[Архипелаг ГАЛАГ - Оглавление] | [Библиотека "Вехи"]

Глава 8
Закон -- ребенок

Мы всё забываем. Мы помним не быль, не историю, -- а только тот штампованный пунктир, который и хотели в нашей памяти пробить непрестанным долблением.

Я не знаю, свойство ли это всего человечества, но нашего народа -- да. Обидное свойство. Может быть, оно и от доброты, а -- обидное. Оно отдаёт нас добычею лжецам.

Так, если не надо, чтобы мы помнили даже гласные судебные процессы -- то мы их и не помним. Вслух делалось, и в газетах писалось, но не вдолбили нам ямкой в мозгу -- и мы не помним. (Ямка в мозгу лишь от того, что^' каждый день по радио.) Не о молодежи говорю, она, конечно, не знает, но -- о современниках тех процессов. Попросите среднего человека перечислить, какие были громкие гласные суды -- вспомнит бухаринский, зиновьевский. Еще поднаморщась -- Промпартию. Всё, больше не было гласных процессов.

А они начались тотчас же после Октября. Они в 1918 году уже обильно шли, во многих трибуналах. Они шли, когда не было еще ни законов, ни кодексов, и сверяться могли судьи только с нуждами рабоче-крестьянской власти. Они открывали собой, как думалось тогда, стезю бесстрашной законности. Их подробная история еще когда-нибудь кем-нибудь напишется, а нам и мериться нечего вместить её в наше исследование.

Однако, без малого обзора не обойтись. Какие-то обугленные развалины мы всё ж обязаны расщупать и в том утреннем розовом нежном тумане.

В те динамичные годы не ржавели в ножнах сабли войны, но и не пристывали к кобурам револьверы кары. Это позже придумали прятать расстрелы в ночах, в подвалах и стрелять в затылок. А в 1918-м известный рязанский чекист Стельмах расстреливал днем, во дворе, и так, что ожидающие смертники могли наблюдать из тюремных окон.

Был официальный термин тогда: внесудебная расправа. Не потому, что не было еще судов, а потому, что была ЧК[1]. Потому что так эффективнее. Суды были и судили, и казнили, но надо помнить, что параллельно им и независимо от них шла сама собой внесудебная расправа. Как представить размеры её? М. Лацис в своем популярном обзоре деятельности ЧК[2] даёт нам только за полтора года (1918-й и половина 1919-го) и только по двадцати губерниям центральной России ("цифры, представленные здесь далеко не полны"[3], отчасти может быть и по скромности): растрелянных ЧК (т. е. бессудно, помимо судов) -- 8389 человек[4] (восемь тысяч триста восемьдесят девять), раскрыто контрреволюционных организаций -- 412 (фантастическая цифра, зная неспособность нашу к организации во всю нашу историю, да еще общую разрозненность и упадок духа тех лет), всего арестовано -- 87 тысяч[5]. (А эта цифра отдаёт преуменьшением.)

С чем можно было бы сопоставить для оценки? В 1907 г. группа левых деятелей издала сборник статей "Против смертной казни"[6], где приводится[7] поименный перечень всех приговоренных к казни с 1826 г. по 1906 г. Составители оговариваются, что он еще незаконченный, что этот список тоже неполон (однако, не ущербнее же данных Лациса, составленных в гражданскую войну). Он насчитывает 1397 имен, отсюда должны быть исключены 233 чел., которым приговор был заменен и 270 чел. не разысканных (в основном -- польских повстанцев, бежавших на Запад). Остается 894 чел. Эта цифра за 80 лет не выдерживает сравнения с лацисовой за полтора года да еще не по всем губерниям. -- Правда, составители сборника тут же приводят и другую предположительную статистику, по которой приговорено к смерти (может быть и не казнено) за один лишь 1906 год -- 1310 ч., а всего с 1826 г. -- 3419 чел. Это -- как раз разгар пресловутой столыпинской реакции, и о нём есть еще цифра[8]: 950 казней за 6 месяцев. (Они существовали столыпинские военно-полевые суды.) Жутко звучит, но для укрепившихся наших нервов не вытягивает и она: нашу-то цифирку на полгода пересчитав, всё равно получим ВТРОЕ ГУЩЕ -- да это еще по 20 губерниям, да это еще б е з с у д о в , б е з т р и б у н а л о в.

Суды же действовали само собой еще с ноября 1917 г. При всём недосуге издали для них в 1919 г. "Руководящие начала уголовного права РСФСР" (мы их не читали, достать не могли, а знаем, что было там "лишение свободы на неопределенный срок", то есть -- до особого распоряжения).

Суды были трех родов: народные, окружные и ревтрибуналы.

Нарсуды занимались бытовыми и уголовными делами. Расстрела они давать не могли. До июля 1918 г. еще тянулось в юстиции левоэсеровское наследство: нарсуды, смешно сказать, не могли давать более двух лет. Лишь особым вмешательством правительства отдельные недопустимо-мягкие приговоры поднимались до двадцати лет[9]. С июля 1918 г. отпустили нарсудам право на пять лет. Когда же утихли все военные грозы, в 1922 г. нарсуды получили право присуждать к десяти годам и потеряли право присуждать меньше, чем к шести месяцам.

Окружные суды и ревтрибуналы постоянно имели право расстрела, но на короткое время лишались его: окружные в 1920-м, трибуналы -- в 1921-м. Тут много мелких зубчиков, проследить которые сумеет только подробный историк тех лет.

Тот историк может быть разыщет документы, развернет нам свиток трибунальских приговоров, выложит и статистику. (Хотя вряд ли. Чего не уничтожило время и события, то уничтожили заинтересованные.) А мы только знаем, что ревтрибуналы не дремали, судили кипуче. Что каждое взятие города в ходе гражданской войны отмечалось не только ружейными дымками во дворе ЧК, но и бессонными заседаниями трибунала. И для того, чтоб эту пулю получить, не надо было непременно быть белым офицером, сенатором, помещиком, монахом, кадетом, эсером или анархистом. Лишь белых мягких немозолистых рук в те годы было совершенно довольно для расстрельного приговора. Но можно догадаться, что в Ижевске или Воткинске, Ярославле или Муроме, Козлове или Тамбове мятежи недешево обошлись и корявым рукам. В тех свитках -- внесудебном и трибунальском -- если они когда-нибудь перед нами опадут, удивительнее всего будет число простых крестьян. Потому что нет числа крестьянским волнениям и восстаниям с 18-го по 21-й год, хотя не украсили они цветных листов "Истории гражданской войны", никто не фотографировал и для кино не снимал возбужденных толп с кольями, вилами и топорами, идущих на пулеметы, а потом со связанными руками -- десять за одного! -- в шеренги построенных для расстрела. Сапожковское восстание так и помнят в одном Сапожке, пителинское -- в одном Пителине. Из того же обзора Лациса за те же полтора года по 20 губерниям узнаем и число подавленных восстаний -- 344[10]. (Крестьянские восстания еще с 1918 года обозначали словом "кулацкие", ибо не могли же крестьяне восставать против рабоче-крестьянской власти! Но как объяснить, что всякий раз восставало не три избы в деревне, а вся деревня целиком? Почему масса бедняков своими такими же вилами и топорами не убивала восставших "кулаков", а вместе с ними шла на пулеметы? Лацис: "прочих крестьян <кулак> обещаниями, клеветой и угрозами заставлял принимать участие в этих восстаниях"[11]. Но уж куда обещательней, чем лозунги комбеда! куда угрозней, чем пулеметы ЧОНа!)[12]

А сколько еще затягивало в те жернова совсем случайных, ну совсем случайных людей, уничтожение которых составляет неизбежную половину сути всякой стреляющей революции?

Вот рассказанное очевидцем заседание рязанского ревтрибунала в 1919 г. по делу толстовца И. Е-ва.

