[Н.А.Бердяев]
| [«О
рабстве и свободе человека» - СОДЕРЖАНИЕ] |
[Библиотека «Вехи»]
Г л а в а III
1
а) Прельщение царства.
Двойной образ государства
Величайший соблазн человеческой истории есть соблазн царства, и в нем
скрыта самая большая порабощающая сила. Соблазн царства принимает самые
разнообразные формы в истории, он трансформируется и вводит людей в заблуждение.
Этот соблазн великого царства не оставляет человека на протяжении всей его
истории: империи древнего Востока, Римская империя, папская теократия, священная
византийская империя, московское царство — третий Рим, петровская империя,
коммунистическое царство, третье германское царство. Вся тревожная и запутанная
проблема царства связана с тем, что человек призван к царствованию. И человек
ищет своего царства, одержим мечтой о царстве. Он ищет своего царства, отдает
свои силы на его создание, но царство это делает его рабом. Это не всегда
замечает человек, и сладкое рабство не кажется ему рабством. В искание царства
человек вкладывает свою жажду универсальности. Своё вожделенное царство он
отождествляет с мировым единством, с окончательным объединением человечества
Соблазн царства есть один из соблазнов, отвергнутых Христом в пустыне. Дьявол
показал Христу с высокой горы «все царства мира и славу их» и предложил
поклониться им. Вероятно, среди этих царств духовному взору Христа предстали и
все те царства мира, которые будут именовать себя христианскими, все
трансформации царства до конца времен. Христос отверг этот соблазн и отверг
навеки и для всех царств мира. Христиане не последовали за Христом и поклонились
царствам, кощунственно смешивая и соединяя царство Христово с царством мира.
Христос призывал искать прежде всего царства Божьего и правды Его. Христиане же
искали все, что приложится, они испугались, пришли в ужас, что искание царства
Божьего окажется разрушительным для царства мира. В этом они исправили дело
Христа, как говорит Великий Инквизитор у Достоевского. В «Легенде о Великом
Инквизиторе» раскрывается гениальная экзистенциальная диалектика вековечного
соблазна царством, это есть самое сильное обоснование христианского анархизма,
хотя сам Достоевский не был свободен от соблазна царства (православной
теократии). Воздайте кесарево Кесарю, а божье Богу — это обыкновенно
истолковывается в смысле примирения царства кесаря и царства Божия, в смысле
снятия конфликта. Но жизнь Христа была именно этим доведенным до величайшего
напряжения конфликтом. «Царство Кесаря» в сущности никогда не соглашалось
признать «Царство Божие» автономной областью и всегда требовало от «царства
Божия» услуг, всегда стремилось превратить его в своё орудие. Царство Кесаря
терпело христианство, когда оно к нему приспособлялось и его обслуживало. При
такой покорности оно давало ему всякого рода привилегии. То жуткое явление
жизни, которое сейчас именуется тоталитарным государством, совсем не есть
временное и случайное явление известной эпохи, это есть выявление истинной
природы государства, царства. Тоталитарное государство само хочет быть церковью,
организовывать души людей, господствовать над душами, над совестью и мыслью и не
оставляет места для свободы духа, для сферы «царства Божия». Но государство по
своей природе претендует на всеобщее, всеохватывающее значение, оно ни с кем и
ни с чем не хочет делить суверенитета. Нужно делать различие между царством,
империей и государством. Государство ещё имеет партикуляристический характер,
оно ещё сознает свои границы, и элементы и функции государства есть во всяком
человеческом общежитии. Но в государстве заложена воля к могуществу, в нем есть
уже империалистический яд. Экспансия государства влечет его к империи, которая
носит уже не партикуляристический, а универсальный характер. Это есть фатальная
диалектика государства. Англия есть маленькое государство, но Британская империя
есть мировое царство. Священное византийское и русское царство претендовали на
универсальное значение. Первый, второй и третий Рим — универсальные царства. В
сущности император, сознающий священность своей миссии и своего титула, есть
