться с этим низменным инстинктом[3].

Но так ли самоочевидно разрешение этих больных вопросов, как кажется приверженцам рационалистического гуманизма? И на чем покоится эта обескураживающая уверенность в его нравственной правоте?

Чтобы понять это - приглядимся поближе к центральному понятию, которым так любят пользоваться все нынешние гуманисты - личности.

И здесь мы сразу же вступаем в область непреодолимых недоумений.

Нам будет нетрудно получить разъяснения, какие именно равные права принадлежат личности, мы услышим, конечно, про ее высокое достоинство, а если спросим, - что же такое личность? - то нам, вероятно, определят ее как "совокупность психических свойств" или как-нибудь еще.

Но едва ли мы сможем добиться удовлетворительного ответа на вопрос: в силу чего, собственно, все эти права непременно должны принадлежать личности, почему мы обязаны признать, что одна "сумма психических свойств" равна другой? С какой стати? Разумеется, нам сошлются и на "естественное право", и на "общественный договор", и на "требования разума", и на "присущее нам моральное сознание" и т. д. в том же роде, но на исходе XX века лишь при какой-то странной аберрации сознания можно всерьез признавать все это незыблемым основанием правовой идеи.

Мы с удивлением обнаруживаем, что, отстаивая достоинство и неотъемлемые права человеческой личности, нередко кладя за них голову, терпя лишения, так называемый "рационалистический гуманизм" не имеет, в сущности, на это никаких достаточных рациональных оснований.

Когда-то американские поселенцы, впервые провозгласившие "вечные права человека и гражданина", обосновывали их тем, что каждая человеческая личность носит в себе образ и подобие Бога и потому имеет абсолютное значение, а следовательно, и право на уважение к себе всех других.

Рационализм, позитивизм и материализм, развивавшиеся в борьбе с религией, преемственно разрушали и разрушили память об этом абсолютном источнике человеческих прав. Безусловное равенство личностей в Боге выродилось в условное равенство человеческих индивидуумов в праве.

Утратив свое высшее обоснование, понятие личности могло быть определено также условно, а потому неизбежно произвольно. В праве конкретная личность превратилась в метафору, бессодержательную абстракцию, стала юридическим субъектом, к которому был отнесен набор правовых свобод и ограничений.

И здесь, в этом допущении условности личности, лежит зачаток ее бедственных мытарств в нашем одичавшем мире. Если условна личность, то и права ее условны. И также условно признание ее высокого достоинства, вступающее в нестерпимое противоречие с окружающей нас реальностью.

Но условность по самой сути своей не есть нечто незыблемое и нечто обязательное. Определенное условие может сохраняться лишь до тех пор, пока существует сила, его поддерживающая. Но коль скоро сила эта иссякает, ничто логически не мешает нам это условие нарушить.

Если личность условна, а не абсолютна, то призыв уважать ее - не более, чем благое пожелание, и в нашей воле либо отозваться на него, либо отвергнуть. И когда находится сила, делающая принципом своего существования неуважение к личности, "рационалистическому гуманизму" логически нечего ей противопоставить.

Оборвав связь личности с абсолютным источником ее прав и утвердив их как нечто само собой разумеющееся, мировоззрение это с самого начала несло в себе внутреннее противоречие, очень скоро осознанное его более логичными преемниками. Дарвин, Маркс, Ницше, Фрейд (и многие-многие другие) каждый по-своему разрешили его, не оставив камня на камне от слепой веры в высшее достоинство человека. Они свели личность с призрачного гуманистического пьедестала, сорвали с нее и осмеяли ореол святости и неприкосновенности и указали ей подобающее место: то ли камешка, мостящего путь "сверхчеловеку", то ли капельки, предназначенной вместе с миллионами других удобрить историческую почву для счастья будущих поколений, то ли комочка плоти, бессмысленно и мучительно влекущегося к слиянию с себе подобными...

В них гуманистический бунт человечества против Бога нашел свое теоретическое, непротиворечивое завершение. "Присущее нам моральное сознание" было объявлено самообманом, вредной иллюзией, фикцией, - в полном соответствии с рациональными установками сознания.

Тоталитаризм нашего века, по-носорожьи топтавший личность вместе со всеми ее правами, был лишь приложением теории к жизни, практическим итогом гуманизма[4].

Но странным образом, вопреки логике исторического развития гуманизма, его первоначальная разновидность (определенная нами выше как "рационалистический гуманизм") не целиком двинулась по этой столбовой дороге разума и дожила почти неизменной до наших дней, представляя собой, по существу, архаический пережиток едва ли не XVIII века.

Сохранив инерцию нравственного чувства, неестественно соединенного с атеизмом ума (не души!), продолжая верить в неотъемлемые права человека как такового, этот утопический гуманизм отказывается признавать свое историческое родство с "гуманизмом", ставшим реальностью. Более того - он борется с ним за эти права.

В этой борьбе, в силу исторической иронии, столкнулись два момента - начальный и завершающий - одного и того же процесса. Борьба эта неравна, и положение утопического гуманизма в ней - мучительно. Как уже было сказано, ему нечего логически противопоставить своему жестокому и последовательному младшему родственнику.

Его мужественный протест питается иррациональным источником, тем нравственным светом, который внесла в мир религия, но этого "рационалистический гуманизм" не в силах признать, не перестав быть самим собой.

Судьба его трагична: она свидетельствует о неистребимости нравственной природы человека, но вместе с тем - о тех мучительных тупиках, куда заводит забвение религиозной основы этой природы. Именно потому, что сознание это остается атеистическим, оно так часто либо соскальзывает в отчаяние, либо, отрекаясь от себя, принимает веру в спасительность насилия, на пути которого личность - всегда средство.

Гуманное отношение к миру (слова эти более точны, чем двусмысленное понятие "гуманизм"), не помнящее о своем происхождении, покоится на непрочных, шатких основаниях. Как однажды заметил Достоевский, такая беспамятная "гуманность есть только привычка, плод цивилизации. Она может совершенно исчезнуть".

Нужно ли приводить примеры, тысячекратно подтвердившие страшную правоту этих слов?

Невыясненность и абстрактность понятия личности в гуманистическом мировоззрении уже одним этим подрывает доверие к решению им вопроса об отношении личности и нации. Гуманизм забыл, что такое личность. Но, может быть, он забыл и что такое нация? Не следует ли вообще говорить об отношениях личности к чему бы то ни было на почве того мировоззрения, в котором родилось само это понятие? на почве христианства?

 

2

 

Но тут мы слышим вдохновенное возражение из апостола Павла: "нет уже эллина, ни иудея..."

Это возражение по своей авторитетности считается теми, кто произносит его (например, А. Краснов-Левитин в No 106 "Вестника РСХД"; да и кто только им не пользуется), до того непререкаемым и убийственным, что весь вопрос об отношении личности к нации с христианской точки зрения как бы и не есть вопрос, или во всяком случае, вопрос давно решенный. Личность для христианства - есть, нации для христианства - нет.

