[Вл.С.Соловьев] | [Библиотека «Вехи»]

 

Л. М.ЛОПАТИН
Памяти Вл. С. Соловьева[1]

Десять лет прошло с тех пор, как умер Вл. Соловьев, а если иметь в виду, как много испытаний, увлечений и страшных ра­зочарований пережито русским обществом за эти десять лет, пе­риод, отделяющий нас от последних дней жизни Соловьева, не­вольно должен показаться еще гораздо более длинным. Во многих отношениях мы неузнаваемо изменились с тех пор, и в меру этой перемены отодвинулось от нас то, что занимало и вол­новало нас в годы вдохновенной деятельности Соловьева. Он и сам как будто ушел от нас далеко, но тем рельефнее обрисовыва­ются для нас общие и основные черты его духовного облика.

Этот облик приобретает тем большую яркость, чем менее он похож на все, что мы видим перед собою теперь. Вл. С. Соловьев представлял чрезвычайно сложную — или, как теперь любят выражаться, многогранную — и в то же время очень цельную натуру. В нем сочетались, казалось бы, несовместимые проти­воположности, и все же образ его поражал единством основного тона и наглядно воплощал в себе одно общее коренное настро­ение. Глубокая религиозность с раннего детства и через всю жизнь, за исключением краткого перерыва в годы юности, — и полное свободомыслие. Напряженнная сосредоточеннсть мощно­го и замечательно оригинального философского ума на самых трудных и возвышенных проблемах жизни и знания — и чрез­вычайная общительность, делавшая его незаменимым собесед­ником, отзывчивым товарищем, задушевным и любящим дру­гом. Редкая самобытность мысли, с ранних лет заставлявшая его на все смотреть по-своему, — и удивительно развитая способ­ность усвоять и проникаться чужими взглядами, лежавшая в основании его громадной начитанности в самых разнообразных областях, которая давалась ему как будто сама собою, без вся­ких особых усилий с его стороны. По существу аскетический и печальный взгляд на условия чувственного земного существова­ния, соединенный с очень серьезной, искренней и строгой поста­новкой идеала душевной чистоты, — и ясная жизнерадостность, страстная пылкость темперамента, способность к беззаветным сердечным увлечениям, которые нередко проносились опустоша­ющими бурями в его потрясенном духе. Мистическое прозрение в глубочайший смысл жизни, скорбное сознание ее внутреннего трагизма — и неиссякаемый юмор, светлая веселость, детски заразительный хохот, которого не забудет никто из знавших Соловьева лично. Изумительная терпимость к чужим мнениям, позволявшая ему близко сходиться с людьми совсем другого ум­ственного и духовного склада, чем он сам, — и горячий задор в спорах даже о незначительных предметах. Беспечность, доходя­щая до безалаберности, в устройстве своих личных дел — и тро­гательная заботливость о чужих делах, не только готовность, но и тонкое практическое умение помочь в чужой нужде. И много можно было бы привести еще таких же пар противоположнос­тей, и все они так гармонически уживались в своеобразном един­стве личности Соловьева, что его никак нельзя вообразить без них. И на всем этом лежала такая прочная и неистребимая пе­чать внутреннего благородства, высшего аристократизма души, что он органически был неспособен подчинять свою волю каким-нибудь пошлым и низким побуждениям. Высокий строй духа был прирожден ему, и оттого в нем не поколебали его никакие житейские испытания и никакие перемены судьбы, и он донес его до могилы.

