[Архипелаг ГАЛАГ - Оглавление] | [Библиотека "Вехи"]

Глава 3
Следствие

Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом[1], опускать человека в ванну с кислотами[2], голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в аннальное отверстие ("секретное тавро"), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого лёгкого -- пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, -- ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом.

Да не только чеховские герои, но какой нормальный русский человек в начале века, в том числе любой член РСДРП, мог бы поверить, мог бы вынести такую клевету на светлое будущее? То, что еще вязалось при Алексее Михайловиче, что при Петре уже казалось варварством, что при Бироне могло быть применено к 10-20 человекам, что совершенно невозможно стало у Екатерины, -- то в расцвете великого двадцатого века в обществе, задуманном по социалистическому принципу, в годы, когда уже летали самолеты, появилось звуковое кино и радио -- было совершено не одним злодеем, не в одном потаенном месте, но десятками тысяч специально обученных людей-зверей над беззащитными миллионами жертв.

И только ли ужасен этот взрыв атавизма, теперь увёртливо названный "культом личности"? Или страшно, что в те самые годы мы праздновали пушкинское столетие? Бесстыдно ставили эти же самые чеховские пьесы, хотя ответ на них уже был получен? Или страшней еще то, что и тридцать лет спустя нам говорят: не надо об этом! если вспоминать о страданиях миллионов, это искажает историческую перспективу! если доискиваться до сути наших нравов, это затемняет материальный прогресс! Вспоминайте лучше о задутых домнах, о прокатных станах, о прорытых каналах... нет, о каналах не надо... тогда о колымском золоте, нет и о нём не надо... Да обо всем можно, но -- умеючи, но прославляя...

Непонятно, за что мы клянём инквизицию? Разве кроме костров не бывало торжественных богослужений? Непонятно, чем нам уж так не нравится крепостное право? Ведь крестьянину не запрещалось ежедневно трудиться. И он мог колядовать на Рождество, а на Троицу девушки заплетали венки...

* * *

Исключительность, которую теперь письменная и устная легенда приписывает 37-му году, видят в создании придуманных вин и в пытках.

Но это неверно, неточно. В разные годы и десятилетия следствие по 58-й статье ПОЧТИ НИКОГДА и не было выяснением истины, а только и состояло в неизбежной грязной процедуре: недавнего вольного, иногда гордого, всегда неподготовленного человека -- согнуть, протащить через узкую трубу, где б ему драло бока крючьями арматуры, где б дышать ему было нельзя, так чтобы взмолился он о другом конце -- а другой-то конец вышвыривал его уже готовым туземцем Архипелага и уже на обетованную землю. (Несмышлёныш вечно упирается, он думает, что из трубы есть выход и назад.)

Чем больше миновало бесписьменных лет, тем труднее собрать рассеянные свидетельства уцелевших. А они говорят нам, что создание дутых дел началось еще в ранние годы органов, -- чтоб ощутима была их постоянная спасительная незаменимая деятельность, а то ведь со спадом врагов в час недобрый не пришлось бы Органам отмирать. Как видно из дела Косырева[3], положение ЧК пошатывалось даже в начале 1919 г. Читая газеты 1918 года я наткнулся на официальное сообщение о раскрытии страшного заговора группы в 10 человек, которые хотели (только ХОТЕЛИ еще!) втащить на крышу Воспитального дома (посмотрите, какая там высота) пушки -- и оттуда обстреливать Кремль. Их было десять человек (средь того может быть, женщины и подростки), неизвестно сколько пушек -- и откуда же пушки? калибра какого? и как поднимать их по лестнице на чердак? И как на наклонной крыше устанавливать? -- да чтоб не откатывались при стрельбе! Почему петербургские полицейские, борясь с февральской революцией, брали на крышу не тяжелее пулемета?.. А между тем эта фантазия, предвосхищающая построения 1937 года, ведь читалась же! и верили!.. Очевидно, нам еще докажут со временем, что дутым было "гумилевское" дело 1921 года[4]. В том же году в рязанском ЧК вздули ложное дело о "заговоре" местной интеллигенции (но протесты смельчаков еще смогли достигнуть Москвы, и дело остановили). В том же 1921 году был расстрелян весь Сапропелиевый комитет, входивший в Комиссию Содействия Природным Силам. Достаточно зная склад и настроение русских ученых кругов того времени, и не загороженные от тех лет дымовой завесой фанатизма, мы, пожалуй, и без раскопок сообразим, какова тому ДЕЛУ цена.

Вот вспоминает о 1921 годе Е. Дояренко: лубянская приемная арестантов, 40-50 топчанов, всю ночь ведут и ведут женщин. Никто не знает своей вины, общее ощущение: хватают ни за что. Во всей камере одна единственная знает -- эсерка. Первый вопрос Ягоды: "итак за что вы сюда попали?" т.е. сам скажи, помоги накручивать! И АБСОЛЮТНО ТО ЖЕ рассказывают о рязанском ГПУ 1930-го года! Сплошное ощущение, что все сидят ни за что. Настолько не в чем обвинять, что И. Д. Т-ва обвинили... в ложности его фамилии. (И хотя была она самая доподлинная, а врезали ему по ОСО 58-10, 3 года.) Не зная, к чему бы придраться, следователь спрашивал: "Кем работали?" "Плановиком" -- "Пишите объяснительную записку: "Планирование на заводе и как оно осуществляется". Потом узнаете, за что арестовали". (Он в записке найдет какой-нибудь конец.)

Это как с Ковенской крепостью в 1912 году: решено было упразднить её за ненадобностью -- она перестала выполнять боевую задачу. Тогда встревоженное командование подстроило "ночную стрельбу" по крепости -- чтобы только доказать свою пользу и остаться на местах!..

Впрочем и теоретический взгляд на ВИНУ подследственного был с самого начала очень свободный. В инструкции по красному террору чекист М. Я. Лацис писал: "...не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал словом или делом против советской власти. Первый вопрос: к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, образования (вот он, Сапропелиевый комитет! -- А. С.), воспитания. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого". -- 13 ноября 1920 года Дзержинский в письме в ВЧК упоминает, что в ЧК "часто даётся ход клеветническим заявлениям".

Да не приучили ли нас за столько десятилетий, что ОТТУДА не возвращаются? Кроме короткого сознательного попятного движения 1939 года, лишь редчайшие одиночные рассказы можно услышать об освобождении человека в результате следствия. Да и то: либо этого человека вскоре посадили снова, либо выпускали для слежки. Так создалась традиция, что у Органов нет брака в работе. А как же тогда с невинными?..

В "Толковом словаре" Даля проводится такое различие: "дознание разнится от следствия тем, что делается для предварительного удостоверения, есть ли основание приступить к следствию".

О, святая простота! Вот уж Органы никогда не знали никакого дознания! Присланные сверху списки, или первое подозрение, донос сексота или даже анонимный донос[5] влекли за собой арест и затем неминуемое обвинение. Отпущенное же для следствия время шло не на распутывание преступления, а в девяносто пяти случаях на то, чтобы утомить, изнурить, обессилить подследственного и хотелось бы ему хоть топором отрубить, только бы поскорее конец.

Уже в девятнадцатом году главный следовательский прием был: наган на стол.

Так шло не только политическое, так шло и "бытовое" следствие. На процессе Главтопа (1921) подсудимая Махровская пожаловалась, что её на следствии подпаивали кокаином. Обвинитель[6] парирует: "если б она заявила, что с ней грубо обращались, грозили расстрелом, всему этому с грехом пополам еще можно было бы поверить". Наган пугающе лежит, иногда наставляется на тебя, и следователь не утомляет себя придумыванием, в чём ты виноват, но: "рассказывай, сам знаешь!" Так и в 1927 году следователь Хайкин требовал от Скрипниковой, так в 1929 году требовали от Витковского. Ничего не изменилось и через четверть столетия. В 1952 году всё той же Анне Скрипниковой, уже в её пятую посадку, начальник следственного отдела орджоникидзевского МГБ Сиваков говорит: "Тюремный врач даёт нам сводки, что у тебя давление 240/120. Этого мало, сволочь (ей шестой десяток лет), мы доведем тебя до трехсот сорока, чтобы ты сдохла, гадина, без всяких синяков, без побоев, без переломов. Нам только спать тебе не давать!" И если Скрипникова после ночи допроса закрывала днем в камере глаза, врывался надзиратель и орал: "Открой глаза, а то стащу за ноги с койки, прикручу к стенке стоймя!"

И ночные допросы были главными в 1921 г. И тогда же наставлялись автомобильные фары в лицо (рязанское ЧК, Стельмах). И на Лубянке в 1926 г. (свидетельство Берты Гандаль) использовалось амосовское отопление для подачи в камеру то холодного, то вонючего воздуха. И была пробковая камера, где и так нет воздуха и еще поджаривают. Кажется, поэт Клюев побывал в такой, сидела и Берта Гандаль. Участник Ярославского восстания 1918 г. Василий Александрович Касьянов рассказывал, что такую камеру раскаляли, пока из пор тела не выступала кровь; увидев это в глазок, клали арестанта на носилки и несли подписывать протокол. Известны "жаркие" (и "соленые") приемы "золотого" периода. А в Грузии в 1926 г. подследственным прижигали руки папиросами; в Метехской тюрьме сталкивали их в темноте в бассейн с нечистотами.

Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало -- значит неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание. И раз дутые дела были всегда -- то насилия и пытки тоже были всегда, это не принадлежность 1937 года, это длительный признак общего характера. Вот почему странно сейчас в воспоминаниях бывших зеков иногда прочесть, что "пытки были разрешены с весны 1938 года"[7]. Духовно-нравственных преград, которые могли бы удержать Органы от пыток не было никогда. В первые послереволюционные годы в "Еженедельнике ВЧК", "Красном мече" и "Красном терроре" открыто дискутировалась применимость пыток с точки зрения марксизма. И, судя по последствиям, ответ был извлечён положительный, хотя и не всеобщий.

Вернее сказать о 1938 годе так: если до этого года для применения пыток требовалось какое-то оформление, разрешение для каждого следственного дела (пусть и получалось оно легко), -- то в 1937-38-м в виду чрезвычайной ситуации (заданные миллионные поступления на Архипелаг требовалось в заданный сжатый срок прокрутить через аппарат индивидуального следствия, чего не знали массовые потоки, "кулаческий" и национальные) насилия и пытки были разрешены следователям неограниченно, на их усмотрение, как требовала их работа и заданный срок. Не регламентировались при этом и виды пыток, допускалась любая изобретательность.

В 1939-м году такое всеобщее широкое разрешение было снято, снова требовалось бумажное оформление на пытку и может быть не такое легкое (впрочем, простые угрозы, шантаж, обман, выматывание бессонницей и карцером не запрещались никогда). Но уже с конца войны и в послевоенные годы были декретированы определенные к а т е г о р и и арестантов, по отношению к которым заранее разрешался широкий диапазон пыток. Сюда попали националисты, особенно -- украинцы и литовцы, и особенно в тех случаях, где была или мнилась подпольная цепочка и надо было её всю вымотать, все фамилии добыть из уже арестованных. Например, в группе Скирюса Ромуальдаса Прано было около пятидесяти литовцев. Они обвинялись в 1945 году в том, что расклеивали антисоветские листовки. Из-за недостатка в то время тюрем в Литве их отправили в лагерь близ Вельска Архангельской области. Одних там пытали, другие не выдерживали двойного следственно-рабочего режима, но результат таков: все пятьдесят человек до единого признались. Прошло некоторое время и из Литвы сообщили, что найдены настоящие виновники листовок, А ЭТИ ВСЕ НЕ ПРИ ЧЕМ! -- В 1950 г. я встретил на Куйбышевской пересылке украинца из Днепропетровска, которого в поисках "связи" и лиц пытали многими способами, включая стоячий карцер с жердочкой, просовываемой для опоры (поспать) на 4 часа в сутки. После войны же истязали членкора Академии наук Левину -- из-за того, что у неё были общие знакомые с Аллилуевыми.

