[Н.А.Бердяев]
| [«О
рабстве и свободе человека» - СОДЕРЖАНИЕ] |
[Библиотека «Вехи»]
Г л а в а II
4. ОБЩЕСТВО И СВОБОДА.
СОЦИАЛЬНОЕ
ПРЕЛЬЩЕНИЕ И РАБСТВО
ЧЕЛОВЕКА У ОБЩЕСТВА
§
Из всех форм рабства человека наибольшее значение имеет рабство человека
у общества. Человек есть существо социализированное на протяжении долгих
тысячелетий цивилизации. И социологическое учение о человеке хочет убедить нас,
что именно эта социализация и создала человека. Человек живет как бы в
социальном гипнозе. И ему трудно противопоставить свою судьбу деспотическим
притязаниям общества, потому что социальный гипноз устами социологов разных
направлений убеждает его, что самую свободу он получил исключительно от
общества. Общество как бы говорит человеку: ты моё создание, все, что у тебя
есть лучшего, вложено мной, и потому ты принадлежишь мне и должен отдать мне
всего себя. Герцен был по своему миросозерцанию общественником, но у него были
острые мысли, подсказанные его сильным чувством личности. Ему принадлежат слова:
«Подчинение личности обществу, народу, человечеству, идее — продолжение
человеческих жертвоприношений». И это святая истина. Если принять сделанное нами
различение между индивидуумом и личностью, то можно сказать, что только
индивидуум есть часть общества и подчинен ему, личность же не есть часть
общества, наоборот, общество есть часть личности. Из того, что человек есть
микрокосм и микротеос, следует, что общество, как и государство, есть составная
часть личности. Экстериоризация общества, объективация общественных отношений
порабощает человека. В первобытном обществе личность совершенно поглощена
коллективом. Леви-Брюль верно говорит, что в первобытном сознании сознание
индивидуума зависит от сознания группы. Но это не есть последняя истина о
человеке. Общество есть особая реальность, ступень действительности. «Я» с «ты»
есть иная реальность, чем «я» в «мы». Но общество не есть организм, не есть
существо и личность. Реальность общества заключена в самих личностях, не в
простом взаимодействии личностей, а в «мы», которое не есть абстракция и имеет
конкретное существование. Реальность общества не есть особое «я», а есть «мы».
Общение «я» с другими происходит в «мы». Это «мы» есть качественное содержание
«я», его социальное трансцендирование. «Я» имеет общение не только с «ты»,
общение личности с личностью, «я» имеет общение и с «мы», т. е. с обществом. Но
«я» входит в «мы» — общество, как часть в целое, как орган в организм, лишь в
качестве индивидуума, в качестве природного человека. В качестве личности «я»
никогда не входит в общество, как часть в целое, как орган в организм. «Мы» не
есть коллективный субъект или субстанция. «Мы» имеет экзистенциальное значение,
но не есть экзистенциальный центр. Экзистенциальный центр находится в «я» и в
его отношении к «ты» и к «мы». Именно это отношение «я» не только к «ты», но и к
«мы» есть источник экзистенциальной социальной действительности. Но объективация
человеческого существования, выброшенность его вовне создает «общество»,
претендующее быть реальностью большей и более первичной, чем человек и чем
личность. Общество есть объективация «мы», которое не имеет никакой реальности и
никакого существования вне отношения к нему «я» и вне отношения «я» и «ты». «Мы»
в своей экзистенциальности есть общность, общение, община (communauté), a не
общество. Общество есть многоединство (С. Франк). Но это многоединство может
быть «мы» в экзистенциальных отношениях «я» к «ты» и «мы». Тут скрыто рабство
человека у общества. То, что есть реального в обществе, определяется тем, что
личность вступает в отношения не только к личности, но и к соединению личностей
в обществе. Порабощающая власть общества над человеческой личностью есть
порождение иллюзии объективации. Реальное «мы», т. е. общность людей, общение в
свободе, в любви и милосердии, никогда не могло поработить человека и, наоборот,
есть реализация полноты жизни личности, её трансцендирования к другому. Зиммель
в своей «Социологии» более прав, чем сторонники органической теории общества,
когда он видит в обществе стихийное скрещивание воль и стремлений отдельных
людей. Но у него «мы» как будто бы не обладает никакой экзистенциальной
реальностью. Он прослеживает процессы обобществления человека, но непонятно,
откуда берется сила обобществляющая. Рабство человека у общества находит себе
выражение в органических теориях общества.
