[Н.А.Бердяев] | [«САМОПОЗНАНИЕ» - Оглавление] | [Библиотека "ВЕХИ"]
Я начинаю писать эту
главу в страшные и мучительные дни европейской истории. Достаточно сказать, что
это июнь 1940 года. Целые миры рушатся и возникают еще неведомые миры. Жизнь
людей и народов выброшена во вне, и эта выброшенность во вне определяется прежде
всего страшной трудностью и стесненностью жизни. И опять с необыкновенной
остротой стоит передо мной вопрос, подлинно ли реален, первичен ли этот падший
мир, в котором вечно торжествует зло и посылаются людям непомерные страдания?
Это обращает к религиозной теме, которая мучила меня всю жизнь. Я не считаю себя
принадлежащим к типу homo religiosus в традиционном смысле, но религиозная тема
была для меня преобладающей всю жизнь. Всю жизнь, с детских лет, меня мучают
“проклятые вопросы”, которые Достоевский считал столь характерными для “русских
мальчиков”. Таким “русским мальчиком” я остаюсь и на склоне лет. Во времена моей
марксистской молодости один довольно культурный марксист немецкой формации мне
говорил с укором, что, в сущности, я человек религиозный, что у меня есть
потребность в оправдании смысла жизни и в вечности. Для меня характерно сильное
чувство, что этим принудительно данным миром не исчерпывается реальность, что
есть иной мир, реальность метафизическая, что мы окружены тайной. Мне
свойственно переживание Mysterium tremendum (выражение Р. Отто)[1].
Наш мир, которым для слишком многих исчерпывается реальность, мне представляется
производным. Он далек от Бога. Бог в центре. Все далекое от Бога провинциально.
Жизнь делается плоской, маленькой, если нет бога и высшего мира. В таком мире,
лишенном измерения глубины, нет и настоящей трагедии, и это, вероятно, и пленяет
многих. Величавость и торжественность греческой трагедии определялась тем, что
люди поставлены перед роком, то есть тайной, и что с людьми действуют и боги. Я
никогда не мог идти путем имманентного изживания жизни, всегда стремился выйти
за грань всякой имманентной данности жизни, то есть к трансцендентному. Но
переживание трансцендентного есть имманентный духовный опыт, трансцендентное не
есть авторитет. Отношения имманентного и трансцендентного относительны и
парадоксальны. Я все переживаю как свой духовный путь. Религиозная жизнь всегда
личная, и личная она именно в своем углублении. Уже с детства начал определяться
мой религиозный тип как духовно-внутренний и свободный. Первично внутреннее
духовное откровение, в духе явлен Христос-Богочеловек. Историческое откровение
есть лишь символизация мистерии духа, и оно всегда ограничено состоянием
сознания людей и социальной средой. Все внешнее, все кажущееся извне данным есть
лишь символизация моего духа, моего духовного пути и духовной борьбы. Весь мир с
его массивностью, его давлением на меня есть лишь символика процессов духа, лишь
экстеориоризация, самоотчуждение и отяжеление духа. Я никогда не мог принять
откровения извне, из истории, из традиции. Религиозную историю, религиозную
традицию я мог принять лишь как знаки совершающегося в глубине, как символику
духа, как относительное, а не абсолютное. Это всю жизнь оставалось во мне
неизменным. Я никогда не мог вполне войти ни в какую точку времени и
пространства, ни в какое мгновение и ни в какое место. Центр меня самого и всего
для меня помещался в ином плане. Все, что во времени и пространстве, было для
меня лишь символом, знаком иного, иной жизни, движения к трансцендентному. Но
при этом я не терял чувства и сознания так называемых “реальностей”, мог о них
рассудительно говорить. Я делал вид, что нахожусь в этих реальностях внешнего
мира, истории, общества, хотя сам был в другом месте, в другом времени, в другом
плане. Я часто определял себя для самого себя как существо многопланное и
многоэтажное. Я говорил уже это. Я мог говорить о войне, о политике, об
обыденной жизни так, как будто бы я верил, подобно многим людям, в первичную,
подлинную реальность всего этого. Но в действительности я отсутствовал из всего
того, о чем рассудительно говорил. Никакие танки и разрушительные бомбардировки
не могли убедить меня в глубокой, первичной и последней реальности происходящего
в мире. Для меня это лишь символы иного. Я трезво, не мечтательно отношусь к
действительности. Но я не “реалист” в обычном смысле слова и уж совсем не
“позитивист”. Между тем у традиционно верующих людей я всегда замечал очень
сильный элемент “позитивизма”. Это размышление вводит в религиозную тему моей
жизни. Эту главу мне труднее писать, чем все остальные главы книги. Это глава
наиболее ответственная. Тут необходима большая правдивость и откровенность. И
правдивость эта трудна совсем не потому, что не хочешь быть правдивым, а потому,
что правдивость в этой сфере трудна по существу. То, что я напишу, вероятно, не
понравится многим и при том с самых противоположных сторон. Ошибочно было бы
думать, что для меня религия и философия отождествлялись как для Гегеля. Для
этого слишком большое имел значение в моей жизни момент
трагически-конфликтный.