Мы и не собираемся пререкаться с апостолом Павлом, ни тем более оспаривать его авторитет. Он действительно написал процитированные слова. Однако у них есть продолжение, о котором почему-то всегда забывают защитники христианского "универсализма" (псевдо-универсализма, скажем мы, забегая вперед): "...ни женского пола, ни мужеского..."

Возьмут ли на себя эти защитники смелость утверждать, что для христианства с его учением о браке различия полов - нет?

Не значит ли это, что апостол язычников хотел сказать: между эллином и иудеем, между мужчиной и женщиной, между рабом и свободным нет различий только в каком-то одном отношении? Он и сказал это с совершенной определенностью в другом месте: "...Писание говорит: "Всякий, верующий в Него (Господа Иисуса), не постыдится. Здесь нет различия между Иудеем и Эллином, потому что один Господь у всех..." (Рим., 10. 11-12).

И если уж продолжать аргументировать от Писания, то задумывались ли когда-нибудь наши "универсалисты" над такими, к примеру, словами: "Все народы, Тобою сотворенные..." (Пс. 85/86. 9)? Вспоминают ли они о том, что благовестие было принесено Христом не разрозненным индивидуумам, а народу Израильскому как целому? Или слова шедше научите все языци..."?

И не значит ли это, что, вопреки их утверждениям, "проблема нации" все-таки существует для христианства и что попытки отделаться от нее (и даже морально уничтожить) пятью неверно понятыми словами по меньшей мере неосновательны и преждевременны?

Однако в наш атеистический век даже многие христиане недолюбливают "аргументов от Писания". И это принуждает нас перенести вопрос в несколько, хотя и не вовсе, иную плоскость.

 

Что же такое нация? В чем сущность этой загадочной человеческой общности, которую уже не первый век "универсалисты" разного рода заклинают "аминь, аминь, рассыпься" - а она все не рассыпается? В единстве территории? хозяйства? языка? инстинкте рода? - или же во всем этом вместе взятом? А может, в чем-то ином?

В записной книжке Достоевского есть слова: "Нация есть ничего больше, как народная личность".

К этой мысли он возвращался много раз, она была одним из самых глубоких и заветных его переживаний.

И эту народную личность он понимал не метафизически, не отвлечённо, но именно как живое личностное единство. В ней он видел духовную реальность, связующую в единое целое все конкретно-исторические, эмпирические проявления народной жизни[5].

Но, скажут нам, Достоевский был "мистик", с него и спрос невелик. Однако -

"нация не есть собрание разных существ, это есть организованное существо, даже более - нравственная личность. Воссияла удивительная тайна - великая душа Франции".

Автор этих слов далеко не мистик. Они принадлежат известному историку французской революции Мишле. Мы не хотим утомлять читателя цитатами и просим поверить на слово, что у многих духовно чутких людей всех времен и народов, при всей разности их мировоззрений встречается эта мысль, хотя и с неодинаковой степенью отчетливости.

Только еще одну, зато характерную цитату приведем мы из А. Герцена, великого писателя и мало понятого кумира русской интеллигенции, который глубоко чувствовал эту тайну нации-личности:

"Мне кажется, - писал он, - что есть нечто в русской жизни, что выше общины и сильнее государственного могущества; это нечто трудно уловить словами, а еще труднее указать пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознательной силе, которая столь чудесно сохранила русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным татарским кнутом и под западными капральскими палками; о той внутренней силе, которая сохранила прекрасные и открытые черты и живой ум нашего крестьянина под унизительным гнетом крепостного состояния и которая на царский приказ образоваться ответила чрез сто лет громадным явлением Пушкина; о той, наконец, силе веры в себя, которая жива в нашей груди. Эта сила ненарушимо сберегла русский народ, его непоколебимую веру в себя, сберегла вне всяких форм и против всяких форм".

Это ощущение нации как личности, высказанное одиночками, совпадает с народным самосознанием, запечатленным в фольклоре. Образ ее скрыто управляет нашей речью, когда мы говорим о "достоинстве" народа, о его "долге", "грехе" или "ответственности", то есть опять-таки реально, а не метафорически пользуемся категориями, приложимыми лишь к нравственной жизни личности.

И, наконец, бездонную тайну ее конечных судеб - здесь нам снова не обойтись без Св. Писания - тайну ее неуничтожимости и неограниченности временем и пространством, или, другими словами, тайну ее метафизической сущности приоткрывает Апокалипсис:

"Спасенные народы будут ходить во свете его (грядущего Града Божьего. - В. Б.)... и принесут в него славу и честь народов" (Откр. 21. 24-26). И - говорит св. Иоанн Богослов, возлюбленный ученик Христа - это сбудется после того, как минуют прежнее небо и прежняя земля.

Восприятие нации как личности непереводимо до конца на язык рациональных понятий, и потому остается совершенно чуждым рационализму и позитивизму, не говоря уж о материализме (мы говорим именно о мировоззрениях, так как среди конкретных носителей их встречаются, конечно, исключения).

Однако, убедиться в ее реальности, отличной от повседневных проявлений народной жизни, отчасти можно не обладая ни религиозным мировоззрением, ни какой-то особой духовной чуткостью. Для этого довольно внимательно и непредвзято вдуматься (не говорю - пережить!) хотя бы в более чем столетний опыт русской эмиграции.

Отрясая с ног своих прах ненавистного и деспотического отечества, обличая и проклиная его невыносимое уродство, бежали многие русские люди в Европу, "страну святых чудес", бежали навстречу свободе, равенству и братству. Но проходило немного времени, и в душе тех же самых людей возникало безотчетное, неожиданное для них и нежеланное чувство какой-то невосполнимой утраты. И многие из них понимали, что дело здесь - не только в непривычной среде или чужом языке (ведь большинству их европейские языки и европейские условия были знакомы не хуже своих), а в чем-то ином... Постепенно "страна святых чудес" начинала казаться им "мерзостью запустения", а собственное существование в ней, часто вполне благополучное, - призрачным и фантастичным.

И внезапно связь с родиной, эта, по словам Марины Цветаевой, "разоблаченная морока" делалась для них чем-то единственно важным, имеющим непосредственное отношение к самой сердцевине их бытия[6]. Приходило сознание, что за внешними проявлениями жизни своего народа они не заметили чего-то главного, той целостной сущности, о которой писал Герцен. Раньше они не подозревали о ней, и лишь теперь, в своей оторванности от нее начали смутно догадываться о ее истинном значении, о России - личности, к которой их собственные личности каким-то таинственным образом оказались накрепко привязанными. И в темной родине для этих людей вдруг открывался источник света, и они неудержимо тянулись к нему, не останавливаясь даже перед неминуемой гибелью.

Здесь лежит разгадка духовной природы знаменитой и загадочной русской ностальгии, этого необъяснимого чувства утраты целого, без которого, оказывается, невозможна для человека полноценная жизнь.