Органическое понимание общества гораздо шире, чем учение об обществе как
организме в собственном смысле слова. Органическое понимание общества может быть
откровенно натуралистическим и враждебным метафизике, как, например, у Спенсера,
Шеффле и др. Против этих теорий XIX века в России боролся Н. Михайловский,
который справедливо видел в учении об обществе как организме величайшую
опасность для индивидуума. Но органическое понимание общества может быть и
спиритуалистическим, видеть в обществе и общественных коллективах воплощение
духа. Это было заложено уже в немецком романтизме. Понимание общества и
общественного процесса у Гегеля тоже может быть признано органическим. Из
социологов Шпанн является главным представителем универсализма. Всегда и во всех
формах органическое понимание общества антиперсоналистично, оно неизбежно
признает примат общества над личностью и принуждено видеть в личности орган
общественного организма. Это есть универсализм, порожденный объективацией,
выброшенный вовне. Универсальное изъято из личности, и личность ему подчинена.
Органическое понимание общества всегда иерархично. На этой почве возможен лишь
иерархический персонализм, который я считаю ошибочным и противоречащим существу
персонализма. Общество представляется как бы личностью более высокой
иерархической ступени, чем личность человека. Но это делает человека рабом.
Спиритуализированное понимание органичности общества идеализирует закономерность
общественной жизни, как духовную основу общества. Закономерность приобретает как
бы нормативный характер. Идея примата общества над личностью принадлежит Ж. де
Местру и де Бональду, она реакционного, контрреволюционного происхождения. Это
унаследовал и О. Конт, которым вдохновляется Ш. Моррас. Социологи, которые
утверждают примат общества над личностью и учат о формировке личности обществом,
в сущности реакционеры. Эта реакционность есть и у Маркса, хотя Маркс не считал
общество организмом. Реакционно-консервативные направления всегда основывались
на органическом характере исторических образований прошлого. При этом
необходимость, порожденная массивностью истории, признается также добром и
духовной ценностью. Критерий оценки помещается не в личности, а в находящемся
над личностью общественном организме. Консерватизм основан на том, что отдельный
человек не может ставить своё понимание добра выше того понимания, которое
выработано опытом всех предшествующих поколений и которое представляет
органическую традицию. Совершенно ошибочно было бы думать, что этому
противоположен индивидуализм. Персонализм видит критерий оценки в личности, в
глубине совести и полагает, что тут в большей глубине раскрывается различие
между добром и злом, чем коллективной традиции, представляющейся органической.
Но различающая и оценивающая совесть, которая раскрывается в глубине личности,
всегда означает не изоляцию и самозамыкание личности, а её размыкание до
универсального содержания и её свободное общение с другими личностями, не только
живыми, но и умершими. Свободе принадлежит примат над традицией, но возможно
свободное вживание в то, что было истинного в традиции. В жизни общества
существует связь поколений, общение живых и умерших, но эта связь поколений не
есть навязанная личности, над ней стоящая иерархическая органичность, а есть
раскрытие социального универсализма внутри личности, её расширенный имманентный
опыт. Личность ни на одно мгновение не становится частью какого-то организма,
какого-то иерархического целого. Никакой органичности, целостности,
тоталитарности в обществе не существует, общество всегда частично, и утверждение
за общественным образованием целостной органичности есть ложная сакрализация
относительных вещей. Органическое в обществе есть иллюзия объективации. Не
только тоталитарное государство есть порабощающая ложь, но и тоталитарное
общество есть порабощающая ложь. Как природа частична, так и общество частично.