* *
*
У меня не было традиционного православного
детства, я не изошел ни от какой наивной ортодоксии. В шиллеровском смысле
“наивная” ортодоксия существует лишь у тех, кто имеет ее с детства, по
наследству, в кровной традиции. Всякая другая ортодоксия должна быть названа
“сентиментальной”. В нашей семье не было традиционной православной атмосферы.
Мой отец был вольтерианец-просветитель. Во вторую половину жизни он сочувствовал
религиозным идеям Л. Толстого. Он верил в Бога в деистическом смысле. Почитал
Иисуса Христа, но христианство сводил исключительно к любви к ближнему. Он любил
читать Библию и на полях делал свои критические замечания совершенно в
вольтерианском, рационалистическом духе. К церковным догматам относился
отрицательно и видел в них искажение учения Христа. За обедом он любил нападать
на Библию и на церковь и высмеивать традиционные взгляды. Это вызывало у матери
реакцию, и она говорила: “Alexandre, si
tu continues, je
m en vais”[2]. Я говорил уже, что моя бабка, мать отца,
была монахиней. В детстве отец жил в церковно-монашеской атмосфере, и его
заставляли большую часть года поститься. Это вызвало в нем отрицательную
реакцию. Он определился в одной из традиций русского барства, в традиции
вольтерианско-просветительской. Мать моя была полуфранцуженка, по воспитанию и
складу своему более француженка, чем русская. Хотя по рождению она была
православная, но ее традиционная религиозность была усвоена от католической
матери. Мать очень не любила, когда ей говорили, что существует разница между
православием и католичеством, она сердилась и говорила, что разницы никакой нет.
Ничего традиционно православного в ней не было. В детстве у меня не было
радостных и пленяющих впечатлений от православной церковной службы, которые
остаются на всю жизнь. Мои родители были в дружбе с киевским
генерал-губернатором, и меня в детстве водили в генерал-губернаторскую церковь.
Там атмосфера не была духовно-православной, это была атмосфера императорского,
государственного православия. У меня осталось отталкивающее воспоминание о
генералах в лентах и звездах, которые ходили в церковь по долгу службы. На
Печерске, в монастырях, была православная церковная атмосфера, но от Печерска
после смерти бабушки наша семья отошла, и мы там редко бывали. Да я и не любил
монахов. Всякий раз, когда я бывал в Печерске, я испытывал меланхолию и тоску. С
Печерском для меня было связано что-то могильное. Я также никогда не любил
церковнославянского языка. Эстетически я даже предпочитал церковную латынь, и
мне больше нравилась католическая служба. Всю мою жизнь, когда я входил в
готический храм на католическую мессу, меня охватывало странное чувство
воспоминания о чем-то очень далеком, как бы происходившем в другом воплощений. Я
всегда в этом чувствовал что-то таинственное. Но в самых первоначальных формах
моей религиозности элемент сакраментально-литургический был сравнительно слабо
выражен. Мои религиозные переживания носили иной характер. Как я говорил уже, в
кадетском корпусе я однажды на экзамене получил при двенадцатибалльной системе 1
по Закону Божьему (по богослужению). Священник не предвидел, что я буду автором
многих книг по религиозной философии. 1 по Закону Божьему был скандал небывалый
в истории кадетского корпуса. Для меня это характерно. Я никогда не мог пассивно
что-нибудь выучить, не мог выучить и богослужения. И я никак не связывал
богослужения со своим ранним исканием смысла жизни и вечности. В моем отношении
к Православной церкви всегда было что-то мучительное, никогда не было цельности.