император вселенной. Если государство стремится стать империей, то империя
стремится быть вселенской империей. Эту свою вселенскость империя-царство
сознавало не потому, что оно было распространено по поверхности всей земли, а
потому, что оно было обосновано на истинной, вселенской вере. Коммунистическое
царство, которое есть одно из проявлений империализма, имеет эти же свойства,
что и священное царство византийское или московское. Государство всегда
стремилось быть тоталитарным. Все теократические государства были тоталитарными,
все империи были тоталитарными. Республика у Платона была тоталитарным
государством. Это государство было абсолютным и отрицало всякую независимость и
свободу человеческой личности Оно было разом и прообразом средневековой
теократии, и прообразом современного тоталитарного государства и государства
коммунистического. Мы тут имеем дело с мировым принципом, с явлением мирового
значения. Из Евангелия следует, что царствует всегда «князь мира сего», что он
становится во главе государств и империй. Но «князь мира сего» не есть
нейтральное лицо, помещенное в нейтральную зону между царством Божьим и царством
дьявола, это есть лицо в высшей степени агрессивное и наступательное, всегда
посягающее на свободу духа и на сферу царства Божия. «Князь мира сего» находится
на крайних пределах объективации, экстериоризации и отчуждения человеческой
природы. Конфликт царства Божия и царства Кесаря есть на философском языке
конфликт субъекта и объекта, свободы и необходимости, духа и объективированной
природы. Это все та же проблема рабства человека.
Произошел радикальный разрыв между моралью личной, особенно моралью
евангельской, христианской, и моралью государственной, моралью царства,
моральной практики «князя мира сего». То, что почиталось безнравственным для
личности, почиталось вполне нравственным для государства. Государство всегда
пользовалось дурными средствами, шпионажем, ложью, насилием, убийством, различия
тут бывали лишь в степени. Эти средства, бесспорно очень дурные, оправдывались
всегда хорошей и высокой целью. Но, не говоря уже о качестве этой цели, нужно
сказать, что эта якобы хорошая и высокая цель никогда не осуществлялась. Жизнь
человечества была наполнена именно средствами, очень дурными, о цели же в пути
забывали, да и, по правде сказать, цель не может ничего оправдать, она
совершенно отвлеченна и есть продукт разрыва. Никто не мог никогда толком
объяснить и оправдать, почему несомненные пороки и грехи для личности —
гордость, самомнение, эгоизм, корыстолюбие, ненависть, кровожадность и
насильничество, ложь и коварство — оказываются добродетелями и доблестью для
государства и наций. Это есть самая большая ложь мировой истории. Никто никогда
не оправдал метафизически и религиозно мораль государства, мораль коллективов,
свойственное этой морали «все дозволено». Когда это пытались делать христианские
мыслители, то эта ложь свидетельствовала о их бессовестности и рабстве Слышен
был лишь голос рабьей морали. Оставалось непонятным, почему происходит
приближение к царству Божию, почему выигрывает царство Божье от организованной
лжи, от организованного шпионажа, от казней, от разбойничьих войн, захвата чужих
земель и насилия над народами, от возрастания национального эгоизма и
национальной ненависти, от чудовищного социального неравенства и от власти
денег. Если полезно каяться и смиряться отдельным людям, то ещё полезнее было бы
вступить на путь покаяния и смирения коллективам, государствам, нациям, церквам.
Это было бы и более широким и глубоким покаянием, и смирением людей,
составляющих эти коллективы. Гордыня личная менее страшна, чем гордыня
национальная, государственная, классовая, конфессионально-церковная.
Самоутверждение групповое самое безвыходное. Явные преимущества имеют те,
которые ни о каком царстве Божьем, ни о какой правде Божьей не думают и
поклоняются лишь земной силе. Христианское сознание не допускает, чтобы человек
стремился к могуществу, к славе, к преобладанию над другими, к гордому величию.