При обявлении всеобщей обязательной мобилизации в Красную армию (через год после: "Долой войну! Штык в землю! По домам!") в одной только Рязанской губернии до сентября 1919 г. было "выловлено и отправлено на фронт 54697 дезертиров"[13] (а сколько-то еще на месте пристреляно для примера.) Е-в же не дезертировал вовсе, а открыто отказывался от военной службы по религиозным соображениям. Он мобилизован насильно, но в казармах не берёт оружия, не ходит на занятия. Возмущенный комиссар части передаёт его в ЧК с запискою: "не признаёт советской власти". Допрос. За столом трое, перед каждым по нагану. "Видели мы таких героев, сейчас на колени упадешь! Немедленно соглашайся воевать, иначе тут и застрелим!" Но Е-в тверд: он не может воевать, он -- приверженец свободного христианства. Передаётся его дело в ревтрибунал.

Открытое заседание, в зале -- человек сто. Любезный старенький адвокат. Ученый обвинитель (слово "прокурор" запрещено до 1922 г.) Никольский, тоже старый юрист. Один из заседателей пытается выяснить у подсудимого его воззрения ("как же вы, представитель трудящегося народа, можете разделять взгляды аристократа графа Толстого?"), председатель трибунала обрывает и не даёт выяснить. Ссора.

Заседатель: -- Вот вы не хотите убивать людей и отговариваете других. Но белые начали войну, а вы нам мешаете защищаться. Вот мы отправим вас к Колчаку, проповедуйте там свое непротивление!

Е-в: -- Куда отправите, туда и поеду.

Обвинитель: -- Трибунал должен заниматься не всяким уголовным деянием, а только контрреволюционным. По составу преступления требую передать это дело в народный суд.

Председатель: -- Ха! Деяние! Ишь, ты, какой законник! Мы руководствуемся не законами, а нашей революционной совестью!

Обвинитель: -- Я настаиваю, чтобы вы внесли мое требование в протокол.

Защитник: -- Я присоединяюсь к обвинителю. Дело должно слушаться в обычном суде.

Председатель: -- Вот старый дурак! Где его выискали?

Защитник: -- Сорок лет работаю адвокатом, а такое оскорбление слышу первый раз. Занесите в протокол.

Председатель (хохочет): -- Занесем! Занесем!

Смех в зале. Суд удаляется на совещание. Из совещательной комнаты слышны крики раздора. Вышли с приговором: р а с с т р е л я т ь!

В зале шум возмущения.

Обвинитель: -- Я протестую против приговора и буду жаловаться в комиссариат юстиции!

Защитник: -- Я присоединяюсь к обвинителю!

Председатель: -- Очистить зал!!!

Повели конвоиры Е-ва в тюрьму и говорят: "Если бы, браток, все такие были, как ты -- добро! Никакой бы войны не было, ни белых, ни красных!" Пришли к себе в казарму, собрали красноармейское собрание. Оно осудило приговор. Написали протест в Москву.

Ожидая каждый день смерти и воочию наблюдая расстрелы из окна, Е-в просидел 37 дней. Пришла замена: 15 лет строгой изоляции.

Поучительный пример. Хотя революционная законность отчасти и победила, но сколько усилий это потребовало от председателя трибунала! Сколько еще расстроенности, недисциплинированности, несознательности! Обвинение -- заодно с защитой, конвоиры лезут не в свое дело слать резолюцию. Ох, не легко становиться диктатуре пролетариата и новому суду! Разумеется, не все заседания такие разболтанные, но и такое же не одно! Сколько еще уйдет лет, пока выявится, направится и утвердится нужная линия, пока защита станет заодно с прокурором и судом, и с ними же заодно подсудимый, и с ними же заодно все резолюции масс!

Проследить этот многолетний путь -- благодарная задача историка. А нам -- как двигаться в том розовом тумане? Кого опрашивать? Расстрелянные не расскажут, рассеянные не расскажут. Ни подсудимых, ни адвокатов, ни конвоира, ни зрителей, хоть бы они и сохранились, нам искать не дадут.

И, очевидно, помочь нам может только обвинение.

Вот попал к нам от доброхотов неуничтоженный экземпляр книги обвинительных речей неистового революционера, первого рабоче-крестьянского наркомвоена, Главковерха, потом -- зачинателя Отдела Исключительных Судов Наркомюста (готовился ему персональный пост Трибуна, но Ленин этот термин отменил)[14], славного обвинителя величайших процессов, а потом разоблаченного лютого врага народа Н. В. Крыленко[15]. И если всё-таки хотим мы провести наш краткий обзор гласных процессов, если затягивает нас искус глотнуть судебного воздуха первых послереволюционных лет -- нам надо суметь прочесть эту книгу. Другого не дано. А недостающее всё, а провинциальное всё надо восполнить мысленно.

Разумеется предпочли бы мы увидеть стенограммы тех процессов, услышать загробно драматические голоса тех первых подсудимых и тех первых адвокатов, когда еще никто не мог предвидеть, в каком неумолимом череду будет всё это проглатываться -- и с этими ревтрибунальцами вместе.

Однако, объясняет Крыленко, издать стенограммы "было неудобно по ряду технических соображений"[16], удобно же только его обвинительные речи да приговоры трибуналов, уже тогда вполне совпадавшие с требованиями обвинителя.

Мол, архивы московского и верховного ревтрибуналов оказались (к 1923 году) "далеко не в таком порядке... По ряду дел стенограмма... оказалась настолько невразумительно записанной, что приходилось либо вымарывать целые страницы, либо восстанавливать текст по памяти" (!) А "ряд крупнейших процессов" (в том числе -- по мятежу левых эсеров, по делу адмирала Щастного) "прошел вовсе без стенограммы"[17].

Странно. Осуждение левых эсеров была не мелочь -- после Февраля и Октября это был третий исходный узел нашей истории, переход к однопартийной системе в государстве. И расстреляли немало. А стенограмма не велась.

А "военный заговор" 1919 года "ликвидирован ВЧК в порядке внесудебной расправы"[18], так тем более "доказано его наличие"[19]. (Там всего арестовано было больше 1000 человек[20] -- так неужто на всех суды заводить?)

Вот и рассказывай ладком да порядком о судебных процессах тех лет...

Но важные принципы мы всё-таки узнаём. Например, сообщает нам верховный обвинитель, что ВЦИК имеет право вмешиваться в любое судебное дело. "ВЦИК милует и казнит по своему усмотрению неограниченно"[21] (курсив наш. -- А. С.) Например, приговор к 6 месяцам заменял на 10 лет (и, как понимает читатель, для этого весь ВЦИК не собирался на пленум, а поправлял приговор, скажем, Свердлов в кабинете). Всё это, объясняет Крыленко, "выгодно отличает нашу систему от фальшивой теории разделения властей"[22], теории о независимости судебной власти. (Верно, говорил и Свердлов: "Это хорошо, что у нас законодательная и исполнительная власть не разделены, как на Западе, глухой стеной. Все проблемы можно быстро решать. "Особенно по телефону.)

Еще откровеннее и точнее в своих речах, прозвеневших на тех трибуналах, Крыленко формулирует общие задачи советского суда, когда суд был "одновеременно и т в о р ц о м п р а в а (разрядка Крыленко) и о р у д и е м п о л и т и к и"[23] (разрядка моя. -- А.С.)

Творцом права -- потому что 4 года не было никаких кодексов: царские отбросили, своих не составили. "И пусть мне не говорят, что наш уголовный суд должен действовать, опираясь исключительно на существующие писанные нормы. Мы живем в процессе Революции..."[24] "Трибунал -- это не тот суд, в котором должны возродиться юридические тонкости и хитросплетение... Мы творим новое право и новые этические нормы"[25] -- Сколько бы здесь ни говорили о вековечном законе права, справедливости и так далее -- мы знаем... как дорого они нам обошлись"[26].

