[Вл.С.Соловьев] | [Библиотека «Вехи»]

 

Владимiръ Соловьевъ

На заре туманной юности...

 

(Р а з с к а з ъ.)[1]

 

____


«Русская Мысль». Май. 1892.

 

Всю эту ночь я провелъ безъ сна. Но больная фантазiя не вызывала передо мною, какъ это обыкновенно бываетъ, безсвязныя тени былыхъ и небывалыхъ сценъ и событiй въ пестрыхъ и не­ожиданныхъ сочетанiяхъ. Этотъ разъ въ моемъ безсонномъ бреде были связь и единство. Все съ большею и большею ясностью вставалъ передо мною непрерывный рядъ подробностей одного дав-няго и, казалось, совершенно забытаго происшествiя. Хотя этотъ случай имелъ совершенно ничтожное начало, но конецъ его оставилъ глубокiй следъ въ моей внутренней жизни. Я радъ, что болезненное воспоминаше возвратило мне теперь все эти под­робности, и спешу записать ихъ, пока оне передо мною.

 

I.

Мне было тогда 19 летъ, это было въ конце мая, я только что перешелъ на последнiй курсъ университета и ехалъ изъ Москвы въ Харьковъ, где долженъ былъ иметь чрезвычайно важ­ное объясненiе съ одною своею кузиной, къ которой я уже давно, месяца три или четыре, питалъ нежную и весьма возвышенную любовь. Ради нея я решилъ сделать большой крюкъ, такъ какъ настоящая цель моего путешествiя находилась въ киргизскихъ сте­пяхъ,  где я намеревался возстановлять кумыснымъ леченiемъ свой организмъ, сильно разстроенный отъ неумереннаго употре­бленiя немецкихъ книгъ.

Я селъ въ вагонъ 2-го класса. Въ другомъ углу того же сквозного вагона поместилась молодая белокурая дама въ светло-серомъ дорожномъ платье. Она ласково и весело разговаривала съ тремя провожавшими ее мужчинами, и когда поездъ тронулся, долго кивала имъ изъ окошка и махала платкомъ.

Между смежными отделенiями вагона была только низенькая перегородка, черезъ которую я могъ свободно разглядывать свою vis-à-vis, чемъ я и занялся, такъ какъ ничего более интереснаго въ вагоне не находилось. Она была небольшого роста, худенькая и очень стройная. Лицо у нея было далеко не красиво, съ не­правилышмъ носомъ и широкимъ ртомъ. Но когда она ласково взглядывала своими светлыми глазами, это некрасивое и простое лицо становилось чрезвычайно привлекательнымъ. Не то, чтобы ея взглядъ былъ особенно выразителенъ, но въ немъ было что-то более глубокое, чемъ мысль, какой-то тихiй светъ безъ огня и блеска. Эти глаза привлекли и заинтересовали меня съ перваго взгляда. Заметилъ я также ея густые пепельные волосы. Мне показалось, что и она часто на меня взглядывала съ благосклон­ною и ободряющею улыбкой, при чемъ я, разумеется, принималъ мечтательный и разочарованный видъ. Но заговорить я съ нею не решался, отчасти потому, что и неудобно было черезъ пере­городку, а еще более потому, что при всемъ своемъ гордомъ виде былъ до крайности робокъ, и взглядъ любой женщины могъ произвести во мне замиранiе сердца и онеменiе языка.

Къ моей спутнице несколько разъ приходила изъ другого вагона пожилая дама, какъ оказалось потомъ, родственница ея мужа, ехавшая со своимъ семействомъ въ первомъ классе. Оне раз­говаривали, частiю по-французски, о житейскихъ делахъ. Изъ этого разговора я могъ узнать только, что оне москвички и едутъ въ Крымъ.

 

II.

Эта дама въ серомъ платье решительно мне нравилась. У нея былъ такой тонкiй, изящный поворотъ головы, когда она разговари­вала, все ея движенiя были такъ грацозны и женственны.

— А, все-таки, моя Ольга гораздо лучше, — сказалъ я себе мысленно и, закрывъ глаза, сталъ думать объ Ольге, о предстоя­щемъ неожиданномъ для нея свиданiи въ Харькове, представлялъ себе, какъ она вскрикнетъ, увидя меня, какъ побледнеетъ и даже, можетъ-быть, упадетъ въ обморокъ отъ нечаянной радости, какъ я ее приведу въ чувство и что я ей буду говорить.