Я всегда оставался свободным искателем истины и смысла. Меня рано начала мучить
религиозная тема, я, может быть, раньше, чем многие, задумался над темой о
тленности всего в мире и над вечностью. Но я не помню в своем детстве
ортодоксальных религиозных верований, к которым я мог бы вернуться. Во мне, в
сущности, никогда не произошло того, что называют возвращением к вере отцов.
Более всего меня всегда отталкивала всякая родовая религиозность. Только в
начале московского периода моей жизни я впервые почувствовал красоту старинных
церквей и православного богослужения и пережил что-то похожее на то, что многие
переживают в детстве, но при ином состоянии сознания. Я всегда чувствовал
огромное различие между мной и С. Булгаковым в отношении к унаследованной
православной традиции. С. Булгаков происходил из среды православного
духовенства, его предки были священники. Я же происхожу из среды русского
дворянства, проникнутого просветительски-вольтерианскими, свободомыслящими
идеями. Это создает разные душевные типы религиозности даже при сходстве
религиозных идей.
Во мне также сравнительно слабо была
выражена та основа, которую условно можно назвать натуральным язычеством.
Слишком сильно у меня было чувство зла и падшести мира, слишком остро было
чувство конфликта личности и мира, космического целого. Нет для меня ничего
более чуждого, чем идея космической гармонии. Я много раз задумывался над тем,
действительно ли сильно во мне чувство греха, греха личного, греха человеческой
природы вообще. Вопрос этот мне представляется сложным. Думаю, что я сильнее
чувствую зло, чем грех. Я поражен глубоким несчастьем человека еще более, чем
его грехом. Для меня всегда было неприемлемо понятие греха как преступления,
вызывающего гнев и кару со стороны Бога. Падшесть мира означает не только
греховность мира, ее значение шире. По характеру своему я очень склонен
чувствовать собственное несовершенство и греховность. Мне совершенно чуждо
чувство самоправедности. Но я с особенной силой чувствую страдание и несчастье.
В мировой жизни есть глубокая неправда, есть безвинное страдание. Это с трудом
может признать учение о греховности, которое считается наиболее ортодоксальным.
Я еще буду говорить о том, что учение о Промысле требует радикальной
переработки. В традиционной своей форме это учение ведет к атеизму. Моя вера,
спасающая меня от атеизма, вот какова: Бог открывает Себя миру, Он открывает
Себя в пророках, в Сыне, в Духе, в духовной высоте человека, но Бог не управляет
этим миром, который есть отпадение во внешнюю тьму. Откровение Бога миру и
человеку есть откровение эсхатологическое, откровение Царства Божьего, а не
царства мира. Бог есть правда, мир же есть неправда. Но неправда,
несправедливость мира не есть отрицание Бога, ибо к Богу неприменимы наши
категории силы, власти и даже справедливости. Нет ничего мне более чуждого, чем
довольство миром, чем оправдание миропорядка. По своему первичному чувству жизни
я всегда был спиритуалистом. Слово “спиритуализм” я употребляю не в школьном
смысле и не связываю ни с какой метафизической теорией. Спиритуалистическая
направленность соединялась во мне с направленностью антропоцентрической, с
признанием центрального значения человека. Антропоцентризм я всегда
противополагал космоцентризму. Мне всегда с укором говорили, что я не люблю
материи и чураюсь материальной стороны жизни. Это требует разъяснения. Ошибочно
ставить знак равенства между телом и материей. Тело человека есть прежде всего
форма, а не материя. Форма тела не определяется материальным составом.