И еще было бы неверно приписывать 37-му году то "открытие", что личное признание обвиняемого важнее всяких доказательств и фактов. Это уже в 20-х годах сложилось. А к 1937-му лишь приспело блистательное учение следователям и прокурорам для их моральной твердости, мы же, все прочие, узнали о нём еще двадцатью годами позже -- узнали, когда оно стало обругиваться в придаточных предложениях и второстепенных абзацах газетных статей как широко и давно всем известное.

Оказывается, в тот грознопамятный год в своем докладе, ставшем в специальных кругах знаменитым, Андрей Януарьевич (так и хочется обмолвиться Ягуарьевич) Вышинский в духе гибчайшей диалектики (которой мы не разрешаем ни государственным подданным, ни теперь электронным машинам, ибо для них да есть да, а нет есть нет), напомнил, что для человечества никогда не возможно установить абсолютную истину, а лишь относительную. И отсюда он сделал шаг, на который юристы не решались две тысячи лет, что, стало быть, и истина, устанавливаемая следствием и судом, не может быть абсолютной, а лишь относительной. Поэтому, подписывая приговор о расстреле, мы все равно никогда не можем быть абсолютно уверены, что казним виновного, а лишь с некоторой степенью приближения, в некоторых предположениях, в известном смысле[8]. Отсюда -- самый деловой вывод: что напрасной тратой времени были бы поиски абсолютных улик (улики относительны), несомненных свидетелей (они могут и разноречить). Доказательства же виновности относительные, приблизительные, следователь может найти и без улик и без свидетелей, не выходя из кабинета, "опираясь не только на свой ум, но и на свое партийное чутьё, свои нравственные силы" (то есть на преимущества выспавшегося, сытого и неизбиваемого человека) "и на свой харакатер" (то есть, волю к жестокости)!

Конечно, это оформление было куда изящнее, чем инструкция Лациса. Но суть та же.

И только в одном Вышинский не дотянул, отступил от диалектической логики: почему-то ПУЛЮ он оставил АБСОЛЮТНОЙ...

Так, развиваясь по спирали, выводы передовой юрисдикции вернулись к доантичным или средневековым взглядам. Как средневековые заплечные мастера, наши следователи, прокуроры и судьи согласились видеть главное доказательство виновности в признании её подследственным[9].

Однако, простодушное Средневековье, чтобы вынудить желаемое признание, шло на драматические картинные средства: дыбу, колесо, жаровню, ерша, посадку на кол. В двадцатом же веке, используя и развитую медицину и немалый тюремный опыт (кто-нибудь пресерьезно защитил на этом диссертации), признали такое сгущение сильных средств излишним, при массовом применении -- громоздким. И кроме того...

И кроме того, очевидно еще было одно обстоятельство: как всегда, Сталин не выговаривал последнего слова, подчинённые сами должны были догадаться, а он оставлял себе шакалью лазейку отступить и написать "Головокружение от успехов". Планомерное истязание миллионов предпринималось всё-таки впервые в человеческой истории и при всей силе своей власти Сталин не мог быть абсолютно уверен в успехе. На огромном материале опыт мог пройти иначе, чем на малом. Мог произойти непредвиденный взрыв, геологический сброс или хотя бы всемирное разглашение. Во всех случаях Сталин должен был остаться в ангельски-чистых ризах.

Поэтому надо думать, не существовало такого перечня пыток и издевательств, который в типографски отпечатанном виде вручался бы следователям. А просто требовалось, чтобы каждый следственный отдел в заданный срок поставлял трибуналу заданное число во всём сознавшихся кроликов. А просто говорилось (устно, но часто), что все меры и средства хороши, раз они направлены к высокой цели; что никто не спросит со следователя за смерть подследственного; что тюремный врач должен как можно меньше вмешиваться в ход следствия. Вероятно, устраивали товарищеский обмен опытом, "учились у передовых"; ну, и объявлялась "материальная заинтересованность" -- повышенная оплата за ночные часы, премиальные за сжатие сроков следствия; ну, и предупреждалось, что следователи, которые с заданием не справятся... А теперь если бы в каком-нибудь ОблНКВД произошел бы провал, то и его начальник был бы чист перед Сталиным: он не давал прямых указаний пытать! И вместе с тем обеспечил пытки!

Понимая, что старшие страхуются, часть рядовых следователей (не те, кто остервенело упиваются) тоже старались начинать с методов более слабых, а в наращивании избегать тех, которые оставляют слишком явные следы: выбитый глаз, оторванное ухо, перебитый позвоночник, да даже и сплошную синь тела.

Вот почему в 1937 году мы не наблюдаем -- кроме бессонницы -- сплошного единства приемов в разных областных управлениях, у разных следователей одного управления[10]. Общее было всё же то, что преимущество отдавалось средствам так сказать легким (мы сейчас их увидим), и это был путь безошибочный. Ведь истинные пределы человеческого равновесия очень узки и совсем не нужна дыба или жаровня, чтобы среднего человека сделать невменяемым.

Попробуем перечесть некоторые простейшие приемы, которые сламывают волю и личность арестанта, не оставляя следов на его теле.

Начнем с методов психических. Для кроликов, никогда не уготовлявших себя к тюремным страданиям -- это методы огромной и даже разрушительной силы. Да будь хоть ты и убежден, так тоже не легко.

1. Начнем с самих ночей. Почему это н о ч ь ю происходит всё главное обламывание душ? Почему это с ранних своих лет Органы выбрали н о ч ь? Потому что ночью, вырванный изо сна (даже еще не истязаемый бессонницей), арестант не может быть уравновешен и трезв по-дневному, он податливей.

2. Убеждение в искреннем тоне. Самое простое. Зачем игра в кошки-мышки? Посидев немного среди других подследственных, арестант ведь уже усвоил общее положение. И следователь говорит ему лениво-дружественно: "Видишь сам, срок ты получишь все равно. Но если будешь сопротивляться, то здесь, в тюрьме, дойдешь, потеряешь здоровье. А поедешь в лагерь -- увидишь воздух, свет... Так что лучше подписывай сразу". Очень логично. И трезвы те, кто соглашаются и подписывают, если... Если речь идет только о них самих! Но -- редко так. И борьба неизбежна.

Другой вариант убеждения для партийца. "Если в стране недостатки и даже голод, то как большевик вы должны для себя решить: можете ли вы допустить, что в этом виновата вся партия? или советская власть? -- "Нет, конечно!" -- спешит ответить директор льноцентра. "Тогда имейте мужество и возьмите вину на себя!" И он берёт!

3. Грубая брань. Нехитрый прием, но на людей воспитанных, изнеженных, тонкого устройства может действовать отлично. Мне известны два случая со священниками, когда они уступали простой брани. У одного из них (Бутырки, 1944 год) следствие вела женщина. Сперва он в камере не мог нахвалиться, какая она вежливая. Но однажды пришел удрученный и долго не соглашался повторить, как изощренно она стала загибать, заложив колено за колено. (Жалею, что не могу привести здесь одну её фразочку.)

4. Удар психологическим контрастом. Внезапные переходы: целый допрос или часть его быть крайне любезным, называть по имени отчеству, обещать все блага. Потом вдруг размахнуться пресс-папье: "У, гадина! Девять грамм в затылок!" и, вытянув руки, как для того, чтобы вцепиться в волосы, будто ногти еще иголками кончаются, надвигаться (против женщин прием этот очень хорош).

В виде варианта: меняются два следователя, один рвет и терзает, другой симпатичен, почти задушевен. Подследственный, входя в кабинет, каждый раз дрожит -- какого увидит? По контрасту хочется второму все подписать и признать даже, чего не было.

5. Унижение предварительное. В знаменитых подвалах ростовского ГПУ ("тридцать третьего номера") под толстыми стёклами уличного тротуара (бывшее складское помещение) заключённых в ожидании допроса клали на несколько часов ничком в общем коридоре на пол с запретом приподнимать голову, издавать звуки. Они лежали так, как молящиеся магометане, пока выводной не трогал их за плечо и не вел на допрос. Александра О-ва не давала на Лубянке нужных показаний. Её перевели в Лефорово. Там на приеме надзирательница велела ей раздеться, якобы для процедуры унесла одежду, а её в боксе заперла голой. Тут пришли надзиратели мужчины, стали заглядывать в глазок, смеяться и обсуждать её стати. -- Опрося, наверно много еще можно собрать примеров. А цель одна: создать подавленное состояние.

6. Любой прием, приводящий подследственного в смятение. Вот как допрашивался Ф. И. В. из Красногорска Московской области (сообщил И. А. П-ев). Следовательница в ходе допроса сама обнажалась перед ним в несколько приемов (стрип-тиз!), но всё время продолжала допрос, как ни в чём не бывало, ходила по комнате и к нему подходила и добивалась уступить в показаниях. Может быть это была её личная потребность, а может быть и хладнокровный расчет: у подследственного мутится разум, и он подпишет! А грозить ей ничего не грозило: есть пистолет, звонок.

7. Запугивание. Самый применяемый и очень разнообразный метод. Часто в соединении с заманиванием, обещанием -- разумеется лживым. 1924-й год: "Не сознаетесь? Придется вам проехаться в Соловки. А кто сознается, тех выпускаем". 1944-й год: "От меня зависит, какой ты лагерь получишь. Лагерь лагерю рознь. У нас теперь и каторжные есть. Будешь искренен -- пойдешь в легкое место, будешь запираться -- двадцать пять лет в наручниках на подземных работах!" -- Запугивание другой, худшею тюрьмой: "Будешь запираться, перешлем тебя в Лефортово (если ты на Лубянке), в Сухановку (если ты в Лефортово), там с тобой не так будут разговаривать". А ты уже привык: в этой тюрьме как будто режим и НИЧЕГО, а что за пытки ждут тебя ТАМ? да переезд... Уступить?

Запугивание великолепно действует на тех, кто еще не арестован, а вызван в Большой Дом пока по повестке. Ему (ей) еще много чего терять, он (она) всего боится -- боится, что сегодня не выпустят, боится конфискации вещей, квартиры. Он готов на многие показания и уступки, чтобы избежать этих опасностей. Она, конечно, не знает уголовного кодекса, и уж как самое малое в начале допроса подсовывается ей листок с подложной выдержкой из кодекса: "Я предупреждена, что за дачу ложных показний... 5 (пять) лет заключения" (на самом деле -- статья 95 -- до двух лет)... за отказ от дачи показаний -- 5 (пять) лет... (на самом деле статья 92 -- до трех месяцев). Здесь уже вошел и все время будет входить еще один следовательский метод:

8. Ложь. Лгать нельзя нам, ягнятам, а следователь лжет всё время, и к нему эти все статьи не относятся. Мы даже потеряли мерку спросить: а что ему за ложь? Он сколько угодно может класть перед нами протоколы с подделанными подписями наших родных и друзей -- и это только изящный следовательский прием.

Запугивание с заманиванием и ложью основной прием воздействия на родственников арестованного, вызванных для свидетельских показаний. "Если вы не дадите таких (какие требуются) показаний ему будет хуже... Вы его совсем погубите... (каково это слышать матери?)[11] Только подписанием этой (подсунутой) бумаги вы можете его спасти" (погубить).

9. Игра на привязанности к близким -- прекрасно работает и с подследственным. Это даже самое действенное из запугиваний, на привязанности к близким можно сломить бесстрашного человека (о, как это провидено: "враги человеку домашние его"!). Помните того татарина, который всё выдержал -- и свои муки, и женины, а -- муки дочерни не выдержал?.. В 1930-м следовательница Рималис угрожала так:" Арестуем вашу дочь и посадим в камеру с сифилитичками!" Женщина!..