Не общество есть организм, а человек есть организм. В основании организации
общества должна была бы быть положена идея целостного человека, а не целостного
общества. Органический идеал общества есть порабощающая ложь. Это есть
социальное прельщение, подобное прельщению космическому. Общество совсем не есть
организм, общество есть кооперация. Органичность общества есть иллюзия
порабощающего сознания, есть продукт экстериоризации. Общество свободных людей,
не рабов должно быть создано не по образу космоса, а по образу духа, т. е. не по
образу иерархизма, а по образу персонализма, не по образу детерминации, а по
образу свободы, не по образу господства силы и сильного, а по образу
солидарности и милосердия. Только такое общество было бы не рабьим. Источник
человеческой свободы не может быть в обществе, источник человеческой свободы в
духе. Все, что исходит от общества, — порабощающее, все, что исходит от духа, —
освобождающее. Правильная ступенность — в примате личности над обществом, в
примате общества над государством. И за этим стоит примат духа над миром.
Органическое же понимание общества есть всегда примат космоса над духом,
натурализация духа, сакрализация необходимости и порабощенности. Это всегда есть
натурализм и космизм в общественной философии. Персоналистическая философия есть
борьба против идеализации «органического».
Известно различение, которое Тенниес делает между Gemeinschaft и
Gesellschaft. Gemeinschaft — соединение реальное и органическое (например,
семья, сословие, село, народ, религиозная община). Gesellschaft — соединение
идеальное и механическое (например, государство). Есть близость в Gemeinschaft и
чуждость в Gesellschaft. По Тенниесу, Gemeinschaft имеет кровно-материальные
истоки. Теория Тенниеса натуралистическая. Gemeinschaft носит явно
натуралистический характер. Но это различение очень интересно для темы
органического учения об обществе. У Тенниеса все органическое имеет характер
Gemeinschaft и обнаруживается натуралистический характер органического. Это и
есть первичная социальная реальность. Он отказывает в органическом характере
обществу, потому что оно есть идеальное образование, есть фабрикация. Теория
Тенниеса тоньше обычных органических теорий общества. Но она все же основана на
идеализации органического. В обществе есть органические образования, но само
общество не организм. В обществе есть образования органические и образования
механические. Но тут нет места для духовного общества, которое не есть ни
органическое, ни механическое образование. Можно было бы установить три типа
человеческой социальности: органические общности, механические общества,
духовные общности. Духовная свобода, противостоящая детерминации, есть признак
духовной общности. Родовая, кровная Gemeinschaft; механическое, атомистическое
общество; духовная Персоналистическая общность. Первые два типа принадлежат
объективированному миру и находятся во власти детерминизма, хотя и по-разному,
третий тип прорывается из царства детерминации в иной порядок. Так, например,
церковь есть духовная общность, но она также есть родовая, органическая
Gemeinschaft и организованное механическое общество. В этом вся сложность
проблемы церкви. Только духовная общность освобождает человека. Органическая,
родовая общность и механическое, организованное общество порабощают человека.
Общество есть организация, а не организм. Но оно, когда нужно, принимает образ
организма. Человек сам, в актах своего объективирующего и гипостазирующего
сознания, в актах сакрализации, создает своё порабощение. «Органическое»
порабощает ещё более, чем «механическое», «механическое», по крайней мере, не
претендует быть священным. Патриархальное общество, которое было наиболее
органическим, имело свои человечески хорошие черты, лучшие, чем механическое
буржуазное общество, но в нем человек вел ещё полурастительное существование и
не пробудился от сна органического рабства. В Германии романтики, в России
славянофилы очень злоупотребляли понятием «органическое», которое покрывало все,
что им нравилось и что они одобряли. «Органическое» воспринималось, как
«органическое», после долгих веков освящения и передачи традиций. Но в
действительности оно когда-то также возникло в результате человеческой борьбы и
человеческой организации, как и то, что в борьбе возникает сейчас и обвиняется в
неорганичности. Можно было бы сказать, что все органическое имеет не
органическое происхождение. За всем, что кажется сейчас органическим, в глубине
веков стояли кровавые насилия, отрицание прошлого органического, стояли самые
механические организации. Нужно освободиться от романтических иллюзий об
«органическом». Революции разрушают преемственность органического процесса, но
они создают потом новое органическое, которое будут противопоставлять новым
революциям. Человеческие общества возникают не идиллически, они возникают в
страстной, кровавой борьбе поляризованных сил. Была борьба матриархата и
патриархата. Об этом были глубокие мысли у Бахофена. Ничего священного не было в
происхождении человеческих обществ, и священное в их истории было лишь условной
символикой. Это есть царство объективации, отчуждение духа, подчинение
детерминизму. Священное же есть лишь в духе, в царстве субъективности, в царстве
свободы.