(Да если В А Ш И сроки сравнивать с Н А Ш И М И, так может не так и дорого? Может с вековечной справедливостью -- поуютнее?..)

Потому не нужны юридические тонкости, что не приходится выяснять -- виновен подсудимый или невиновен: понятие виновности, это старое буржуазное понятие, вытравлено теперь[27].

Итак, мы услышали от т. Крыленки, что трибунал -- это не тот суд! В другой раз мы услышим от него, что трибунал -- это вообще не суд: "Трибунал есть орган классовой борьбы рабочих, направленный против их врагов" и должен действовать "с точки зрения интересов революции.., имея в виду наиболее желательные для рабочих и крестьянских масс результаты"[28] (курсив всюду мой. -- А. С.)

Люди не есть люди, а "определенные носители определенных идей"[29] Каковы бы ни были индивидуальные качества <подсудимого>, к нему может быть применим только один метод оценки: это -- оценка с точки зрения классовой целесообразности."[30]

То есть, ты можешь существовать только если это целесообразно для рабочего класса. А "если эта целесообразность потребует, чтобы карающий меч обрушился на головы подсудимых, то никакие... убеждения словом не помогут"[31] (ну, там доводы адвокатов и т. д.) "В нашем революционном суде мы руководствуемся не статьями и не степенью смягчающих обстоятельств; в Трибунале мы должны исходить из соображений целесообразности."[32]

В те годы многие вот так: жили-жили, вдруг узнали, что существование их НЕЦЕЛЕСООБРАЗНО.

Следует понимать: не то ложится тяжестью на подсудимого, что он уже сделал, а то, что он СМОЖЕТ сделать, если его теперь же не расстреляют. "Мы охраняем себя не только от прошлого, но и от будущего"[33].

Ясны и всеобщи декларации товарища Крыленко. Уже во всём рельефе они надвигают на нас весь тот судебный период. Через весенние испарения вдруг прорезается осенняя прозрачность. И может быть -- не надо дальше? не надо перелистывать процесс за процессом? Вот эти декларации и будут непреклонно применены.

Только, зажмурившись, представить судебный залик, еще не украшенный золотом. Истолюбивых трибунальцев в простеньких френчах, худощавых, с еще не разъеденными ряжками. А на обвинительной власти (так любит называть себя Крыленко) пиджачок гражданский распахнут и в воротном вырезе виден уголок тельняшки.

По-русски верховный обвинитель изъясняется так: "мне интересен вопрос факта!"; "конкретизуйте момент тенденции!"; " мы оперируем в плоскости анализа объективной истины". Иногда, глядишь, блеснет и латинской пословицей (правда, из процесса в процесс одна и та же пословица, через несколько лет появляется другая). Ну да ведь и то сказать -- за всей революционной беготней два факультета кончил. Что к нему располагает -- выражается о подсудимых от души: "профессиональные мерзавцы!" И нисколько не лицемерит. Вот не нравится ему улыбка подсудимой, он ей и выляпывает грозно, еще до всякого приговора: "А вам, гражданка Иванова, с вашей усмешкой, мы найдем цену и найдем возможность сделать так, чтобы вы не смеялись больше никогда!"[34]

Так что пустимся?..

а) Дело "Русских Ведомостей". Этот суд, из самых первых и ранних, -- суд над с л о в о м. 24 марта 1918 года эта известная "профессорская" газета напечатала статью Савинкова "С дороги". Охотнее схватили бы самого Савинкова, но дорога проклятая, где его искать? Так закрыли газету и приволокли на скамью подсудимых престарелого редактора П. В. Егорова, предложили ему объяснить: как посмел? ведь 4 месяца уже Новой Эры, пора привыкнуть!

Егоров наивно оправдывается, что статья -- "видного политического деятеля, мнения которого имеют общий интерес, независимо от того, разделяются ли редакцией". Далее: он не увидел клеветы в утверждении Савинкова "не забудем что Ленин, Натансон и Кo приехали в Россию через Берлин, т.е. что немецкие власти оказали им содействие при возвращении на родину" -- потому что на самом деле так и было, воюющая кайзеровская Германия помогла т. Ленину вернуться.

Восклицает Крыленко, что он и не будет вести обвинения по клевете (почему же?..), газету судят за попытку воздействия на умы! (А разве смеет газета иметь такую цель?!)

Не ставится в обвинение газете и фраза Савинкова: "надо быть безумцем-преступником, чтобы серьезно утверждать, что международный пролетариат нас поддержит" -- потому что он ведь нас еще поддержит...

За попытку же воздействия на умы приговор: газету, издаваемую с 1864 г., перенесшую все немыслимые реакции -- Лорис-Меликова, Победоносцева, Столыпина, Кассо и кого там еще, -- ныне закрыть навсегда! А редактору Егорову... стыдно сказать, как в какой-то Греции... три месяца одиночки. (Не так стыдно, если подумать: ведь это только 18-й год! ведь если выживет старик -- опять же посадят, и сколько раз еще посадят!)

Как ни странно, но в те громовые годы так же ласково давались и брались взятки, как отвеку на Руси, как довеку в Союзе. И даже и особенно неслись даяния в судебные органы. И, робеем добавить, -- в ЧК. Красно переплетенные с золотым тиснением тома истории молчат, но старые люди, очевидцы вспоминают, что, в отличие от сталинского времени, судьба арестованных политических в первые годы революции сильно зависела от взяток: их нестеснительно брали и по ним честно выпускали. И вот Крыленко, отобрав лишь дюжину дел за пятилетие, сообщает нам о двух таких процессах. Увы, и московский и Верховный трибуналы продирались к совершенству непрямым путем, грязли в неприличии.

б) Дело трех следователей московского ревтрибунала. (апрель 1918 г.)

В марте 18 г. был арестован Беридзе, спекулянт золотыми слитками. Жена его, как это было принято, стала искать путей выкупить мужа. Ей удалось найти цепочку знакомства к одному из следователей, тот привлек еще двоих, на тайной встрече они потребовали с неё 250 тысяч, после торговли скинули до 60 тысяч, из них половину вперед, а действовать через адвоката Грина. Всё обошлось бы безвестно, как проходили гладко сотни сделок, и не попало бы дело в крыленковскую летопись, и в нашу (и на заседание Совнаркома даже!), если бы жена не стала жаться с деньгами, не привезла бы Грину только 15 тысяч аванса вместо тридцати, а главное по женской суетливости не перерешила бы за ночь, что адвокат не солиден, и утром не бросилась бы к новому -- присяжному поверенному Якулову. Не сказано, кто именно, но видимо Якулов и решил защемить следователей.

В этом процессе интересно, что все свидетели, начиная со злополучной жены, стараются давать показания в пользу подсудимых и смазывать обвинение (что невозможно на процессе политическом!). Крыленко объясняет так: это из обывательских соображений, они чувствуют себя чужими нашему Революционному Трибуналу. (Мы же осмелимся обывательски предположить: а не научились ли свидетели боятся за полгода диктатуры пролетариата? Ведь большая дерзость нужна -- топить следователей ревтрибунала. А -- что^' потом с тобой?..)

Интересна и аргументация обвинителя. Ведь месяц назад подсудимые были его сподвижники, соратники, помощники, это были люди, безраздельно преданные интересам Революции, а один из них, Лейст, был даже "суровым обвинителем, способным метать громы и молнии на всякого, кто посягнет на основы", -- и что ж теперь о них говорить? откуда искать порочащее? (ибо взятка сама по себе порочит недостаточно). А понятно, откуда: прошлое! анкета!

"Если присмотреться" к этому Лейсту, то "найдутся чрезвычайно любопытные сведения". Мы заинтригованы: это давний авантюрист? Нет, но -- сын профессора Московского университета! А профессор-то не простой, а такой, что за двадцать лет уцелел черезо все реакции из-за безразличия к политической деятельности! (Да ведь несмотря на реакцию и у Крыленки тоже экстерном принимали...) Удивляться ли, что сын его -- двурушник?