Это чувство без разбора поражало западников и славянофилов, позитивистов и мистиков, русских православных и русских католиков, доводило до душевных заболеваний, - и нередко - до полного распада индивидуальной личности. Всю жизнь Россия продолжает мучить своих изгнанников и беглецов; не бескрайность ее равнин, не красота ее "березок", над которыми сейчас так принято потешаться, и даже не какие-то особые свойства русской души - но она сама, ее неведомое до поры лицо обладает, по-видимому, такой притягательной силой.

И, может быть, оттого, что рационализм и материализм в России имел сравнительно недолгую историю, чувство это в русской эмиграции достигает чрезвычайной остроты, свидетельствуя о неразложенной до конца душевной способности ощущать свою причастность к целому, о живом сознании включенности своей индивидуальной личности в более сложное единство - собирательную или, на традиционном языке русской мысли, соборную народную личность.

Ее мы и называем нацией.

Выше мы сказали о том, что личность в своем подлинном значении - понятие специфически христианское.

Античный мир не знал его; сознание его было целиком индивидуалистично: греки, например, презирали всех варваров, римские граждане - всех не-римских граждан.

Мы забыли о христианском источнике наших представлений о "личностном", как о чем-то, что сообщает каждой индивидуальности ее абсолютность, неповторимость и несводимость к другим индивидуальностям - и это забвение угрожает окончательно лишить смысла слова, которыми все мы так охотно пользуемся.

Мы часто смешиваем в своей речи понятия личности и индивида, употребляем их как равнозначные. А между тем для христианского сознания они - едва ли не полярны.

Это требует пояснений.

Для христианской мысли мир - не просто механическая совокупность его видимых частей, но определенная иерархия, все уровни которой пронизаны личностным началом. Это относится и к строю Божественной жизни, тайна которого воплощена в троичном догмате о взаимоотношении Трех Лиц Единого Бога; но это же относится и к строю жизни человечества, поскольку "христианство, - по словам св. Григория Нисского, - есть некое подражание природе Божией". Христианское богословие различает в Боге единую природу и ее существование в лицах (или личностях). И это же различение должно лежать в основе всякой христианской антропологии и может быть, на наш взгляд, применено к решению вопроса об истинном месте и значении наций-личностей в человечестве.

Источником христианского понимания этого вопроса служат два великих события мировой истории - Воплощение и Пятидесятница.

Ко времени Христа на земле существовало множество народов, занимавших разную территорию, говоривших на разных языках, враждовавших друг с другом. Было ли их появление простой исторической случайностью? Слова Писания о "сотворенных народах" заставляют ответить на это предположение отрицательно: существование народов принадлежало плану творения, входило в замысел Божий о мире. Но в своей истории народы лишились общей меры, и эту общую меру вернул им Христос.

Восприняв в Воплощении совершенную человеческую природу, Он навсегда утвердил природное единство человечества, некогда заключенное в личности первого человека - "ветхого Адама".

Но Христос являлся в мир не за тем, чтобы упразднить замысел Творца. Не для того он вошел в плоть истории, чтобы отменить ее, а для того, чтобы стать ее духовным средоточием, энергией и целью.

Природа человечества едина, говорит христианство, "всякая природа содержится в чьей-то личности не может иметь иного существования"[7]. Иначе говоря, христианство принесло в мир представление о множественности личностей единого человечества. И не только индивидуальных, но и народных.

Этот смысл, в частности, можно видеть в событиях дня Пятидесятницы, когда Св. Дух сошел на апостолов и они получили дар говорения на разных языках. "И все изумлялись и дивились, говоря между собою: сии говорящие не все ли галилеяне? Как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились. Парфяне, и Мидяне, и Еламиты, и жители Месопотамии, Иудеи и Каппадокии, Понта и Асии, Фрагии и Памфилии, Египта и частей Ливии, прилежащих к Киринее, и пришедшие из Рима, Иудеи и прозелиты, критяне и аравитяне, слышим их нашими языками говорящих о великих делах Божиих?"

Не в одноязычии мира, но в разноязычии апостолов родилась христианская Церковь, и этим была утверждена множественность национальных путей к единой цели.

Теперь мы можем легко понять, в чем, с христианской точки зрения, состоит разница между личностью и индивидом и что принципиально нового вносит понимание нации как личности в так называемый "национальный вопрос".

Индивидуум - это воплощенное отрицание общей меры в человечестве, это - дробление единой человеческой природы, самозамыкание и самоабсолютизация ее, по существу, однородных частиц, происходящие из смешения природы и личности. Индивидуумы - как люди, так и нации - непроницаемы друг для друга.

В противоположность индивиду личность - не часть какого-либо целого, она заключает целое в себе. Личность не дробит единой природы, но содержит в себе всю ее полноту, и потому понятие личности предполагает наличие общей меры в человечестве.

(Эти рассуждения должны казаться и, вероятно, кажутся современному сознанию излишне отвлеченными, далекими от сегодняшней тревожной реальности. Но - немного терпения - и мы увидим, к каким практическим последствиям ведет забвение и искажение этих христианских понятий.)

Но если нация - соборная личность, от Бога получающая свое бытие, то ее нельзя определять ни как "историческую общность людей", ни как "силу природную и историческую" (Вл. Соловьев). Нация есть один из уровней в иерархии христианского космоса, часть неотменимого Божьего замысла о мире. Не историей народа создаются нации, но нация-личность реализует себя в истории народа, или, другими словами, народ в своей истории осуществляет мысль Божию о нем.

В этом смысле нация отлична от эмпирического народа. История народа - это история самораскрытия его личности. Не существует конкретного момента народной жизни, который не был бы проявлением самой этой личности, но и обратно: никакое историческое состояние народа не исчерпывает всей полноты его личности.

Отдельные этапы ее самораскрытия могут резко противостоять друг другу, как это случается и в индивидуальной жизни человека; на этом пути возможны страшные падения, но - пока живо в народе сознание личного единства и, следовательно, своей свободы - возможны и подъемы из глубочайших бездн.

Самосознание членами народного целого своего личного единства и есть то, что мы называем национальным самосознанием. Оно связывает воедино все стороны, все эмпирические проявления исторического бытия нации; оно направлено, по выражению Вл. Соловьева, к постижению в судьбе и духе народа того, "что Бог думает о нем в вечности". Неприменным условием существования и развития его является историческая память, разрушение которой вносит в самосознание народа болезненные искажения, приводит его к пагубному самоотождествлению своей личности с данным мгновением ее бытия, к забвению того, что всякая эмпирическая личность несовершенна и лишь в непрерывном сознательном становлении может приблизиться к полноте личной жизни.

Разрушение исторической памяти убивает в народе духовную тягу к этой полноте, калечит его нравственную личность, уничтожает веру в возможность творческого преодоления зла и надежду на возрождение.

Признание народов личностями ведет к признанию их равенства, дает каждому из них непререкаемое право на уважение и любовь всех других, утверждает абсолютную ценность их национального своеобразия.

Но как согласовать свободу индивидуальной человеческой личности с ее принадлежностью к национальному целому?