Как верно говорит С. Франк, общественное явление чувственно не
воспринимаемо, оно транспсихично и его длительность иная, чем людей. Люди
умирают, умирают все люди, составлявшие это общество, общество же продолжает
существовать. Для С. Франка, как для платоника, общественное явление есть идея.
Нужно признать, что материализм в социальной философии есть совершенная
нелепость и он никогда не был продуман до конца. В общественном явлении нет
никаких признаков явления материального. Но я бы сказал, что общественное
явление есть не идея и не дух; а объективация идеи и духа. Объективность
общественных явлений, превышающая человеческое существование, есть объективация,
отчуждение человеческой природы, вследствие которой общественные отношения
человека с человеком представляются реальностями, находящимися вне людей и над
людьми. Об этом прекрасно говорит Маркс в учении о фетишизме товаров. В обществе
человек действует как социальное существо, т. е. существо, соединенное с другими
существами. Но не существует общества, как органической реальности, которой
принадлежал бы примат над людьми. Это общество не состоит из этих людей, оно
остается, когда этих людей уже нет. Но оно существует в связующей памяти людей,
а не вне людей. Общество существует не только памятью, но и подражанием. Между
людьми существует связующее их общее, но это общее находится в отношениях людей,
оно не находится вне людей и над людьми. И между поколениями, не живущими уже в
одном отрезке времени, есть связующее нас и их общее, но это общее определяется
не тем, что они принадлежат к общественному организму, составляя его части, это
есть экзистенциальная общность, преодолевающая разрыв времени, которая лишь
объективируется в обществе. Реально не это общее, а общность человеческого
существования. Прошлое всегда продолжает жить и действовать. И это имеет двойное
значение, положительное и отрицательное. В средние века человечество считали
единым мистическим телом. Это было аналогией с пониманием церкви, как
мистического тела Христова. Но человечество не есть мистическое тело, как
общество не есть организм. Человек есть организм, общество же его орган, а не
наоборот. Представляется же наоборот, потому что человек экстериоризирует свою
природу и подвергается иллюзии объективации. Ошибочно думать, что существует
только общество «объективное», существует также общество «субъективное».
Подлинное общение, общность людей раскрывается лишь в субъективности. Этот план
субъективности совсем не есть, как обыкновенно думают, индивидуализм. Реальность
общества раскрывается, как ценность, в личном существовании, которое может
раздвигаться до универсальности. Побуждает к пониманию общества, как организма,
его иерархическое строение. Это иерархическое строение общества замечается в
каждом обществе, оно было в обществе первобытном, и оно обнаруживается в
обществе коммунистическом. Но нет никакой прямой пропорциональности между
иерархизмом социальным и иерархизмом духовным. И слишком часто бывает конфликт и
противоположность между этими иерархиями. Социальный иерархизм много раз и во
многих формах освящался, признавался священным, но реально в нем ничего
священного не было, и он возникал из совсем не священной борьбы сил и интересов.
Социальный иерархизм представлялся организмом лишь в силу игры в аналогию, в
действительности он организовывался так же, как и общество, которое считается
механическим. Органическая теория общества есть игра в биологические аналогии.
Абсолютизирование наукообразных законов в применении к социальной жизни есть
игра в механические аналогии. Детерминизм гипостазируют и представляют себе
силой, деспотически управляющей социальной жизнью. Необходимость и
закономерность пытались спиритуализировать и этим оправдать социальное зло и
несправедливость. Но это не соответствует реальностям и выражает лишь рабство
человека. Необходимость и закономерность социальной жизни есть лишь её
автоматизм. И автоматизм играет огромную роль в социальной
жизни.