Но да не подумаетъ кто-либо, что я ожидалъ обыкновеннаго любовнаго свиданiя съ однеми ласками и нежностями. О, нетъ, я былъ далекъ отъ такого легкомыслiя. Конечно, я допускалъ и эле­ментъ нежности, но онъ долженъ былъ составлять только тень кар­тины, главное же дело было совсемъ въ другомъ. Я хотелъ ви­деться съ Ольгой для того, чтобы „поставить наши отношенiя на почву самоотрицашя воли". По-истине таково было мое намеренiе. Я долженъ былъ сказать ей приблизительно следующее: —

„Милая Ольга, я люблю тебя и радъ, что ты любишь меня также. Но я знаю, и ты должна это узнать, что вся жизнь, а, сле­довательно, и цветъ жизни — любовь, есть только призракъ и об­манъ. Мы безумно стремимся къ счастiю, но въ действительности находимъ одно только страданiе. Наша воля вечно насъ обманы­ваетъ, заставляя слепо гоняться, какъ за высшимъ благомъ и бла­женствомъ, за такими предметами, которые сами по себе ничего не стоять; она-то и есть первое и величайшее зло, отъ котораго намъ нужно освободиться. Для этого мы должны отвергнуть все ея вну­шенiя, подавить все наши личныя стремленiя, отречься отъ всехъ нашихъ желанiй и надеждъ. Если ты, какъ я уверенъ, способна понять меня, то мы можемъ вместе совершить жизненный путь. Но знай, что ты никогда не найдешь со мною такъ называемаго семей­наго счастiя, выдуманнаго тупоумными филистерами. Я позналъ истину, и моя цель—осуществить ее для другихъ: обличить и раз­рушить всемiрный обманъ. Ты понимаешь, что такая задача не имеетъ ничего общаго съ удовольствiемъ. Я могу обещать тебе только тяжелую борьбу и страдаyше вдвоемъ."

Вотъ что я намеревался сказать хорошенькой семнадцатилетней Ольге. Вообще учете о совершенной негодности всего существую­щего составляло главную тему моихъ разговоровъ съ кузинами, которыхъ у меня было несколько и въ которыхъ я поочередно влюблялся. Зло и ничтожество жизни были, конечно, известны мне отчасти и изъ собственнаго опыта. Я по опыту зналъ, что поцелуи кузинъ недолговечны и что лишшй стаканъ вина причиняотъ голов­ную боль. Но если жизненный мой опытъ и не былъ еще достаточно богатъ, зато я очень много читалъ и еще больше  думалъ, и вотъ годамъ къ восемнадцати я додумался до твердаго убежденiя, что вся временная жизнь, какъ состоящая единственно только изъ золъ и страданiй, должна быть поскорее разрушена совершенно и окон­чательно. Едва успелъ я дойти до этого собственнымъ умомъ, какъ мне пришлось убедиться, что не я одинъ былъ такого мненiя, но что оно весьма обстоятельно развивалось некоторыми знаменитыми немецкими философами. Впрочемъ, я былъ тогда отчасти славяно­филомъ и потому хотя допускалъ, что немцы могутъ упразднить вселенную въ теории, но практическое исполненiе этой задачи возла­галъ исключительно на русскiй народъ, при чемъ въ душе я не сомневался, что первый сигналъ къ разрушешю мiра будетъ данъ мною самимъ.

 

III.

Справедливость требуетъ заметить, что самоотрицанiе воли и необходимость уничтожить вселенную не составляли еще самой мудреной части того ученiя, которое я преподавалъ своимъ счаст­ливымъ кузинамъ. За годъ передъ моею поездкой въ Харьковъ, одна изъ нихъ—голубоглазая, но пылкая Лиза, тогдашшй пред­метъ моей страсти—удостоилась въ одинъ прекрасный летнiй ве­черъ быть посвященной въ тайны трансцендентальнаго идеа­лизма.

Гуляя съ нею по аллеямъ запущеннаго деревенскаго парка, я не безъ увлеченiя, хотя сбиваясь несколько въ выраженiяхъ, объяснилъ ей, что пространство, время и причинность суть лишь субъективныя формы нашего познанiя и что весь мiръ, въ этихъ формахъ существуюшiй, есть только наше представленiе, то-есть что его, въ сущности, нетъ совсемъ. Когда я дошелъ до этого заключенiя, моя собеседница, все время очень серьезно смотревшая своими большими зеленоватыми глазами, улыбнулась и съ явнымъ

лукавствомъ заметила:

   А какъ же вчера ты все говорилъ о страшномъ суде?

   О какомъ страшномъ суде?

   Ну, все равно, о томъ, что нужно все уничтожить. Если по-твоему мiра нетъ совсемъ, то почему же тебе  такъ  хочется его разрушить?

Это противоречiе смутило меня только на мгновенiе.

    А разве когда тебя давитъ страшный сонъ или кошмаръ, тебе не хочется отъ него избавиться?—отвечалъ я победоносно.

Она вдругъ безъ всякой видимой причины звонко разсмеялась.

   Что такое?—спросилъ я съ неудовольствiемъ.