Никакой человек не рождается в мир безличным существом, чистой возможностью. Для того чтобы свободно самоопределяться в земной жизни, он к моменту своего появления уже должен быть качественно определенной, и в том числе - национально определенной личностью. Правда, эта определенность существует лишь как идеальная заданность, как метафизическая основа нашей духовной природы, она не нарушает и не умаляет дара человеческой свободы. Всякая личность вольна уклониться от исполнения своего довременного предназначения, вольна отвергнуть Божий замысел о себе, забыть о корнях своего бытия. Однако разрушить до конца этих корней она не может.

Какие бы новые качества ни получил человек в переменчивых условиях своей жизни, в последних глубинах его сознания, в "прапамяти" всегда хранится смутное представление о своем происхождении, о своем "первообразе", и у многих людей оно часто становится источником мучительной, иррациональной неудовлетворенности жизнью, превращаясь в чувство какого-то неисполненного призвания.

Но перед каждой человеческой личностью всегда открыт и другой путь - путь самопознания, открытия в глубине собственного "я" духовного источника его бытия. И на этом пути человека к Богу рано или поздно вступает в свои права национальное сознание, сознание метафизической включенности собственного "я" в соборное "я" народа, и через него - в соборное "я" человечества.

Однако все эти соотношения могут рассматриваться лишь как принципиальная установка христианского сознания. Реальная человеческая жизнь все еще бесконечно далека от их осуществления. И, как во времена первоначального христианства, они лишь указывают путь, на котором человечество может достичь полноты личного бытия.

На языке христианства это высшее качество личного бытия называется Церковью. Человечество как Церковь и есть полнота будущего, к которому призвана стремиться непрерывно меняющаяся реальность существующего мира, чтобы соединиться со своим Творцом.

Но каждая личность, индивидуальная или национальная, идет к этому соединению только ей свойственным путем, в себе стремится раскрыть эту полноту, и только так достигается истинная полнота целого.

Христианство зовет человечество не к отказу от разнообразия составляющих его личностей, не к образованию из себя некой бескачественной сплошности. Оно зовет его к преображению, к тому, чтобы все в нем проросло "в меру полного возраста Христова" (Еф. 4. 13). Каждый народ, каждая индивидуальная личность должны обрести свою полноту в Церкви. И когда это осуществится, когда все народы достигнут этой цели, - тогда исполнится совершенство соборной личности человечества - Церкви Христовой, в которой духовный опыт народов, их "слава и честь" будут сложены к ногам Христа.

"Все народы, Тобою сотворенные, придут и поклонятся пред Тобою, Господи, и прославят имя Твое".

Это и есть свободное общее дело человечества.

 

3

 

Разрушение христианской основы национального сознания было губительным для его дальнейших судеб.

Нельзя, конечно, сказать, чтобы на почве христианства не возникало его болезненных искажений - то в форме отвлеченного псевдо-универсализма, то - религиозного национализма. На практике эти искажения нередко влекли за собой многочисленные человеческие жертвы, и было бы нестерпимым фарисейством со стороны христиан снимать с себя историческую ответственность за них.

Однако подлинное вырождение национального сознания началось с распространением атеизма, рационализма и материализма.

В результате этого вырождения сложились две (если брать их максимально широко) атеистических идеологии - универсализм и национализм.

Обе они имеют мировое распространение, обе проявились в прошлой русской жизни и доныне сильно влияют на ее ход.

Первой из них мы отчасти уже коснулись, выясняя национальную позицию "рационалистического гуманизма". Теперь мы можем иначе и шире рассмотреть эту идеологию и попытаться оценить ее подлинный смысл и роль, которую, независимо от субъективных намерений ее приверженцев, она сыграла в истории России и может сыграть в истории человечества.

Разложение целостного национального самосознания, опиравшегося на христианскую основу, началось в России особенно бурно благодаря свирепым реформам Петра I - первого русского нигилиста. Мы не можем в ограниченных рамках этой статьи следить за подробностями этого процесса, приведшего к мучительному раздвоению единой национальной личности, и нам остается указать лишь общие его очертания.

Как случилось, что "образованный класс" и "народ" в России оказались противопоставленными друг другу? Как могла возникнуть знаменитая проблема "интеллигенции и народа", ставшая одной из характернейших примет новейшей русской истории?

Эту проблему иногда упрощенно представляют как злонамеренный "отрыв" интеллигенции от народа, как результат чисто волевого акта. Но этим упрощением снимается весь трагизм этого противостояния, который остро переживался русскими писателями от Достоевского (и даже от Пушкина) до Блока.

Для многих русских людей этот "отрыв" произошел бессознательно и субъективно поначалу вовсе не переживался как таковой. Они теряли веру в Бога, сохраняя в то же время любовь к "народу" и нередко чистейшее стремление ему "послужить".

Но незаметно для них самих лицо народа замещалось в их сознании его социальным обликом, поскольку рационалистически и материалистически народ как целое воспринят быть не может. И тогда перед ними возник роковой вопрос, сама возможность которого уже свидетельствовала о болезни национальной личности - кого же в России следует считать народом? Естественно, что в земледельческой России "народом" стали называть главным образом крестьянство.

Ему и решила интеллигенция нести сложившийся у нее идеал: "прогресс", "просвещение", "общечеловеческие" формы жизни, сложившиеся в Западной Европе[8].

Но именно этот "народ", как показал опыт, был наиболее невосприимчив к спасительному общечеловеческому идеалу, именно в соприкосновении с ним ощутила себя интеллигенция "чужой" в своей стране. Русский народ внезапно предстал перед ней как сплошь "реакционная масса", упорно державшаяся своих темных верований и не желавшая усваивать плоды европейского просвещения.

В "передовом" русском обществе крепло убеждение, что "народ" в России - это, перефразируя знаменитое выражение Ницше, "нечто, что должно быть преодолено", разумеется, для его же счастья.

Так началось - и в обновленных формах продолжается до сих пор - "спасение" России от самой себя, спасение через самоотречение от народной личности и придание ей "общечеловеческих" черт[9].

По мере того как социологическая поверхность русской жизни все более дробилась, содержание понятия "народ" в либеральной и народнической мысли подвергалось быстрому выветриванию[10], пока, наконец, окончательно не разложилось в марксизме с его теорией классовой ненависти.

Выступив принципиальным врагом национальной общности, признав единственной реальностью социологическую абстракцию - "класс", написав на своих знаменах "пролетарии не имеют отечества", марксизм стал последовательным и чистейшим выражением национального нигилизма.

Но родоначальником его он не был. Он взял на себя лишь завершение работы по обезличиванию народа, задолго до него начатой "передовыми" кругами русского общества[11]. Как и они, он вдохновлялся психологией "строительства в пустыне" (выражение Писарева); и как они, он ненавидел "идолов", веками определявших нравственную природу русского народа, дававших ему силы различать между "добром" и "злом", сохранявших его самоощущение как личности.