Угрожают посадить всех, кого вы любите. Иногда со звуковым сопровождением: твоя жена уже посажена, но дальнейшая её судьба зависит от твоей искренности. Вот её допрашивают в соседней комнате, слушай! И действительно, за стеной женский плач и визг (а ведь они все похожи друг на друга, да еще через стену, да и ты-то взвинчен, ты же не в состоянии эксперта; иногда это просто проигрывают пластинку с голосом "типовой жены" -- сопрано или контральто, чье-то рацпредложение). Но вот уже без подделки тебе показывают через стеклянную дверь, как она идет безмолвная, горестно опустив голову -- да! твоя жена! по коридорам госбезопасности! ты погубил её своим упрямством! она уже арестована! (а её просто вызвали по повестке для какой-нибудь пустячной процедуры, в уговоренную минуту пустили по коридору, но велели: головы не подымайте, иначе отсюда не выйдете!) -- А то дают читать тебе её письмо, точно её почерком: я отказываюсь от тебя! после того мерзкого, что мне о тебе рассказали, ты мне не нужен! (А так как и жёны такие, и письма такие в нашей стране отчего ж не возможны, то остается тебе сверяться только с душой: такова ли и твоя жена?)

От В. А. Корнеевой следователь Гольдман (1944) вымогал показания на других людей угрозами: "дом конфискуем, а твоих старух выкинем на улицу". Убежденная и твердая в вере Корнеева нисколько не боялась за себя, она готова была страдать. Но угрозы Гольдмана были вполне реальны для наших законов, и она терзалась за близких. Когда к утру после ночи отвергнутых и изорванных протоколов Гольдман начинал писать какой-нибудь четвертый вариант, где обвинялась только уже одна она, Корнеева подписывала с радостью и ощущением душевной победы. Уж простого человеческого инстинкта -- оправдаться и отбиться от ложных обвинений -- мы себе не уберегаем, где там! Мы рады, когда удаётся всю вину принять на себя[12].

Как никакая классификация в природе не имеет жестких перегородок, так и тут нам не удаётся четко отделить методы психические от физических. Куда, например, отнести такую забаву:

10. Звуковой способ. Посадить подследственного метров за шесть -- за восемь и заставлять все громко говорить и повторять. Уже измотанному человеку это нелегко. Или сделать два рупора из картона и вместе с пришедшим товарищем следователем, подступая к арестанту вплотную, кричать ему в оба уха: "Сознавайся, гад!" Арестант оглушается, иногда теряет слух. Но это неэкономичный способ, просто следователям в однообразной работе тоже хочется позабавиться, вот и придумывают кто во что горазд.

11. Щекотка. -- тоже забава. Привязывают или придавливают руки и ноги и щекочут в носу птичьим пером. Арестант взвивается, у него ощущение, будто сверлят в мозг.

12. Гасить папиросу о кожу подследственного (уже названо выше).

13. Световой способ. Резкий круглосуточный электрический свет в камере или боксе, где содержится арестант, непомерная яркая лампочка для малого помещения и белых стен (электричество, сэкономленное школьниками и домохозяйками!). Воспаляются веки, это очень больно. А в следственном кабинете на него снова направляют комнатные прожектора.

14. Такая придумка. Чеботарёва в ночь под 1 мая 1933 года в Хабаровском ГПУ всю ночь, двенадцать часов -- не допрашивали, нет: -- водили на допрос! Такой-то -- руки назад! Вывели из камеры, быстро вверх по лестнице, в кабинет к следователю. Выводной ушел. Но следователь не только не задав ни единого вопроса, а иногда не дав Чеботарёву и присесть, берёт телефонную трубку: заберите из 107-го! Его берут, приводят в камеру. Только он лег на нары, гремит замок: Чеботарёв! На допрос! Руки назад! А там: заберите из 107-го!

Да вообще методы воздействия могут начинаться задолго до следственного кабинета.

15. Тюрьма начинается с бокса, то есть ящика или шкафа. Человека, только что схваченного с воли, еще в лёте его внутреннего движения, готового выяснять, спорить, бороться,-- на первом же тюремном шаге захлопывают в коробку, иногда с лампочкой и где он может сидеть, иногда темную и такую, что он может только стоять, еще и придавленный дверью. И держат его здесь несколько часов, полусуток, сутки. Часы полной неизвестности! -- может, он замурован здесь на всю жизнь? Он никогда ничего подобного в жизни не встречал, он не может догадаться! Идут эти первые часы, когда всё в нём еще горит от неостановленного душевного вихря. Одни падают духом -- и вот тут-то делать им первый допрос! Другие озлобляются -- тем лучше, они сейчас оскорбят следователя, допустят неосторожность -- и легче намотать им дело.

16. Когда не хватало боксов, делали еще и так. Елену Струтинскую в новочеркасском НКВД посадили на шесть суток в коридоре на табуретку -- так, чтобы она ни к чему не прислонялась, не спала, не падала и не вставала. Это на шесть суток! А вы попробуйте просидите шесть часов!

Опять-таки в виде варианта можно сажать заключённого на высокий стул, вроде лабораторного, так чтоб ноги его не доставали до пола, они хорошо тогда затекают. Дать посидеть ему часов 8-10.

А то во время допроса, когда арестант весь на виду, посадить его на обыкновенный стул, но вот как: на самый кончик, на ребрышко сидения (еще вперед! еще вперед!), чтоб он только не сваливался, но чтоб ребро больно давило его весь допрос. И не разрешать ему несколько часов шевелиться. Только и всего? Да, только и всего. Испытайте!

17. По местным условиям бокс может заменяться дивизионной ямой, как это было в Гороховецких армейских лагерях во время Великой Отечественной войны. В такую яму, глубиною три метра, диаметром метра два, арестованный сталкивался, и там несколько суток под открытым небом, часом и под дождем, была для него и камера и уборная. А триста граммов хлеба и воду ему туда спускали на веревочке. Вообразите себя в этом положении, да еще только что арестованного, когда в тебе всё клокочет.

Общность ли инструкций всем Особым Отделам Красной Армии или сходство их бивуачного положения привели к большой распространенности этого приема. Так, в 36-й мотострелковой дивизии, участнице Халхин-Гола, стоявшей в 1941 году в монгольской пустыне, свежеарестованному, ничего не объясняя, давали (начальник Особого Отдела Самулёв) в руки лопату и велели копать яму точных размеров могилы (уже пересечение с методом психологическим!). Когда арестованный углублялся больше, чем по пояс, копку приостанавливали, и велели ему садиться на дно: голова арестованного уже не была при этом видна. Несколько таких ям охранял один часовой, и казалось вокруг всё пусто[13]. В этой пустыне подследственных держали под монгольским зноем непокрытых, а в ночном холоде неодетых, безо всяких пыток -- зачем тратить усилия на пытки? Паёк давали такой: в сутки сто граммов хлеба и один стакан воды. Лейтенант Чульпенёв, богатырь, боксер, двадцати одного года, высидел так МЕСЯЦ. Через десять дней он кишел вшами. Через пятнадцать дней его первый раз вызвали на следствие.

18. Заставить подследственного стоять на коленях -- не в каком-то переносном смысле, а в прямом: на коленях и чтоб не присаживался на пятки, а в спину ровно держал. В кабинете следователя или в коридоре можно заставить так стоять 12 часов, и 24 и 48. (Сам следователь может уходить домой, спать, развлекаться, это разработанная система: около человека на коленях становиться пост, сменяются часовые[14]. Кого хорошо так ставить? Уже надломленного, уже склоняющегося к сдаче. Хорошо ставить так женщин. -- Иванов-Разумник сообщает о варианте этого метода: поставив молодого Лордкипанидзе на колени, следователь измочился ему в лицо! И что же? Не взятый ничем другим, Лордкипанидзе был этим сломлен. Значит, и на гордых хорошо действует...

19. А то так просто заставить стоять. Можно, чтоб стоял только во время допросов, это тоже утомляет и сламывает. Можно во время допросов и сажать, но чтоб стоял от допроса до допроса (выставляется пост, надзиратель следит, чтобы не прислонялся к стене, а если заснет и грохнется -- пинать его и поднимать). Иногда и суток выстойки довольно, чтобы человек обессилел и показал что угодно.

20. Во всех этих выстойках по 3-4-5 суток обычно не дают пить.

Всё более становится понятной комбинированность приемов психологических и физических. Понятно также, что все предшествующие меры соединяются с

21. Бессонницей, совсем не оцененною Средневековьем: оно не знало об узости того диапазона, в котором человек сохраняет свою личность. Бессонница (да еще соединенная с выстойкой, жаждой, ярким светом, страхом и неизвестностью -- что^' твои пытки!?) мутит разум, подрывает волю, человек перестает быть своим "я". ("Спать хочется" Чехова, но там гораздо легче, там девочка может прилечь, испытать перерывы сознания, которые и за минуту спасительно освежают мозг). Человек действует наполовину бессознательно или вовсе бессознательно так что за его показания на него уже нельзя обижаться[15]...

Так и говорилось: "Вы н е о т к р о в е н н ы в своих показаниях, п о э т о м у вам не разрешается спать!" Иногда для утонченности не ставили, а сажали на мягкий диван, особенно располагающий ко сну (дежурный надзиратель сидел рядом на том же диване и пинал при каждом зажмуре). Вот как описывает пострадавший (еще перед тем отсидевший сутки в клопяном боксе) свои ощущения после пытки: "Озноб от большой потери крови. Пересохли оболочки глаз, будто кто-то перед самыми глазами держит раскаленное железо. Язык распух от жажды, и как ёж колет при малейшем шевелении. Глотательные спазмы режут горло."[16]

Бессонница -- великое средство пытки и совершенно не оставляющее видимых следов, ни даже повода для жалоб, разразись завтра невиданная инспекция[17]. "Вам спать не давали? Так здесь же н е с а н а т о р и й! Сотрудники тоже с вами вместе не спали" (да днем отсыпались). Можно сказать, что бессонница стала универсальным средством в Органах, из разряда пыток она перешла в самый распорядок госбезопасности и потому достигалась наиболее дешевым способом, без выставления каких-то там постовых. Во всех следственных тюрьмах нельзя спать ни минуты от подъема до отбоя (в Сухановке и еще некоторых для этого койка убирается на день в стену, в других -- просто нельзя лечь и даже нельзя сидя опустить веки). А главные допросы -- все ночью. И так автоматически: у кого идет следствие, не имеет времени спать по крайней мере пять суток в неделю (в ночь на воскресенье и на понедельник следователи сами стараются отдыхать).

22. В развитие предыдущего -- с л е д о в а т е л ь с к и й к о н в е й е р. Ты не просто не спишь, но тебя трое-четверо суток непрерывно допрашивают сменные следователи.

23. Клопяной бокс, уже упомянутый. В темном дощаном шкафу разведено клопов сотни, может быть тысячи. Пиджак или гимнастерку с сажаемого снимают, и тотчас на него, переползая со стен и падая с потолка, обрушиваются голодные клопы. Сперва он ожесточенно борется с ними, душит на себе, на стенах, задыхается от их вони, через несколько часов ослабевает и безропотно даёт себя пить.

24. Карцеры. Как бы ни было плохо в камере, но карцер всегда хуже её, оттуда камера всегда представляется раем. В карцере человека изматывают голодом и обычно холодом (в Сухановке есть и горячие карцеры). Например, лефортовские карцеры не отапливаются вовсе, батареи обогревают только коридор и в этом "обогретом" коридоре дежурные надзиратели ХОДЯТ в валенках и телогрейке. Арестанта же раздевают до белья, а иногда до одних кальсон и он должен в неподвижности (тесно) пробыть в карцере сутки-трое-пятеро (горячая баланда только на третий день). В первые минуты ты думаешь: не выдержу и часа. Но каким-то чудом человек высиживает свои пять суток, может быть, приобретая и болезнь на всю жизнь.

