[В.С.Соловьев] | [Библиотека «Вехи»]

 

 

H. A. Макшеева[1]
ВОСПОМИНАНИЯ О В. С. СОЛОВЬЕВЕ



Это было для меня время нравственных исканий, жажды веры и идеала. Из выдающихся людей около меня был один яркий, глу­боко даровитый писатель и вечно мятущийся человек (Н. С. Лес­ков). Он только волновал, но не умиротворял мою душу — до того это была бурная, при своих с лишком пятидесяти годах неуравно­вешенная натура. Мне нужен был кто-то, могущий вывести меня из леса сомнений на прямой путь.

И вот мне попадается в «Вестнике Европы» одна из статей Вл. Соловьева[2], вошедших потом в его «Оправдание добра». Идея о неприкосновенности человеческой личности обдала меня струей живительно свежего воздуха. Личность автора заинтересовала меня. Мне и раньше приходилось читать некоторые из его статей, но ясного представления о нем как о писателе у меня еще не было, и мне захотелось узнать, каков же этот человек, проникнутый евангельским духом и горячей жаждой истины.

Я расспрашивала о нем Лескова: тот определил его как девст­венника и вегетарианца. Когда я восторгалась статьей Соловьева, Н. С. спросил меня:

Чем, собственно, она вам нравится?

— Своим христианским характером,— ответила я.

— Это неопределенно,— сказал Лесков,— ее значение в том, что в ней вера отделяется от нравственности.

На выставке в Академии художеств я увидала бюст Соловьева в молодые годы, его задумчивое чело и мужественную голову, и образ этого мыслителя становился для меня все более и более привлекательным. Однажды, возвратившись с лекции П. И. Вейн­берга[3] о Фаусте, я написала В. С. горячее письмо: я говорила ему о нравственном холоде и тоске человека нашего времени, проник­нутого материалистическими взглядами в области мысли, удру­ченного милитаризмом и гнетом в сфере общественно-государ­ственной. «Ваши слова являются лучом солнца, упавшим в темный подвал. Спасибо за них, большое спасибо».

Я отправила письмо в редакцию «Вестника Европы» и долго не получала никакого отклика, что меня и не удивляло: могла ли я надеяться привлечь внимание такого известного, погруженного в труды писателя?

21 февраля 1896 года умер Н. С. Лесков. Я чувствовала, что порвалась моя единственная связь с заманчивым литературным миром. Случилось не так: на свежей могиле Лескова для меня выросли цветы. Я была убеждена, что Соловьев будет на похоронах известного писателя, своего хорошего знакомого.  В небольшой сумрачной церкви на Волковом кладбище, где отпевали Н. С, я увидела высокого худощавого человека, с головой, обрамленной вьющимися седыми волосами, с узкой темной бородой, с глазами, словно проницающими в какую-то неведомую даль, за пределы земного. Он стоял, погруженный в молитвенное созерцание. Я за­метила, что он часто хмурился, как будто под натиском глубоких дум.  Когда зарывали могилу, я подошла к своему знакомому, В. И. П-му, и попросила его познакомить меня с Соловьевым, с ко­торым, я видела, он разговаривал на кладбище.  «А позвольте узнать — вы верующая?» — озадачил он меня вопросом. «Я ищу­щая»,— ответила я ему. Он исполнил мое желание. «В. С, я взяла на себя смелость писать вам,— сказала я Соловьеву.— Я знаю, вы так заняты, что я не могла рассчитывать на ответ».— «Куда вы писали, в Финляндию?» — «Нет, в «Вестник Европы». Он спраши­вает фамилию, я называю. Тогда он вынимает из кармана письмо и подает его мне. «Так я вам написал ответ и сегодня как раз хотел его отправить». Я радостно взяла это письмо, ниспосланное мне самой судьбой. «В. С, нельзя ли к вам прийти когда-нибудь по­беседовать?» — обратилась я к нему. «Отчего же, только ведь я здесь не живу. Лучше я к вам приду»,— любезно ответил он и записал мой адрес. «Обидно будет, если вы меня не застанете».— «Тогда я приду в другой раз, на Сергиевской я часто бываю». Условились, что он мне напишет. Нечего и говорить о моем вос­торге. Затем мы заговорили о покойном Н. С; я выразила скорбь по поводу его кончины. «Жаль старика...» — вырвалось у меня. «Что делать!» — промолвил П., заметив, что все в этой болезни как бы подготовляло конец. И Соловьев согласился, что, значит, при­шел час. Я передала В. С. свой набросок о Лескове, вылившийся у меня под свежим впечатлением его смерти. Затем мы разошлись. Я тут же, на кладбище, прочла заветное письмо.