Но все это дозволено, оправдано и даже рекомендовано, когда переносится на
государства и нации. Если государство и нация есть личность и к личности этой
применяется иная, не человеческая мораль, то человек не личность, человек — раб.
Нет ничего отвратительнее перенесения пантеистической тенденции на государства,
общества и нации и признания на этой почве их примата над человеком. Нужно
сказать, что политика всегда основана на лжи. И потому нравственный директив, не
христианский только, но и человеческий, должен означать требование доведения
политики и её фиктивной власти над человеческой жизнью до крайнего минимума.
Политика всегда есть выражение рабства человека. Поразительно, что никогда
политика не бывала выражением не только благородства или доброты, но и ума. Так
называемые великие государственные и политические деятели ничего умного не
говорили, это обыкновенно были общие мысли, банальности, приспособленные к
среднему человеку. Ничего особенно умного не говорил и Наполеон. От французской
революции получил он идеи мировой демократии, соединенных штатов Европы, сам же
присоединил к этому демоническую волю к могуществу и пожирающий империализм,
который его и погубил. Только гипноз заставляет думать, что Наполеон говорил
глубокомысленные вещи. Лев Толстой хорошо знал цену великим историческим
деятелям, он понимал ничтожество исторического величия. Большинство этих великих
деятелей, государственных умов, к тому же отличались преступностью, лицемерием,
коварством и наглостью. Их потому только и считали государственными умами. На
страшном суде они будут последними. Исключение нужно делать для социальных
реформаторов, которые освобождали человека от рабства. Моральный и религиозный
вопрос, который ставится перед личной совестью, можно формулировать очень просто
и элементарно: допустимо ли для спасения и процветания государства казнить
одного невинного? В Евангелии словами Каиафы был поставлен этот вопрос: «Лучше
нам, чтобы один человек умер за людей, нежели, чтобы весь народ погиб».
Известно, чья судьба решалась этими словами: государство всегда повторяет слова
Каиафы, это есть исповедание государственной веры, государственные люди всегда
отвечали, что для спасения и усиления государства можно и должно казнить
невинного. И каждый раз тут поднимался голос за распятие Христа. Демоническая
печать, лежащая на государстве, связана с тем, что государство всегда подает
голос за казнь Христа, в этом его рок. В дрейфусовском деле ставился тот же
вопрос. Вопрос шёл о том, можно ли осудить невинного, если это окажется выгодным
для французского государства и для армии. Большую честь французам делает то, что
они из этого вопроса сделали вопрос чести, вопрос нравственной совести нации.
Это есть вопрос установки иерархии ценностей. Не только существование
государства не есть высшая ценность, но и существование мира, этого
объективированного мира, совсем не есть высшая ценность. Смерть одного человека,
последнего из людей, есть более важное и более трагическое бытие, чем смерть
государств и империй. Бог вряд ли и замечает смерть величайших царств мира, но
очень замечает смерть отдельного человека. Все та же проблема, поставленная у
Софокла в столкновении Антигоны и Креона. Это есть столкновение личной,
человеческой морали, отстаивающей право хоронить своего брата, и безличной,
бесчеловечной морали государства, отрицающей это право. Личная мораль всегда
была права по сравнению с моралью государственной, она была моралью человеческой
и экзистенциальной в противоположность морали нечеловеческой и
объективированной. Ницше, которого сейчас хотят сделать обоснователем фашистской
и национал-социалистской морали, т. е. морали Каиафы, Креона и пр., сказал, что
государство есть самое холодное из чудовищ и что человек начинается там, где
кончается государство. Предстоит в мире радикальная, революционная,
персоналистическая переоценка ценностей, и тогда только возможны будут глубокие
социальные изменения.
§
Бесспорно, государство имеет самую большую власть над человеческой
жизнью и оно всегда имеет тенденцию переходить установленные для него пределы.
Это достаточно показывает, что государство представляет какую-то реальность.