У карцеров бывают разновидности: сырость, вода. Уже после войны Машу Г. в черновицкой тюрьме держали босую два часа по щиколотки в ледяной воде -- признавайся! (Ей было восемнадцать лет, как еще жалко свои ноги и сколько еще с ними жить надо!).

25. Считать ли разновидностью карцера запирание стоя в нишу? Уже в 1933 году в Хабаровском ГПУ так пытали С. А. Чеботарёва: заперли голым в бетонную нишу так, что он не мог подогнуть колен, ни расправить и переместить рук, ни повернуть головы. Это не всё! Стала капать на макушку холодная вода (как хрестоматийно!..) и разливаться по телу ручейками. Ему, разумеется не объявили, что это все только на двадцать четыре часа. Страшно это, не страшно, -- но он потерял сознание, его открыли на завтра как бы мертвым, он очнулся в больничной постели. Его приводили в себя нашатырным спиртом, кофеином, массажем тела. Он далеко не сразу мог вспомнить -- откуда он взялся, что было накануне. На целый месяц он стал негоден даже для допросов. (Мы смеем предположить, что эта ниша и капающее устройство было сделано не для одного ж Чеботарёва. В 1949-м мой днепропетровец сидел в похожем, правда без капанья. Между Хабаровском и Днепропетровском да за 16 лет допустим и другие точки?)

26. Голод уже упоминался при описании комбинированного воздействия. Это не такой редкий способ: признание из заключённого выголодить. Собственно, элемент голода, также как и использование ночи, вошел во всеобщую систему воздействия. Скудный тюремный паёк, в 1933 невоенном году -- 300 грамм, в 1945 на Лубянке -- 450, игра на разрешении и запрете передач или ларька -- это применяется сплошь ко всем, это универсально. Но бывает применение голода обостренное: вот так, как продержали Чульпенёва месяц на ста граммах -- и потом перед ним, приведённым из ямы, следователь Сокол ставил котелок наваристого борща, клал полбуханки белого хлеба, срезанного наискосок (кажется, какое значение имеет, как срезанного? -- но Чульпенёв и сегодня настаивает: уж очень заманчиво было срезано) -- однако, не накормил ни разу. И как же это все старо, феодально, пещерно! Только та и новинка, что применено в социалистическом обществе! -- о подобных приемах рассказывают и другие, это часто. Но мы опять передадим случаи с Чеботарёвым, потому что он комбинированный очень. Посадили его на 72 часа в следовательском кабинете и единственное, что разрешали -- вывод в уборную. В остальном не давали: ни есть, ни пить (рядом вода в графине), ни спать. В кабинете находилось всё время три следователя. Они работали в три смены. Один постоянно (и молча, ничуть не тревожа подследственного!) что-то писал, второй спал на диване, третий ходил по комнате и как только Чеботарёв засыпал, тут же бил его. Затем они менялись обязанностями. (Может их самих за неуправность перевели на казарменное положение?) И вдруг принесли Чеботарёву обед: жирный украинский борщ, отбивную с жареной картошкой и в хрустальном графине красное вино. Но всю жизнь имея отвращение к алкоголю, Чеботарёв не стал пить вина, как ни заставлял его следователь (а слишком заставлять не мог, это уже портило игру). После обеда ему сказали: "А теперь подписывай, что^' ты показал при двух свидетелях"! -- т.е., что молча было сочинено при одном спавшем и одном бодрствующем следователе. С первой же страницы Чеботарёв увидел, что со всеми видными японскими генералами он был запросто и ото всех получил шпионское задание. И он стал перечеркивать страницы. Его избили и выгнали. А взятый вместе с ним другой КВЖД-инец Благинин всё то же пройдя, выпил вино, в приятном опьянении подписал -- и был расстрелян. (Три дня голодному что^' такое единая рюмка! а тут графин).

27. Битьё, не оставляющее следов. Бьют и резиной, бьют и колотушками и мешками с песком. Очень больно, когда бьют по костям, например, следовательским сапогом по голени, где кость почти на поверхности. Комбрига Карпунича-Бравена били 21 день подряд. (Сейчас говорит: "и через 30 лет все кости болят и голова"). Вспоминая своё и по рассказам он насчитывает 52 приема пытки. Или вот еще как: зажимают руки в специальном устройстве -- так, чтобы ладони подследственного лежали плашмя на столе -- и тогда бьют ребром линейки по суставам -- можно взвопить! Выделять ли из битья особо -- выбивание зубов? (Карпуничу выбили восемь)[18]. -- Как всякий знает, удар кулаком в солнечное сплетение перехватывая дыхание, не оставляет ни малейших следов. Лефортовский полковник Сидоров же после войны применял вольный удар галошей по свисающим мужским придаткам (футболисты, получившие мячом в пах, могут этот удар оценить). С этой болью нет сравнения, и обычно теряется сознание[19].

28. В Новоросиийском НКВД изобрели машинки для зажимания ногтей. У многих новороссийских потом на пересылках видели слезшие ногти.

29. А смирительная рубашка?

30. А перелом позвоночника? (Всё то же хабаровское ГПУ, 1933 год).

31. А взнуздание ("ласточка")? Это -- метод сухановский, но и архангельская тюрьма знает его (следователь Ивков, 1940 г.). Длинное суровое полотенце закладывается тебе через рот (взнуздание), а потом через спину привязывается концами к пяткам. Вот так колесом на брюхе с хрустящей спиной без воды и еды полежи суточек двое[20].

Надо ли перечислять дальше? Много ли еще перечислять? Чего не изобретут праздные, сытые, бесчувственные?..

Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее... Не кинь в них камень.

* * *

Но вот что. Ни этих пыток, ни даже самых "легких" приемов не нужно, чтобы получить показания из большинства, чтобы в железные зубы взять ягнят неподготовленных и рвущихся к своему теплому очагу. Слишком неравно соотношение сил и положений.

О, в каком новом виде, изобилующем опасностями, -- подлинными африканскими джунглями представляется нам из следовательского кабинета наша прошлая прожитая жизнь! А мы считали её такой простой!

Вы, А, и друг ваш Б, годами друг друга зная и вполне друг другу доверяя, при встречах смело говорили о политике малой и большой. И никого не было при этом. И никто не мог вас подслушать. И вы не донесли друг на друга, отнюдь.

Но вот вас, А, почему-то наметили, выхватили из стада за ушки и посадили. И почему-нибудь, ну может быть не без чьего-то доноса на вас, и не без вашего перепуга за близких, и не без маленькой бессонницы, и не без карцерочка, вы решили на себя махнуть рукой, но уж других не выдавать ни за что! И в четырех протоколах вы признали и подписали, что вы, -- заклятый враг советской власти, потому что рассказывали анекдоты о вожде, желали вторых кандидатов на выборах, и заходили в кабину, чтобы вычеркнуть единственного, да не было чернил в чернильнице, а еще на вашем приемнике был 16-метровый диапазон и вы старались через глушение что-нибудь расслышать из западных передач. Вам десятка обеспечена, однако рёбра целы, воспаления легких пока нет, вы никого не продали и кажется умно выкрутились. Уже вы высказываете в камере, что наверно следствие ваше подходите к концу.

Но чу! Неторопливо любуясь своим почерком, следователь начинает заполнять протокол N 5. Вопрос: были ли вы дружны с Б? Да. Откровенны с ним в политике? Нет, нет, я ему не доверял. Но вы часто встречались? Не очень. Ну, как же не очень? По показаниям соседей он был у вас только за последний месяц -- такого-то, такого-то, и такого-то числа. Был? Ну, может быть. При этом замечено, что, как всегда, вы не выпивали, не шумели, разговаривали очень тихо, не слышно было в коридор. (Ах, выпивайте, друзья! бейте бутылки! материтесь погромче! -- это делает вас благонадежными!) -- Ну, так что ж такого? -- И вы тоже у него были, вот вы по телефону сказали: мы тогда провели с тобой такой содержательный вечер. Потом вас видели на перекрестке -- вы простояли с ним полчаса на холоде, и у вас были хмурые лица, недовольные выражения, вот вы кстати даже сфотографированы во время этой встречи. (Техника агентов, друзья мои, техника агентов!) Итак -- о чём вы разговаривали при этих встречах?

О чём?!.. Это сильный вопрос! Первая мысль -- вы забыли, о чём вы разговаривали. Разве вы обязаны помнить? Хорошо, забыли первый разговор. И второй тоже? И третий тоже? И даже -- содержательный вечер? И -- на перекрестке. И разговоры с В.? И разговоры с Г.? Нет, думаете вы, "забыл" -- это не выход, на этом не продержишься. И ваш сотрясенный арестом, защемленный страхом, омутненный бессоницей и голодом мозг ищет: как бы изловчиться поправдоподобней и перехитрить следователя.

О чём?!.. Хорошо, если вы разговаривали о хоккее (это во всех случаях самое спокойное, друзья!), о бабах, даже и о науке -- тогда можно повторить (наука -- недалека от хоккея, только в наше время в науке все засекречено, и можно схватить по Указу о разглашении). А если на самом деле вы говорили о новых арестах в городе? О колхозах? (и, конечно, плохо, ибо кто ж о них говорит хорошо?). О снижении производственных расценок? Вот вы хмурились полчаса на перекрестке -- о чём вы там говорили?

Может быть, Б арестован (следователь уверяет вас, что -- да, и уже дал на вас показания, и сейчас его ведут на очную ставку). Может быть, преспокойно сидит дома, но на допрос его выдернут и оттуда и сличат у него: о чём вы тогда хмурились на перекрестке?

Сейчас-то, поздним умом, вы поняли: жизнь такая, что всякий раз, расставаясь, вы должны были уговориться и четко запомнить: о чём бишь мы сегодня говорили? Тогда при любых допросах ваши показания сойдутся. Но вы не договорились? Вы всё-таки не представляли, какие это джунгли.

Сказать, что вы договаривались поехать на рыбалку? А Б скажет, что ни о какой рыбалке речи не было, говорили о заочном обучении. Не облегчив следствия, вы только туже закрутите узел: о чём? о чём? о чём?

У вас мелькает мысль -- удачная? или губительная? -- надо рассказать как можно ближе к тому, что на самом деле было (разумеется, сглаживая всё острое и опуская всё опасное) -- ведь говорят же, что надо лгать всегда поближе к правде. Авось, и Б так же догадается, расскажет что-нибудь около этого, показания в чём-то совпадут, и от вас отвяжутся.

Через много лет вы поймете, что это была совсем неразумная идея, и что гораздо правильней играть неправдоподобного круглейшего дурака: не помню ни дня своей жизни, хоть убейте. Но вы не спали трое суток. Вы еле находите силы следить за собственной мыслью и за невозмутимостью своего лица. И времени вам на размышление -- ни минуты. И сразу два следователя (они любят друг к другу в гости ходить) упёрлись в вас: о чём? о чём? о чём?

И вы даёте показание: о колхозах говорили (что не всё еще налажено, но скоро наладится). О понижении расценок говорили... Что именно говорили? Радовались, что понижают? Но нормальные люди так не могут говорить, опять неправдоподобно. Значит, чтобы быть вполне правдоподобным: немножко жаловались, что немножко прижимают расценками.

А следователь пишет протокол сам, он переводит на свой язык: в эту нашу встречу мы клеветали на политику партии и правительства в области заработной платы.

И когда-нибудь Б упрекнет вас: эх, растяпа, а я сказал -- мы о рыбалке договаривались...

Но вы хотели быть хитрее и умнее вашего следователя! У вас быстрые изощренные мысли! Вы интеллигенты! И вы перемудрили...