   Ахъ, представь себе,—заговорила она, смеясь и крепко сжимая  мою руку, — представь себе, я видела сегодня во сне, будто мой Джемсъ,—такъ звали ея сеттера,—совсемъ не собака, а командиръ белорусскаго гусарскаго полка, и все наши офицеры должны отдавать ему честь, но только вместо ваше высокоблаго­родiе обязаны говорить ваше высокоблохородiе.

Это неожиданное сообщете она завершила схоль же неожи­даннымъ поцелуемъ и вдругъ убежала, крича мне издали:

   Пойдемъ на грядки клубнику собирать, я видела, ужъ много поспело.

И я пошелъ собирать клубнику, хотя категорическiй импера­тивъ, который простолюдины называютъ совестью, довольно ясно намекалъ мне, что это было съ моей стороны не самоотрицанiемъ, а совершенно наоборотъ—cамоутвержденiемъ воли.

Но веселая Лиза такъ мило наклоняла надъ грядками свою белокурую головку, такъ кокетливо приподнимала платье, сверкая на солнце серебряными пряжками своихъ башмаковъ, что я ре­шительно не имелъ никакого желанiя избавиться отъ этого прiят­наго кошмара, и еще долго прождала меня въ моей комнате недочитанная глава о синтетическомъ единстве трансцен­дентальной апперцепцiи.

И когда теперь, сидя въ вагоне, я вспомнилъ почему-то этотъ маленькiй эпизодъ, смутное предчувствiе будущихъ грехопаденiй шевельнулось въ моей душе.

 

IV.

Между темъ, вечерело. Мы подъехали къ какой-то маленькой станцiи. Со двора ея раздавалось веселое и нетерпеливое звяканье колокольчика. Тарантасъ, запряженный тройкой, очевидно, прiехалъ за темъ седымъ господиномъ съ двумя барышнями, что сошли на платформу со своими вещами и оживленно разговаривають съ начальникомъ станцiи.

Я высунулся въ окошко. Изъ густаго садика, примыкавшаго къ станционному дому, сильно пахло сиренью. Крестьянcкiя девочки предлагали букеты ландышей. Что-то звенело вдали. Въ маленькомъ флигеле играли на фортепiано, а на площадке въ углу садика компанiя туземцевъ обоего пола сидела за самоваромъ и весело разговаривала.

Моя дама въ серомъ платье прошлась по платформе и ла­сково мне улыбнулась. Я смотрелъ на нее съ такимъ же спокой­нымъ удовольствiемъ, какъ и на все остальное. У меня на душе было тихо и хорошо въ этотъ вечеръ. Зло и страданiе бытiя такъ глубоко ушли въ самую сущность вещей, что я ихъ совсемъ не чувствовалъ,—впрочемъ, можетъ-быть, отъ того, что я совсемъ ничего не хотелъ въ эту минуту и во всемъ окружающемъ ви­делъ только пейзажъ.

И когда поездъ тронулся, я съ темъ же тихимъ наслажденiемъ, ни о чемъ не думая и ничего не желая, вглядывался въ густую березовую рощу, которая приветливымъ шепотомъ встретила нашъ поездъ и обняла его съ обеихъ сторонъ, и звала къ себе отдохнуть, и кротко улыбалась своими золотыми отъ вечернихъ лучей вер­хушками.

Однако, это душевное спокойствiе скоро было нарушено самымъ неожиданнымъ образомъ. Когда мы прiехали въ Тулу и въ нашемъ вагоне не осталось другихъ пассажировъ, кроме меня и молодой дамы, вдругъ съ крикомъ и шумомъ вошла къ намъ толпа но­выхъ путешественниковъ. Это была труппа странствующихъ фран­цузскихъ актеровъ, ехавшихъ въ Орелъ. Впрочемъ, весьма воз­можно, что это были не актеры, а только акробаты. Ихъ было человекъ семь или восемь, мужчинъ и женщинъ. Мужчины были значительно пьяны и вели себя довольно неприлично. Сначала они хотели играть въ карты, но картъ не нашлось. Тогда, снявши верхнее платье, они предались гимнастическимъ упражненiямъ, вешались на перекладинахъ, раскачивались, кувыркались, а двое покушались даже, хотя и безуспешно, играть въ чехарду.

Дамы ихъ также отличались большою развязностью. Они съ громкимъ смехомъ и вскрикиванiями перебранивались со своими кавалерами, а одна, сидевшая ближе ко мне, довольно красивая женщина, къ немалому моему смущенiю, сняла съ ноги башмакъ и запустила имъ въ одного изъ гимнастовъ, который въ возмездiе схватилъ ее за ногу и намеревался стащить на полъ, но, вместо того, самъ съ размаху упалъ навзничь, возбудивъ своимъ паде­нiемъ неописанный восторгъ во всей компанiи.

 

V.