И для того чтобы разрушить этих идолов и самому занять их место, марксизм в России предпринял такое "преодоление" народа, равного которому не знала всемирная история.

Из "этнографических масс" бывшей Российской империи было задумано создать "новую историческую общность людей", что предполагало их предварительное "перевоплощение". Методы этого перевоплощения, примененные прежде всего к русскому народу, сейчас довольно хорошо известны.

В короткое время русский народ был доведен почти до полного исторического беспамятства, лишен национальной культуры, едва не лишился своей поруганной и растоптанной Церкви, чудом уцелевшей, - и сделался, по мысли преобразователей, надежной опорой сущего и грядущего всемирного интернационала.

Вся "левая" Европа, в которой процессы "денационализации" и "интернационализации" шли своим чередом, рукоплескала и все еще продолжает рукоплескать этому невероятному успеху "русских марксистов".

Теперь уже она понемногу начинает ощущать себя отстающей от страны передового социализма, и торопит, и понукает свои правительства спешить вдогонку.

Западные "учителя" и восточные "ученики" поменялись ролями.

"Западноевропейское" утратило монополию быть абсолютным синонимом "общечеловеческого", и новым избранным сосудом последнего чем дальше, тем больше становится социалистическая Восточная Европа (впрочем, с настоящего Востока грядет новый грозный претендент на эту роль - коммунистический Китай, уже затмевающий в глазах европейских "новых левых" прежних кумиров).

Общечеловеческий идеал получил завершенную научную формулировку в лозунге "социалистической интеграции" принципиально отнесенном ко всему человечеству в целом. (Правда, западных поклонников этой идеи иногда шокируют, по их мнению, "азиатские" черты осуществленного социализма, но это свидетельствует лишь о том, что над их умами все еще "тяготеет кошмар прошлого" (Маркс), то есть, в данном случае, традиции национальных демократий.

Эта перемена ролей "просвещенного" Запада и веками "косневшего в варварстве" Востока приводит к некоторому замешательству и неразберихе в стане защитников социалистической "денационализации". Западных радикалов чрезвычайно смущает, а в последнее время неприкрыто раздражает "попятное", с их точки зрения, движение за демократические права в СССР, за "приближение жизненных стандартов к западным" (А. Д. Сахаров), против которых и направлено открыто или прикровенно острие их борьбы. "Левая" печать все чаще принимает контрмеры для того, чтобы ослабить неблагоприятное для ее целей впечатление от правовых выступлений в странах социализма. Диапазон обвинений "инакомыслящих" в СССР колеблется от "наивности" до "реакционности", - и со своей точки зрения западные радикалы рвущиеся к социализму, конечно, правы.

Они устали от своих одряхлевших свобод, с которыми не знают, что делать, устали от того, что не имеют "никаких указаний ни на земле, ни на небе" (Ж.-П. Сартр), от отчаянного одиночества в мире. И для спасения от всего этого им нужна идеологическая вера: как опора существования, как простейший рецепт достижения лучшего будущего, как основание для борьбы. И во имя этой веры, во имя растворения своей одинокой хаотической воли в целенаправленной воле масс - они готовы отказаться от непосильного для человека бремени бессодержательной свободы, от безграничных прав собственной личности.

Поэтому, когда из стран осуществленного идеала раздаются голоса в защиту этих самых прав, угрожающие незыблемости идеологической веры, им предпочитают не верить. Это неверие единомысленных западных кругов усугубляет в русских либерально-демократических кругах настроения жертвенного пессимизма, отчаяния и растерянности. Возможно, что эти настроения рано или поздно приведут к коренному пересмотру мировоззренческих основ нашей интеллигенции (что отчасти уже и происходит в некоторой ее части); однако пока еще в этих кругах по-прежнему преобладает стремление реорганизовать жизнь человечества на рациональных началах, с помощью научно-технических средств, к необходимой для этой цели конвергенции Востока и Запада. И, конечно, по-прежнему, осуждается рост национального самосознания, препятствующий нормальному ходу общечеловеческого прогресса.

При всех различиях, существующих между нынешними социалистами, их объединяет единая вера в прогресс общечеловеческих форм жизни, в поступательное движение человеческих обществ к механическому слиянию, как высшему уровню бытия. В любом варианте эта вера выступает как научно обоснованная - либо марксизмом, либо более современным научно-рационалистическим подходом.

Но, вопреки своим научным претензиям, она остается именно верой в конечное торжество разума на земле. Только этим можно объяснить странную устойчивость "прогрессивного мировоззрения" перед лицом чудовищного, катастрофического опыта зла и страданий, который выпал на долю человечества в XX веке и, казалось, должен был бы навсегда положить конец "научным" попыткам переустройства мира. Казалось бы, предел человеческого озверения, по-видимому достигнутый нашим веком, поставил неотложный вопрос - что же именно развивается прогрессивно? И этот вопрос должен был бы формулироваться как вопрос о человеческой природе, об инстинкте зла в человеке и условиях его проявления.

Темы эти действительно стали предметом напряженных и трагических раздумий части человечества.

Но со сторонниками теории прогресса (во всяком случае, с большинством из них) ничего подобного не случилось. Вера, как ей и положено, оказалась сильнее фактов. И над человечеством, летящим в преисподнюю, снова зазвучала утешительная колыбельная песенка о прогрессе.

Однако сейчас, после всего пережитого человечеством, нельзя, кажется, не расслышать в ней зловещих ноток. Ничего непоправимого, оказывается, не случилось; "прогресс" просто дал зигзаг, отклонился от светлого пути по воле "злых вождей", ну, и, конечно, "империалистов". Но теперь, когда "злые вожди" в могиле, а империалистов вот-вот обуздают, псе снова пойдет на лад... Да и вообще, есть ли о чем говорить? Марксизм, как и всякая наука, имел право на эксперимент - эти слова в 1974 году написал русский "либеральный" марксист Рой Медведев.

Среди защитников теории прогресса есть, однако, люди с обостренной нравственной чуткостью, признающие, что непрерывное научно-техническое совершенствование человечества может оказаться для него гибельным. Таков, например, всемирно известный мужественный защитник прав человека академик А. Сахаров. Но как он предлагает избежать этой опасности? По его мнению, должны быть созданы "условия научного и демократического общемирового регулирования экономики и всей общественной жизни... Прогресс должен непрерывно и целесообразно менять свои конкретные формы, обеспечивая потребности человеческого общества, обязательно сохраняя природу и землю для наших потомков". Здесь молчаливо предполагается, что в условиях демократии "потребности человеческого общества" сами собой приобретут разумный характер, а сами эти условия возникнут (ведь А. Сахаров горячий противник насилия), вероятно, из "доброй воли" правительств, из экономической необходимости и из сознания грядущих опасностей. Власть, очевидно, при этом должна перейти из рук профессиональных политиков в руки ученых и администраторов, которые и придадут прогрессу целесообразную форму.

Но какая цель стоит перед человечеством? какие потребности должен удовлетворить прогресс? чем гарантировано, наконец, проявление людьми разумной и доброй воли?