В "Преступлении и наказании" Порфирий Петрович делает Раскольникову удивительно тонкое замечание, его мог изыскать только тот, кто сам через эти кошки-мышки прошел -- что, мол, с вами, интеллигентами, и версии своей мне строить не надо, -- вы сами её построите и мне готовую принесете. Да, это так! Интеллигентный человек не может отвечать с прелестной бессвязностью чеховского "злоумышленника". Он обязательно постарается всю историю, в которой его обвиняют, построить как угодно лживо, но -- связно.

А следователь-мясник не связности этой ловит, а только две-три фразочки. Он-то знает, что почем. А мы -- ни к чему не подготовлены!..

Нас просвещают и готовят с юности -- к нашей специальности; к обязанностям гражданина; к воинской службе; к уходу за своим телом; к приличному поведению; даже и к пониманию изящного (ну, это не очень). Но ни образование, ни воспитание, ни опыт ничуть не подводят нас к величайшему испытанию жизни: к аресту ни за что и к следствию ни о чём. Романы, пьесы, кинофильмы (самим бы их авторам испить чашу ГУЛага!) изображают нам тех, кто может встретиться в кабинете следователя, рыцарями истины и человеколюбия, отцами родными. -- О чём только не читают нам лекций! и даже загоняют на них! -- но никто не прочтет лекции об истинном и расширительном смысле уголовных кодексов, да и сами кодексы не выставлены в библиотеках, не продаются в киосках, не попадаются в руки беспечной юности.

Почти кажется сказкой, что где-то, за тремя морями, подследственный может воспользоваться помощью адвоката. Это значит, в самую тяжелую минуту борьбы иметь подле себя светлый ум, владеющий всеми законами!

Принцип нашего следствия еще и в том, чтобы лишить подследственного даже знания законов.

Предъявляется обвинительное заключение... (кстати: "Распишитесь на нём" "Я с ним не согласен" "Распишитесь" "Но я ни в чём не виноват!")... вы обвиняетесь по статьям 58-10 часть 2 и 58-11 уголовного кодекса РСФСР. Рaспишитесь! -- Но что гласят эти статьи? Дайте прочесть кодекс! У меня его нет. -- Так достаньте у начальника отдела! -- У него его тоже нет. Расписывайтесь! -- Но я прошу его показать! -- Вам не положено его показывать, он пишется не для вас, а для нас. Да он вам и не нужен, я вам так объясню: эти статьи -- как раз всё то, в чём вы виноваты. Да ведь вы сейчас распишитесь не в том, что вы согласны, а в том, что прочли, что обвинение предъявлено вам.

В какой-то из бумажонок вдруг мелькает новое сочетание букв: УПК. Вы настораживаетесь: чем отличается УПК от УК? Если вы попали в минуту доброго расположения следователя, он объяснит вам: Уголовно-Процессуальный кодекс. Как? Значит, даже не один, а целых два полных кодекса остаются вам неизвестными в то самое время, когда по их правилам над вами началась расправа?!

...С тех пор прошло десять лет, потом пятнадцать. Поросла густая трава на могиле моей юности. Отбыт был и срок, и даже бессрочная ссылка. И нигде -- ни в "культурно-воспитательных" частях лагерей, ни в районных библиотеках, ни даже в средних городах, -- нигде я в глаза не видел, в руках не держал, не мог купить, достать и даже СПРОСИТЬ кодекса советского права![21] И сотни моих знакомых арестантов, прошедшие следствие, суд, да еще и не единожды, отбывшие лагеря и ссылку -- никто из них тоже кодекса не видел и в руках не держал!

И только когда оба кодекса уже кончали последние дни своего тридцатипятилетнего существования и должны были вот-вот замениться новыми, -- только тогда я увидел их, двух братишек беспереплетных: УК и УПК, на прилавке в московском метро (решили спустить их за ненадобностью).

И теперь я с умилением читаю. Например, УПК:

статья 136 -- Следователь не имеет права домогаться показания или сознания обвиняемого путем насилия и угроз. (Как в воду смотрели!)

статья 111 -- Следователь обязан выяснить обстоятельства, также и оправдывающие обвиняемого, также и смягчающие его вину.

("Но я устанавливал советскую власть в Октябре!.. Я расстреливал Колчака!.. Я раскулачивал!.. Я дал государству десять миллионов рублей экономии!.. Я дважды ранен в последнюю войну!.. Я трижды орденоносец!.. --

ЗА ЭТО МЫ ВАС НЕ СУДИМ! -- оскаливается история зубами следователя. -- Что вы сделали хорошего -- это к делу не относится).

статья 139 -- Обвиняемый имеет право писать показания собственноручно, а в протокол, написанный следователем, требовать внесения поправок.

(Эх, если бы это вовремя знать! Верней: если бы это было действительно так! Но как милости и всегда тщетно просим мы следователя не писать: "мои гнусные клеветнические измышления" вместо "мои ошибочные высказывания", "наш подпольный склад оружия" вместо "мой заржавленный финский нож").

О, если бы подследственным преподавали бы сперва тюремную науку! Если бы сначала проводили следствие для репетиции, а уж потом настоящее... С повторниками 1948-го года ведь не проводили же всей этой следственной игры -- впустую было бы. Но у первичных опыта нет, знаний нет! И посоветоваться не с кем.

Одиночество подследственного! -- вот еще условие успеха неправедного следствия! На одинокую стесненную волю должен размозжающе навалиться весь аппарат. От мгновения ареста и весь первый ударный период следствия арестант должен быть в идеале одинок: в камере, в коридоре, на лестницах, в кабинетах -- нигде он не должен столкнуться с подобным себе, не в чьей улыбке, ни в чьем взгляде не почерпнуть сочувствия, совета, поддержки. Органы делают все, чтобы затмить для него будущее и исказить настоящее, представить арестованными его друзей и родных, найденными -- вещественные доказательства. Преувеличить свои возможности расправы с ним и с его близкими, свои права на прощение (которых у Органов вовсе нет). Связать искренность "раскаяния" со смягчением приговора и лагерного режима (такой связи отроду не было). В коротку пору, пока арестант потрясён, измучен и невменяем, получить от него как можно больше ни в чём не виноватых лиц, (иные так падают духом, что даже просят не читать им вслух протоколов, нет сил, а лишь давать подписывать, лишь давать подписывать) -- и только тогда из одиночки отпустить его в большую камеру, где он с поздним отчаянием обнаружит и перечтет свои ошибки.

Как не ошибиться в этом поединке? Кто бы не ошибся?

Мы сказали "в идеале должен быть одинок". Однако в тюремном переполнении 37-го года (да и 45-го тоже) этот идеальный принцип одиночества свежевзятого подследственного не мог быть соблюдён. Почти с первых же часов арестант оказывался в густо-населённой общей камере.

Но тут были свои достоинства, перекрывавшие недочет. Избыточность наполнения камеры не только заменяла сжатый одиночный бокс, она проявлялась как первоклассная пытка, особенно тем драгоценная, что длилась целыми сутками и неделями -- и безо всяких усилий со стороны следователей: арестанты пытались арестантами же! Наталкивалось в камеру столько арестантов, чтобы не каждому достался кусочек пола, чтобы люди ходили по людям и даже вообще не могли передвигаться, чтобы сидели друг у друга на ногах. Так, в кишеневских КПЗ в 1945 году в одиночку вталкивали по ВОСЕМНАДЦАТЬ человек, в Луганске в 1937 -- по ПЯТНАДЦАТЬ[22], а Иванов-Разумник в 1938 году в стандартной бутырской камере на 25 человек сидел в составе СТА СОРОКА (уборные так перегружены, что оправка только раз в сутки и иногда даже ночью, как и прогулка!)[23] Он же в Лубянском приемном "собачнике" подсчитал, что целыми неделями их приходилось на 1 квадратный метр пола по ТРИ человека (прикиньте, разместитесь!)[24], в собачнике не было окна или вентиляции, от тел и дыхания температура была 40-50 градусов (!), все сидели в одних кальсонах (зимние вещи подложив под себя), голые тела их были спрессованы, и от чужого пота кожа заболевала экземой. Так сидели они НЕДЕЛЯМИ, им не давали ни воздуха, ни воды (кроме баланды и чая утром)[25].

Если при этом параша заменяла все виды оправки (или, наоборот, от оправки до оправки не было в камере параши, как в некоторых сибирских тюрьмах); если ели по четверо из одной миски -- и друг у друга на коленях; если то и дело кого-то выдергивали на допрос, а кого-то вталкивали избитого, бессонного и сломленного; если вид этих сломленных убеждал лучше всяких следовательских угроз; а тому, кого месяцами не вызывали, уже любая смерть и любой лагерь казались легче их скорченного положения, -- так может быть это вполне заменяло теоретически идеальное одиночество? И в этой каше людской не всегда решишься, кому открыться, и не всегда найдешь, с кем посоветоваться. И скорее поверишь пыткам и избиениям не тогда, когда следователь тебе грозит, а когда показывают сами люди.

От самих пострадавших ты узнаешь, что дают соленую клизму в горло и потом на сутки в бокс мучится от жажды (Карпунич). Или теркой стирают спину до крови и потом мочат скипидаром. (Комбригу Рудольфу Пинцову досталось и то, и другое, и еще иголки загоняли под ногти, и водой наливали до распирания -- требовали, чтобы подписал протокол, что хотел на октябрьском параде двинуть бригаду танков на правительство.)[26] А от Александрова, бывшего заведующего художественным отделом ВОЕС -- с перебитым позвоночником, клонящегося на бок, не могущего сдерживать слёз, можно узнать, как БЬЁТ (в 1948 году) сам Абакумов.

Да, да, сам министр госбезопасности Абакумов отнюдь не гнушается этой черной работы (Суворов на передовой!), он не прочь иногда взять резиновую палку в руки. Тем более охотно бьёт его заместитель Рюмин. Он делает это на Сухановке в "генеральском" следовательском кабинете. Кабинет имеет по стенам панель под орех, шелковые портьеры на окнах и дверях, на полу большой персидский ковер. Чтобы не попортить этой красоты, для избиваемого постилается сверх ковра грязная дорожка в пятнах крови. При побоях помогает Рюмину не простой надзиратель, а полковник. "Так, -- вежливо говорит Рюмин, поглаживая резиновую дубинку диаметром сантиметра в четыре, -- испытание бессоницей вы выдержали с честью -- (Ал-др Д. хитростью сумел продержаться месяц без сна -- он спал стоя) -- Теперь попробуем дубинку. У нас больше двух-трех сеансов не выдерживают. Спустите брюки, ложитесь на дорожку". Полковник садится избиваемому на спину. А. Д. собирается считать удары. Он еще не знает что^' такое удар резиновой палкой по седалищному нерву, если ягодица опала от долгого голодания. Отдаётся не в место удара -- раскалывается голова. После первого же удара избиваемый безумеет от боли, ломает ногти о дорожку. Рюмин бьет, стараясь правильно попадать. Полковник давит своей тушей -- как раз работа для трех больших погонных звезд ассистировать всесильному Рюмину! (После сеанса избитый не может идти, его и не несут, конечно, отволакивают по полу. Ягодица вскоре распухнет так, что невозможно брюки застегнуть, а рубцов почти не осталось. Разыгрывается дикий понос, и сидя на параше в своей одиночке Д. хохочет. Ему предстоит еще и второй сеанс и третий, лопнет кожа, Рюмин остервенясь, примется бить его в живот, пробьет брюшину, в виде огромной грыжи выкатятся кишки, арестанта увезут в Бутырскую больницу с перитонитом и временно прервутся попытки заставить его сделать подлость.)

Вот как могут и тебя затязать! После этого просто лаской отеческой покажется, когда кишиневский следователь Данилов бьет священника Виктора Шиповальникова кочергой по затылку и таскает за косы (священников удобно так таскать; а мирских можно -- за бороду, и проволакивать из угла в угол кабинета. А Рихарда Охолу -- финского красногвардейца, участника ловли Сиднея Рейли и командира роты при подавлении Кронштадского восстания, поднимали щипцами то за один то за другой большой его ус и держали по десять минут так, чтобы ноги не доставали пола.)