Государство не личность, не есть существо, не есть организм, не есть сущность
(essentia), оно не имеет своего существования, существование всегда находится в
людях, в людях находятся экзистенциальные центры. Между тем как гипноз власти
непобедим Государство есть, конечно, проекция, экстериоризация, объективация
состояний самих людей. Власть государства оказывается неизбежной при известном
состоянии людей, при известном характере их существования. Это есть состояние
падшести. Между тем как люди вносят в строительство государства свои творческие
инстинкты. Люди не только нуждаются в государстве и не могут обойтись без его
услуг, но они прельщены, пленены государством, связывают с ним мечту о царстве.
И в этом главное зло, источник рабства человека. Государство имеет
функциональное значение в общественной жизни людей. В разные периоды роль
государства бывает разная. Государство двоится, имеет двойной образ. Оно может и
освобождать человека, и порабощать его. И порабощающая роль государства всегда
была связана с ложным отношением к нему, с внутренним рабством человека,
соглашающегося на гипноз и внушение, с ложной мечтой о царстве. Источник гипноза
государства не рациональный, а иррациональный. Власть всегда носит
иррациональный характер и опирается на иррациональные верования и иррациональную
эмоциональную жизнь. Государство в своем осуществлении воли к могуществу всегда
нуждалось в мифах, оно не могло существовать без иррациональных символов. И
самое рациональное демократическое государство опирается на миф. Таков,
например, миф Ж.-Ж. Руссо о безгрешности volonté générale[1].
Великая опасность заключается не в самой идее государства, исполняющего
необходимые функции, а в идее суверенитета государства, суверенитета
теократии, монархии, аристократии, демократии, коммунизма. Идея суверенитета во
всех формах есть рабство человека. Самое искание суверенитета есть великая ложь,
есть рабье искание, есть мечта рабов. Идея суверенитета есть иллюзия,
порожденная объективированным миром, который есть мир рабства. Никакого
суверенитета нет, суверенитет никому не принадлежит, и необходимо освободиться
от этой рабьей мысли. Суверенитет есть гипноз. Суверенитет всегда почитается
священным, между тем как ничего священного в объективированном мире нет, есть
лишь лжесвятыни и идолы. Дух никогда не воплощается в государствах и в
исторических телах. Дух воплощается в человеческом теле, в человеческом общении,
в человеческом творчестве, в лице и личности, а не в государстве, не в массивных
телах истории. В объективированном мире есть лишь необходимые функции, не более
того. И это есть мысль освобождающая.
Народу также не принадлежит суверенитет, как и монарху. В основах власти
и господства лежит тотемистическая идея монархии. Монарх был тотемом. Это
совершенно явственно в Древнем Египте. После этого всегда искали религиозной
санкции власти. И в XX веке нисколько не освободились от этого. Суверенный
народ, суверенный класс, суверенная раса — и все это новые трансформированные
формы тотема. Führer[2]-диктатор
тот же тотем. На заре истории, как это показал Фразер, маг и целитель
превратился в царя. Но современный вождь-диктатор снова превращается в мага и
скоро, вероятно, будет налагать руки для исцеления болезней. Царь почитался
божественного происхождения в древнем мире, например в Спарте. Но в XX веке
диктатор, цезарь тоже считается божественного происхождения, эманацией
божества-народа, божества-государства или божества-социального коллектива.
Повсюду мы одинаково встречаемся с мистикой суверенитета, мистикой народа,
коллектива, партии. Это есть вечное явление человеческого рабства. Явление
диктатуры и тирании означает, что старый принцип власти, обладавший авторитетом,
разложился и пал. Образуется новая символика священной власти. Диктатура и
тирания обыкновенно бывают обратной стороной внутренней анархии, отсутствия
единства верований. При этом новая власть, повсюду прикрепляющая свои символы,
обыкновенно обнаруживает большую волю к могуществу и к господству, чем старая
власть, опиравшаяся на вековые традиции. Это свойство parvenu. Отдельные
мыслители пытались отрицать идею суверенитета, но бессильно. Суверенитет
отрицали Бенжамен Констан, Ройе-Колар, Гизо. Они утверждали, что суверенитет
принадлежит не воле (монарха или народа), а разуму. Но они оставались в кругу
либеральных идей, не имеющих динамической силы, и были связаны с буржуазными
привилегиями. Суверенитет отрицали также анархисты, хотя недостаточно
последовательно, так как большинство из них были
коллективистами.