 

«Многоуважаемая Наталья Алексеевна. Вот запоздалое спа­сибо за ваше доброе и умное письмо. Прошу вас верить, что раз­меры моей душевной признательности за вашу симпатию значи­тельно превышают размеры этой записки. На большую часть по­лучаемых мною писем я вовсе не отвечаю, и чтобы вы меня не осудили, вот список работ, лежащих на мне в настоящее время:

1) печатаю Нравственную философию; 2) готовлю к печати метафизику; 3) idem[i] эстетику; 4) idem об антихристе; 5) пишу статьи о русской политике; 6) редактирую философский отдел в энциклопедическом словаре Брокгауза — Ефрона и большую часть в этом отделе пишу сам; 7)  обещал участвовать в разных благотворительных сборниках и чтениях, редактировать чужие переводы и т. д.

Все это я должен делать своими руками, не имея никакого вспо­могательного инструмента вроде жены, секретаря и т. п. К тому же, приезжая в Петербург, могу работать только ночью, так как днем или езжу по своим и чужим делам, или принимаю у себя в гости­нице разный народ. Вот и сейчас уж кто-то стучится.

Еще раз спасибо за Ваше милое письмо.

Душевно преданный Влад. Соловьев»

 

Недели через две после моей встречи с В. С. мне пришлось слы­шать его чтение у С-х. Пригласительного билета у меня не было, к тому же я опоздала, и мне пришлось стоять в дверях, так что я слы­шала лишь часть речи С-ва. (Этот реферат его — о средневеко­вом миросозерцании — напечатан в январской книжке журнала «Вопросы философии и психологии» за 1901 год.)

Но все же скажу, что замечательное получалось впечатление. Зал был переполнен светскою толпой. Нарядные дамы, кавалер­гарды внимали проповеди изможденного аскета, повествовавшего об отступничестве средневековой церкви от своего главы — Хрис­та. «Вы пошли не по пути Андрея Первозванного, но Иуды Иска­риота»,— говорил он, рисуя историческую картину, как отрекшие­ся от Христа революционеры, атеисты стали ближе ему по духу, нежели его мнимые последователи.

Но придет время, когда Фома воскликнет: «Господь мой и Бог мой!» — время,  когда  и сомневающийся воззовет:  «Верую, Господи, помоги моему неверию!..»

В толпе царило благоговейное молчание. Когда я увидала сог­бенного философа, шедшего под руку с хозяйкой дома, он имел изнеможенный вид.

Наконец мне выпало великое удовольствие принять В. С. у себя. Это было 8 марта. Он пришел довольно поздно, часу в 11-м. Наша семья сидела за чайным столом. Разговор коснулся современного властителя дум, Л. Н. Толстого. (Тогда только что вышел его «Хозяин и работник».)

— Он имеет громадный обличительный талант,—  заметил В. С,—  его глаз видит мельчайшие пятна. Но у Толстого никогда не было исторической перспективы, понимания истории.

Коснулись статьи Толстого об эмпирической нравственности[4]. Я сказала, что меня не удовлетворяет отношение Толстого к науке, которую он подразделяет на еврейскую, средневековую и т. п., меж­ду тем как наука, в смысле стремления к истине, несмотря на все свои уклонения, одна. «Ну да, Толстой понимает науку в смысле нравственного отношения к жизни, а не как мы понимаем ее»,— пояснил В. С. «Ведь Толстой считает бесполезной деятельность астронома, открывающего звездочку»,— заметил П-ий, на что С-в возразил: «Все дело в силе и способности ученого: один открывает звездочку, а другой — мировые законы, как какой-нибудь Копер­ник».