А Подгайский -- тот сын судейского чиновника, безусловно -- черносотенца, иначе как бы отец двадцать лет служил царю? А сынишка тоже готовился к судебной деятельности. Но случилась революция -- и шнырнул в ревтрибунал. Еще вчера это рисовалось благородно, но теперь это отвратительно!

Гнуснее же их обоих, конечно, -- Гугель. Он был издателем -- и что же предлагал рабочим и крестьянам в качестве умственной пищи? -- он "питал широкие массы недоброкачественной литературой", не Марксом, а книгами буржуазных профессоров с мировыми именами (тех профессоров мы тоже вскоре встретим на скамье подсудимых).

Гневается и диву даётся Крыленко -- что^' за людишки пролезли в трибунал? (Недоумеваем и мы: из кого ж состоят рабоче-крестьянские трибуналы? почему пролетариат поручил разить своих врагов именно такой публике?)

А уж адвокат Грин, "свой человек" в следственной комиссии, который кого угодно может освободить -- это "типичный представитель той разновидности человеческой породы, которую Маркс назвал пиявками капиталистического строя" и куда входят кроме всех адвокатов еще все жандармы, священники и... нотариусы...[35]

Кажется, не пожалел сил Крыленко, требуя беспощадного жестокого приговора без внимания к "индивидуальным оттенкам вины", -- но какая-то вязкость, какое-то оцепенение охватило вечно-бодрый трибунал, и еле промямлил он: следователям по шести месяцев тюрьмы, а с адвоката -- денежный штраф. (Лишь пользуясь правом ВЦИК "казнить неограниченно", Крыленко добился там, в Метрополе, чтобы следователям врезали по 10 лет, а пьявке-адвокату -- 5 с полной конфискацией. Крыленко прогремел бдительностью и чуть-чуть не получил своего Трибуна.)

Мы сознаём, что как среди революционных масс тогда, так и среди наших читателей сегодня этот несчастный процесс не мог не подорвать веры в святость трибунала. И с тем большей робостью переходим к следующему процессу, касательно к учреждению, еще более возвышенному.

в) Дело Косырева. (15 февраля 1919 г.) Ф. М. Косырев и дружки его Либерт, Роттенберг и Соловьёв прежде служили в комиссии снабжения Восточного фронта (еще против войск Учредительного Собрания, до Колчака). Установлено, что там они находили способы получать зараз от 70 тысяч до 1 миллиона рублей, разъезжали на рысаках, кутили с сёстрами милосердия. Их Комиссия приобрела себе дом, автомобиль, их артельщик кутил в "Яре". (Мы не привыкли представлять таким 1918 год, но так свидетельствует ревтрибунал.)

Впрочем, не в этом состоит дело: никого из них за Восточный фронт не судили и даже всё простили. Но диво! -- едва лишь была расформирована их комиссия по снабжению, как все четверо с добавлением еще Назаренко, бывшего сибирского бродяги, дружка Косырева по уголовной каторге, были приглашены составить... Контрольно-Ревизионную Коллегию ВЧК!

Вот что это была за Коллегия: она имела полномочия проверять закономерность действий всех остальных органов ВЧК, кроме только Президиума ВЧК!!![36] Немаловато! -- вторая власть в ВЧК после Президиума! -- в следующем ряду за Дзержинским-Урицким-Петерсом-Лацисом-Менжинским-Ягодой!

Образ жизни сотоварищей при этом остался прежний, они нисколько не возгордились, не занеслись: с каким-то Максимычем, Лёнькой, Рафаильским и Мариупольским, "не имеющими никакого отношения к коммунистической организации", они на частных квартирах и в гостинице Савой устраивают "роскошную обстановку... там царят карты (в банке по тысяче рублей), выпивка и дамы". Косырев же обзаводится богатой обстановкой (70 тысяч), да не брезгует тащить из ВЧК столовые серебряные ложки, серебряные чашки (а в ВЧК они откуда?..), да даже и просто стаканы. "Вот куда, а не в идейную сторону... направляется его внимание, вот что берет он для себя от революционного движения". (Отрекаясь теперь от полученных взяток, этот ведущий чекист не смаргивает солгать, что у него... лежит 200 тыс. рублей наследства в Чикагском банке!.. Такую ситуацию он, видимо, реально представляет наряду с мировой революцией!)

Как же правильно использовать свое надчеловеческое право кого угодно арестовать и кого угодно освободить? Очевидно, надо намечать ту рыбку, у которой икра золотая, а такой в 1918 г. было немало в сетях. (Ведь революцию делали слишком впопыхах, всего не доглядели, и сколько же драгоценных камней, ожерелий, браслетов, колец, серег успели попрятать буржуазные дамочки.) А потом искать контакты с родственниками арестованных через кого-то подставного.

Такие фигуры тоже проходят перед нами на процессе. Вот 22-х летняя Успенская, она окончила петербургскую гимназию, а на высшие курсы не попала, тут -- власть Советов, и весной 18-го года Успенская явилась в ВЧК предложить свои услуги в качестве осведомительницы. По наружности она подходила, её взяли.

Само стукачество (тогда -- сексотство) Крыленко комментирует так, что для себя "Мы в этом ничего зазорного не видим, мы это считаем своим долгом;... не самый факт работы позорит; раз человек признаёт что эта работа необходима в интересах революции -- он должен идти."[37] Но, увы, Успенская, оказывается, не имеет политического кредо! -- вот что ужасно. Она так и отвечает: "я согласилась, чтобы мне платили определенные проценты" по раскрытым делам и еще "пополам делиться" с кем-то, кого Трибунал обходит, велит не называть. Своими словами Крыленко так выражает: "Успенская "не проходила по личному составу ВЧК и работала поштучно."[38] Ну да впрочем, по-человечески её понимая, объясняет нам обвинитель: она привыкла не считать денег, что^' такое ей несчастные 500 рублей зарплаты в ВСНХ, когда одно вымогательство (посодействовать купцу, чтоб сняли пломбы с его магазина) даёт ей пять тысяч рублей, другое -- с Мещерской-Гревс, жены арестованного -- 17 тысяч. Впрочем, Успенская недолго оставалась простой сексоткой, с помощью крупных чекистов она через несколько месяцев была уже коммунисткой и следователем.

Однако, никак мы не доберемся до сути дела. Этой Мещерской-Гревс Успенская устроила свидание на частной квартире с неким Годелюком, закадычным другом Косырева, чтобы договориться о цене выкупа мужа (потребовала с неё... 600 тысяч рублей!) Но к несчастью каким-то необъясненным на суде путем это тайное свидание стало известно опять-таки присяжному поверенному Якулову -- тому самому, который уже завалил следователей-взяточников и, видимо, имел классовую ненависть ко всей системе пролетарского судо- и бессудо-производства. Якулов донес в московский ревтрибунал[39], а председатель трибунала (помня ли гнев СНК по поводу следователей?) тоже совершил классовую ошибку: вместо того, чтобы просто предупредить товарища Дзержинского и всё уладить по-семейному, -- посадил за занавеску стенографистку. Итак, застенографированы были все ссылки Годелюка на Косырева, на Соловьёва, на других комиссаров, все его рассказы, кто в ВЧК сколько тысяч берёт, и под стенограмму же получил Годелюк 12 тысяч авансу, а Мещерский выдал пропуска для прохода в ВЧК, уже выписанные Контрольно-Ревизионной Комиссией, Либертом и Роттенбергом (там, в ЧК, торг должен был состояться). И тут -- был накрыт! И в растерянности дал показания! (А Мещерская успела побывать и в Контрольно-Ревизионной Комиссии, и уже затребовано туда для проверки дело её мужа.)