Таков был Соловьев как человек. В каких общих чертах рису­ется нам в настоящее время его деятельность? И в этом отноше­нии нас поражает его богатая многосторонность. Прежде всего это был очень крупный писатель: не только из русских филосо­фов никто не писал лучше его, он в этом отношении смело мо­жет выдержать сравнение с лучшими философскими писателя­ми всех времен. С полным основанием можно сказать, что он создал образцовый русский философский язык, поражающий своею ясностью, меткостью, изяществом и простотою. Правда, он не сразу достиг такой высокой виртуозности философского изложения: в его первых вещах, быть может под влиянием его увлечения сочинениями корифеев немецкого идеализма, его язык иногда является чрезмерно отвлеченным, отдельные фор­мулы кажутся загадочными и вычурными, некоторые диалек­тические переходы мысли представляются слишком сложными и даже искусственными. Но чем дальше развивалась его лите­ратурная деятельность, тем более он овладевал своим удивительным искусством слова. В произведениях последних лет жизни как стилист он никак не ниже Шопенгауэра. Возвышенный ду­шевный подъем рядом с яркими вспышками благодушного юмо­ра и беспощадной иронии, обаятельная оригинальность взглядов по всем задеваемым вопросам без всяких преднамеренных уси­лий быть оригинальным во что бы то ни стало, энергия и картин­ность оборотов речи, богатство и неожиданность сопоставлений, задушевная убежденность аргументации, глубина и простота мысли, захватывающий блеск полемических приемов — все это в них сплетается в одно неотразимое художественное впечатле­ние. В своих «Трех разговорах» он дал такие прекрасные образцы столь часто и обыкновенно столь неудачно применяемой фило­софскими писателями диалогической формы изложения фило­софских выводов, что их можно сравнить с лучшими диалогами Платона. Вообще, в писаниях этого времени литературный та­лант Соловьева достигает своего высшего расцвета.

Лучший русский философский писатель, Вл. Соловьев одно­временно был одним из лучших русских публицистов. По усло­виям своей литературной деятельности ему, конечно, прихо­дилось реже выступать на публицистическом поприще, чем Каткову или Аксакову, но по таланту он был едва ли ниже их. Я не говорю уже о том, что в широте своих идеалов, в своем отвра­щении ко всяким проявлениям самодовольного национализма, произвола и бесправия, в своих гуманных и либеральных симпа­тиях, в высоте своих нравственных требований от христианской политики и христианского социального строя он имел огромное преимущество перед сейчас названными публицистами, особен­но первым из них.

Философ и публицист, Соловьев был в то же время поэт. Его стихотворения постигла своеобразная судьба. Он сам не прида­вал им значения, смотрел на них как на случайную игру своих настроений и даже как будто извинялся за них, когда издавал их в виде маленького сборника. Приблизительно так же относи­лась к ним и публика: в них видели что-то случайное, несерьез­ную забаву талантливого человека в чуждой ему области. Теперь уже невольно приходится глядеть на них иначе. Протекшее пос­ле смерти Соловьева десятилетие, несмотря на прихотливую смену литературных напрвлений и вкусов, оказалось над ними бессильным — они не потеряли своей красоты и свежести, они даже выросли и выдвинулись в своих оригинальных и крупных достоинствах. Физиономия Вл. С. Соловьева как поэта постепен­но определилась и получила устойчивый облик: теперь он стоит пред нами как талантливый поэт-романтик в лучшем значении этого слова. Ласкающая музыкальность стиха, оригинальность и богатство иногда загадочных образов, захватывающая искрен­ность настроения, щемящая тоска о невозвратном прошлом, не­ожиданные молнии светлого смеха, глубоко прочувствованнное разочарование пред картинами окружающей реальной жизни с ее ничтожеством, глупостью и жестокостью и томительные по­рывы к нездешнему миру в его нетленной красоте — вот что со­ставляет непреходящий аромат поэзии Соловьева. Не могу здесь не упомянуть о юмористических стихотворениях Соловьева, его пародиях и шаржах, — в них он достигает такого совершенства, что к ним нельзя приравнять никаких других произведений это­го рода в русской литературе, даже талантливых произведений знаменитой компании Козьмы Пруткова. Немногим писателям удавалось так забавно играть контрастами, так непринужденно соединять торжественное с заурядным, так незаметно переходить от искренних движений лирического подъема к их карикатур­ному преувеличению, с таким драматическим пафосом громоз­дить наивные несообразности и так пронизывать эти капризные создания своего необузданного фантазирования заразительной веселостью, которая неуловимо сливается с серьезной иронией над нелепостями человеческого существования. Вообще, я ду­маю, что если бы Соловьев родился на пятьдесят лет раньше и действовал в эпоху, когда трудно было сделаться философом по профессии, из него вышел бы крупный поэт из той блистатель­ной плеяды, которая создала новую русскую литературу.