Я попросила В. С. объяснить мне затронутые им в слышанном мною чтении вопросы о Троичности и двух естествах Христа. Он ответил, что в нескольких словах этого не передать, что вообще на­прасно он касался этих вопросов. Я наивно спросила: «Надо много прочесть, чтобы усвоить себе это?» — «Прочесть или пере­думать»,— ответил он. По его мнению, нет надобности в знании догматических тонкостей. Он вкратце развил взгляд на Бога в индийском миросозерцании, в мусульманском, в христианском. В индийском — Бог все собой поглощает; все сводится к ничему, последняя степень которого есть нирвана. В мусульманском миро­воззрении Бог не представляется благим; наоборот, добро хорошо потому только, что оно от Бога. Является, таким образом, призна­ние деспотизма. В христианстве Бог абсолютно благ.

В. С. перешел к вопросу о Триединстве, но, заговорив о бытии, действии и сознании, вдруг приостановился и, мило улыбнувшись, сказал, что таких предметов легко касаться нельзя: они слишком высоки. Со временем, когда мы поближе познакомимся, можно будет о многом побеседовать. Я заметила, что с таким человеком, как он, не хочется говорить об итальянской опере, а хочется у него чему-нибудь научиться. Он опять мило улыбнулся, но своих взгля­дов более не развивал, а обещал еще зайти и дать мне свою книгу о Богочеловечестве. Мы как-то перешли к Ренану[5], которого В. С. знавал лично и определил как поверхностного мыслителя и чисто французского фантазера. Он привел в пример характеристику Марии Магдалины: в ее поклонении Учителю Ренан видит роман­тическую любовь. «Это даже неверно исторически,— заметил В. С,— потому что в то время любовь понималась иначе: роман­тизм есть продукт христианства и средних веков. Вместо того чтобы пересоздать веру, Ренан отринул ее совсем и не пришел ни к какому выводу. «Vie de Jésus»[ii] недостойна трактуемого ею пред­мета». Опять мы перешли к Толстому. «Да, это отрицательный ум,— повторил В. С.— Он показывает в художественно ярких картинах, что современные церковь, государство, семья нехороши, и отсюда заключает, что они совсем не нужны. Между тем это край­няя односторонность. Оттого, что неверующий священник совер­шает литургию, таинство не менее действительно». Когда В. С. за­говорил о таинстве, о его реальности, я была поражена: в то время какой бы то ни, было мистицизм мне казался несовместимым с философией. Ценя в С-ве исключительно философа, я не знала его с религиозной стороны; между тем она-то и составляет ядро его мировоззрения. И когда я сказала: «Ну да, понимая таинство символически?» — он ответил: «Нет, в настоящем его смысле». «В чем я согласен с Толстым,— продолжал В. С,— это в том, что когда человек умирает, значит, пришла пора ему перейти в высшее состояние». Я еще более изумилась. «А как же души умерших мла­денцев?» — спросил его П-ий. «Я допускаю, что душа грешника переходит в рождающегося младенца, чтобы, пострадавши, очис­титься от грехов. Впрочем, это уже метафизика»,— заключил он, как обыкновенно, когда заходил в слишком дремучие леса мысли. В. С. оставался у нас недолго; он пошел к своему приятелю, ху­дожнику Ярошенко, жившему в том же доме, и обещал зайти в другой раз. Его беседа произвела на меня сильное и вместе с тем странное впечатление: как будто меня коснулась таинственная рука. В мистическом освещении представлялся мне этот от­шельник, живущий среди скал Финляндии, у шумящего водопада (он жил в то время близ Иматры). Я чувствовала себя бредущей в северную лунную ночь, и мне было как-то не по себе: мне хотелось видеть весь мир в солнечном освещении мысли, чтобы лучи ее про­никали во все закоулки бытия. А эта область таинственного, за­трагиваемая философом, казалась мне чуждой и мрачной. В моей душе происходил внутренний разлад, но я живо чувствовала, что видела нечто необыкновенное...