Но позвольте! Но ведь такое разоблачение пятнает небесные одежды ЧК! Да в уме ли этот председатель московского ревтрибунала? Да своим ли делом он занимается?

А таков был, оказывается, м о м е н т -- момент, вовсе скрытый от нас в складках нашей величественной Истории! Оказывается, первый год работы ЧК произвел несколько отталкивающее впечатление даже на партию пролетариата, еще к тому не привыкшую. Всего только первый год, первый шаг славного пути был пройден ВЧК, а уже, как не совсем внятно пишет Крыленко, возник "спор между судом и его функциями -- и внесудебными функциями ЧК... спор, разделявший в то время партию и рабочие районы на два лагеря"[40]. Потому-то дело Косырева и могло возникнуть (а до той поры всем сходило), и могло подняться даже до всегосударственного уровня.

Надо было спасать ВЧК! Спасать ВЧК! Соловьев просит Трибунал допустить его в Таганскую тюрьму к посаженному (увы, не на Лубянку) Годелюку -- побеседовать. Трибунал отказывает. Тогда Соловьев проникает в камеру Годелюка и безо всякого трибунала. И вот совпадение: как-раз тут Годелюк тяжело заболевает, да. ("Едва ли можно говорить о наличии злой воли Соловьева", -- расшаркивается Крыленко.) И, чувствуя приближение смерти, Годелюк потрясённо раскаивается, что мог оболгать ЧК, и просит бумагу и пишет письменное отречение: всё неправда, в чём он оболгал Косырева и других комиссаров ЧК, и что было застенографировано через занавеску -- тоже неправда![41]

"А кто пропуска ему выписал?" -- настаивает Крыленко, пропуска для Мещерской не из воздуха взялись? Нет, обвинитель "не хочет говорить, что Соловьёв к этому делу причастен, потому что... нет достаточных данных", но предполагает он, что "оставшиеся на свободе граждане с рыльцем в пушку" могли послать Соловьёва в Таганку.

Тут бы в самый раз допросить Либерта и Роттенберга и вызваны они! -- но не явились! Вот так просто, не явились, уклонились. Так позвольте, Мещерскую же допросить! Представьте, и эта затруханная аристократка тоже имела смелость не явиться в Ревтрибунал! И нет сил её принудить! А Годелюк отрёкся -- и умирает. А Косырев ничего не признаёт! И Соловьёв ни в чём не виноват! И допрашиваеть некого...

Зато какие свидетели по собственной доброй воле приехали в Трибунал! -- зам. пред. ВЧК товарищ Петерс -- и даже сам Феликс Эдмундович прибыл, встревоженный. Его продолговатое сожигающее лицо подвижника обращено к замершему трибуналу, и он проникновенно свидетельствует в защиту ни в чём не виновного Косырева, в защиту его высших моральных, революционных и деловых качеств. Показания эти, увы, не приведены нам, но Крыленко так передаёт: "Соловьев и Дзержинский расписывали прекрасные качества Косырева"[42] (Ах, неосторожный прапорщик! -- через 20 лет припомнят тебе на Лубянке этот процесс!) Легко догадаться, что^' мог говорить Дзержинский: что Косырев -- железный чекист, беспощадный к врагам; что он -- хороший товарищ. Горячее сердце, холодная голова, чистые руки.

И из хлама клеветы восстает перед нами бронзовый рыцарь Косырев. К тому ж и биография его выявляет недюжинную волю. До революции он был судим несколько раз -- и всё больше за убийство: за то, что (г. Кострома) обманным образом с целью грабежа проник к старушке Смирновой и удушил её собственными руками. Потом -- за покушение на убийство своего отца и за убийство сотоварища с целью воспользоваться его паспортом. В остальных случаях Косырев судился за мошеничество, а в общем много лет провел на каторге (понятно его стремление к роскошной жизни!) и только царские амнистии его выручали.

Тут строгие справедливые голоса крупнейших чекистов прервали обвинителя, указали ему, что все те предыдущие суды были помещичье-буржуазные и не могут быть приняты во внимание нашим новым обществом. Но что это? Зарвавшийся прапорщик с обвинительной кафедры Ревтрибунала отколол в ответ такую идейно-порочную тираду, что даже негармонично нам приводить её здесь, в стройном изложении трибунальских процессов:

"Если в старом царском суде было что-нибудь хорошее, чему мы могли доверять, так это только суд присяжных... К решению присяжных можно было всегда относиться с доверием, и там наблюдался минимум судебных ошибок".

Тем более обидно слышать подобное от товарища Крыленки, что за три месяца перед тем на процессе провокатора Р. Малиновского, бывшего любимцем партийного руководства, несмотря на четыре уголовных судимости в прошлом, кооптированного в ЦК и назначенного в Думу, Обвинительная Власть занимала классово-безупречную позицию:

"В наших глазах каждое преступление есть продукт данной социальной системы, и в этом смысле уголовная судимость по законам капиталистического общества и царского времени не является в наших глазах тем фактом, который кладет раз навсегда несмываемое пятно... Мы знаем много примеров, когда в наших рядах находились лица, имевшие в прошлом подобные факты, но мы никогда не делали отсюда вывода, что необходимо изъять такого человека из нашей среды. Человек, который знает наши принципы, не может опасаться, что наличие судимости в прошлом угрожает поставить вне рядов революционеров[43]...

Вот как умел партийно говорить т. Крыленко! А тут, благодаря его порочному рассуждению, затемнялся образ рыцаря Косырева. И создалась на трибунале такая обстановка, что товарищ Дзержинский вынужден был сказать: "У меня на секунду (ну, на секунду только! -- А. С.) возникла мысль, не падает ли гражданин Косырев жертвой политических страстей, которые в последнее время разгорелись вокруг Чрезвычайной Комиссии?"[44]

Спохватился Крыленко: "Я не хочу и никогда не хотел, чтобы настоящий процесс стал процессом не Косырева и Успенской, а процессом над ЧК. Этого я не только не могу хотеть, я должен всеми силами бороться против этого!" -- "Во главе Чрезвычайной Комиссии были поставлены наиболее ответственные, наиболее честные и выдержанные товарищи, которые брали на себя тяжелый долг разить, хотя бы с риском совершить ошибку... За это Революция обязана сказать свое спасибо... Я подчеркиваю эту сторону для того, чтобы мне... никто не мог потом сказать: "он оказался орудием политической измены"[45]. (Скажут!..)

Вот по какому лезвию ходил верховный обвинитель! Но, видно, были у него какие-то контакты, еще из подпольных времен, откуда он узнавал, как повернется завтра. Это заметно по нескольким процессам, и здесь тоже. Какие-то были веяния в начале 1919 года, что -- х в а т и т! пора обуздать ВЧК! Да был тот момент и "прекрасно выражен в статье Бухарина, когда он говорит, что на место законной революционности должна стать революционная законность."[46]

Диалектика, куда ни ткни! И вырывается у Крыленки: "Ревтрибунал призывается стать на смену чрезвычайным комиссиям" (НА СМЕНУ??..) Он впрочем "должен быть... не менее страшным в смысле осуществления системы устрашения, террора и угрозы, чем была Чрезвычайная Комиссия".

Б ы л а?.. Да он её уже похоронил?!.. Позвольте, вы -- на смену, а куда же чекистам? Грозные дни! Поспешишь и свидетелем в длинной до пят шинели.

Но, может быть, ложные у вас источники, товарищ Крыленко?