Но самое страшное, что^' с тобой могут сделать, это: раздеть ниже пояса, положить на спину на полу, ноги развести, на них сядут подручные (славный сержантский состав), держа тебя за руки, а следователь -- не гнушаются тем и женщины -- становятся между твоих разведенных ног и, носком своего ботинка (своей туфли) постепенно, умеренно и всё сильней, прищемляя к полу то, что делало тебя когда-то мужчиной, смотрит тебе в глаза и повторяет, повторяет свои вопросы или предложения предательства. Если он не нажмет прежде времени чуть сильней, у тебя будет еще пятнадцать секунд вскричать, что ты всё признаешь, что ты готов посадить и тех двадцать человек, которых от тебя требуют, или оклеветать в печати свою любую святыню...

И суди тебя Бог, а не люди...

-- "Выхода нет! Надо во всем признаваться!" -- шепчут подсаженные в камеру наседки.

-- Простой расчет: сохранить здоровье! -- говорят трезвые люди.

-- Зубы потом не вставят, -- кивают тебе, у кого их уже нет.

-- Осудят все равно, хоть признавайся, хоть не признавайся, -- заключают постигшие суть.

-- Тех, кто не подписывают -- расстреляют! -- еще кто-то пророчит в углу. -- Чтоб отомстить. Чтоб концов не осталось: как следствие велось.

-- А умрешь в кабинете, объявят родственникам: лагерь без права переписки. И пусть ищут.

А если ты оротодокс, то к тебе подберется другой ортодокс, и враждебно оглядываясь, чтоб не подслушали непосвященные, станет горячо толкать тебе в ухо:

-- Наш долг -- поддерживать советское следствие. Обстановка -- боевая. Мы сами виноваты: мы были слишком мягкотелы, и вот развелась эта гниль в стране. Идет жестокая тайная война. Вот и здесь вокруг нас -- враги, слышишь, как высказываются? Не обязана же партия отчитываться перед каждым из нас -- зачем и почему. Раз требуют -- значит, надо подписывать.

И еще один ортодокс подбирается:

-- Я подписал на тридцать пять человек, на всех знакомых. И вам советую: как можно больше фамилий, как можно больше увлекайте за собой! Тогда станет очевидным, что это нелепость, и всех выпустят.

А Органам именно это и нужно! Сознательность Ортодокса и цели НКВД естественно совпали. НКВД и нужен этот стрельчатый веер имен, это расширенное воспроизводство их. Это -- и признак качества их работы и колки для накидывания новых арканов. "Сообщников! Сообщников! Единомышленников!" -- напорно вытряхивали из всех. (Говорят, P. Pалов назвал своим сообщником кардинала Ришелье, внесли его в протоколы -- и до реабилитационного допроса 1956 года никто не удивился.)

Уж кстати об ортодоксах. Для такой ЧИСТКИ нужен был Сталин, да, но и партия же была нужна такая: большинство их, стоявших у власти, до самого момента собственной посадки безжалостно сажали других, послушно уничтожали себе подобных по тем же самым инструкциям, отдавали на расправу любого вчерашнего друга или соратника. И все крупные большевики, увенченные теперь ореолом мучеников, успели побыть и палачами других большевиков (уж не считая, как прежде того, они все были палачами беспартийных). Может быть 37-й год и НУЖЕН был для того, чтобы показать, как малого стоит все их МИРОВОЗЗРЕНИЕ, которым они так бодро хорохорились, разворашивая Россию, громя её твердыни, топча её святыни, -- Россию, где и м с а м и м ТАКАЯ расправа никогда не угрожала. Жертвы большевиков с 1918 по 1936 никогда не вели себя так ничтожно, как ведущие большевики, когда пришла гроза на них. Если подробно рассматривать всю историю посадок и процессов 1936-38 годов, то главное отвращение испытываешь не к Сталину с подручными, а к унизительно-гадким подсудимым -- омерзение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости. ... И как же? как же устоять тебе? -- чувствующему боль, слабому, с живыми привязанностями, неподготовленному?..

Что надо, чтобы быть сильнее следователя и всего этого капкана?

Надо вступить в тюрьму, не трепеща за свою оставленную теплую жизнь. Надо на пороге сказать себе: жизнь окончена, немного рано, но ничего не поделаешь. На свободу я не вернусь никогда. Я обречен на гибель -- сейчас или несколько позже, но позже будет даже тяжелей, лучше раньше. Имущества у меня больше нет. Близкие умерли для меня -- и я для них умер. Тело мое с сегодняшнего дня для меня -- бесполезное, чужое тело. Только дух мой и моя совесть остаются мне дороги и важны.

И перед таким арестантом -- дрогнет следствие!

Только тот победит, кто от всего отрёкся!

Но как обратить свое тело в камень?

Ведь вот из бердяевского кружка сделали марионеток для суда, а из него самого не сделали. Его хотели втащить в процесс, арестовывали дважды, водили (1922 г.) на ночной допрос к Дзержинскому, там и Каменев сидел (значит тоже не чуждался идеологической борьбы посредством ЧК). Но Бердяев не унижался, не умолял, а изложил им твердо те религиозные и нравственные принципы, по которым не принимает установившейся в России власти -- и не только признали его бесполезным для суда, но -- освободили.

ТОЧКА ЗРЕНИЯ есть у человека!

Н. Столярова вспоминает свою соседку по бутырским нарам в 1937 г. старушку. Её допрашивали каждую ночь. Два года назад у неё в Москве проездом ночевал бежавший из ссылки бывший митрополит. -- "Только не бывший, а настоящий! Верно, я удостоилась его принять".

-- "Так, хорошо. А к кому он дальше поехал из Москвы?"

-- "Знаю. Но не скажу!" (Митрополит через цепочку верующих бежал в Финляндию). Следователи менялись и собирались группами, кулаками махали перед лицом старушонки, она же им: "Ничего вам со мной не сделать хоть на куски режьте. Ведь вы начальства боитесь, друг друга боитесь, даже боитесь меня убить. ("Цепочку потеряют".) А я -- не боюсь ничего! Я хоть сейчас к Господу на ответ!"

Были, были такие в 37-м, кто с допроса не вернулся в камеру за узелком. Кто избрал смерть, но не подписал ни на кого.

Не сказать, чтоб история русских революционеров дала нам лучшие примеры твердости. Но тут и сравнения нет, потому что наши революционеры никогда не знавали, что такое настоящее хорошее следствие с пятьюдесятью двумя приемами.

Шешковский не истязал Радищева. И Радищев, по обычаю того времени прекрасно знал, что сыновья его всё так же будут служить гвардейскими офицерами, и никто не перешибет их жизни. И родового поместья Радищева никто не конфискует. И все же в своем коротком двухнедельном следствии этот выдающийся человек отрёкся от убеждений своих, от книги -- и просил пощады.

Николай I не имел догадки арестовать декабристских жен, заставить их кричать в соседнем кабинете или самих декабристов подвергнуть пыткам -- но он не имел на то и надобности. Даже Рылеев "отвечал пространно, откровенно, ничего не утаивая". Даже Пестель раскололся и назвал своих товарищей (еще вольных), кому поручил закопать "Русскую правду", и самое место закопки[27]. Редкие, как Лунин, блистали неуважением и презрением к следственной комиссии. Большинство же держалось бездарно, запутывали друг друга, многие униженно просили о прощении! Завалишин всё валил на Рылеева. Е. П. Оболенский и С. П. Трубецкой поспешили даже оговорить Грибоедова, -- чему и Николай I не поверил.

Бакунин в "Исповеди" униженно самооплевывался перед Николаем I и тем избежал смертной казни. Ничтожность духа? Или революционная хитрость?

Казалось бы -- что^' за избранные по самоотверженности должны были быть люди, взявшиеся убить Александра II? Они ведь знали, на что шли! Но вот Гриневицкий разделил участь царя, а Рысаков остался жив и попал в руки следствия. И в ТОТ ЖЕ ДЕНЬ он уже заваливал явочные квартиры и участников заговора, в страхе за свою молоденькую жизнь он спешил сообщить правительству больше сведений, чем то могло в нём предполагать! Он захлёбывался от раскаяния, он предлагал "разоблачить все тайны анархистов".

В конце же прошлого века и в начале нынешнего жандармский офицер тотчас брал вопрос НАЗАД, если подследственный находил его неуместным или вторгающимся в область интимного. -- Когда в Крестах в 1938 году старого политкаторжанина Зеленского выпороли шомполами, как мальчишке сняв штаны, он расплакался в камере: "Царский следователь не смел мне даже ТЫ сказать!" -- Или вот, например, из одного современного исследования[28] мы узнаем, что жандармы захватили рукопись ленинской статьи "О чём думают наши министры?" но не сумели через неё добраться до автора:

"На допросе жандармы, как и следовало ожидать (курсив здесь и далее мой. -- А. С.) узнали от Ванеева (студента) немного. Он им сообщил всего-навсего, что найденные у него рукописи были принесены к нему для хранения за несколько дней до обыска в общем свертке одним лицом, которое он не желает назвать. Следователю ничего не оставалось (как? а ледяной воды по щиколотки? а солёная клизма? а рюминская палочка?..) как подвергнуть рукопись экспертизе. "Ну и ничего не нашли. -- Пересветов, кажется, и сам оттянул сколько-то годиков и легко мог бы перечислить, что еще оставалось следователю, если перед ним сидел хранитель статьи "О чём думают наши министры"!

Как вспоминает С. П. Мельгунов: "то была царская тюрьма, блаженной памяти тюрьма, о которой политическим заключённым теперь остается вспоминать почти с радостным чувством"[29].

Тут -- сдвиг представления, тут -- совсем другая мерка. Как чумакам догоголевского времени нельзя внять скоростям реактивных самолетов, так нельзя охватить истинных возможностей следствия тем, кто не прошел приемную мясорубку ГУЛага.

В "Известиях" от 24.5.59 читатем: Юлию Румянцеву берут во внутреннюю тюрьму нацистского лагеря, чтобы узнать, где бежавший из того же лагеря её муж. Она знает, но -- отказывается ответить! Для читателя несведущего -- это образец героизма. Для читателя с горьким гулаговским прошлым это -- образец следовательской неповоротливости: Юлия не умерла под пытками, и не была доведена до сумасшествия, а просто через месяц живехонькая отпущена!

---

Все эти мысли о том, что надо стать каменным, еще были совершенно неизвестны мне тогда. Я не только не готов был перерезать теплые связи с миром, но даже отнятие при аресте сотни трофейных фаберовских карандашей еще долго меня жгло. Из тюремной протяженности оглядываясь потом на свое следствие, я не имел основания им гордиться. Я, конечно, мог держаться тверже и, вероятно, мог извернуться находчивей. Затемнение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели. Только потому воспоминания эти не грызут меня раскаянием, что, слава Богу, избежал я кого-нибудь посадить. А близко было.

Наше (с моим однодельцем Николаем В.) впадение в тюрьму носило характер мальчишеский, хотя мы были уже фронтовые офицеры. Мы переписывались с ним во время войны между двумя участками фронта и не могли, при военной цензуре, удержаться от почти открытого выражения в письмах своих политических негодований и ругательств, которыми мы поносили Мудрейшего из Мудрейших, прозрачно закодированного нами из Отца в Пахана. (Когда я потом в тюрьмах рассказывал о своем деле, то нашей наивностью вызывал только смех и удивление. Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя. И я тоже в этом уверился. Вдруг, читая исследование о деле Александра Ульянова, узнал, что они попались на том же самом -- на неосторожной переписке, и только это спасло жизнь Александру III 1 марта 1887 года[30]

Высок, просторен, светел, с пребольшим окном был кабинет моего следователя И. И. Езепова (страховое общество "Россия" строилось не для пыток) -- и, используя его пятиметровую высоту, повешен был четырехметровый вертикальный, во весь рост, портрет могущественного Властителя, которому я, песчинка, отдал свою ненависть. Следователь иногда вставал перед ним и театрально клялся: "Мы жизнь за него готовы отдать! Мы -- под танки за него готовы лечь!" Перед этим почти алтарным величием портрета казался жалким мой бормот о каком-то очищенном ленинизме, и сам я, кощунственный хулитель, был достоин только смерти.