Парадоксально можно было бы сказать, что тело есть дух. Я люблю форму тела, но
не люблю материи, которая есть тяжесть и необходимость. Форма тела относится к
личности и наследует вечность. Материя же (“плоть и кровь”) не наследует
вечности. Карус интересно говорит, что душа находится не в мозгу, а в форме. По
своему основному жизне- и мироощущению я никогда не мог быть подавлен
массивностью и тяжестью авторитарной религиозной традиции. Мне нисколько не
импонировала эта массивность. Я вижу в ней отяжеление падшестью мира. Я видел
социологическое объяснение того, чему придавали священное значение в истории.
Иногда во мне просыпался марксист в объяснении истории. Более всего я
сопротивлялся внутрихристианства религиозному материализму. Поэтому же у меня
есть отталкивание от магических элементов религии. Моральный элемент связан с
свободой, магический элемент связан с необходимостью и закованностью. Я очень не
люблю суеверные и, в сущности, языческие элементы в христианстве. Между тем эти
элементы очень выдвигались людьми начала века, обернувшимися к христианству.
Магизм был очень популярен, очень в моде. Я не отрицаю реальности магического,
но иначе его оцениваю. Христианство в истории очень сложный комплекс. В
известном смысле можно сказать, что историческое христианство создано церковью,
религиозным коллективом, как социологическим феноменом. Новое состояние
религиозного коллектива (соборности) может многое изменить. Структура сознания
тут играет огромную роль. Наиболее вечной, наиболее возвышающейся над
социологической символикой мне представлялась эсхатологическая сторона
христианства.
* *
*
Припоминая свой духовный путь, я принужден
сознать, что в моей жизни не было того, что католики и протестанты (гораздо
менее православные) называют convertion и чему приписывают такое центральное значение. Я
говорил уже, что у меня не было резкого обращения, перехода от совершенной тьмы
к совершенному свету. С известного момента моей жизни, которого я не мог бы
отнести к определенному дню моей жизни, я сознал себя христианином и вошел в
путь христианства. Припоминаю только одно мгновение летом в деревне, когда я шел
в тяжелом настроении, уже в сумерки, в саду и нависли тучи. Тьма сгустилась, но
в моей душе вдруг блеснул свет. И это пережитое мгновение я не называю резким
обращением, потому что до этого я не был ни скептиком, ни материалистом, ни
атеистом, ни агностиком, и после этого у меня не были сняты внутренние
противоречия, не наступило полного внутреннего покоя и не перестала меня мучить
сложная религиозная проблематика. Для описания своего духовного пути я должен
все время настаивать на том, что я изошел в своей религиозной жизни из свободы и
пришел к свободе. Но свободу эту я переживал не как легкость, а как трудность. В
этом понимании свободы, как долга, бремени, как источника трагизма жизни мне
особенно близок Достоевский. Именно отречение от свободы создает легкость и
может дать счастье послушных младенцев. Даже грех я ощущаю не как V непослушание, а как утерю свободы.
Свободу же ощущаю как божественную. Бог есть свобода и дает свободу. Он не
Господин, а Освободитель, Освободитель от рабства мира. Бог действует через
свободу и на свободу. Он не действует через необходимость и на необходимость. Он
не принуждает Себя признать. В этом Скрыта тайна мировой жизни. Это первичный
религиозный опыт, замутненный и искаженный наслоениями мировой необходимости. В
применении к себе я потому уже предпочитаю не говорить о резкой
convertion, что я не верю в
существование единой, целостной ортодоксии, в которую можно было бы обратиться.