Да, затмилось небо над Лубянкой в те дни. И могла бы иначе пойти эта книга. Но так я предполагаю, что съездил железный Феликс к Владимиру Ильичу, потолковал, объяснил. И -- разотмилось. Хотя через два дня, 17 февраля 1919 г., особым постановлением ВЦИК и была ЧК лишена её судебных прав, -- "но н е н а д о л г о"![47]

А наше однодневное разбирательство еще тем осложнилось, что отвратительно вела себя негодница Успенская. Даже со скамьи подсудимых она "забросала грязью" еще других видных чекистов, не затронутых процессом, и даже самого товарища Петерса! (Оказывается, она использовала его чистое имя в своих шантажных операциях; она уже запросто сиживала у Петерса в кабинете при его разговорах с другими разведчиками.) Теперь она намекает на какое-то темное дореволюционное прошлое т. Петерса в Риге. Вот какая змея выросла из неё за 8 месяцев, несмотря на то, что эти восемь месяцев она находилась среди чекистов! Что делать с такой? Тут Крыленко вполне сомкнулся с мнением чекистов: "пока не установится прочный строй, а до этого еще далеко (?? разве?).. в интересах защиты Революции... -- нет и не может быть никакого другого приговора для гражданки Успенской, кроме уничтожения её. Не расстрела, так и сказал: уничтожения! да ведь девчонка-то молоденькая, гражданин Крыленко! Ну, дайте ей десятку, ну -- четвертную, к тому-то времени строй уже будет прочный? Увы: "Другого ответа нет и не может быть в интересах общества и Революции -- и иначе нельзя ставить вопроса. Никакое изолирование в данном случае не принесет плодов!"

Вот насолила... Значит, знает много...

А Косыревым пришлось пожертвовать тоже. Расстреляли. Будут другие целе^'й.

И неужели когда-нибудь мы будем читать старые лубянские архивы? Нет, сожгут. Уже сожгли.

Как видит читатель, это был процесс малозначный, на нём можно было и не задерживаться. А вот

г) Дело "церковников" (11-16 января 1920 г.) займет по мнению Крыленки "соответствуующее место в анналах русской революции". Прямо-таки в анналах. То-то Косырева за один день свернули, а этих мыкали пять дней.

Вот основные подсудимые: А. Д. Самарин (известное в России лицо, бывший обер-прокурор Синода, старатель освобождения церкви от царской власти, враг Распутина и вышиблен им с поста[48]; Кузнецов, профессор церковного права Московского университета; московские протоиереи Успенский и Цветков. (О Цветкове сам же обвинитель: "крупный общественный деятель, быть может лучший из тех, кого могло дать духовенство, филантроп").

А вот их вина: они создали "Московский Совет Объединенных Приходов", а тот создал (из верующих сорока-восьмидесяти лет) добровольную охрану патриарха (конечно, безоружную), учредив в его подворье постоянные дневные и ночные дежурства с такой задачей: при опасности патриарху от властей -- собирать народ набатом и по телефону, и всей толпой потом идти за патриархом, куда его повезут, и п р о с и т ь (вот она, контрреволюция!) Совнарком отпустить патриарха!

Какая древнерусская, святорусская затея! -- по набату собраться и валить толпой с челобитьем!..

Удивляется обвинитель: а какая опасность грозит патриарху? зачем придумано его защищать?

Ну, в самом деле: только того, что уже два года, как ЧК ведет внесудебную расправу с неугодными; только того, что незадолго в Киеве четверо красноармейцев убили митрополита; только того, что уже на патриарха "дело закончено, остается пересылать его в Ревтрибунал", и "Только из бережного отношения к широким рабоче-крестьянским массам, еще находящимся под влиянием клерикальной пропаганды, мы оставляем этих наших классовых врагов пока в покое"[49] -- и какая же тревога православным о патриархе? Все два года не молчал патриарх Тихон -- слал послания народным комиссарам, и священству, и пастве; его послания (вот где первый Самиздат!) не взятые типографиями, печатались на машинках; обличал уничтожение невинных, разорение страны -- и какое ж теперь беспокойство за жизнь патриарха?

А вот вторая вина подсудимых. По всей стране идет опись и реквизиция церковного имущества (это уже -- сверх закрытия монастырей, сверх отнятых земель и угодий, это уже о блюдах, чашах и паникадилах речь) -- Совет же приходов распространял воззвание к мирянам: сопротивляться и реквизициям, бья в набат. (Да ведь естественно! Да ведь и от татар защищали храмы так же!)

И третья вина: наглая непрерывная подача заявлений в СНК о глумлениях местных работников над церковью, о грубых кощунствах и нарушениях закона о свободе совести. Заявления же эти, хоть и не удовлетворенные (показания Бонч-Бруевича, управделами СНК), приводили к дискредитации местных работников.

Обозрев теперь все вины подсудимых, что^' и можно потребовать за эти ужасные преступления? Не подскажет ли и читателю революционная совесть? Да ТОЛЬКО РАССТРЕЛ! Как Крыленко и потребовал (для Самарина и Кузнецова).

Но пока возились с проклятой законностью, да выслушивали слишком длинные речи слишком многочисленных буржуазных адвокатов (не приводимые нам по техническим соображениям), стало известно, что... отменена смертная казнь! Вот тебе раз! Не может быть, как так? Оказывается, Дзержинский распорядился по ВЧК (ЧК -- и без расстрела?..) А на трибуналы СНК распространил? Еще нет. И воспрял Крыленко. И продолжал требовать расстрела, обосновывая так:

"Если бы даже полагать, что укрепляющееся положение Республики устраняет непосредственную опасность от таких лиц, всё же мне представляется несомненным, что в этот период созидательной работы... чистка... от старых деятелей-хамелеонов... является требованием революцонной необходимости". "Постановлением ВЧК об отмене расстрелов разрешен раз навсегда... во все времена Советской власти"[50]

Очень пророчески! Вернут расстрел, вернут и весьма вскоре! Ведь еще какую вереницу надо ухлопать! (Еще самого Крыленко, и многих классовых братьев его...)

Что ж, послушался трибунал, приговорил Самарина и Кузнецова к расстрелу, но подогнал под амнистию: в концентрационный лагерь до полной победы над мировым империализмом! (И сегодня б еще им там сидеть..) А "лучшему, кого могло дать духовенство" -- 15 лет с заменой на пятерку.

Были и другие подсудимые, пристёгнутые к процессу, чтоб хоть немного иметь вещественного обвинения: монахи и учителя Звенигорода, обвинённые по звенигородскому делу лета 1918 года, но почему-то полтора года не сужденные (а может быть уже разок и сужденные, а теперь еще разок, поскольку целесообразно). В то лето в звенигородский монастырь явились совработники к игумену Ионе[51] велели ("поворачивайся живей!") выдать хранимые мощи преподобного Саввы. Совработники при этом не только курили в храме (очевидно, и в алтаре) и уж конечно не снимали шапок, но тот, который взял в руки череп Саввы, стал в него плевать, подчеркивая мнимость святости. Были и другие кощунства. Это и привело к набату, народному мятежу и убийству кого-то из совработников. Остальные потом отперлись, что не кощунствовали и не плевали, и Крыленке достаточно их заявления[52]. Так вот теперь судили и... этих совработников? Нет, -- этих монахов.

Мы просим читателя сквозно иметь в виду: еще с 1918 г. определился такой наш судебный обычай, что каждый московский процесс (разумеется, кроме несправедливого процесса над ЧК) не есть отдельный суд над случайно стекшими обстоятельствами, нет: это -- сигнал судебной политики; это -- витринный образец, по которому со склада отпускают для провинции; это -- тип, это -- перед разделом арифметического задачника одно образцовое решение, по которому ученики дальше сообразят сами.

Так, если сказано -- "процесс церковников", то поймем во многомножественном числе. Да впрочем и сам верховный обвинитель охотно разъясняет нам: "почти по всем трибуналам Республики п р о к а т и л и с ь "[53] (словечко-то) подобные процессы. Совсем недавно были они в Северо-двинском, Тверском, Рязанском трибуналах; в Саратове, Казани, Уфе, Сольвычегодске, Царевококшайске судилось духовенство, псаломщики церкви, освобожденной Октябрьской революцией."