§
Анархизм есть один из полюсов мысли об отношении личности и государства,
общества и государства. Оценка анархизма должна быть двойственной, потому что в
нем есть две разные стороны, есть безусловная правда анархизма в отношении
суверенности государства и всякой абсолютизации государства, есть обличение
неправды деспотической централизации. В анархизме есть религиозная правда. Но
анархизм материалистический, а он часто таким бывал, в сущности, нелеп.
Совершенно непонятно, на чем обосновывается та свобода, которую человек должен
противопоставлять деспотической власти общества и государства. Да и большая
часть анархических учений противопоставляет не свободу человеческой личности
власти общества и государства, а свободу народной стихии власти государства,
оставляя народный коллектив безраздельным господином. Таков, например,
коммунистический анархизм Бакунина. При этом господство безгосударственного
коммунистического общества может быть ещё более тоталитарным, чем господство
государства, встречающего границы своей власти. Анархизм одинаково может быть
свирепым, вооруженным бомбами, и кротким, идиллическим, верующим в доброту
человеческой природы. Более глубоким нужно признать анархизм Макса Штирнера, с
другой стороны, — анархизм Льва Толстого. Анархизм упирается в проблему
метафизического и религиозного порядка. Религиозная правда анархизма заключается
в том, что власть над человеком связана с грехом и злом, что совершенное
состояние есть состояние безвластия, т. е. анархии. Царство Божье есть
безвластие и свобода, на него не переносятся никакие категории властвования,
царство Божие есть анархия. Это есть истина апофатической теологии. Религиозная
правда анархизма есть правда апофатики. Государство, власть связаны с злом и
грехом, они не переносимы ни на какое совершенное состояние. Освобождение
человека от рабства есть достижение безвластия. Есть высшая правда в том, что
человек есть существо самоуправляющееся, он сам должен управлять собой, а не им
управлять. Отблеск этой истины есть в демократии, в этом положительная, вечная
сторона демократии, фактически всегда искаженная. Самоуправление человека всегда
означает, что достигнуто соглашение между внутренней и внешней свободой. Власть
же над человеком есть зло и даже источник всякого зла. Только Лев Толстой довел
идею анархизма до религиозной глубины. Эта глубина есть в его учении о
непротивлении злу насилием, которое плохо понимают. Лев Толстой, в сущности,
обвиняет христиан в том, что они устраивают свои дела на всякий случай так,
чтобы они шли хорошо, даже если нет Бога, и потому прибегают к власти и насилию.
Он же предлагает рискнуть всем во имя веры в Бога и божественную природу. Лев
Толстой верил, что если люди перестанут вершить насилие, прибегать к власти, то
произойдет историческое чудо, то сам Бог вмешается в человеческую жизнь и
божественная природа вступит в свои права. Человеческое сопротивление и насилие
мешают действию божественной природы. Это во всяком случае глубокая постановка
проблемы, более глубокая, чем у анархистов-материалистов, которые всегда
призывают к насилию и вводят власть и принуждение с другого конца. Ошибка
Толстого заключалась в том, что он так мало интересовался жертвой насилия и
принуждения, как будто не считал нужным её защищать. С этим связана и
невозможность окончательно устранить государство в условиях нашего
существования, при наличии злой, насильнической воли людей. Тут мы сталкиваемся
с отрицательной стороной анархизма, с его ложной мечтательностью. Государство
должно защищать свободу и право, в этом его оправдание. Но всякая абсолютизация
государства есть великое зло. Государственная власть не обладает никаким
суверенитетом. Государство должно быть ограничено и введено в должные пределы.