На все эти вопросы А. Сахаров не отвечает, и это придает его построению отвлеченный и формальный характер[12].

История XX века с жуткой убедительностью доказала, что демократии, даже самые передовые, бессильны сами по себе обуздать проявления злой человеческой воли, вооруженной плодами прогресса (об этом, наверное, хорошо помнят уцелевшие жители Хиросимы). Демократия в лучшем случае выражает мнение большинства, но это нисколько не доказательство его истинности.

Но тогда остается наука?

На науку в наш век действительно возлагали и возлагают большие надежды. "Наука стала социальным институтом", - в один голос повторяют разнообразные теоретики современного индустриального общества. Наука повышает материальный уровень жизни, наука обеспечивает массовое производство, наука прекращает волюнтаризм общественной жизни, наука кладет конец прежнему хаосу истории и открывает новую эру "плановой", "позитивной" истории человечества и т. д. и т. п. Задача науки - создать из человечества единое общество "сайентистского" типа, строго упорядоченное и стабильное. Культура этого общества, пронизанная "научным духом", должна быть принципиально отлична от того, что раньше понималось под этим словом.

Впечатляющее описание этой новой культуры дает один из видных теоретиков "научного общества" Жан Фурастье:

 

Это общество создает совершенно иную концепцию личности, адекватную духу современности. Отличительные черты ее: антитрадиционалистская направленность мышления, отсутствие исторической памяти, мешающей "стерильному" восприятию действительности, антиэмоциональность, трезвость, деловитость. Массовое потребление ведет к изменению способа общений между людьми. Отныне контакт человека с окружающим миром происходит "по поводу вещей", а не по поводу вопросов типа "справедливо ли устроен мир". Из новой культуры должно быть изгнано все неизмеряемое, все неисчислимое, словом все качественное. В новом обществе потребления устанавливается новый моральный климат, главной особенностью которого является эмпиризм, соответствующий эмпиризму современной науки. Мораль облегчается, адогматизируется; атмосфера современности "тщательно выталкивает из морального сознания трудные и болезненные вопросы". Все это, по мнению Фурастье, способствует проникновению в массовое мышление принципов "научности", является приметами интеллектуального "освобождения" личности. Но это "освобождение" не есть увеличение свободы в традиционном смысле, а как раз нечто обратное ей. Новая "личность", освобожденная от груза традиций, от "стереотипов" прежних форм жизни в максимальной степени должна соответствовать регулятивной функции науки, то есть ее поведение должно быть полностью подчинено требованиям рациональности, оптимальности, эффективности, и не только в производственном процессе, но и во внеэкономической сфере жизни, потому что в новом обществе, собственно, не остается сфер, безразличных к производству. Технологическая среда требует... чтобы человек все более приближался к оптимуму; все отклоняющееся от оптимума воспринимается ныне как беспорядок, тогда как традиционное общество было более терпимым. Социально-регулятивную функцию науки осуществляет технократия. "Технократия есть власть, осуществляемая от имени требований... роста и могущества, которая рассматривает общество лишь как совокупность социальных средств, предназначенных для использования ввиду достижений целей роста и усиления аппарата, который его контролирует". (Когда-то соотечественник Ж. Фурастье "утопический" социалист Сен-Симон писал: "Верховный закон прогресса человеческого разума подчиняет себе все, надо всем господствует; люди для него - только орудия".) Естественно, что это проектируемое общество должно носить мировой, "общечеловеческий" характер. Развитие науки, ее концентрация и рациональное размещение предполагают разложение традиционных национальных образований и ликвидацию "исторических" культур, несовместимых с типом сознания "научного" человека. Величайшим препятствием на пути к созданию "общества будущего" является, с точки зрения Фурастье, "магический, синтетический и образный тип мышления" народных масс. "Существует, - по его словам, - внутреннее противоречие между массой и прогрессом". (Вспомним: народ - это "нечто, что должно быть преодолено".) [13]

 

Не нужно большой проницательности, чтобы уловить черты сходства этой картины с тем идеалом "социалистического переустройства мира", к которому стремится современный марксизм. Последний лишь оспаривает возможность осуществления этого идеала при капитализме. Кроме того, характеристика новой "личности" у теоретиков "научного" общества должна обладать, с точки зрения марксизма, одним очень существенным изъяном, а именно отсутствием идеологического компонента, который, как показал опыт, очень небесполезен для успешного осуществления "регулятивной" функции, и при этом счастливым образом не противоречит "научному духу", поскольку, как известно, марксистская идеология тем и отличается от "традиционных", что она - "единственно-научная". Соответственно в обществе должен существовать научно-идеологический регулятор, перед которым, конечно, придется потесниться политически-наивной технократии.

Прозрачно маскируемая "конвергенция" социализма и "технологизма", принимающая сейчас все более открытые формы, не случайна и опирается на их еще не вполне распознанное духовное сродство. Сцилла и Харибда всегда найдут общий язык для переговоров, как потому, что они - одной породы, так, в особенности, и потому, что у них есть общий враг.

Как имя этому врагу?

Провозвестники нового универсального общества никогда не произносят его вслух, может быть, отчасти потому, что для многих из них оно остается неясным, а может быть, потому, что назвать его открыто значит для них проиграть свое дело. И все же...

Мы видели, что "новое общество" планирует исчезновение личности в традиционном смысле слова, выясненном нами выше. Ее место должен занять стерильный "общечеловек", лишенный всякой качественной определенности, разумный атом с рационально планируемым социальным повелением.

Мы видели, что "новое общество" стремится упразднить все прежние, "неоптимальные" типы человеческих общностей и в первую очередь нации, препятствующие общемировой регуляции жизни человечества. (Упразднение религии, "магического мышления", как главного источника иррациональных переживаний, подразумевается само собой.)

И чтобы светлое поле разума никогда не омрачалось тягостными воспоминаниями об этих ненужных человеку вещах, "новое общество" предполагает уничтожить историческую память, сделать историю несуществующей.

Перед нами - стройный план разрушения иерархии христианского космоса, план превращения человечества в бескачественную сплошность.

Но безличное, бесструктурное, бесформенное бытие - невозможно. Лишаясь этих свойств, оно самоуничтожается, превращается в небытие.

"Дух самоуничтожения и небытия" - вот имя истинного двигателя и регулятора "общечеловеческого прогресса" без Бога и человека, вот кто прячется под благообразной личиной "универсализма", беспощадно насмехаясь над обманутыми им "общечеловеками". Под разными кличками появлялся он в истории, неизменно творя свою разрушительную работу, но не раз его опознавали, и ему вновь и вновь приходилось маскироваться, потому что его могучим противником была сама ЖИЗНЬ. В России его узнал и назвал Достоевский, однако прогрессивное общество не поверило ему, объяснив его ясновидение "реакционностью", и это неверие дорого обошлось России.

Дорого обошлось оно и остальному миру, в котором были свои пророки, но их, если и не побивали камнями, то в лучшем случае считали эксцентричными безумцами - и не принимали всерьез.