Читателю помнится тут противоречие: почему же многие эти процессы ранее московского образца? Это -- лишь недостаток нашего изложения. Судебное и внесудебное преследование освобожденной церкви началось еще в 1918 г. и, судя по звенигородскому делу, уже тогда достигло остроты. В октябре 1918 г. патриарх Тихон писал в послании Совнаркому, что нет свободы церковной проповеди, что "уже заплатили кровью мученичества многие смелые церковные проповедники... Вы наложили руку на церковное достояние, собранное поколениями верующих людей и не задумались нарушить их посмертную волю". (Наркомы, конечно, послания не читали, а управделы вот уж хохотали: нашел, чем корить -- посмертная воля! Да с... мы хотели на наших предков! -- мы только на потомков работаем.) "Казнят епископов, священников, монахов и монахинь, ни в чём не повинных, а просто по огульному обвинению в какой-то расплывчатой и неопределенной контрреволюционности". Правда, с подходом Деникина и Колчака остановились, чтоб облегчить православным защиту революции. Но едва гражданская война стала спадать -- снова взялись за церковь, и вот прокатилось по трибуналам, и в 1920 г. ударили и по Троицко-Сергиевской лавре, добрались до мощей этого шовиниста Сергея Радонежского, перетряхнули их в московский музей[54].

И был циркуляр Наркомюста (25 августа 1920 г.) о ликвидации всяких вообще мощей, ибо именно они затрудняли нам светоносное движение к новому справедливому обществу.

Следуя дальше за выбором Крыленки, оглядим и рассмотренное в Верхтрибе (так мило сокращают они между собой, а для нас-то, букашек, как рявкнут: встать! суд идет!)

д) Дело "Тактического центра" (16-20 августа 1920 г.) -- 28 подсудимых и еще сколько-то обвиняемых заочно по недоступности.

Голосом, еще не охрипшим в начале страстной речи, весь осветленный классовым анализом, поведывает нам верховный обвинитель, что кроме помещиков и капиталистов "существовал и продолжает существовать еще один общественный слой, над социальным бытием которого давно задумываются представители революционного социализма. (То есть: быть ему или не быть? -- А. С.)... Этот слой -- так называемой интеллигенции... В этом процессе мы будем иметь дело с судом истории над деятельностью русской интеллигенции"[55] и с судом революции над ней.

Специальная узость нашего исследования не даёт возможности охватить, к а к ж е и м е н н о ЗАДУМЫВАЛИСЬ представители революционного социализма над судьбой так называемой интеллигенции и что же именно они для неё надумали? Однако, нас утешает, что материалы эти опубликованы, всем доступны и могут быть собраны с любой подробностью. Поэтому лишь для ясности общей обстановки в Республике напомним мнение Председателя Совета Народных Комиссаров тех лет, когда все эти трибунальские заседания происходят.

В письме Горькому 15 сентября 1919 г. (мы его уже цитировали) Владимир Ильич отвечает на хлопоты Горького по поводу арестов интеллигенции (среди них, очевидно, и часть подсудимых этого процесса) и об основной массе тогдашней русской интеллигенции ("околокадетской") пишет: "на деле это не мозг нации, а говно"[56]. В другой раз он говорит Горькому: "это её <интеллигенции> будет вина, если мы разобьем слишком много горшков". Если она ищет справедливости -- почему она не идет к нам?.. "Мне от интеллигенции и попала пуля"[57] (т. е. от Каплан.)

При таком ощущении он выражался об интеллигенции недоверчиво, враждебно: гнило-либеральная; "благочестивая"; "разгильдяйство, столь обычное у "образованных" людей"[58]; считал, что она всегда недомысливает, что она изменила рабочему делу. (Но именно рабочему делу -- диктатуре рабочих -- когда она присягала?)

Эту насмешку над интеллигенцией, это презрение к ней потом уверенно перехватили публицисты 20-х годов, и газеты 20-х годов, и быт, и наконец -- сами интеллигенты, проклявшие свое вечное недомыслие, вечную двойственность, вечную беспозвоночность, и безнадежное отставание от эпохи.

И справедливо же! Вот рокочет под сводами Верхтриба голос Обвинительной Власти и возвращает нас на скамью:

"Этот общественный слой... подвергся за эти годы испытанию всеобщей переоценки". Да-да, переоценки, так часто говорилось тогда. И как же прошла переоценка? А вот: "Русская интеллигенция, войдя в горнило Революции с лозунгами народовластия (а всё-таки было что-то!), вышла из неё союзником черных (даже не белых!) генералов, наемным (!) и послушным агентом европейского империализма. Интеллигенция попрала свои знамёна (как в армии, да?) и забросала их грязью"[59].

Ну, как нам не надорваться в раскаянии? Ну, как нам не расцарапать грудь когтями?..

И только потому "нет нужды добивать отдельных её представителей", что "эта социальная группа отжила свой век".

На раскрыве ХХ столетия! Какая мощь предвидения! О, научные революционеры! (Добивать однако пришлось. Еще все 20-е годы добивали и добивали.)

С неприязнью осматриваем мы 28 лиц союзников черных генералов, наемников европейского империализма. Особенно шибает нам в нос этот Центр -- тут и Тактический Центр, тут и Национальный Центр, тут и Правый Центр (а в память из процессов двух десятилетий лезут Центры, Центры и Центры, то инженерные, то меньшевистские, то троцкистско-зиновьевские, то право-бухаринские, и все разгромлены, и все разгромлены, и только потому мы с вами еще живы). Уж где Центр, там конечно рука империализма.

Правда, от сердца несколько отлегает, когда мы слышим далее, что судимый сейчас Тактический Центр не был организацией, что у него не было: 1. устава; 2. программы; 3. членских взносов. А что же было? Вот что: они в с т р е ч а л и с ь! (Мурашки по спине.) Встречаясь же, ознакамливались с точкой зрения друг друга! (Ледяной холод.)

Обвинения очень тяжелые и поддержаны уликами: на 28 обвиняемых 2 (две) улики[60]. Это -- два письма отсутствующих (они за границей) деятелей: Мякотина и Федорова. Отсутствующих, но до Октября состоявших в тех же разных Комитетах, что и присутствующие, и это даёт нам право отождествить отсутствующих и присутствующих. А письма вот о чём: о расхождениях с Деникиным по таким маленьким вопросам, как крестьянский (нам не говорят, но очевидно: советуют Деникину отдать землю крестьянам), еврейский (очевидно: не возвращаться к прежним стеснениям), федеративно-национальный (уже ясно), административного управления (демократия, а не диктатура) и другие. И какой же вывод из улик? Очень простой: тем самым доказана переписка и единство присутствующих с Деникиным! (Б-р-р... гав-гав!)

Но есть и прямые обвинения присутствующим: обмен информацией со своими знакомыми, проживавшими на окраинах (в Киеве, например), не подвластных центральной советской власти! То есть, допустим, раньше это была Россия, а потом в интересах мировой революции мы тот бок уступили Германии, а люди продолжают записочки посылать: как там, Иван Иваныч, живете?.. а мы вот как... И М. М. Кишкин (член ЦК кадетов) даже со скамьи подсудимых нагло оправдывается: "человек не хочет быть слепым и стремится узнать всё, что делается всюду".

Узнать ВСЁ, что делается ВСЮДУ??.. Не хочет быть слепым?.. Так справедливо же квалифицирует их действие обвинитель как предательство! предательство по отношению к Советской Власти!

Но вот самые страшные их действия: в разгар гражданской войны они... писали труды, составляли записки, проекты. Да, "знатоки государственного права, финансовых наук, экономических отношений, судебного дела и народного образования", они писали труды! (И, как легко догадаться, нисколько при этом не опираясь на предшествующие труды Ленина, Троцкого и Бухарина...) Проф. С. А. Котляревский -- о федеративном устройстве России, В. И. Стемпковский -- по аграрному вопросу (и, вероятно, без коллективизации...), В. С. Муралевич -- о народном образовании в будущей России, Н. Н. Виноградарский -- об экономике. А (великий) биолог Н. К. Кольцов (ничего не видавший от родины, кроме гонений и казни) разрешал этим буржуазным китам собираться для бесед у него в институте. (Сюда же угодил и Н. Д. Кондратьев, которого в 1931 г. окончательно засудят по ТКП.)