Невозможно допустить той окончательной объективации человеческого существования,
которой требует государство, одержимое волей к могуществу. Тоталитарное
государство есть царство сатаны. Государство не смеет касаться духа и духовной
жизни. Между тем как оно всегда имеет тенденцию требовать от мысли, от
творчества, от духовной жизни приспособления к себе (теократия, абсолютная
монархия, тайная диктатура денег в лжедемократии, якобинство, коммунизм,
фашизм). Идея тоталитарного государства совсем не новая, это лишь выявление
более последовательное и крайнее вечной тенденции государства, вечной воли к
могуществу, вечного порабощения человека. Анархизм прав, когда он восстает
против идеализации и экзальтации государства, против учений, которые видят во
власти идеальное достоинство должного (С. Франк). Власть слишком часто творила
зло и служила злу. И люди власти слишком часто бывали подбором худших, а не
лучших. Св. Людовик — явление редкое в истории, редки и люди власти, отдавшие
свою силу социальным реформам во имя человека, а не возрастанию самой власти,
могущества государства и нации. Величием государства слишком часто прикрывали
корыстные интересы людей и социальных классов. Нет той низости, которая не
оправдывалась бы интересами государства. Во имя величия государства и престижа
власти истязали людей и народ. Менее всего уважало государство права человека,
хотя единственная его задача заключается в охране этих прав. Представителями
интересов и единства государства считались обыкновенно привилегированные,
господствующие классы. Правда анархизма против неправды государства заключается
в том, что государство не должно ставить себе «великих» целей и жертвовать
человеком и народом во имя этих якобы великих целей. Великие царства, великие
империи ничто по сравнению с человеком. Государство существует для человека, а
не человек для государства. Это есть частичный случай той истины, что суббота
для человека. Власть, правительство есть лишь слуга, лишь защитник и гарант прав
человека, не более того. И выносимы лишь те государства, которые имели бы
символику ценности человека, а не величия государства. Но власть государства
сохраняет своё относительное функциональное значение. Анархическая утопия
идиллического безгосударственного жития есть ложь и
соблазн.
Анархическая утопия покоится на наивной монистической философии и совсем
не хочет знать трагического конфликта личности с миром и обществом. Она совсем
не означает освобождения человека, потому что основана не на примате
человеческой личности, а на примате безгосударственного общества, социального
коллектива. Поразительно, что анархические учения никогда не были
персоналистическими. Анархическая утопия в конце концов есть одна из форм мечты
о царстве. Мечта о царстве может быть мечтой о царстве безгосударственном. Но в
этом безгосударственном царстве человеческая личность может насиловаться и
порабощаться. Отказ от мечты о царстве, порабощающей личность, есть отказ и от
анархической утопии, как и от всякой земной утопии, в которой всегда есть
порабощение человека. Освобождение от рабства есть прежде всего освобождение от
всякой воли к могуществу, от всякой власти как права. Право власти не
принадлежит никому, никто не имеет права властвовать — ни отдельный человек, ни
подобранная группа людей, ни весь народ. Есть не право, а тяжелая обязанность
власти как ограниченная функция защиты человека. В некоторых отношениях функция
государства должна быть даже расширена, например в жизни экономической. Нельзя
допустить, чтобы были голодные, угнетенные нуждой, безработные, нельзя допустить
эксплуатацию человека. Чтобы всего этого не было, — должно было бы быть главной
целью государства. Государство есть прежде всего гарантийное, посредническое и
контрольное учреждение. И забота государства о хозяйстве основана не на праве
государства в хозяйственной жизни, а на примате индивидуального экономического
права, на гарантии этого индивидуального права. Это есть эмансипация
индивидуального человека, человеческой личности через уничтожение экономических
привилегий. Государство должно гарантировать порядок автономий. Государство
оказывается нуждой, необходимостью для людей, но это как раз указывает на то,
что оно принадлежит в иерархии ценностей к ценностям низшего порядка. Есть
вопрос в этой установке градации ценностей. Все нужное, неотложно необходимое в
человеческом существовании принадлежит к низшим ценностям. Такова ценность
хозяйства. Нужно перестать твердить людям с детства, что государство, а не