В наши дни Соловьев стал философом и проявил такую мощь и оригинальность мысли, которые во всякой более культурной стране надолго обеспечили бы ему широкую популярность и об­щее признание. Мне уже приходилось говорить раньше, что Вл. Соловьев был первым самостоятельным русским философом, что он создал свою собственную философскую систему, очень сме­лую по замыслу, тонко продуманную в своих подробностях, ко­торую приходится ценить тем более высоко, что всем ее содер­жанием он шел против господствовавших в его время течений и не побоялся пробивать свой особый путь. Он подвергает глубо­комысленной и чрезвычайно остроумной критике философские начала позитивизма, материализма, отвлеченного идеализма катковского и гегелевского типов и обнаруживает их несостоя­тельность и непригодность в качестве основ законченного миро­созерцания. Он показывает, что чувственный мир дает нам только наши собственные субъективные переживания, наши ощущения и восприятия, которые ничего нам не говорят о ре­альности вещей вне нас; что, с другой стороны, наш разум, поскольку мы захотим искать истины в его чисто отвлеченной де­ятельности, ничего не доставляет нам, кроме искусственных аб­стракций, которые также ничему нас не научат о действитель­ном существе вещей. Он показывает наконец, что истинная реальность не может заключаться во внешних материальных свойствах предметов — в их протяженности, непроницаемости и подвижности, потому что внешность есть понятие относитель­ное, — потому что все внешнее подразумевает внутреннее, — по­тому что в основе всякой внешней принудительной силы, как ее неизбежно мыслимый коррелят, лежит самоопределяющаяся внутренняя сила. Ничто объективное невозможно без субъекта, ничто материальное немыслимо без духа. Итак, только духу принадлежит настоящая действительность: все, что кажется не­духовным, с неизбежностью вырастает из духовных отношений. Внутренняя духовность всякого бытия, реальность только духовного — в этом первая и основная метафизическая идея ми­росозерцания Вл. С. Соловьева. А к ней с неизбежностью примы­кает вторая идея: о всеединстве сущего. Если все реальное ду­ховно, то и первое начало вещей есть бесконечный дух. Бог есть живой, свободный дух, он — творческая любовь. Он создает мир как нечто отличное от него и в то же время близкое к нему, дол­женствующее осуществить в себе полноту его мысли и его воли. Поэтому он не только начало самого себя и своей единой жизни, он в то же время начало и всего различного от него, всего, что обладает какою бы то ни было реальностью, — он всеединое аб­солютное, которое все в себе объединяет. Мир потому только существует, что в нем должен реализоваться идеал совершенно­го творения. Но мир, как мы наблюдаем его, далеко не отвечает такому представлению об идеальном совершенстве: во всем его строе ярко сказываются следы колоссальной трагедии — вели­кого отпадения твари от своего божественного источника. Все­ленная рисуется нашему чувственному опыту резкими чертами внутреннего распада: в ней все раздвинуто и разрознено про­странством и временем, отдельные ее элементы замкнуты в себе и непроницаемы друг для друга, она вся охвачена слепой сти­хийной борьбой, протекающей по железным законам механиче­ской необходимости. Таким мир дан нам, но не таким он должен быть. Извращение, внесенное в бытие грехопадением мировой души, не может продолжаться вечно. Бог есть любовь. Он хочет правды и добра, а не злобы, гармонии, а не борьбы и эгоизма. Он создал мир, чтобы в нем иметь свое живое подобие, а не отрица­ние, и мир должен выполнить это свое назначение. Этим опре­деляется внутренний смысл мирового процесса в его целом: он состоит в постепенном просветлении и одухотворении темных стихий, в возрастающем уподоблении природы божественому замыслу. В этом внутреннем преображении вселенной централь­ное место принадлежит человеку как одновременному носителю природных стихий в своем телесном организме и потенций Бо­жественного разума в своем духе. На человеке лежит грандиоз­ная задача спасения и внутреннего освящения мира. Но она явно не по силам человеку природному, который в своей чувственности и своем эгоизме сам порабощен темными стихиями мира; толь­ко человек, всецело возвысившийся над таким рабством и сво­бодный от него, человек, сделавший волю Божию своею волею, может действительно обожествить мир. Таков Богочеловек, и он явился в истории человечества в лице Иисуса Христа, и с тех пор космический процесс повернулся в своих внутренних двигате­лях. Дальнейшая задача человечества в том, чтобы оно все освя-тилось и очистилось, и не только в отдельных людях, но и в своем целом — во всех подробностях своей церковной, общественной и экономической организации. И когда это наступит, тогда про­бьет великий час освобождения мира от рабства мрака. Вселен­ная изменится: из нее исчезнет бездушная борьба, исчезнет стра­дание, исчезнет смерть, и созданный Богом мир явит собою истинное воплощение вечных идеалов добра и красоты. В этом спасении всего живого чрез Богочеловечество заключается окон­чательный смысл идеи о Богочеловечестве, третьей руководящей идеи в миросозерцании Соловьева, которая представляет связу­ющее звено между его философским и религиозным учением.