Но вот - все пророчества сбылись; здание, веками возводившееся на "разумных основаниях", оказалось непригодным и страшным жильем; "храм общественности" (выражение Милюкова), к ужасу своих архитекторов, обернулся местом массовых человеческих жертвоприношений, хорошо оборудованной пыточной камерой во славу Будущего. Обнаружилось, что эта длящаяся постройка - имеет свою собственную цель, не совпадающую с горделивыми планами строителей, и что сами они - всего лишь бессознательные пассивные орудия осуществления этой неведомой им цели. Цели разрушения человека и основ его человеческого бытия.

Такова реальная цена, которую вынуждено платить - и отчасти уже заплатило - человечество за свое отвлеченное механическое единство. Этот итог все отчетливее сознается и религиозной, художественной, философской мыслью XX века; однако сфера распространения и усвоения ее выводов ограничена как извне (мы подразумеваем явные и неявные способы ее подавления), так и - главным образом, - изнутри самого современного человека. Здесь она вязнет в толще стереотипов, заменяющих современному человеку сознание, стереотипов, устойчивость которых поддерживается ежечасно всевозможными средствами массовой информации.

Подавляющее большинство людей живет во власти какого-то вымученного и одновременно инфантильного оптимизма, который быстро сменяется пароксизмами страха, но еще быстрее восстанавливается. Нет опаснее ошибки, чем смешение этого безвольного, бездумного, безответственного "оптимизма" с неистребимой в человеке жаждой жизни. Тут действует противоположный закон, столь же древний, как закон самосохранения, - закон саморазрушения жизни, действует прикровенно, лукаво, но от этого не менее губительно.

Однако это не внеличная сила, не могущественный Рок, правящий человеком независимо или против его воли. Действовать он может только с согласия личности ему подчиниться, только благодаря ее свободному выбору. И то, что многие люди в наш век настаивают на своем праве не быть личностью, то есть отрицают свободу и, следовательно, ответственность за происходящее, не только ничего не меняет, но говорит лишь о том, что они уже уступили этому закону, уже дали согласие на конечное самоистребление бытия.

Рационалистическая утопия универсализма, опирающаяся на иррациональную веру в прогресс, - не просто безобидное заблуждение, которое может быть преодолено на путях разума. Это - продукт разложения целостного самосознания личности, результат отречения ее от истинных корней всякого бытия, симптом опасного духовного заболевания, несущего ей гибель. Осуществление этой утопии приводит не к повышению уровня бытия, как кажется ее адептам, а к его понижению, разрушению, в конечном счете уничтожению.

 

4

 

Попытки исторического воплощения (под лозунгом интернационализма) этой гибельной абстракции всегда приводили к калечению, к слому живой реальности, порождая реакции, не менее страшные по своим последствиям.

Мы имеем в виду так называемый национализм, происхождение которого до сих пор нельзя считать окончательно выясненным.

Неверно, конечно, утверждать, что национализм возникает только как реакция на угрозу разрушения национальной жизни, хотя именно это по большей части говорят его сторонники. Это означало бы, что он не обладает собственным, а только отраженным бытием и должен исчезать с прекращением вызвавших его условий.

Между тем существование национализма в странах, где национальной жизни ничего не угрожает ни извне, ни изнутри, - факт, достаточно хорошо известный из истории, и всякий без труда может вспомнить необходимые здесь примеры. Угроза национальному существованию, всякие виды национального унижения лишь обостряют националистические чувства, но в такие моменты их собственная природа неразличима среди всеобщего национального подъема.

И только когда жизнь возвращается в нормальное русло, становятся более или менее отчетливыми очертания этого явления.

Национализм нельзя отождествлять с национальным чувством, как это часто делают. Последнее лишь служит для него орудием. Национализм есть прежде всего идеология, воспитывающая сами по себе стихийные национальные инстинкты в определенном направлении.

Отправная точка этой идеологии - представление об исключительной ценности племенных особенностей того или иного народа, учение о превосходстве его над всеми другими.

В форме эгоистических национальных инстинктов это представление существовало, конечно, и в дохристианском мире; оно способствовало искажению национального самосознания и на христианской почве; однако идеологически оно оформилось в результате разложения и забвения принципиальных установок христианства.

Выше мы подробно говорили о том, что для христианства - человечество едино по природе, но множественно в личностях, причем за каждой личностью утверждено абсолютное значение.

Подобно универсализму, национализм искажает это соотношение за счет отрицания абсолютности каждой национальной личности, однако приходит к этому своим путем.

В отличие от рационалистического или материалистического универсализма, национализм во что бы то ни стало стремится сохранить понятие национальной общности, не поддающейся социологическому разложению. Но поскольку им утрачено сверхсоциологическое христианское понимание этой общности как личности, он вынужден искать ее не над, а под социологической поверхностью народной жизни. И национализм находит ее в кровном, родовом единстве нации, и это расово-натуралистическое восприятие кладется в основу собственной идеологии.

Из этого расового признака выводятся, как принадлежащие ему по самой природе, все особенности национальной личности, проявившиеся в истории народа, или, вернее, те из них, которые почему-либо кажутся наиболее предпочтительными носителям националистического мировоззрения. Излишне, думается, подробно развивать мысль о том, что этот набор "природных" особенностей всегда исторически ограничен и потому произволен. Достаточно хотя бы вспомнить судьбу известной в прошлом России теории, согласно которой самодержавие и православие составляют извечные атрибуты русской народности и вместе с ней образуют нераздельную триединую святыню. Или же не менее популярное в свое время убеждение, что крепостное право есть неотъемлемая национальная особенность русских (в несколько подновленном виде это убеждение старых русских националистов часто встречается и в наши дни, как на Западе, так и в самой России).

Национализм смешивает понятия личности и природы, приписывая природе свойства личности. В результате этого смешения абсолютность национальных личностей превращается в абсолютность национальных природ, то есть происходит распадение единой природы человечества на множество частных природ, причем личность принуждена играть здесь несвойственную ей роль средства этого раздробления.

В итоге человечество становится механической совокупностью внутренне никак не связанных между собою национальных индивидов или особей, лишенных общей меры и находящихся в чисто внешних взаимоотношениях.

Национализм, следовательно, - индивидуалистическое антиличностное сознание. Сознание человеком или народом своей личности всегда основано на сознании личностей всех других, на признании абсолютной ценности за любой личностью.

Национализм признает такую ценность только за тем народом, в недрах которого он родился, рассматривая остальные как средства или как помехи к достижению данным народом собственных интересов. Поэтому для обращенного вовне национализма не существует никаких нравственно-обязывающих начал, ограничивающих его притязания, а существует лишь внешняя сила, препятствующая их удовлетворению.

Отсюда вырастает чрезвычайно характерный для националистической идеологии культ силы собственного государства.