Содержание наших писем давало по тому времени полновесный материал для осуждения нас обоих. Следователю моему не нужно было поэтому ничего изобретать для меня, а только старался он накинуть удавку на всех, кому когда-нибудь писал я или кто когда-нибудь писал мне. Своим сверстникам и сверстницам я дерзко и почти с бравадой выражал в письмах крамольные мысли -- а друзья почему-то продолжали со мной переписываться! И даже в их встречных письмах тоже встречались какие-то подозрительные выражения[31]. И теперь Езепов подобно Порфирию Петровичу требовал от меня всё это связно объяснить: если мы так выражались в подцензурных письмах, то что же мы могли говорить с глазу на глаз? Не мог же я его уверить, что вся резкость высказываний приходилось только на письма... И вот помутненным мозгом я должен был сплести теперь что-то очень правдоподобное о наших встречах с друзьями (встречи упоминались в письмах), чтоб они приходились в цвет с письмами, чтобы были на самой грани политики -- и всё-таки не уголовный кодекс. И еще чтоб эти объяснения как одно дыхание вышли из моего горла и убедили бы моего матерого следователя в моей простоте, прибедненности, открытости до конца. Чтобы -- самое главное -- мой ленивый следователь не склонился бы разбирать и тот заклятый груз, который я привез в своем заклятом чемодане -- многие блокноты "Военного дневника", написанного бледным твердым карандашом, игольчато-мелкие, кое-где уже стирающиеся записи. Эти дневники были -- моя претензия стать писателем. Я не верил в силу нашей удивительной памяти, и все годы войны старался записывать всё, что видел (это б еще полбеды) и всё, что слышал от людей. Но мнения и рассказы, такие естественные на передовой, -- здесь, в тылу выглядели мятежными, дышали тюрьмой для моих фронтовых товарищей. -- И чтоб только следователь не взялся попотеть над моим "Военным дневником" и не вырвал бы оттуда жилу свободного фронтового племени -- я, сколько надо было, раскаивался и сколько надо было, прозревал от своих политических заблуждений. Я изнемогал от этого хождения по лезвию -- пока не увидел, что никого не ведут ко мне на очную ставку; пока не повеяло явными признаками окончания следствия; пока на четвертом месяце все блокноты моего "Военного дневника" не зашвырнуты были в адский зев лубянской печи, не брызнули там красной лузгой еще одного погибшего на Руси романа и черными бабочками копоти не взлетели из самой верхней трубы.

Под этой трубой мы гуляли -- в бетонной коробке, на крыше Большой Лубянки, на уровне шестого этажа. Стены еще и над шестым этажом возвышались на три человеческих роста. Ушами мы слышали Москву -- перекличку автомобильных сирен. А видели -- только эту трубу, часового на вышке на седьмом этаже да тот несчастливый клочок божьего неба, которому досталось простираться над Лубянкой.

О, эта сажа! Она всё падала и падала в тот первый послевоенный май. Её так много было нашу каждую прогулку, что мы придумали между собой, будто Лубянка жжет свои архивы за тридевять лет. Мой погибший дневник был только минутной струйкой той сажи. И я вспомнал морозное утро в марте, когда я как-то сидел у следователя. Он задавал свои обычные грубые вопросы; записывал, искажая мои слова. Играло солнце в тающих морозных узорах просторного окна, через которое меня иногда очень подмывало выпрыгнуть -- чтоб хоть смертью своей сверкнуть по Москве, размозжиться с пятого этажа о мостовую, как в моем детстве мой неизвестный предшественник выпрыгнул в Ростове-на-Дону (из "Тридцать третьего"). В протайках окна виднелись московские крыши, крыши -- и над ними весёлые дымки. Но я смотрел не туда, а на курган рукописей, загрудивший всю середину полупустого тридцатиметрового кабинета, только что вываленный, еще не разобранный. В тетрадях, в папках, в самоделковых переплетах, скрепленными и нескрепленными пачками и просто отдельными листами -- надмогильным курганом погребенного человеческого духа лежали рукописи, и курган этот конической своей высотой был выше следовательского письменного стола, едва что не заслоняя от меня самого следователя. И братская жалость разнимала меня к труду того безвестного человека, которого арестовали минувшей ночью, а плоды обыска вытряхнули к утру на паркетный пол пыточного кабинета к ногам четырехметрового Сталина. Я сидел и гадал: чью незаурядную жизнь в эту ночь привезли на истязание, на растерзание и на сожжение потом?

О, сколько же гинуло в этом здании замыслов и трудов! -- целая погибшая культура. О, сажа, сажа из лубянских труб!! Всего обидней, что потомки сочтут наше поколение глупей, бездарней, бессловеснее, чем оно было!..

* * *

Чтобы провести прямую, достаточно отметить всего лишь две точки.

В 1920 году, как вспоминает Эренбург, ЧК поставила перед ним вопрос так: "докажите ВЫ, что вы -- не агент Врангеля".

А в 1950 году один из видных полковников МГБ Фома Фомич Железов объявил заключённым так: "Мы ему (арестованному) и не будем трудиться доказывать его вину. Пусть он нам докажет, что не имел враждебных намерений".

И на эту людоедски-незамысловатую прямую укладываются в промежутке бессчетные воспоминания миллионов.

Какое ускорение и упрощение следствия, не известные предыдущему человечеству! Органы вообще освободили себя от труда искать доказательства! Пойманный кролик, трясущийся и бледный, не имеющий права никому написать, никому позвонить по телефону, ничего принести с воли, лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц, посаженный на голую табуретку в углу кабинета, должен САМ изыскать и разложить перед бездельником-следователем доказательства, что НЕ имел враждебных намерений! И если он не изыскивал их (а откуда ж он мог их добыть?), то тем самым и приносил следствию приблизительные доказательства своей виновности!

Я знал случай, когда один старик, побывавший в немецком плену, всё же сумел сидя на этой голой табуретке и разводя голыми пальцами, доказать своему монстру-следователю, что НЕ изменил родине и даже НЕ имел такого намерения! Скандальный случай! Что ж, его освободили? Как бы не так! -- он все рассказал мне в Бутырках, не на Тверском бульваре. К основному следователю тогда присоединился второй, они провели со стариком тихий вечер воспоминаний, а затем вдвоем подписали свидетельские показания, что в этот вечер голодный засыпающий старик вел среди них антисоветскую агитацию! Спроста было говорено, да не спроста слушано! Старика передали третьему следователю. Тот снял с него неосновательное обвинение в измене родине, но аккуратно оформил ему ту же десятку за антисоветскую агитацию на следствии.

Перестав быть поисками истины, следствие стало для самих следователй в трудных случаях -- отбыванием палаческих обязанностей, в легких -- простым проведением времени, основанием для получения зарплаты.

А легкие случаи были всегда -- даже в пресловутом 1937-м году. Например, Бородко обвинялся в том, что за 16 лет до этого ездил к своим родителям в Польшу и тогда не брал заграничного паспорта (а папаша с мамашей жили в десяти верстах от него, но дипломаты подписали ту Белоруссию отдать Польше, люди же в 1921 году не привыкли и по-старому еще ездили). Следствие заняло полчаса: ездил? -- ездил. -- как? -- да на лошади. -- Получил 10 лет КРД![32]

Но такая быстрота отдаёт стахановским движением, которое не нашло последователей среди голубых фуражек. По процессуальному кодексу полагалось на всякое следствие два месяца, а при затруднениях в нём разрешалось просить у прокуроров продления несколько раз еще по месяцу (и прокуроры, конечно, не отказывали). Так глупо было бы переводить свое здоровье, не воспользоваться этими оттяжками и, по-заводскому говоря, вздувать свои собственные нормы. Потрудившись горлом и кулаком в первую ударную неделю всякого следствия, порасходовав свою волю и характер (по Вышинскому), следователи заинтересованы былии дальше каждое дело растягивать, чтобы побольше было дел старых, спокойных, и поменьше новых. Просто неприлично считалось закончить политическое следствие в два месяца.

Государственная система сама себя наказывала за недоверчивость и негибкость. Отборным кадрам -- и тем не доверяла: наверно, и их самих наставляла отмечаться при приходе и при уходе, а уж заключённых, вызываемых на следствие -- обязательно, для контроля. Что оставалось делать следователям, чтобы обеспечить бухгалтерские начисления? Вызвать кого-нибудь из своих подследственных, посадить в угол, задать какой-нибудь пугающий вопрос, -- самим же забыть о нём, долго читать газету, писать конспект к политучебе, частные письма, ходить в гости друг ко другу (вместо себя сажая полканами выводных). Мирно калякая на диване со своим пришедшим другом, следователь иногда опоминался, грозно взглядывал на подследственного и говорил:

-- Вот гад! Вот он, гад редкий! Ну ничего, девять грамм для него не жалко!

Мой следователь еще широко использовал телефон. Так, он звонил себе домой и говорил жене, сверкая в мою сторону глазами, что сегодня всю ночь будет допрашивать, так чтобы не ждала его раньше утра (мое сердце падало: значит меня всю ночь!). Но тут же набирал номер своей любовницы и в мурлычащих тонах договаривался приехать сейчас на ночь к ней (ну, поспим! -- отлегало от моего сердца).

Так беспорочную систему смягчали только пороки исполнителей.

Иные, более любознательные следователи, любили использовать такие "пустые" допросы для расширения своего жизненного опыта: они расспрашивали подследственного о фронте (о тех самых немецких танках, под которые им было всё недосуг лечь); об обычаях европейских и заморских стран, где тот бывал; о тамошних магазинах и товарах; особенно же -- о порядках в иностранных бардаках и о разных случаях с бабами.

По процессуальному кодексу считается, что за правильнымм ходом каждого следствия неусыпно наблюдает прокурор. Но никто в наше время в глаза не видел его до так называемого "допроса у прокурора", означавшего, что следствие подошло к самому концу. Свели на такой допрос и меня. Подполковник Котов -- спокойный, сытый, безличный блондин, ничуть не злой и ничуть не добрый, вообще никакой, сидел за столом и, зевая, в первый раз просматривал папку моего дела. Минут пятнадцать он еще и при мне молча знакомился с ней (так как допрос этот был совершенно неизбежен и тоже регистрировался, то не имело смысла просматривать папку в другое, не регистрируемое, время, да еще сколько-то часов держать подробности дела в памяти). Потом он поднял на стену безразличные глаза и лениво спросил, что я имею добавить к своим показаниям.

Он должен был бы спросить: какие у меня есть претензии к ходу следствия? не было ли попирания моей воли и нарушений законности? Но так давно уж не спрашивали прокуроры. А если бы и спросили? Весь этот тысячекомнатный дом министерства и пять тысяч его следственных корпусов, вагонов, пещер и землянок, разбросанных по всему Союзу, только и жили нарушением законности, и не нам с ним было бы это повернуть. Да и все сколько-нибудь высокие прокуроры занимали свои посты с согласия той самой госбезопасности, которую... должны были контролировать.