Дама въ серомъ платье, сначала съ некоторымъ любопыт­ствомъ смотревшая на это представленiе, была, повидимому, скан­дализована последнимъ эпизодомъ. Она встала и подошла ко мне (я сиделъ съ краю диванчика около прохода).

   Можно мне спрятаться за васъ отъ этихъ господъ? Они такiе ужасные.

Я поклонился.

Она села рядомъ со мною, около окошка.

Я радовался въ душе, что мая милая спутница-такъ легко и просто сделала первый шагъ, и вся моя робость пропала совер­шенно. Черезъ несколько минутъ мы разговаривали, какъ старые знакомые.

Оказалось, что мужа ея я зналъ по имени. У нихъ были маленькiя дети.

   Ахъ! какъ это трудно воспитывать детей, когда сама не имеешь совсемъ никакого воспитанiя. Я долго объ этомъ думала и решила оставить ихъ на  произволъ судьбы,—пусть себе ра­стутъ и воспитываются, какъ знаютъ, а я, по крайней мере, ни­чего не испорчу.

Съ важнымъ менторскимъ видомъ, подобающимъ 9-ти-лет­нему философу, я заметилъ, что она могла бы еще заняться своимъ собственнымъ воспитанiемъ.

   Ахъ, что вы! Я такая ленивая. У меня  совсемъ  нетъ никакого характера, ни капельки характера! И потомъ, где искать образованiя? Одни советуютъ одно, другiе—другое. Нетъ, ужъ я лучше останусь такъ!

Образованiе моей собеседницы действительно ограничивалось однеми изящными манерами и французскимъ языкомъ.

   Впрочемъ, я читаю иногда Московскiя Ведомости и еще романы, только не серьезные... А вы, наверное, хотите сде­латься ученымъ? Ахъ, пожалуйста, оставьте это! Это такъ гадко! Ведь, это почти все равно, что  быть  акробатомъ, вроде этихъ господъ: такъ-же не натурально и только гораздо скучнее. И по­томъ это такъ вредитъ здоровью. Вотъ вы и теперь какой худой и бледный. Это жаль. Знаете что: прiезжайте къ намъ въ Крымъ. Вамъ необходимы морскiя купанья, это укрепляетъ... А какъ тамъ весело! Большое общество, никто ничего не делаетъ, и все довольны. А воздухъ тамъ совсемъ какой-то особенный. Я четвертое лето тамь провожу и каждый разъ влюбляюсь... Вообразите, и въ меня тоже влюбляются, — прибавила она, повидимому, искренно удивляясь этому обстоятельству.

   Вы думаете, я лгу, потому что я такая некрасивая? Право, уверяю васъ, что это правда. Впрочемъ, тамъ все другъ въ друга влюбляются. Иные женятся: каждый годъ чья-нибудь свадьба. А то и такъ... Боже мой, я все глупости говорю! Что вы обо мне подумаете!

Я поспешилъ заметить, что хотя любовь есть зло и обманъ, но что, во всякомъ случае, любовь незаконная гораздо извинитель­нее любви узаконенной. Таково было тогда мое искреннее убеяжде­нiе. Меня, какъ крайняго пессимиста, бракъ, и особенно бракъ счастливый, возмущалъ до глубины души,—ведь, на немъ, глав­нымъ образомъ, держался весь этотъ мiръ, уничтоженiе котораго было высшею целью моихъ стремленiй.

Собеседница моя, очевидно, не понимала, что я хочу сказать.

   Горе мое въ томъ,—сказала она,—что меня за что-то очень многiе любятъ, а мне ужасно тяжело обижать и огорчать кого-ни­будь, особенно техъ, кто меня любитъ. Самое ужасное для меня мученiе—въ чемъ-нибудь отказывать. Вообще я хотела бы всехъ любить и всемъ делать все прiятное. Но, ведь, это здесь совер­шенно невозможно. Здесь такъ гадко устроено, что все другъ къ другу ревнуютъ, завидуютъ, все другъ другу мешаютъ. Полюбишь одного, чтобы не  огорчать его, — обижаешь этимъ другого. Это просто ужасъ! Потомъ—у меня мужъ, дети. Я решилась никогда не обманывать моего мужа,—правда, онъ немногаго  отъ меня и требуетъ. Но бываютъ такiе странные люди, которые ничего не хо­тятъ понимать и требуютъ невозможнаго, точно маленьнкiе дети... Ахъ, я иногда хочу умереть! Только не сейчасъ. Теперь мне ве­село. Я рада, что съ вами познакомилась.

Она замолчала на минуту.

   Знаете, я иногда думаю о будущей жизни, и мне предста­вляется,   что тамъ будетъ совсемъ наоборотъ: никто никому ме­шать не будетъ, и можно будетъ всехъ, всехъ любить, и никому это не будетъ обидно... Ахъ, я такая глупая, я не могу сказать этого какъ следуетъ, но, право, я понимаю, какъ это будетъ.