23 марта мне пришлось слышать чтение В. С. об А. Толстом в доме одного из министров. Это был литературно-музыкальный ве­чер, еще более оригинальный, чем у С-вых: там происходила про­поведь христианства в светском собрании, здесь — выяснение идеала свободы в доме русского министра. С покойным А. Тол­стым С-ва соединяло чувство личной дружбы; он отметил высокий нравственный облик, христианское чувство его поэзии. Идеалист в политике, как и в жизни, Толстой был поклонником Киевской Руси и ненавистником Московской, приверженцем истинной сво­боды во всех областях мысли и человеческой деятельности. Но та­кое глубокое ее понимание, вне партий и лагерей, сделало его одиноким, поставило его «против течения», т. е. против толпы, ка­кая бы она ни была: уличная или светская. Соловьев закончил свою беседу гимном свободе и выражением веры в отечество, ко­торое, надо надеяться, изберет себе ее путь.

Гром аплодисментов покрыл его слова. Во время его чтения эле­ктричество потухло,  потом  опять  вспыхнуло,  и  именно в  под­ходящий момент, когда говорилось о мраке и свете на Руси. Впо­следствии мне не раз приходилось слышать из уст С-ва слова как бы в сторону, относившиеся не к самому предмету его чтения, а к современному положению родины. Это было нечто вроде воззва­ния к исправлению, вставленного в изображение вспоминаемого события или лица.

В этот вечер В. С. имел большой успех: он был окружен, как светская красавица. Мой сосед сказал его сестре (Allegro); «Ваш брат входит в моду». Пожалуй что это мало подходящее к знаменитому философу выражение было верно: его приглашали на расхват и в литературные, и в аристократические дома. Я слышала от одной светской дамы, отличавшейся эксцентричным характером и артистическими вкусами, о ее желании пригласить к себе С-ва. «Я так хотела бы познакомиться с каким-нибудь знаменитым философом»,— говорила она, рассказывая о своем влечении к философии, интересе к Платону и т. д. И я думаю, что тут было не одно любопытство: среди своей суетной жизни она чувствовала по­требность в философе, как больной — в священнике.

В описанный мною вечер, выходя из обширных зал министра, я уловила момент, чтобы пригласить к себе В. С. Он назначил сле­дующий день.

По возвращении домой я провела полночи за письменным сто­лом; под впечатлением вечера у меня вылилось следующее стихо­творение:

 

Осветила заря эту темную ночь...

Уж казалось, не будет рассвета,

И придется душе от тоски изнемочь,

Не услышав ни слова привета.

 

Но живительный голос раздался в ночи.

Возвещая слова упованья,

И мы жадно внимали свободной речи

После мук затаенных молчанья.

Этот голос вещал, что на свете есть Бог,

 

Что любовь есть всей жизни основа,

Что из всех пролегающих в мире дорог

Лишь свобода есть путь для благого.

 

На следующий день В. С. пришел часа в четыре и согласился на мою просьбу отобедать у нас. Я знала о его вегетарианстве; обед был постный, к тому же это было великим постом. Садясь за стол, В. С. осенил себя крестным знамением. Никогда он не казался мне более милым, простым и доступным. Среди оживленного разговора он приводил цитаты из своего любимца Козьмы Пруткова. За­говорили о вчерашнем вечере. С-в передавал, что министр остался им недоволен, попенял ему, зачем он читал неподходящие вещи. «Удивляюсь,— заметил С-в,— зачем же он тогда согласился на выбор А. Толстого?» Вспоминая о вечере у С-вых, В. С. спросил, не показалась ли странной его проповедь среди салона. Я с затаенным волнением предложила В. С. прочесть мое стихотворение, написан­ное ночью. «А это не слишком лестно для меня?» — шутливо спросил он и стал читать. «Вообще очень правильный у вас стих и такой гладкий, хороший»,— заметил он и взял стихи себе на память. Я предложила ему выслушать еще одно стихотворение, посвященное памяти Герцена (напечатанное десять лет спустя во «Всемирном вестнике» за 1905 г.[6]). Завязалась беседа о Герцене. В. С. отозвался о нем с симпатией, как о большом таланте. «Еще недавно мне попались его «Письма об изучении природы»,— ска­зал он.— Мне понравилось его изложение истории философии. Но ггранно, что Герцен, будучи в душе идеалистом, поборником сво­боды и гуманности, не пришел ни к какой религии, остался при материалистических взглядах».