Философские исследования Соловьева составляют, как я ду­маю, самую прочную и незыблемую часть его жизненного дела. Это, конечно, не значит, что он не высказывал мнений, иногда очень спорных, и что его система и в своем целом не вызывала никаких возражений. Но все же мне кажется, что как бы ни менялись индивидуальные настроения философов, но если толь­ко философия будет решать свойственные ей вопросы, а не отво­рачиваться от них, философские сочинения Соловьева никогда не потеряют своей огромной цены. Этому служат ручательством чрезвычайная своеобразность его взглядов, тонкость и широкая многосторонность его философских анализов, глубина, остроу­мие и неотразимая сила его аргументации: такие качества долж­ны быть дороги в глазах каждого мыслителя, каких бы взгля­дов он сам ни держался. Точно так же его величественное, поэтическое, полное задушевной, пламенной убежденности ми­росозерцание не может бесследно затеряться между другими порождениями искренних и серьезных дум над вековечными проблемами человеческой мысли.

Тем досаднее, что в философском творчестве Соловьева по­следовал продолжительный перерыв, и оно через это осталось не­законченным, что литературная деятельность только первые семь лет была сосредоточена на философии, а потом он только мимоходом касался чисто философских проблем и вернулся к ним опять лишь в последние годы своей жизни. В его последних философских трудах намечается какая-то важная перемена в его миросозерцании, он как будто делает серьезные принципиаль­ные уступки своим прежним противникам, но в чем эта перемена состояла и к чему бы она привела, так и осталось невыясненным: смерть вырвала его в самом начале его попыток пересмотреть свои прежние взгляды. В промежутке между этими двумя пери­одами Соловьев был весь охвачен религиозными, даже церков­ными вопросами в связи с вопросом о национальном значении России, и они вовлекли его в долговременную и тяжелую борь­бу, которая принесла ему много горя и неприятностей, но не дала внутреннего удовлетворения.