§
Идея существования вечных начал жизни имеет двоякое значение. Она имеет
положительное значение, когда вечными началами признается свобода,
справедливость, братство людей, высшая ценность человеческой личности, которую
нельзя превращать в средство, и имеет отрицательное значение, когда такими
началами признаются относительные исторические, социальные и политические формы,
когда эти относительные формы абсолютизируются, когда исторические тела,
представляющиеся «органическими», получают санкцию священных, например монархия
или известная форма собственности. Иначе это можно выразить так, что вечными
началами общественной жизни являются ценности, реализуемые в субъективном духе,
а не тела, реализуемые в объективации истории. Консервативное направление
органической теории общества, защищающее священный характер исторических тел, не
может быть признано христианским не только потому что оно противоречит
христианскому персонализму, но и потому, что оно противоречит христианскому
эсхатологизму. В объективированном историческом мире нет священного, которое
могло бы перейти в вечную жизнь, нет ничего достойного её, и этот мир должен
прийти к концу и быть судим высшим судом. Органические теории общества
антиэсхатологичны, в них есть ложный оптимизм, оптимизм реакционный. Память о
прошлом духовна, она побеждает историческое время, но это не консервирующая, а
творчески-преображающая память, она хочет принести в вечную жизнь не мертвое, в
живое в прошлом, не статику, а динамику прошлого. Эта духовная память напоминает
человеку, поглощенному своим историческим временем, что в прошлом были великие
творческие движения духа и что они должны наследовать вечность, они напоминают
также о том, что в прошлом жили конкретные существа, живые личности, с которыми
во времени экзистенциальном у нас должна существовать связь не меньшая, чем с
живыми. Общество всегда есть общество не только живых, но и умерших. И эта
память об умерших, которой лишена обычная теория прогресса, совсем не есть
память консервативно-статическая, это память творчески-динамическая. Последнее
слово принадлежит не смерти, а воскресению. Но воскресение не есть
восстановление прошлого в его зле и неправде, а преображение Мы связаны с
творчески-преображенным прошлым. И оно не может быть для нас тяжестью
порабощающей детерминации. Мы хотим с прошлыми и отошедшими людьми прошлого
войти в иной, преображенный порядок, в порядок экзистенциальный. Есть вечная
правда в критике исторического общества у таких людей, как Л. Толстой, как
Ибсен. Доктор Штокман прав в своем восстании против общества, против тирании
общественного мнения, против лжи, подражания, рабства, которым держится
общество. В этом восстании всегда есть голос из иного мира. Автономия личности в
отношении к окружающему миру и изолгавшемуся обществу не есть фактическое
состояние, а высшее качественное достижение. Свобода духа не есть отвлеченное
провозглашение прав, а есть высшее состояние, которое должен достигнуть человек.
Рабы должны быть освобождены путем социального акта, но они внутри могут
остаться рабами, победа над рабством есть духовный акт. Социальное и духовное
освобождение должно было бы идти рука об руку. Гений никогда не вмещается в
общество, он всегда его превосходит, и творческие акты его идут из другого
порядка. В обществе, во всяком обществе, есть что-то порабощающее, что всегда
должно быть преодолеваемо. Не только гений, всякий человек выше общества, выше
государства, и чисто человеческий интерес выше интереса общественного и
государственного. Порядок целого нужен не для целого, не потому, что целое есть
высшая ценность, а для личностей. Эта переоценка ценностей и есть освобождающая
революция, которая должна совершиться в мире. Это и есть раскрытие христианской
правды об обществе. Общество держится верованиями, а не силой. Когда оно
начинает держаться исключительной силой, оно кончается и умирает. Но общество
держится не только истинными, но и ложными верованиями. Таковы все верования о
примате общества и государства, представляющихся священными, над человеком, над
личностью. Кризис этих верований означает кризис, перелом и даже катастрофу в
существовании общества. В основании общества всегда лежат социальные мифы и
символы, без них не могут существовать народы. Когда консервативные мифы и
символы разлагаются и умирают, начинают разлагаться и умирать и общества.
Происходят революции, выдвигающие новые символы и мифы, например миф о
суверенитете народа, общая воля которого безгрешна (Руссо), миф о пролетариате
как классе-мессии, освободителе человечества (Маркс), миф о государстве, миф о
расе и пр. Мифы и символы приспособляются к среднему человеку. Ничтожество и
глупость политических мыслей вожаков общества связана с этим приспособлением к
среднему человеку. Настоящее освобождение есть освобождение от всех порабощающих
символов и мифов, переход к подлинно человеческой реальности. Но что такое
конкретный человек, человек реальный?