Я чувствовала все большее желание высказаться перед В. С. от­носительно своих религиозных взглядов. Я сказала ему, что испы­тываю порою религиозную жажду, признаю что-то высшее, но не могу принять разумом чуда. «Что вы называете чудом?» — спро­сил он меня. Я привела пример насыщения пятью хлебами пяти тысяч человек. С-в заметил, что не берется объяснить всякое евангельское чудо, потому что, по его мнению, не все рассказы о чудесах проверены критикой. Он понимает чудо как явление до сих пор необычайное, но которое будет естественным в будущем. За­рождение клеточки в неорганическом мире было тоже своего рода чудом. Весь мир подлежит законам, но одни из них доступны на­шему пониманию, другие же еще не исследованы. Воскресение Христа нам кажется чудом, потому что это первое из явлений но­вого порядка вещей, ожидающего людей при втором пришествии. Это полное торжество духа над материей, а Преображение — под­готовительная к нему ступень. «Но к чему тут такое чисто физи­ческое явление, как сияние лица?» — спросила я. «Разве ваше лицо не оживится, не просияет при какой-нибудь радостной вести? А у Христа это духовное сияние произошло под видом Преобра­жения»,— был ответ В. С.

Хотя В. С. и говорил, как часто досужие посетители нарушают его одиночество, но мы с П-м выразили желание навестить его в Раухе (близ Иматры) и получили милое приглашение. А я его просила летом собраться в нашу деревенскую глушь (в Новго­родской губернии). Меня сильно влекло посетить поэтическое убе­жище В. С., побеседовать с ним о вечных вопросах посреди суровой финляндской природы. Но моя мечта не осуществилась, потому что как раз в это время В. С. неожиданно переехал в Петербург. Это было в начале мая; мы с ним опять увидались. В ожидании его я набросала длинное стихотворение под заглавием «Отшельник» и еще следующее короткое:

 

Как путника в палящий зной

Манит источник средь пустыни,

Искала я душе святыни.

Когда же ключ воды живой

 

Предо мною заструился,

Я в Бога веру обрела,

И средь страдания и зла

Мой дух Всевышнему молился.

 

С-в на этот раз оставался с нами недолго.

Долго после этого нам не пришлось видеться. Напрасно я жда­ла его летом: усиленные занятия помешали В. С. заглянуть в наш уголок.

Затем, поглощенный своим «Определением добра», он поселил­ся в Царском Селе, замкнулся в своем убежище, и мы с ним всю осень и зиму не видались. Он мне передал через П-го, что не чув­ствует в себе таланта педагога, чтобы руководить чьим-нибудь философским развитием. А я так надеялась прослушать из его уст развитие новой философии... Тоска во мне все усиливалась обострялась.

Вот образчик ее выражения в стихах:

 

На груди скрещены мои руки,

На душе — неотвязный вопрос,

Голова тяжелеет от муки,

Затуманились очи от слез.

 

Я нуждалась в живительном слове,

Одинока я в жизни, поверь...

И как путник, просящий о крове,

Я несмело стучусь в твою дверь...

 

В своих беспокойных исканиях я направлялась в сторо­ну Л. Н. Толстого. На Новый год у меня сложилось стихотво­рение, посвященное «пророкам», т. е. обоим нашим избранни­кам.