Она сжала голову обеими руками и задумалась.

 

VI.

Было уже совсемъ темно. Въ вагоне стихло. Французы уто­мились своею возней и улеглись кое-какъ по своимъ местамъ. Изредка раздавались безсвязные возгласы, кто-то бормоталъ во снъ.

— Вы верно не будете спать,—вдругъ сказала моя спутница.

Я кивнулъ головой.

   Я тоже, будемте разговаривать. Нужно только устроиться покойнее.

Она сняла шляпку и распустила волосы.

Существуютъ въ подлунномъ мiре предметы, которые съ ран­няго детства оказывали на меня неотразимое действiе; и въ ту эпоху, которую я теперь вспоминаю, при виде этихъ предметовъ, мой пессимизмъ терялъ всю свою силу, и моя аскетическая мораль съ постыдною покорностью опускала свои крылья. Распущенные по плечамъ длинные женскiе волосы всегда принадлежали къ числу этахъ магическихъ предметовъ, а такихъ роскошныхъ волосъ, какiе были теперь передъ моими глазами, я еще никогда не видывалъ. И чемъ больше я на нихъ смотрелъ, темъ дальше и дальше ухо­дило отъ моего умственнаго взора различiе между вечною сущ­ностью и преходящимъ явленiемъ, темъ ниже и ниже опускались крылья моей самоотрицающейся воли.

Я взялъ густую прядь этахъ светлыхъ душистыхъ волосъ и поднесъ ее къ своимъ губамъ.

Тихая улыбка и молчанiе.

Она опустила руки на колени и наклонила голову. Въ этой позе съ распущенными волосами она была решительно хороша. Я хотелъ сказать ей это, сказать, что люблю ее, но слова не схо­дили съ языка. Я только наклонился къ ея опущеннымъ рукамъ и сталъ покрывать ихъ поцелуями.

   Какой вы странный! Кто вамъ позволилъ?

Я поднялъ голову, шепча наивное извиненiе за этотъ порывъ, и вдругъ почувствовалъ на своихъ губахъ долгiй, беззвучный, го­рячiй поцелуй. .....................

....................................................................................

На следующее утро я былъ мраченъ и угрюмъ. Различiе добра и зла, о которомъ я ни разу не вспомнилъ въ минувшую ночь, предстало теперь моему уму съ полною ясностью и отчетливостью.

Стыдъ и позоръ! Я—пессимистъ и аскетъ, я—непримиримый врагъ земнаго начала—безъ боя, безъ малейшей попытки сопро­тивленiя—хуже того—съ какою-то радостною готовностью и пре­дупредительностью  уступилъ   этому  земному началу, сразу при­зналъ его власть и наслаждался своимъ рабствомъ. Я. чуть-ли не съ колыбели познавшiй тщету хогенiя, обманчивость счастiя. иллю­зiю   удовольствiй, я, три года работавшiй надъ темъ, чтобы эту врожденную мне истину укрепить неприступными стенами трансцен­дентальной философiи,—я теперь искалъ и могъ хотя на мгнове­нiе находить блаженство въ объятiяхъ едва знакомой, но, очевидно пустой и совершенно необразованной женщины.

 

Къ чему, несчастный, я стремился!

Предъ кемъ унизилъ гордый умъ!

Кого восторгомъ чистыхъ думъ

Боготворить не устыдился!

 

Никогда   еще не подвергался я такому   униженiю. Конечно я и прежде нередко целовался съ своими кузинами. Но это было совершенно другое. Во-первыхъ, дело не въ поцелуяхъ самихъ по себе, а въ интенсивности, а также и экстенсивности; а, во-вто­рыхъ, кузины были более или менее адептками моего ученiя, и поцелуи я могъ считать лишь внешнимъ выраженiемъ внутреннихъ духовныхъ отношенiй. Въ новой же своей знакомой я решительно не  усматривалъ никакой  способности къ высшему философскому пониманiю. И, между темъ, для нея я могъ изменить своей Ольге,— Ольге, которая изнывала въ разлуке со мною, которая меня такъ хорошо понимала и должна была пройти со мною рука объ руку тяжелый путь самоотрицанiя воли.

Решительно, я чувствовалъ себя скверно. Вероятно,  что-ни­будь въ этомъ роде испытывалъ  нашъ прародитель въ тотъ пе­чальный день, когда въ заменъ утраченнаго блаженства его снаб­дили кожаными одеждами.

 

VII.