Как это могло случиться? Я укажу на две интересные особен­ности в душевном складе Соловьева. Прежде всего, он обладал черезвычайным реализмом мистического сознания. Это был на­стоящий мистик, непосредственно воспринимавший близость и полную действительность невидимого духовного мира, что неред­ко выражалось у него в различных анормальных переживани­ях. Эта сила мистического чувства давала религиозным вопро­сам в его глазах исключительно важное и совершенно реальное значение. Во-вторых, у него была непоколебимая вера в близкое завершение исторического процесса. В этом он сходился со сво­им современниками: вера в историю, в прогресс, в скорое и окон­чательное торжество над жизнью всех культурных идеалов и во­дворение среди людей земного рая представляла своего рода религию русских интеллигентных слоев второй половины про­шлого века. В годы юности, в эпоху увлечения материализмом, эта вера у Соловьева не имела ничего мистического: он просто был очень последовательным и убежденным социалистом. Но потом, с общей переменой миросозерцания, она приобретает все более мистический колорит и сливается с преобразованною ве­рою во второе пришествие. Подобно хилиастам первобытной цер­кви, Соловьев удивительно конкретно был убежден в близости великого переворота, которым должен закончиться космический и исторический процесс. Этот переворот предносился его вооб­ражению как торжество свободной теократии, т. е. полного осуществления Божественной правды в организации человечества. Какими историческими путями может водвориться на земле ис­тинный, свободный теократический строй? И в решении этого вопроса у Соловьева можно отметить два периода. Сначала он держался широкого мистического толкования и предвидел в скором будущем интенсивное излияние высших духовных сил, которые направят человечество к его верховному назначению. Но действительность не оправдала этих надежд, а между тем вера в близкий переворот у Соловьева все-таки не поколебалась. Тог­да он стал искать среди существующих исторических сил такую, которая была бы наиболее приспособлена к тому, чтобы органи­зовать человечество на христианском идеале, и остановился на римском католичестве: ведь именно католичество в прошлой че­ловеческой эволюции представляет главное русло развития хрис­тианства и важнейший очаг его культурных влияний; именно в католичестве все государственные и общественные силы прин­ципиально подчинены высшему духовному авторитету, и оно всегда стремилось к реализации такого подчинения. И вот Соло­вьеву стало казаться, что в соединении церквей под главенством папы лежит ближайший путь к свободной организации челове­чества на началах христианской правды.

Был ли Соловьев католиком? Несомненно, он им не был, как бы искренно ни доказывали иногда его обращение в католичест­во. Он постоянно и настойчиво отрицал свой переход в католи­ческую Церковь, а он был человек правдивый и не лгал никогда. Когда он умирал, он позвал православного священника, испове­довался у него и причастился, хотя не было никаких препятст­вий пригласить католического. Вообще, в католической Церкви он ценил ее организаторскую мощь в человеческом обществе, но он решительно отрицал, чтобы только в ней одной было возмож­но спасение. Он всецело примыкал к тому взгляду, что вероис­поведные перегородки до неба не доходят, и думал, что спастись можно во всякой Церкви, даже во всякой религии. Он верно го­ворил мне о себе: «Меня считают католиком, а между тем я го­раздо более протестант, чем католик».

В проповеди соединения церквей под главенством папы за­ключался источник жизненной драмы Вл. Соловьева. Для него это соединение представляло не только теоретический интерес, в его немедленном осуществлении он видел историческое назна­чение России и весь смысл предшествующей эволюции челове­чества. И вот в своих призывах к столь важной, в его глазах, задаче он остался совсем одиноким: за единичными исключения­ми, за ним никто не пошел. Но прежние единомышленники относились к его проповеди или равнодушно, или прямо враждебно. Его новые союзники высоко ценили его беспощадную полемику с падающим славянофильством и приверженцами существую­щего церковного строя и восхищались его блестящей защитой свободы слова и веротерпимости, но соединением церквей они интересовались еще менее, чем его противники. К тяжелому нравственному одиночеству у Соловьева с течением времени по­степенно присоединилось горькое разочарование в деле, за кото­рое он так долго и горячо ратовал. В его «Повести об антихристе» ясно видно, как поблекли его надежды на будущее возрождение Церкви.

Что сказать об окончательных результатах деятельности Вл. С. Соловьева? Он очень много дал — особенно в философии. Самостоятельная русская философия начинает с него свое суще­ствование, и она сразу получила в его лице первостепенного мыс­лителя. В вопросах исторических, церковных, общественных он часто колебался, быть может, заблуждался и обманывался. До­пустим все это — ведь нет в самом деле на свете непогрешимых людей. Но он был честный, пламенный, неутомимый искатель правды на земле, и он верил, что она сойдет на землю.

 

[Вл.С.Соловьев] | [Библиотека «Вехи»]

© 2004, Библиотека «Вехи»