Почти одновременное В. С. весною 1896 года я познакомилась с одним из учеников Толстого, П. И. Бирюковым[7]. Я увидала его в первый раз в маленьком кружке читающим изложение своей веры. Идеалом    выставлялся    подвижнический    аскетизм,    условиями счастья ;— жизнь в деревне, среди здорового труда, без денег и собственности. Не соглашаясь с идеями Бирюкова, я тем не менее почувствовала нравственное обаяние его личности и сразу с ним по душе разговорилась. Он радушно пригласил меня в свою костром­скую усадьбу, если я интересуюсь образом жизни людей его взгля­дов. Я позвала его к себе; он пришел на следующий день. Для меня Бирюков представлял живейший интерес, как наглядный вырази­тель толстовского вероучения и как близкий Л. Н. человек. Не будучи согласна с нравственно-социальным устройством жизни по этому вероучению, я не могла не чувствовать духовной высоты самого Бирюкова: меня трогала его искренность, убежденность и душевная чистота. И вот, когда зимою я почувствовала внутрен­ний разлад и жажду куда-нибудь приложить свои силы, я написала в Москву, в редакцию «Посредника», предлагая Бирюкову свое со­трудничество и намечая  при этом  подходящие для  разработки темы. Бирюков ответил мне очень сочувственно, излагая вкратце программу своей издательской деятельности. Он одобрял мои темы и предлагал разработать эпоху вроде крестовых походов или Воз­рождения. Я предполагала заняться этим вопросом за границей, куда   собиралась  поехать.  До  отъезда   мне  удалось  свидеться с В. С. Встреча наша была случайная — на вокзале в Царском. Я робко подошла к нему: у меня было затаенное чувство, что он за что-то мною недоволен. Но это было только воображением. Он за­говорил со мной, по обыкновению, приветливо. Дорогой я расска­зала В. С. о своем проекте и просила у него указания на источники. Он обещал прислать мне в подарок диссертацию Корелина  об итальянском гуманизме[8], что и исполнил. Разговор у нас не лился потоком; наоборот, мы долго молчали и смотрели в окно, на очер­тания облаков, озаренных золотистым багрянцем. Вечером я по­шла на двенадцать Евангелий; это был великий четверг. В. С. одним своим присутствием настраивал меня религиозно. После долгого ряда сомнений я почувствовала смутный порыв веры и вы­разила его в стихотворении, которое и послала С-ву.

 

Чувство веры и покоя

В душу просится мою.

В этом мире есть святое,

Я всем сердцем признаю.

 

И опять на жизнь готова,

Я пускалась в дальний путь,

Постоять за правды слово,

Закалив бронею грудь.

 

Пусть же в праздник воскресенья

Мне звучит надежды глас,

Что для мира есть спасенье,

В нем светильник не угас.

 

19 апреля я опять поехала в Царское. У меня явилось сильное желание навестить В. С. в его одинокой келье, и я направилась к розовому домику на Церковной улице. Я застала его в не­большой, заваленной рукописями комнате, одетого в пальто, по-видимому, за работой. Это был удачный визит: В. С. дал мне на память свой портрет с собственноручной надписью.

Через некоторое время В. С. заехал ко мне проститься: в мае я уезжала за границу. Гуляя по залу, он заметил цветы у окна и, подошедши, стал нюхать гиацинт. Я предложила ему сорвать цве­ток. «Зачем, оставьте, ведь он живет»,— остановил он меня, и я по­чувствовала в нем религиозного созерцателя живой природы. Вошла моя мать. В. С, здороваясь, поцеловал у нее руку. Это меня удивило и тронуло: очевидно, он, аскет, хотел почтить в ней материнство. Заговорили о предстоящей коронации; мама ужаса­лась, чего это будет стоить народу, и зачем? «Это необходимо по понятиям того же народа»,— заметил Соловьев. Прощаясь, он спросил меня, куда именно я еду. Я ответила, что в Северную Италию, в окрестности Генуи. «Теперь еще ничего, а уж в мае там невыносимо будет из-за цветов, так они ароматичны,— сказал В. С,— я положительно не мог спать, когда мне пришлось быть в это время года в Италии». Помню, в другой раз он презабавно рассказывал, как где-то, чуть ли не в Ницце, за табльдотом разби­рали его наружность, не зная, к какой его отнести национальности: кто принимал его за итальянца, кто за испанца, еще кто-то за еврея, а по профессии — за художника.

Я уехала за границу. С разными людьми пришлось мне там столкнуться, но я чувствовала, что второго, как С-в, нет на иску­шенном сомнениями Западе.

Осенью я вернулась в Петербург и скоро увиделась с В. С. в Царском Селе у одного из наших общих знакомых. Мы совершили втроем прогулку по чудному Царскосельскому парку. Разговор как-то коснулся мистицизма и проф.  Вагнера[9]. В. С. отозвался о Вагнере как о человеке, глубоко посвященном в сущность во­проса о потустороннем мире.