Я не богослов, моя постановка проблем, мое решение этих проблем совсем не
богословские. Я представитель свободной религиозной философии. Но я читал много
богословских книг, я хотел узнать и определить, что такое “православие”. Свои
чтения и размышления я проверял и дополнял общением с духовным миром
православия, с представителями православной мысли. В результате долгого пути я
принужден сознать, что православие неопределимо, гораздо менее определимо, чем
католичество и протестантизм. Я считал это преимуществом православия, его
меньшей рационализованностью и видел в этом его большую свободу. Я, по совести,
не могу себя признать человеком ортодоксального типа, но православие мне было
ближе католичества и протестантизма, и я не терял связи с Православной церковью,
хотя конфессиональное самоутверждение и исключительность мне всегда были чужды и
противны. Наблюдая над одним богословом, который признавал себя
ультраортодоксальным и даже единственным подлинно православным, я так определил
это православное сознание. “Православие – это я”, – говорит этот ревнитель
ортодоксии и обличитель ересей. Если бы я во что бы то ни стало стоял за
наименование, то я бы ему ответил: “Твой критерий формально верный, но ошибка
твоя в утверждении, что православие это ты, православие это не ты, а я”. Я давно
заметил, что представители ортодоксии и авторитета, в сущности, никакого
авторитета для себя не признают; они себя считают авторитетом и обличают в
ересях митрополитов и епископов; для себя они признают большую свободу и
отрицают ее лишь для других. Для более радикального обращения в православие в
мое время началось особенное увлечение восточными отцами церкви, которым нередко
приписывали то, чего у них найти нельзя. Но греческих отцов церкви я всегда
ценил гораздо более, чем западных, чем схоластиков. Святой Серафим Саровский
стал излюбленным святым, и у него хотели увидеть и то, чего у него не было. В те
годы часто более искали экстаза, чём истины. Это видно по совершенному
равнодушию к исторической критике.
* *
*
В центре моего религиозного интереса
всегда стояла проблема теодицеи. В этом я сын Достоевского. Единственным
серьезным аргументом атеизма является трудность примирить существование
всемогущего и всеблагого Бога со злом и страданиями мира. Все богословские
учения мне представлялись недопустимой рационализацией тайны. Проблема теодицеи
была для меня прежде всего проблемой свободы, основной в моей философской мысли.
Я пришел к неизбежности допустить существование несотворенной свободы, что, в
сущности, означает признание тайны, не допускающей рационализации, и описание
духовного пути к этой тайне. Во многих книгах я развивал свою философию свободы,
связанную и с проблемой зла, и с проблемой творчества. В период, о котором я
говорю, я выпустил книгу “Философия свободы”, еще несовершенный эскиз моей
философии свободы. Впоследствии меня более всего упрекали за мою идею
“несотворенной свободы” (терминология у меня выработалась лишь постепенно).
Обычно связывали эту идею с учением любимого мной Я. Беме об Ungrund e. Но у Беме Ungrund, то есть, по моему толкованию, первичная свобода,
находится в Боге, у меня же вне Бога. Первичная свобода вкоренена в ничто, в
меоне. И это совсем не должно означать онтологического дуализма, который есть
уже рационализация. Наибольшую критику во мне вызывает традиционное учение о
Промысле, которое, в сущности, есть скрытый пантеизм в наименее приемлемой
форме. Об этом я говорил уже. Если Бог-Пантократор присутствует во всяком зле и
страдании, в войне и в пытках, в чуме и холере, то в Бога верить нельзя, и
восстание против Бога оправдано. Бог действует в порядке свободы, а не в порядке
объективированной необходимости. Он действует духовно, а не магически. Бог есть
Дух. Промысел Божий можно понимать лишь духовно, а не натуралистически. Бог
присутствует не в имени Божьем, не в магическом действии, не в силе этого мира,
а во всяческой правде, в истине, красоте, любви, свободе, героическом акте.
Наиболее неприемлемо для меня чувство Бога как силы, как всемогущества и власти.
Бог никакой власти не имеет. Он имеет меньше власти, чем полицейский. Категория
власти и могущества социологическая, она относится лишь к религии как
социальному явлению, есть продукт социальных внушений. Бог не имеет власти,
потому что на Него не может быть перенесено такое низменное начало, как власть.
К Богу не применимо ни одно понятие, имеющее социальное происхождение.