Его вялость, и миролюбие, и усталость от этих бесконечных глупых ДЕЛ, как-то передались и мне. И я не поднял с ним вопросов истины. Я попросил только исправления одной слишком явной нелепости, мы обвинялись по делу двое, но следовали нас порознь (меня в Москве, друга моего -- на фронте), таким образом я шел по делу один, обвинялся же по 11-му пункту, то есть, как группа, организация. Я рассудительно попросил его снять этот добавок 11-го пункта.

Он еще полистал дело минут пять, вздохнул, развел руками и сказал:

-- Что ж? Один человек -- человек, а два человека -- люди.

А полтора человека -- организация...?

И нажал кнопку, чтоб меня взяли.

Вскоре, поздним вечером позднего мая, в тот же прокурорский кабинет с фигурными бронзовыми часами на мраморной плите камина меня вызвал мой следователь на "двести шестую" -- так по статье УПК называлась процедура просмотра дела самим подследственным и его последней подписи. Нимало не сомневаясь, что подпись мою получит, следователь уже сидел и строчил обвинительное заключение.

Я распахнул крышку толстой папки и уже на крышке изнутри в типографском тексте прочел потрясающую вещь, что в ходе следствия я, оказывается, имел право приносить письменные жалобы на неправильное ведение следствия -- и следователь обязан был эти мои жалобы хронологически подшивать в дело! В ходе следствия! Но не по окончании его...

Увы, о праве таком не знал ни один из тысяч арестантов, с которыми я позже сидел.

Я перелистывал дальше. Я видел фотокопии своих писем и совершенно извращенное истолкование их смысла неизвестными комментаторами (вроде капитана Либина). И видел гиперболизированную ложь, в которую капитан облек мои осторожные показания. И, наконец, ту нелепость, что я, одиночка, обвинялся как "группа"!

-- Я не согласен. Вы вели следствие неправильно, -- не очень решительно сказал я.

-- Ну что ж, давай всё с начала! -- зловеще сжал он губы. -- Закатаем тебя в такое место, где полицаев содержим.

И даже как бы протянул руку отобрать у меня том "дела". (Я его тут же пальцем придержал.)

Светило золотистое закатное солнце где-то за окнами пятого этажа Лубянки. Где-то был май. Окна кабинета, как все наружные окна министерства были глухо притворены, даже не расклеены с зимы -- чтобы парное дыхание и цветение не прорывалось в потаенные эти комнаты. Бронзовые часы на камине, с которых ушел последний луч, тихо отзвенели.

С начала?.. Кажется, легче было умереть, чем начинать всё с начала. Впереди всё-таки обещалась какая-то жизнь. (Знал бы я -- какая!..) И потом -- это место, где полицаев содержат. И вообще не надо его сердить, от этого зависит, в каких тонах он напишет обвинительное заключение...

И я подписал. Подписал вместе с 11-м пунктом. Я не знал тогда его веса, мне говорили только, что срока он не добавляет. Из-за 11-го пункта я попал в каторжный лагерь. Из-за 11-го же пункта я после "освобождения" был безо всякого приговора сослан на вечную ссылку.

И, может лучше. Без того и другого не написать бы мне этой книги...

Мой следователь ничего не применял ко мне, кроме бессоницы, лжи и запугивания -- методов совершенно законных. Поэтому он не нуждался, как из перестраховки делают нашкодившие следователи, подсовывать мне при 206-й статье и подписку о неразглашении: что я, имя рек, обязуюсь под страхом уголовного наказания (неизвестно какой статьи) никогда никому не рассказывать о методах ведения моего следствия.

В некоторых областных управлениях НКВД это мероприятие проводилось серийно: отпечатанная подписка о неразглашении подсовывалась арестанту вместе с приговором ОСО. (И еще потом при освобождении из лагеря -- подписку, что никому не будет рассказывать о лагерных порядках.)

И что же? Наша привычка к покорности, наша согнутая (или сломленная) спина не давали нам ни отказаться, ни возмутиться этим бандитским методом хоронить концы.

Мы утеряли МЕРУ СВОБОДЫ. Нам нечем определить, где она начинается и где кончается. Мы народ азиатский, с нас берут, берут, берут эти нескончаемые подписки о неразглашении все, кому не лень.

Мы уже не уверены: имеем ли мы право рассказывать о событиях своей собственной жизни?

[Архипелаг ГАЛАГ - Оглавление] | [Библиотека "Вехи"]
© 2000, Библиотека "Вехи"

---

[1] Доктору С. по свидетельству А. П. К-ва.

[2] Х. С. Т-э.

[3] Ч. 1, гл. 8

[4] А. А. Ахматова выражала мне полную свою уверенность в этом. Она даже называла мне имя того чекиста, кто изобрел это д е л о, (кажется Я. Агранов).

[5] Статья 93-я Уголовно-Процессуального кодекса так и говорила: "анонимное заявление м о ж е т служить поводом для возбуждения уголовного дела" (!) (слову "уголовный "удивляться не надо, ведь все политические и считались уголовными).

[6] Н. В. Крыленко. -- "За пять лет". -- ГИЗ, М-П, 1923, стр. 401

[7] ). Е. Гинзбург пишет, что разрешение на "физическое воздействие" было дано в апреле 38 года. В. Шаламов считает: пытки разрешены с середины 38-го года. Старый арестант М-ч уверен, что был "приказ об упрощенном допросе и смене психических методов на физические". Иванов-Разумник выделяет "самое жестокое время допросов -- середина 38-го года".

[8] Может быть, сам Вышинский не меньше своих слушателей нуждался тогда в этом диалектическом утешении. Крича с прокурорской трибуны "всех расстрелять как бешеных собак!", он-то, злой и умный, понимал, что подсудимые невиновны. С тем большей страстью, вероятно, он и такой кит марксистской диалектики как Бухарин, предавались диалектическим украшениям вокруг судебной лжи: Бухарину слишком глупо и беспомощно было погибать совсем невиновному (он даже НУЖДАЛСЯ найти свою вину!), а Вышинскому приятнее было ощущать себя логистом, чем неприкрытым подлецом.

[9] Сравни 5-е дополнение к конституции США: "запрещается давать показания против самого себя". ЗАПРЕЩАЕТСЯ!.. (То же и в билле о правах XVII в.)

[10] Есть молва, что отличались жестокостью пыток Ростов н/Д и Краснодар, но это не доказано.

[11] По жестоким законам Российской империи близкие родственники могли вообще отказаться от показаний. И если дали показания на предварительном следствии, могли по своей воле исключить их, не допустить до суда. Само по себе знакомство или родство с преступником странным образом даже не считалось тогда уликою!..

[12] А теперь она говорит: "через 11 лет во время реабилитации дали мне перечитать эти протоколы -- и охватило меня ощущение душевной тошноты. Чем я могла тут гордиться!?".. -- Я при реабилитации то же самое испытал, послушав выдержки из прежних своих протоколов. Согнули дугой -- и стал как другой. А сейчас не узнаю себя -- как я мог это подписывать и еще считать, что неплохо отделался?..

[13] Это, видимо, -- монгольские мотивы. В журнале "Нива", 1914 г., 15 марта, стр. 218 есть зарисовка монгольской тюрьмы: каждый узник заперт в свой сундук с малым отверстием для головы или пищи. Между сундуками ходит надзиратель.

[14] Ведь кто-то смолоду вот так и начинал -- стоял часовым около человека на коленях. А теперь, наверно, в чинах, дети уже взрослые...

[15] А представьте себе в этом замутненном состоянии еще иностранца, не знающего по-русски, и дают ему что-то подписать. Баварец Юп Ашенбреннер подписал вот так, что работал на душегубке. Только в лагере в 1954 г. он сумел доказать, что в это самое время учился в Мюнхене на курсах электросварщиков.

[16] Г. М-ч.

[17] Впрочем инспекция была невозможна и настолько НИКОГДА её не было, что когда к уже заключённому министру госбезопасности Абакумову она вошла в камеру в 1953 г., он расхохотался, сочтя за мистификацию.

[18] У секретаря Карельского обкома Г. Куприянова, посаженного в 1949-м, иные выбитые зубы были простые, они не в счет, а иные -- золотые. Так сперва давали квитанцию, что взяты на хранение. Потом спохватились и квитанцию отобрали.

[19] В 1918 г. московский ревтрибунал судил бывшего надзирателя царской тюрьмы Бондаря. Как ВЫСШИЙ пример его жестокости стояло в обвинении, что "в о д н о м случае ударил политзаключённого с такой силой, что у того лопнула барабанная перепонка". (Крыленко "За пять лет". -- стр. 16)

[20] Н. К. Г.

[21] Знающие атмосферу нашей подозрительности понимают, почему нельзя было спросить кодекс в народном суде или в райисполкоме. Ваш интерес к кодексу был бы явлением чрезвычайным: или вы готовитесь к преступлению или заметаете следы!

[22] И следствие шло у них по 8-10 месяцев. "Небось К л и м в такой одиночке один сидел" -- говорили ребята. (Да еще сидел ли?)

[23] В тот год в Бутырках свежеарестованные (уже обработанные баней и боксами) по несколько суток сидели на ступеньках лестниц, ожидая, когда уходящие на этапы освободят камеры. Т-в сидел в Бутырках семью годами раньше, в 1931-м, говорит: все забито под нарами, лежали на асфальтовом полу. Я сидел семью годами позже в 1945-м, -- то же самое. Но недавно от М. К. Б-ч я получил ценное личное свидетельство о бутырской тесноте ДЕВЯТЬСОТ ВОСЕМНАДЦАТОГО года: в октябре того года (второй месяц красного террора) было так полно, что даже в прачечной устроили женскую камеру на 70 человек! Да когда ж тогда Бутырки стояли порожние?

[24] Ну да это тоже не чудо: и во Владимирской в н у т р я н к е в 1948 г. в камере 3 на 3 метра постоянно стояли 30 человек! (С. Потапов).

[25] Вообще в книге Иванова-Разумника много поверхностного, личного, утомительно-однообразны шутки. Но быт камер 1937-38 года там очень хорошо описан.

[26] На самом же деле он в ё л бригаду на параде, но почему-то же н е двинул. Впрочем это не засчитывается. Однако, после своих универсальных пыток он получил... 10 лет по ОСО. Настолько сами жандармы не верили в свои достижения.

[27] А причина отчасти та, что будет потом у Бухарина: ведь на следствии их допрашивают сословные братья. И естественно их желание всё ОБЪЯСНИТЬ.

[28] "Новый мир" 1962 -- N 4 -- Р. Пересветов.

[29] С. П. Мельгунов. Воспоминания и дневники, вып. 1, Париж 1964, стр. 139.

[30] Участник группы Андреюшкин послал в Харьков своему другу откровенное письмо: "я твердо верю, что самый беспощадный террор <у нас> будет и даже не в продолжительном будущем... Красный террор мой -- конек... Беспокоюсь за моего адресата (он уже не первое такое письмо писал! -- А. С.)... если он т о в о, то и меня могут тоже т о в о, а это нежелательно, ибо поволоку за собой много народа очень дельного". И пять недель продолжался неторопливый сыск по этому письму -- через Харьков, чтобы узнать, кто писал его в Петербурге. Фамилия Андреюшкина была установлена только 28 февраля -- и 1 марта бомбометатели уже с бомбами были взяты на Невском перед самым назначенным покушением!

[31] Еще один школьный наш друг едва не сел тогда из-за меня. Какое облегчение было мне узнать, что он остался на свободе! Но вот через 22 года он мне пишет: "Из твоих опубликованных сочинений следует, что ты оцениваешь жизнь односторонне... Объективно ты становишься знаменем фашиствующей реакции на западе, например, в ФРГ и США... Ленин, которого, я уверен, ты попрежнему почитаешь и любишь, да и старики Маркс и Энгельс осудили бы тебя самым суровым образом. Подумай над этим!" Я и думаю: ах, жаль, что тебя тогда не посадили! Сколько ты потерял!..

[32] КРД -- КонтрРеволюционная Деятельность.