Julie,—такъ моя спутница хотела, чтобы я называл ее, — тоже была не весела. Ей нездоровилось. Кажется, она страдала сердцебiенiемъ. Она поминутно   закрывала глаза и прижимала руку къ сердцу. Съ болезненно сжатымъ ртомъ, съ закрытыми глазами и съ нездоровымъ цветомъ лица она становилась положительно дурною. Я злился на нее. Я обвинялъ ее во всемъ. Изъ-за нея, ведь, я оказался дрянью, тряпкой, изъ-за нея постыдно изменилъ своимъ принципамъ, изъ-за нея осрамился. Въ чорта я тогда не верилъ. Значитъ, виновата Julie. Увы, и въ этомъ от­ношенiи я вполне уподобился ветхому Адаму, который, согре­шивши, оправдывался и сваливалъ вину на слабейшую   сторону.

А она, моя бедная Ева, какъ только утихали ея боли, по­прежнему, ласково заговаривала со мною. Это раздражало меня еще более. Я готовъ былъ возненавидеть ее. Несмотря на свою чрезвычайную необразованность, она, очевидно, любила разсу­ждать о важныхъ предметахъ. Теперь все, что она говорила, казалось мне или нелепымъ, или тривiальнымъ.

Между прочимъ, она заговорила объ эмансипацiи женщинъ. Я грубо перебилъ ее:

— Мне кажется, что наши женщины и безъ того слишкомъ эмансипированы. Если имъ чего недостаетъ, такъ ужъ, конечно, не свободы, а скорее сдержанности.

Намекъ быдъ ясевъ. Julie едва заметно покраснела и под­няла на меня свои большiе глаза. Ничего, кроме грустнаго уди­вленiя, не было въ этомъ взгляде. Черезъ минуту она опять ласково заговорила со мною.

Что-то кольнуло мне въ сердце. Мне стало стыдно, что я ее обиделъ, но я совсемъ не оценилъ той кротости, съ которою она перенесла эту обиду. Я не любилъ ее. Я заcтавилъ себя быть съ нею любезнымъ, чтобы загладить свою грубость, но эта любез­ность была очень холодна, и Julie замечала неискренность мо­ихъ нежныхъ заявленiй. Она глядела грустно и грустно улыбалась.

Въ Курске нужно было менять поездъ. Для Julie было уже заранее взято место въ первомъ классе. Я взялъ билетъ вто­рого класса. Такимъ образомъ, мы разлучились. Я притворился огорченнымъ, но въ душе былъ доволенъ. Ея близость меня тя­готила; къ тому же, по мере приближенiя къ Харькову мои обязанности относительно понимавшей меня Ольги представлялись мне все съ большею и большею ясностью.

Проводивши Julie въ ея купе, я съ облегченнымъ сердцемъ и въ хорошемъ расположенiи духа уселся на своемъ новомъ месте и скоро познакомился сь ближайшими соседями. Это были: студентъ-медикъ Кiевскаго университета, молодой купецъ изъ Таганрога въ драповомъ пальто и новомъ черномъ картузе и неопределеннаго званiя и возраста брюнетъ съ темно-синимъ подбородкомъ, какъ оказалось, богатый  ростовщикъ, также изъ Таганрога.

Я разговорился съ молодымъ медикомъ. Это былъ провинцiаль­ный нигилистъ самаго яркаго оттенка. Онъ сразу призналъ меня за своего,— „по интеллигентному выражешю лица", какъ объяе­нилъ онъ впоследствiи, а также, можетъ-быть, по длиннымъ воло­самъ и небрежному костюму.

Мы открыли другъ другу всю душу. Мы были вполне согласны въ томъ, что существующее должно быть въ скорейшемъ времени разрушено. Но онъ думалъ, что за этимъ разрушенiемъ наступить земной рай, где не будетъ бедвыхъ, глупыхъ и порочныхъ, а все человечество станетъ равномерно наслаждаться всеми физическими и умственными благами въ безчисленныхъ фаланстерахъ, которые покроютъ земной шаръ, — я же съ одушевлешемъ утверждалъ, что его взглядъ не достаточно радикаленъ, что на самомъ деле не только земля, но и вся вселенная должна быть кореннымъ образомъ уничтожена, что если после этого и будетъ какая-нибудь жизнь, то совершенно другая жизнь, не похожая на настоящую, чисто-транссцендентная. Онъ былъ радикалъ-натуралистъ, я былъ ради­калъ-метафизикъ.

Мы говорили и спорили очень горячо и громко. Одинъ разъ собеседникъ попробовалъ было обратиться къ мненiю нашихъ со­седей, но ростовщикъ съ синимъ подбородкомъ только усмехнулся съ сожаленемъ и махнулъ рукою, а молодой купецъ пробормо­талъ что-то совсемъ непоощрительное, вроде „озорники вы окаян­ные", и, повернулся къ намъ спиной.

Въ заключенiе спора мой противникъ заметилъ, что наши тео­ретичесйя воззренiя могутъ расходиться, но такъ какъ у насъ ближайшiя практическiя цели одне и те же, такъ какъ мы оба „честные радикалы", то и можемъ быть друзьями и союзниками, и мы съ чувствомъ пожали другъ другу руку.