За чаем в тот же вечер В. С. рассказывал про явление ему диа­вола, о чем он упоминает и в одном из своих стихотворений. «Ехал я на пароходе; вдруг почувствовал, как что-то сдавило мне плечи; я увидал белое туманное пятно и услыхал голос: «А, попался, длин­ный, попался». Я произнес самое сильное заклинание, какое суще­ствует: «Именем Иисуса Христа Распятого...» Диавол исчез, но весь день я чувствовал себя разбитым». Признаюсь, мне было тяжело это слышать. «Зачем он, философ, распространяет пред­рассудки?» — думала я, объясняя себе его повествование чистой галлюцинацией, что было возможно при его повышенной нервнос­ти. В. С. продолжал рассказывать о сверхъестественных ему явле­ниях: как однажды ночью он увидал трех женщин в платках, одетых богомолками, которые стали перед ним на колени и по­клонились ему. «Это были души умерших, просившие поминове­ния,— сказал он.— Три ночи подряд они мне являлись».

После этого я больше года не видала В. С. Не видя его, я тем не менее следила, где он находится, и получала от него оттиски его статей.

Мне пришлось увидать его на торжестве русской мысли и его собственном, именно на открытии Философского общества в Пе­тербурге[10]. Зал университета кишел народом; и публика, и масса молодежи сошлись приветствовать новорожденное общество и зна­менитого представителя русской философии. Раздались громкие аплодисменты, когда на кафедре показалась высокая худощавая фигура этого выходца из эпохи первых веков христианства. Он начал с выражения радости, что находится опять в дорогих ему стенах университета, бывших для него закрытыми вот уже шест­надцать лет (с 1881 г., после его знаменитой речи о смертной каз­ни). Темой его была жизненная драма Платона. В. С. заговорил о трагическом моменте в жизни великого философа, когда «погиб отец, погиб праведник» и вера Платона в добро и правду должна была пошатнуться. Какая же сила спасла его от упадка духа, от измены заветным идеалам?.. Недолго говорил наш философ, по­чувствовав трудность держать речь в большом зале, в многолюд­ном собрании. Он отвык от кафедры в своем уединении. Извинив­шись перед заинтересованной аудиторией, он сошел с кафедры и удалился. Почитатели ждали его в коридоре и сочувственно по­жимали ему руки.

Он продолжал свою беседу о Платоне в Кредитном обществе. Основная идея его была та, что после смерти учителя Платона под­крепляла идея любви, покамест — только под видом эроса, в ан­тичном понимании ограниченного, но содержавшего задатки даль­нейшего развития. Если бы Платон был последователен и пошел дальше, он приблизился бы к самой сущности Христова учения. Но он остановился на полпути, изменив по духу своему учителю — Сократу. Беседа об эросе носила мистический характер, мало понятный для  непосвященного ума.  И  сама  я это чувствовала, и слышала подобные же суждения в публике.

Осенью 1898 года я опять слушала В. С. в Философском об­ществе: он читал о Белинском, память которого чествовалась вес­ною того года. Обрисовав вкратце гуманитарную роль этого пра­ведника, В. С. поставил ему в укор некоторую непоследователь­ность. Этот «муж желаний», проповедник гуманности и жизненно­го христианства не развил своих философских воззрений до на­стоящей веры. А себя В. С. упрекнул за то, что в прежние годы, увлекаясь неразрешимым пока вопросом о соединении церквей, он упускал из виду более насущные интересы современности, которым служил Белинский. Это было как бы публичное покаяние общест­венного деятеля, вернувшегося к жизненной деятельности. «Меа culpa, mea maxima culpa[iii] — восклицал он. Еще и теперь многое из чаяний Белинского осталось неисполненным, и заветы его для нас должны быть святы. Осуществление их не обходится без жертв, но надо стремиться к тому, чтобы благо родины достигалось с наименьшим их количеством и с наибольшей полнотой.

Свою беседу В. С. закончил обращением к русскому обществу с пожеланием, чтобы оно не остановилось на своем равнодушии к религии. «Бог даст,— говорил он,— настанет время, когда истин­ная вера в Бога живого осенит, одухотворит и нашу родную зем­лю». Вспоминая людей 40-х годов, В. С. коснулся Герцена, упрек­нув его за эмиграцию, за жизнь вне родины.