человеческая личность есть высшая ценность и что мужество, величие, слава
государства есть самая высокая и самая достойная цель. Человеческие души
отравлены этими рабскими внушениями. В действительности государство в своих
истинных функциях должно напоминать кооператив. Человек не должен был бы
привязываться к какой-либо форме государства. Любовь к свободе, с которой
связано все достоинство человека, не есть либерализм, демократия или анархизм, а
нечто несоизмеримо более глубокое, связанное с метафизикой человеческого
существования. Государство определяется иногда как организация хаоса и создание
иерархизованного общественного космоса. Верно, что государство не допускает
окончательного хаотического распада человеческих общежитии. Но под
принудительной организацией государства все-таки шевелится хаос, который им
прикрывается. И под государством деспотическим наиболее шевелится хаос. Страх
всегда есть хаос, обнаружение внутреннего хаоса, темной бездны. Идея демократии,
по Монтескье, заключается в том, чтобы основать государство на добродетели. Но
хаос шевелится и под демократиями, а потому является и страх, хотя меньший, чем
в других политических формах. Наиболее искажается политическая жизнь страхом
врага, страхом зла. Государство всегда было занято борьбой против врага,
внутреннего и внешнего. Государственная власть искажена страхом, но она не
только внушает страх, но и испытывает страх. Нет ничего страшнее и опаснее
человека, одержимого страхом, и особенно нет ничего страшнее одержимой страхом
государственной власти. Именно одержимый страхом совершает величайшие насилия и
жестокости. Тиран был всегда одержим страхом. Демоническое начало в государстве
связано не только с волей к могуществу, но и со страхом. Свобода есть победа над
страхом. Свободные сами не страшатся и не внушают страха. Величие мысли Льва
Толстого и заключается в желании освободить человеческое общежитие от страха.
Революции бывают одержимы страхом и потому совершают насилия. Террор есть страх
не только тех, на кого он направлен, но и самих практикующих террор. Террор
заложен в государстве и революции. Террор есть порождение объективации
человеческого существования, выброшенности вовне, есть социально организованный
хаос, т е. распад, отчужденность, несвобода.
Власть и народ находятся в состоянии обоюдной зависимости и рабства.
Вождизм, столь глубоко противоположный принципу личности, есть также форма
обоюдного рабства. Вождь в такой же степени раб, как и народ, выдвинувший вождя.
Но, быть может, самое отвратительное в государстве, болезнь, порожденная из
самого принципа государственной власти, есть бюрократизм. Бюрократия, без
которой не может обойтись никакое государство, имеет фатальную тенденцию к
развитию, расширению, увеличению своей власти, к рассмотрению себя не как слуги
народа, а как господина, требующего повиновения. Бюрократия порождается
процессом государственной централизации. Только децентрализация может
предотвратить опасность развития бюрократии. Бюрократизм разъедает и
социалистические партии. Мы увидим, что самая тяжелая и отрицательная сторона
социалистического государства есть присущая ему тенденция к усилению и
расширению бюрократии. Единственное реализованное в мире коммунистическое
государство оказалось самым бюрократическим государством мира. Бюрократизм есть
самая крайняя форма деперсонализации. Это есть царство, не знающее личности,
знающее лишь номер, безличную единицу. Это есть в такой же степени фиктивное
бумажное царство, как и царство денег в капиталистическом мире. Только в мире
объективации, т. е. отчуждения, детерминизма, безличности, царствуют бюрократия
и деньги, шпионаж и ложь. Это неотвратимое свойство мира, утерявшего свободу,
соединенность в любви и милосердии. Но эти свойства в большей или меньшей
степени присущи государству. И всякое царство, утверждавшее себя священным
идеалом, носившее на себе священные знаки, фатально приобрело все те же свойства
бюрократизма, лжи, шпионажа, кровавого насилия. Идеологи государства, плененные
идеалом царства, любят употреблять выражение «это государственный ум», «это
государственно мыслящий человек». В большинстве случаев это выражение не значит
ничего. Реально же это значит, что человек, признанный государственным умом,
лишен чувства человечности, рассматривает человека лишь как орудие для
могущества государства и не останавливается ни перед какими насилиями и
убийствами. Таковы были все «государственные умы». Это рабы и идолопоклонники.