 

VIII.

Въ это время дверца вагона отворилась, и у входа показа­лась Julie. Она пришла пригласить меня къ себе въ первый классъ. Въ ея купе свободно; тамъ нетъ никого, кроме нея. Ей скучно одной. Мы можемъ ехать вместе до самаго Харькова.

Я  съ  готовностью  принялъ  предложенiе, но въ душе былъ недоволенъ. Въ эту минуту мой новый другъ и союзникъ инте­ресовалъ меня гораздо более, чемъ она. „И зачемъ она такъ себя компрометируетъ? Какъ все это глупо!"— подумалъ я.

Утомленiе долгой дороги, непривычныя волненiя прошедшей безсонной ночи, наконецъ, горячiй напряженный разговоръ о са­мыхъ отвлеченныхъ матерiяхъ,—все это вместе, должно быть, совсемъ разстроило мои нервы. Только что я, пройдя впереди моей дамы, хотелъ ступить на вторую чугунную доску между ва­гонами, какъ вдругь потерялъ сознание. Я очнулся на площадке своего вагона. Потомъ мой новый прiятель, видевшiй насъ чрезъ отворенную дверцу и поспешившiй на помощь, разсказалъ мне, что я, наверное, упалъ бы въ пространство между вагонами и непременно былъ бы раздавленъ поездомъ, бывшимъ на всемъ ходу, если бы не „эта барынька", которая схватила меня за плечи и удержала на площадке.

Это я узналъ потомъ. Тутъ-же очнувшись, я виделъ только яркiй солнечный светъ, полосу синяго неба, и въ этомъ свете и среди этого неба склонялся надо мною образъ прекрасной жен­щины, и она смотрела на меня чудными знакомыми глазами и шептала мне что-то тихое и нежное.

Нетъ сомненiя, это Julie, это ея глаза, но какъ изменилось все остальное! Какимъ розовымъ светомъ горитъ ея лицо, какъ она высока и величественна! Внутри меня совершилось что-то чудес­ное. Какъ будто все мое существо со всеми мыслями, чувствами и стремлениями расплавилось и слилось въ одно безконечное слад­кое, светлое и безстрастное ощущенiе, и въ этомъ ощущенiи, какъ въ чистомъ зеркале, неподвижно отражался одинъ чудный образъ, и я чувствовалъ и зналъ, что въ этомъ одномъ было все. Я лю­билъ новою, всепоглощающею и безконечною любовью и въ ней впервые ощутилъ всю полноту и смыслъ жизни.

Сначала она заботливо усадила меня на мое прежнее место. Мой прiятель медикъ предупредительно уступилъ ей свою поло­вину дивана рядомъ со мною. При первой остановке поезда она перевела меня къ себе.

Мы были вдвоемъ. Я долго не могъ говорить. Я только смо­трелъ на нее безумными глазами и целовалъ край ея платья, целовалъ ея ноги. Она тоже ничего не говорила и только при­кладывала мне къ голове платокъ, намоченный одеколономъ. На­конецъ, безсвязнымъ отрывочномъ шепотомъ я сталъ передавать ей, что делалось со мною, какъ я ее люблю, что она для меня все, что эта любовь меня возродила, что это совсемъ другая, новая любовь, въ которой я совершенно забываю себя, что теперь только я понялъ, что есть Богъ въ человеке, что есть добро и истинная радость въ жизни, что ея цель не въ холодномъ, мертвомъ отрицанiи...

Она слушала съ ясными глазами и счастливою улыбкой. Пе­реворотъ, который во мнй совершился, ее радовалъ, но, повиди­мому, не удивлялъ. Она меня ни о чемъ не разспрашивала. Какъ прежде она тихо и безмятежно перенесла мою обиду, такъ и те­перь тихо и безмятежно переносила она мое обожанiе.

Когда я несколько пришелъ въ себя, она стала говорить такъ просто и спокойно. Я полюбился ей съ перваго взгляда, и она счастлива, что я люблю ее теперь такою хорошею любовью. Она уверена, что между нами могутъ быть настоящiя хорошiя отноше­нiя. Мы должны встретиться въ Москве. Она познакомитъ меня съ своимъ мужемъ.

— А въ Крымъ вы лучше не ездите. Я такая безхарактерная. Тамъ мне будетъ страшно и за себя, и за васъ.

Я сказалъ, что буду делать все, что она желаетъ.

Мы не замечали, какъ кончился день, какъ прошелъ вечеръ, и наступилъ часъ разлуки. На Харьковскомъ вокзале я оставался съ нею до последняго звонка. Въ минуту отхода поезда она вы­сунулась въ окно и протянула мне обе руки. Ночь была темна, никто не обращалъ на насъ вниманiя. Разве какая-нибудь санти­ментальная звездочка пожалела обо мне, заметивъ сверху, какъ обильныя  горячiя  слезы  текли изъ моихъ глазъ на эти милыя нежныя руки.