Ж. де Местр говорит, что он не знает человека вообще, он знает лишь
француза, англичанина, немца, русского. Этим он хотел сказать, что конкретный
человек заключает в себе национальные, партикуляристические черты, от которых
нельзя отвлечься, говоря о человеке. Маркс говорил, что нет человека вообще, а
есть лишь дворянин, буржуа, крестьянин, мещанин, рабочий, т. е. от конкретного
человека нельзя отвлечь его социально-сословных, классовых признаков. И ещё
можно было бы сказать, что нет человека вообще, а есть инженер, врач, адвокат,
чиновник, профессор, писатель и т. д., т. е. в конкретного человека входят
признаки профессионального призвания человека. Можно пойти ещё дальше и сказать,
что конкретным человеком является только вот этот человек, с именем собственным,
заключающий в себе максимальное количество национальных, социальных,
профессиональных и других признаков. Таков один путь к конкретному, в котором
собирается максимальное количество сингулярных качествований. Но есть другой
путь к конкретности, на этом пути будет признан наиболее конкретным человек,
представляющий наибольшее преодоление партикуляризма и наибольшее достижение
универсальности. Универсальное есть не абстрактное, а конкретное. Наиболее
конкретно не частичное, а универсальное. Количество партикулярных признаков
может быть признаком бедности, а не богатства, т. е. признаком абстрактности.
Человек, в котором исключительно преобладает то, что он француз, англичанин,
немец или русский, исключительно преобладает дворянин или буржуа, профессор или
чиновник, совсем не есть богатый человек и не есть конкретный человек по
преимуществу. Конкретность есть целостность, и потому она не определяется
количеством партикулярных признаков. Самый конкретный человек есть человек
универсальный, преодолевающий исключительность, изолированность, самоутверждение
признаков национальных, социальных или профессиональных. Но в универсализм
конкретного человека входят и все представленные в своей исключительности
партикуляристические признаки. Хорошо быть русским человеком, хорошо быть
философом, но партикуляристическая исключительность в философском призвании и
специальности — очень плохое свойство и мешает конкретности, целостности
человека. Универсальность есть достижение полноты. Конкретный человек есть
человек социальный, и нельзя отвлечь человека от его социальности. Но
исключительная социальность человека делает его абстрактным существом, как и
обратно, совершенное отвлечение его социальности. Рассматривать человека, как
исключительно социальное существо, есть рабство человека. Объективация
человеческой природы делает человека существом, состоящим из частичных свойств,
национальных, социальных, профессиональных, претендующих на целостность. Но это
как раз и не есть конкретный человек, конкретность есть актуализация
универсальности. Конкретный человек не может быть человеком самым
детерминированным, это самый свободный человек. Человек склонен возвышать себя
через свою социальную группу, партию, профессию, но это как раз есть не личное,
а безличное возвышение.
§
Человек находится в дурной рабьей зависимости от общества, и он сам
создает эту зависимость, гипостазируя общество, создавая о нем мифы Социальные
влияния и внушения искажают религиозные верования, нравственные оценки, самое
познание человека. Но есть реальность, лежащая глубже того, что называют
обществом, — реальность общественных отношений людей, реальность ступеней
общности между людьми. Познание находится в глубокой зависимости от ступеней
общности людей. Это и делает необходимой социологию познания. Об этом я уже не
раз писал в других книгах. Сейчас формулирую лишь необходимое для темы этой
книги. Человек познает не как изолированное существо, а как существо социальное.
Познание носит социальный характер и потому зависит от форм общения людей, от
ступеней их общности. Логическая общеобязательность в познании носит социальный
характер. Это проблема сообщаемости. Но зависимость познания от социальных
отношений людей в более глубоком смысле есть зависимость от духовного состояния
людей. Социальные отношения людей, воздействующие на познание, обозначают
ступени их духовной разобщенности или общности. Детерминизм познания, особенно
наукообразного, вводящий человека в царство необходимости и закономерности,
соответствует низшей ступени духовной общности людей, их разобщенности.