Сопоставив жизненную драму Платона с художественной — Шекспира, философ отдал предпочтение, по внутренней правде и полноте, первой, приведя слова покойного Фета: «Друг мой, по­верьте, самый великий поэт и драматург есть Господь Бог».

Больше нам не пришлось уже свидеться. Вернувшись из Па­рижа весной 1899 г., я звала и ждала В. С, но он вскоре уехал в Москву и затем за границу. А через год с небольшим его уже не стало.

В Париже мне случилось присутствовать на эпизодах дрейфусовской драмы[11]: на митингах и университетских лекциях, взы­вающих к перестройке общественного здания. Слышала я блестя­щих ораторов, видела и горячих народолюбцев, и глубоких ученых, и политиков, и педагогов, но такого мыслителя и человека, как В. С. Соловьев, мне не пришлось, да и не придется никогда увидеть. Он и жил и умирал со словами: «Тяжела работа Гос­подня...»

 

[В.С.Соловьев] | [Библиотека «Вехи»]

© 2004, Библиотека «Вехи»

 

© 2004, Первая электронная публикация в Интернете -
в Библиотеке «Вехи» (
http://www.vehi.net)



[1] Впервые: Вестник Европы. 1910. № 8.

  Первая электронная публикация в Интернете – в Библиотеке «Вехи» (http://www.vehi.net).

 

Макшеева Наталья Алексеевна (1869—после 1933) —литературный критик и педагог, в 1900—1910 гг. преподавала в воскресных и частных школах. Автор воспоминаний «Посещение А. И. Герцена» (Каторга и ссылка, 1926, № 6). Дочь генерала О. И. Макшеева.

 

[2] ...попадается в «Вестнике Европы» одна из статей В. Со­ловьева...— Введение и отдельные главы «Оправдания добра» печата­лись в «Вестнике Европы» за 1894 г. (№ 11, 12), 1895 г. (№ 1, 3, 11) и 1896 г. (№ 12).

[3] Вейнберг П. И. (1831 —1908) — поэт, переводчик, литературо­вед, почетный академик (с 1905 г.); читал курсы всеобщей и русской ли­тературы на Женских педагогических курсах в Петербургском универ­ситете.

[4] ...Коснулись статьи Толстого об эмпирической нравствен­ности...— Речь идет о статье Л. Н. Толстого «Религия и нравствен­ность» (1893), которая была опубликована в журнале «Северный вестник» (1894, № 1) с измененным редакцией заглавием: «Противоречия эмпири­ческой нравственности».

[5] ...Ренан Ж. Э. (1823—1893) —франц. писатель, историк ре­лигии, филолог-востоковед.

[6] ...стихотворение, посвященное памяти Герцена (напечатан­ное... во «Всемирном вестнике» за 1905 г.) — См.: Макшеева Н. А. Памяти А. И. Герцена.— Всемирный вестник. 1905. № 1.

[7] Бирюков П. И. (1860—1931) —писатель, общественный дея­тель, биограф Л. Н. Толстого.

[8] ...диссертацию Карелина об итальянском гуманизме.— Диссертация М. С. Карелина, выдающиеся достоинства которой позволи­ли присвоить автору сразу степень доктора всеобщей истории, называ­лась «Ранний итальянский гуманизм и его историография» (1890— 1892 гг.).

[9] ...проф. Вагнера.— Речь идет, по-видимому, о Вагнере Н. П. (1829—1907), профессоре зоологии Казанского, а затем Петербургского университетов, издателе журнала «Свет» (1876—1878 гг.). Свои беллет­ристические произведения Н. П. Вагнер печатал под псевдонимом «Кот Мурлыка».

[10] ...на открытии Философского общества в Петербурге.«Философское общество при императорском С.-Петербургском универси­тете» было открыто в конце 1897 года.

[11] ...дрейфусовской драмы...— Имеется в виду одна из самых значительных страниц истории Франции рубежа XIXXX веков: дело офицера франц. армии еврея А. Дрейфуса, клеветнически обвиненного в шпионаже и приговоренного в 1894 г. к пожизненному заключению. В 1906 г., после третьего следствия, А. Дрейфуса полностью оправдали.



[i] То же самое (лат.).

[ii] «Жизнь Иисуса» (фр.).

[iii] «Моя вина, моя величайшая вина!» (лат.)