Идолы, которым они были верны, требовали кровавых человеческих жертвоприношений.
Нет ничего более морально отвратительного и вместе с тем модного и банального,
чем квалификация сентименталистами тех, которые против жестокостей и насилий,
совершаемых властью, против торжества грубой силы. Это есть игра на самых
низменных человеческих эмоциях. Евангелие должно быть признано книгой
сентиментальной, сентиментальной должна быть признана всякая этика, основанная
на достоинстве человеческого лица и на жалости к человеческим страданиям. В
действительности сентиментализм есть лжечувствительность и сентиментальные люди
могут быть очень жестокими. Сентиментальны Робеспьер, Дзержинский, Гитлер.
Жестокость может быть обратной стороной сентиментальности. То, что нужно
проповедовать, так это более суровую, я бы даже сказал — более сухую этику
человечности и жалости. Нужна героическая любовь к свободе, утверждающая
достоинство каждого человеческого существа и каждого существа вообще,
исполненная жалости и сострадания, но чуждая ложной сентиментальности. Те, от
кого исходит обвинение в сентиментализме, обыкновенно бывают идолопоклонниками,
одержимыми и рабами. Необходимо беспощадное обличение этих звероподобных
антисентименталистов и беспощадная борьба против них. Это садисты, люди
извращенные, на них должны быть надеты смирительные рубахи. И нужно прежде всего
обличать философскую лживость этих противопоставлений жестокости и насилия
сентиментализму. Всякий жестокий и насилующий человек есть человек слабый,
бессильный и больной. Сильный человек есть человек дарящий, помогающий,
освобождающий, любящий. Всякий поработитель есть человек порабощенный, человек
ressentiment в той или иной форме. Обоснование государственного величия и
могущества на садических инстинктах есть просто крайняя форма утери свободы,
личности и образа человеческого в объективированном мире. Это есть крайняя форма
падшести. Государство пыталось христианизировать и гуманизировать. Это никогда
не удавалось вполне, так как нельзя было к государству применить христианские и
гуманитарные добродетели. Но частично удавалось. В XIX веке происходили
некоторые процессы гуманизации государства, по крайней мере в сознании, были
провозглашены некоторые гуманные принципы. Но кончилось резкой дехристианизацией
и дегуманизацией государства. Провозглашается культ грубой силы и насилия как
основы величия государства, обнажается демониакальное начало в государстве.
Права человека попираются все больше и больше. И чем более государство стремится
быть великим царством, чем более побеждает империалистическая воля, тем более
государство становится бесчеловечным, тем более отрицаются права человека, тем
более торжествует демониакальная одержимость. Всякое царство противоположно
царству Божию. И те, кто ищут царства, перестают искать царства Божия. Царство,
великое, могущественное царство, не может не поработить человека. И потому нужно
желать конца всех царств. Метафизическая основа антиэтатизма определяется
приматом свободы над бытием, личности над обществом.
[Н.А.Бердяев]
| [«О
рабстве и свободе человека» - СОДЕРЖАНИЕ] |
[Библиотека «Вехи»]
ã 2001, Библиотека
«Вехи»