Общеобязательное познание устанавливает тут сообщение между людьми разобщенными,
оно соответствует миру раздора. Вина тут лежит не на познании, которое есть
положительная ценность, а на духовном состоянии мира и человека, на
разобщенности и раздоре в самом бытии. В познании же обнаруживается соединяющий
логос, но раскрывается он ступенно, в зависимости от духовного состояния и
духовной общности. Объективированный логос есть логос социальный. Парадокс в
том, что наиболее общеобязательный характер имеет познание в науках
математических и физических. Тут познание менее зависит от духовного состояния и
духовной общности людей, оно имеет одинаковые результаты для людей разных
религиозных верований, разных национальностей и разных классов. Наоборот,
познание в науках исторических и социальных и в науках о духе и о ценностях, т.
е. в философии, носит менее общеобязательный характер именно потому, что
предполагает большую духовную общность людей. Наименьшей общеобязательностью
отличаются истины религиозного характера, так как предполагают максимальную
духовную общность. Внутри религиозной общины эти истины представляются наиболее
общеобязательными, но извне они кажутся наименее общеобязательными, наиболее
«объективными», наиболее «субъективными». Все это свидетельствует о том, что
автономия сферы познания относительна, что оно не может быть отделено от
целостного существа человека, от его духовной жизни, т. е. от человека
интегрального. Познание зависит от того, каков человек и каково отношение
человека к человеку. При этом эта зависимость наиболее велика, когда речь идет о
глубинном познании духа, смысла и ценности человеческого существования. Это есть
разные ступени объективации. Наиболее объективированное познание математическое,
оно наиболее общеобязательно, охватывающее все цивилизованное человечество, но
оно дальше всего от человеческого существования, от познания смысла и ценности
человеческого существования. Наименее объективированное и наименее
общеобязательное познание есть познание наиболее близкое к человеческому
существованию. Объективированное и общеобязательное представляется наиболее
«объективным» в смысле истинности. Наименее объективированное и наименее
общеобязательное представляется принадлежащим к царству «субъективности», т. е.
наименее выдерживающим испытание истинности. Это основано на ложном
отождествлении объективности и истинности. В действительности критерий
истинности находится в субъекте, а не в объекте. Объект есть создание субъекта.
Идеалистическая теория познания часто утверждала, что объект существует для
субъекта. Но это иллюзия. Объект создан объективацией, которая произведена
субъектом. Но именно объект и объективация не существует для субъекта, а
порабощает субъекта. Объективацией субъект себя порабощает, создает царство
детерминизма. Субъект попадает во власть совершаемой им экстериоризации. На этом
основано рабство человека у общества, которое представляется объективным бытием.
Если неверно отождествление объективности с истинностью, то неверно и
отождествление её с реальностью. Первореальность находится именно в
субъективности, а не в объективности. В объективности находится лишь отраженная,
вторичная, символизированная реальность. Человек и вращается в символизированных
реальностях. Порабощают человека именно символы, а не реальности. Рабство
человека у общества есть прежде всего рабство у социальных символов. Самое
общество есть символ, а не первореальность. Детерминизм объективированного
познания тоже носит символический характер. Человек не может индивидуальным
актом разрушить мир объективации, он может только достигать внутренней свободы
от этого мира. Но разрушение мира объективации есть акт социальный и
исторический. Это значит, что при достижении высшей духовной общности людей мир
представлялся бы иным и познание его было бы иным. Целостная истина может быть
познана лишь целостным духом. И эта истина не может служить организации
объективированного мира. Можно было бы сказать, что эсхатологическая перспектива
имеет своё гносеологическое и социологическое истолкование. Конец этого мира
есть не что иное, как окончательное преодоление объективации, освобождение от
власти объектности, освобождение и от власти общества, как одной из форм
объектности. И этот конец может быть ещё упреждаем в нашем мире, где возможно
движение к концу.
[Н.А.Бердяев]
| [«О
рабстве и свободе человека» - СОДЕРЖАНИЕ] |
[Библиотека «Вехи»]
ã 2001, Библиотека
«Вехи»