Другим важнейшим принципом этой идеологии является забота о внутреннем состоянии нации, понимаемая, однако, вполне специфически. Поскольку, как было сказано, национализм считает характерные особенности народа принадлежащими самой его природе, постольку он настаивает ради их сохранения на биологической чистоте национального типа. Нарушением этой "чистоты" национализм часто склонен объяснять упадок нации, и, напротив, восстановление ее. с его точки зрения, должно служить залогом национального возрождения.

Два этих признака: племенная чистота и государственная мощь - национализм рассматривает как необходимые и достаточные условия так называемого "национального здоровья". Все остальные составляющие народной жизни, как, например, религия, культура или политическое устройство, играют по отношению к этим первичным условиям подчиненную служебную роль и не затрагивают основ существования нации, которая объявляется самоцелью.

При всей внешней несхожести универсализма и безрелигиозного национализма, при всей их ненависти друг к другу они имеют много общего, хотя это общее не сразу бросается в глаза.

Мировоззрения эти различаются не качественно, а только количественно, поскольку национализм хочет осуществить те же цели, что и универсализм, но только в масштабах национального государства. Универсализм призывает любить человека и человечество как таковых, национализм призывает любить человека определенного племени и само это племя как таковых.

Это сходство двух по видимости противоположных явлений в свое время проницательно отметил русский мыслитель Константин Леонтьев:

"Любить племя за племя - натяжка и ложь... Чисто племенная идея не имеет в себе ничего организующего, творческого; она есть не что иное, как частное перерождение космополитической идеи всеравенства и бесплодного всеблага... Национальное начало вне религии... начало медленно, но верно разрушающее".

 

* * *

 

Мы хотели бы кончить эту статью тем, с чего мы ее начали. Россия стоит у какого-то неведомого исторического предела. И на всех нас сегодня лежит ответственность за возвращение ей пока еще раздробленного, пока еще рассыпанного национального самосознания. И в первую очередь ответственность эта ложится на христиан, которые могут и обязаны участвовать в этой необходимой духовной работе. Униженный и оглушенный русский народ, как никогда, нуждается в том, чтобы вновь осознать себя личностью, свободно избирающей свои исторические пути.

И христиане сегодня призваны помочь ему вспомнить о духовных корнях его исторической жизни. Но прежде они сами нуждаются вспомнить об этом.

Статья эта - попытка такого воспоминания. По словам русского мыслителя, "нам суждено было представить свету яркие примеры безумия, до которого способен доводить людей дух нынешнего просвещения, - но мы же должны обнаружить и самую сильную реакцию этому духу".

1974 г.

<DIV ALIGN=RIGHT>Вадим Борисов</DIV>

 [Архив Самиздата] | [Из-под глыб] | [Библиотека «Вехи»]
© 2004, Библиотека «Вехи»



[1] Еще А. С. Хомяков в споре с "прогрессистами" ясно понимал, что у любого народа "может усовершенствоваться наука, а нравы могут упадать и страна гибнуть; может разграфляться администрация и, следовательно, по-видимому, приходить в порядок, а народ упадать и страна гибнуть. Может скрепляться случайный центр, а все члены слабеть и болеть и страна опять-таки гибнуть".

[2] Более индивидуалистично и романтично формулировал это стремление стряхнуть национальные путы ранний Фихте: "Пусть земнорожденные, признающие в земной коре, реках и горах свое отечество, остаются гражданами погибшего государства... Но солнцеподобный дух неудержимо притягивается и направляется туда, где свет и право. И в этом всемирно-гражданском чувстве мы можем успокоиться..."

[3] Отметим здесь характерную особенность восприятия русской культуры, нередко встречающуюся в сегодняшней интеллигенции. Декларируемая любовь к ее "высшим достижениям" вполне уживается с презрительным отвращением к русской истории, со страхом перед "зверским ликом" русского народа, с насмешливо-снисходительным отношением к его духовным ценностям. Эти "высшие достижения" воспринимаются не как органическое проявление, а как необъяснимая аномалия русской жизни. Здесь, по-видимому, искренне утрачено понимание и ощущение неразрывной связи индивидуального гения с гением народа. И потому в противопоставлении России и ее духовной культуры не видят ничего противоестественного.

[4] Эта бегло указанная нами эволюция подробно прослежена русской мыслью в лице Ф. Достоевского, С. Булгакова, С. Франка, Н. Бердяева, о. Павла (Флоренского) и многих других. К их работам мы и отсылаем заинтересованного читателя.

[5] Эта интуиция гения была философски разработана в русской литературе трудами Л. Карсавина, Н. Трубецкого, Н. Лосского и др.

[6] Начавши с крика радости, - свидетельствует А. Герцен о своем духовном опыте, - при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию - спасла меня на краю нравственной погибели... За эту веру в нее, за это исцеление ею - благодарю я мою родину".

[7] Слова эти принадлежат авторитетному богослову Восточной Церкви Леонтию Византийскому.

[8] "Роль образованного класса в России быть преподавателем цивилизации народу". Эти слова И. С. Тургенева еще в 1910 году сочувственно цитировал вождь кадетов П. Н. Милюков, полемизируя с "веховской" историей интеллигенции.

[9] "Массы, как природа, - писал в 40-х гг. XIX в. историк-западник Т. Грановский, - бессмысленно жестоки или бессмысленно добродушны. Они коснеют под тяжестью исторических и естественных определений, от которых освобождается мыслью только отдельная личность. В этом разложении масс мыслью заключается процесс истории".

[10] Характерная полемика в русской прессе возникла в связи с событиями в Москве 3 апреля 1878 г.: в этот день охотнорядские мясники подвергли жестокому избиению студенческую демонстрацию, и публицисты горячо спорили о том, можно ли считать "охотнорядцев" народом.

[11] Вот, например, как описывал в начале XX в. русскую социалистическую интеллигенцию ее апологет М. В. Туган-Барановский. Главное в интеллигенте этого типа, что "он был проникнут революционным духом и относился с величайшим отвращением к историческим формам русской жизни, среди которых чувствовал себя решительным отщепенцем... Что же касается до русской исторической культуры... то вражда к ней есть одна из характернейших черт интеллигента... Русский интеллигент оторван от своей исторической почвы и потому выбирал себе тот социальный идеал, который казался всего более обоснованным с рационалистической точки зрения. Таким космополитическим, сверхнациональным и сверхисторическим идеалом является социалистический идеал".

[12] "Если прогресс - цель, - писал еще А. Герцен, - то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который по мере приближения к нему тружеников вместо награды пятится и в утешение обреченным на погибель толпам... только и умеет ответить горькой усмешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле? Неужели и вы обрекаете современных людей на жалкую участь кариатид?.."

[13] В 60-е гг. Фурастье пришел к выводу, что соц.-полит. экспериментаторство XX в. и экспериментаторство научное суть проявления одного и того же антитрадиционалистски ориентированного духа Нового времени.



*) Эта статья вошла в первое издание сборника "Из-под глыб" в сокращенном виде, так как окончательная ее редакция была получена издательством YMCA-PRESS с опозданием.