Обвинительное наше сердце так и прыгает из груди опережая приговор. Ну, какую такую кару вот этим генеральским подручным? Одна им кара -- р а с с т р е л! Это не требование обвинителя -- это уже приговор трибунала! (Увы, смягчили потом: концентрационный лагерь до конца гражданской войны.)

В том-то и вина подсудимых, что они не сидели по своим углам, посасывая четвертушку хлеба, "они столковывались и сговаривались между собой, каков должен быть государственный строй после падения советского?"

На современном научном языке это называется: они изучали альтернативную возможность.

Грохочет голос обвинителя, но какая-то трещинка слышится нам, как будто он глазами шнырнул по кафедре, ищет еще бумажку? цитатку? Мгновение! надо на цирлах подать! из другого процесса? неважно! не эту ли, Николай Васильич, пожайлуста:

"для нас... понятие истязания заключается уже в самом факте содержания политических заключённых в тюрьме..."

Вот что! Политических держать в тюрьме -- это истязание! И это говорит обвинитель! -- какой широчайший взгляд! Восходит новая юрисдикция! Дальше,

"...Борьба с царским правительством была их <политических> второй натурой и не бороться с царизмом они не могли!"[61]

Как не могли не изучать альтернативных возможностей?.. Может быть, мыслить -- это первая натура интеллигента?

Ах, не ту цитату подсунули по неловкости! Вот конфуз!.. Но Николай Васильевич уже в своей руладе:

"И даже если бы обвиняемые здесь, в Москве, не ударили пальцем о палец -- (оно как-то похоже, что так и было...) -- всё равно: ...в такой момент даже разговоры за чашкой чая, какой строй должен сменить падающую якобы Советскую власть, является контрреволюционным актом... Во время гражданской войны преступно не только действие <против советской власти>... преступно само бездействие."[62]

Ну вот теперь понятно, теперь всё понятно. Их приговорят к расстрелу -- за бездействие. За чашку чая.

Например, петроградские интеллигенты решили в случае прихода Юденича "прежде всего озаботиться созывом демократической городской думы" (т. е., чтобы отстоять её от генеральской диктатуры.)

Крыленко: -- Мне хотелось бы им крикнуть: "Вы обязаны были думать прежде всего -- как бы лечь костьми, но не допустить Юденича!!"

А они -- не легли.

(Впрочем, и Николай Васильевич не лег.)

А еще также есть подсудимые, кто был осведомлен! и -- молчал. ("Знал-не сказал" по-нашенскому.)

А вот уже не бездействие, вот уже активное преступное действие: через Л. Н. Хрущеву, члена политического Красного Креста (тут же и она, на скамье), другие подсудимые помогали бутырским заключённым деньгами (можно себе представить этот поток капиталов -- на тюремный ларек!) и вещами (да еще, гляди, шерстяными?).

Нет меры их злодеяниям! Да не будет же удержу и пролетарской каре!

Как при падающем киноаппарате, косой неразборчивой лентой проносятся перед нами двадцать восемь дореволюционных мужских и женских лиц. Мы не заметили их выражения! -- они напуганы? презрительны? горды?

Ведь их ответов нет! ведь их последних слов нет! -- по техническим соображениям... Покрывая эту недостачу, обвинитель напевает нам: "Это было сплошное самобичевание и раскаяние в совершенных ошибках. Политическая невыдержанность и промежуточная природа интеллигенции... -- (да-да, еще вот это: промежуточная природа!) -- ...в этом факте всецело оправдала ту марксистскую оценку интеллигенции, которая всегда давалась ей большевиками."[63]

Не знаю. Может быть, самобичевались. Может быть нет. Может УЖЕ поддались жажде сохранить жизнь во что бы то ни стало. Может ЕЩЕ сохранили старое достоинство интеллигенции. Не знаю.

А кто эта женщина молодая промелькнула?

Это -- дочь Толстого, Александра. Спросил Крыленко: что она делала на этих беседах? Ответила: "Ставила самовар!" -- Три года концлагеря!

Так восходило солнце нашей свободы. Таким упитанным шалуном рос наш октябрёнок-Закон.

Мы теперь совсем не помним этого.

[1] Этого птенца с твердеющим клювом своим отогревал Троцкий: "Устрашение является могущественным средством политики, и надо быть ханжей, чтобы этого не понимать". И Зиновьев ликовал, еще не предвидя своего конца: "Буквы ГПУ, как и буквы ВЧК, самые популярные в мировом масштабе".

[2] М. Н. Лацис (Судрабс) -- Два года борьбы на внутреннем фронте. -- ГИЗ, М. 1920.

[6] Под ред. Гернета, изд. 2-е.

[8] Журнал "Былое" N2/14, февраль 1907 г.

[12] Части Особого Назначения.

[14] Ленин, 5 изд., т.36, стр. 210.

[15] Н. В. Крыленко. -- "За пять лет (1918-1922)" Обвинительные речи по наиболее крупным процессам, заслушанным в московском и Верховном революционных трибуналах. -- ГИЗ, М. -- Пд, 1923. Тираж 7000.

[18] Крыленко "За пять лет..." стр. 7

[20] Лацис -- "Два года...", стр. 46

[37] Крыленко, стр. 513, курсив мой.

[39] Чтобы утишить возмущение читателя: этого Якулова, пьявистого змея, к моменту суда над Косыревым уже посадили под стражу, нашли ему д е л о. Свидетельствовать его приводили под конвоем, а вскоре, надо надеяться, расстреляли. (И теперь мы удивляемся: как дошло до беззакония? Почему никто не боролся?)

[41] О, сколько сюжетов! О, где Шекспир? Сквозь стены прошел Соловьев, слабые камерные тени, Годелюк отрекается слабеющей рукой -- а нам в театрах, нам в кино только уличным пением "Вихрей враждебных" передают революционные годы...

[45] стр. 509-510, курсив мой А. С.

[48] Но обвинитель считает: что Самарин, что Распутин -- какая разница?

[51] Бывший гвардеец-кавалергард Фиргуф, который "потом вдруг духовно переродился, всё раздал нищим и ушел в монастырь, -- и, впрочем, не знаю, была ли действительно эта раздача". Да ведь если допустить духовные перерождения, -- что ж остается от классовой теории?

[52] Да кто же не помнит этих сцен? Первое впечатление всей моей жизни, мне было, наверно, года три-четыре: как в кисловодскую церковь входят о с т р о г о л о в ы е (чекисты в будёновках), прорезают обомлевшую онемевшую толпу молящихся и прямо в шишаках, прерывая богослужение -- в алтарь.

[54] Патриарх цитирует Ключевского: "Ворота лавры Преподобного затворятся и лампады погаснут над его гробницей только тогда, когда мы растратим без остатка весь духовный нравственный запас, завещанный нам нашими великими строителями земли Русской, как Преподобный Сергий". Не думал Ключевский, что эта растрата совершится почти при его жизни.

Патриарх просил приема у Председателя Совета Народных Комиссаров, чтоб уговорить не трогать лавру и мощи, ведь отделена же церковь от государства! Отвечено было, что Председатель занят обсуждением важных дел и свидание не может состояться в ближайщие дни.

Ни -- в позднейшие.

[56] Ленин, 5 изд., т.51, стр. 48.

[57] "В. И. Ленин и А. М. Горький" -- изд. АН, М, 1961, стр. 263.

[58] Ленин, 4 изд. т.26, стр. 373.

Глава 8 Закон -- ребенок

Глава 8
Закон -- ребенок