Поездъ давно уже скрылся изъ вида, а я все стоялъ на томъ же месте

 

IX.

— Что-жъ это вы, батенька, соленою водицей умылись, да в въ соляной столбъ превратились? Ну, не горюйте, не на веки разстались, еще увидитесь. А вкусъ одобряю: симпатичнейшая бабенка, чортъ возьми! Въ другую пору и самъ бы втюрился. Ну, идемте, синьоръ!

Я молча последовалъ за честнымъ радикаломъ, и мы наняли извозчика въ гостиницу „Dagmar".

Моя душа была полна Julie до техъ поръ, пока я не заснулъ; на другой день вся моя встреча представлялась мне какъ что-то совершенно фантастичное и ужасно далекое. Что-то было мною пережито, где-то въ самомъ глубокомъ уголке моей души я чув­ствовалъ что-то новое, небывалое; но оно еще не слилось съ моею настоящею жизнью. Я зналъ, что все прежнее еще должно про­должаться и идти своимъ чередомъ, какъ будто совсемъ ничего не случилось. Да и что такое случилось въ самомъ деле? Субъек­тивная экзальтащя и больше ничего!

Я поехалъ къ Ольге. Разумеется, наше свиданiе произошло вовсе не такъ, какъ я себе представлялъ. Начать съ того, что я не засталъ ее дома, что почему-то вовсе не входило въ мои пред­положенiя. Я уехалъ, оставивъ записку. Такимъ образомъ, когда я приехалъ вторично, она уже была предупреждена о моемъ при­бытiи—для обморока и другихъ чрезвычайныхъ явленiй не было достаточнаго основанiя. Она только что вернулаеь съ загородной прогулки. Я нашелъ въ ней большую перемену. Она была вовсе не похожа на ту нежную, полувоздушную девочку, которая оста­лась въ моей памяти отъ нашего последняго свиданiя въ деревне, когда она выходила изъ купальни въ голубомъ ситцевомъ платье и съ небрежно закинутою за спину темною косой. Теперь это была совсемъ взрослая и нарядная девица съ развязными манерами. Она такъ смело и пристально смотрела на меня своими черными, немного покрасневшими отъ солнца и ветра глазами, въ ней было что-то решительное и самостоятельное.

После первыхъ краткихъ разспросовъ о родныхъ, о здоровье и т. п., я приступилъ къ делу. Въ своихъ письмахъ она писала, что любить меня,—я долженъ былъ объяснить ей свой взглядъ на наши отношенiя. Я говорилъ кратко и неубедительно. Я самъ чув­ствовалъ, что повторяю какой-то заученный урокъ; каждое слово раздавалось въ моихъ ушахъ какъ что-то чужое и совершенно не интересное. Правду сказать, это были вполне деревянныя слова.

Она слушала съ задумчивымъ видомъ, облокотясь на столъ. Когда я кончилъ свою речь неизбежнымъ приглашенiемъ идти со мною вместе по пути самоотрицанiя воли, она еще долго смотрела вдаль неподвижными глазами, потомъ вдругъ опустила руку, под­няла голову и, остановивъ на мне пристальный взглядъ, произнесла спокойнымъ и твердымъ голосомъ.

— Я не хочу тебя обманывать. Я ошиблась въ своемъ чув­стве. Ты слишкомъ уменъ и идеаленъ для меня, и я недостаточно тебя люблю, чтобы разделять твои взгляды и навсегда связать свою жизнь съ твоею. Вотъ ты отвергаешь всякое удовольствiе, а я одни только удовольствiя и понимаю. Я буду всегда любить тебя, какъ родного. Будемъ друзьями.

Спешу заметить, что это былъ мой последнiй опытъ обращенiя молодыхъ девицъ на путь самоотрицания воли. Въ тотъ же вечеръ я уехалъ изъ Харькова, даже не простившись съ новымъ своимъ прiятелемъ-радикаломъ.

Четыре года после того я встретился съ Julie въ Италiи, на Ривьере, но эта была такая встреча, о которой можно разсказывать только любителямъ въ ночь подъ Рождество.

Вл.   Соловьевъ.

________

 

 

[Вл.С.Соловьев] | [Библиотека «Вехи»]
Ó Библиотека «Вехи»



[1] Впервые:  «Русская Мысль». Май. 1892. Переиздано: «Письма Владимира Сергеевича Соловьева», т.III., под ред. Э.Л.Радлова, СПб., 1911. – Публикуется по этому изданию. Впервые в Интернете – в Библиотеке «Вехи» (http://www.vehi.net).