Государство есть довольно низменное явление мировой действительности, и ничто,
похожее на государство, не переносимо на отношения между Богом и человеком и
миром. На Бога и божественную жизнь не переносимы отношения властвования. В
подлинном духовном опыте нет отношений между господином и рабом. Тут правда
целиком в теологии апофатической. Катафатическая теология находится во власти
социальных внушений. Очищение и освобождение христианского сознания от
социоморфизма мне представляется важной задачей христианской философии. Теология
находится во власти социоморфизма, она мыслит Бога в категориях социальных
отношений властвования. И это особенно относится к теологической мысли о
Боге-Отце, о Боге как Творце мира. Я всегда сильнее чувствовал Бога-Сына,
Христа-Богочеловека, Бога человечного, чем Бога-Силу, Бога-Творца. Это и
означало, что мысль о Боге-Отце, Творце мира, мне представлялась наиболее
зараженной и искаженной космоморфизмом и социоморфизмом. В Бога можно верить
лишь в том случае, если есть Бог-Сын, Искупитель и Освободитель, Бог жертвы и
любви. Искупительные страдания Сына Божьего есть не примирение Бога с человеком,
а примирение человека с Богом. Только страдающий Бог примиряет со страданиями
творения. Чистый монотеизм не приемлем и есть последняя форма идолопоклонства. В
противоположность Шлейермахеру и многим другим я думаю, что религия есть не
чувство зависимости человека, а есть чувство независимости человека. Человек
есть существо, целиком зависимое от природы и общества, от мира и государства,
если нет Бога. Если есть Бог, то человек есть существо, духовно независимое. И
отношение к Богу определяется не как зависимость человека, а как его свобода.
Бог есть моя свобода, мое достоинство духовного существа. Ложное учение о
смирении исказило христианство и унизило человека как богоподобного духовного
существа. Оно, конечно, тоже есть порождение социоморфизма. Самое истолкование
грехопадения носит социоморфический характер, то есть понимается как
непослушание верховной власти, как неподчинение высшей силе. Это есть наследие
первобытных верований. Но грехопадение можно понять как утерю свободы или как
испытание свободы. Все, что я говорю сейчас, было для меня не продуктом
отвлеченной мысли, а духовного опыта, жизненного пути. Я мог принять и пережить
христианство лишь как религию Богочеловечества.
Для меня говорить о Богочеловечестве и
богочеловечности значит говорить о религии, в которую я обратился. Я стал
христианином не потому, что перестал верить в человека, в его достоинство и
высшее назначение, в его творческую свободу, а потому, что искал более глубокого
и прочного обоснования этой веры. В этом я всегда чувствовал разницу между собой
и большей частью людей, обратившихся в христианство, православных ли или
католиков и протестантов. Мою веру не может пошатнуть необыкновенно низкое
состояние человека, потому что она основана не на том, что думает сам человек о
человеке, а на том, что думает о человеке Бог. В христианстве есть
двойственность в отношении к человеку. С одной стороны, человек есть существо
падшее и греховное, не способное собственными силами подняться, свобода его
ослаблена и искажена. Но с другой стороны, человек есть образ и подобие Божье,
вершина творения, он призван к царствованию, Сын Божий стал человеком, и в Нем
есть предвечная человечность. Существует соизмеримость между человеком и Богом в
вечной человечности Бога. Без этой соизмеримости нельзя понять самой возможности
откровения. Откровение предполагает активность не только Открывающегося, но и
воспринимающего откровение. Оно двучленно. Из Халкидонского догмата о
Богочеловечестве Иисуса Христа не было сделано антропологических выводов,
стоящих на высоте откровения Богочеловечества. Я много критиковал гуманизм в той
его форме, в какой он сложился в века новой истории. Гуманизм переживает кризис
и крах, поскольку он приходит к сознанию самодостаточности человека. Достоевский
и Ницше с наибольшей силой обозначают этот кризис гуманизма, этот переход его в
антигуманизм, в отрицание человечности. Но мне самому глубоко присущ религиозный
гуманизм, вера в человечность Бога. Это человек бесчеловечен. Бог же человечен.
Человечность есть основной атрибут Бога. Человек вкоренен в Боге, как Бог
вкоренен в человеке. Эта первичная истина затемнена и даже закрыта падшестью
человека, его экстериоризацией, его отпадением не только от Бога, но и от
собственной человеческой природы. Вот как я осознал для себя основной миф
христианской богочеловечности: это есть тайна двойного рождения, рождения Бога в
человеке и рождения человека в Боге. В Боге есть нужда в человеке, в творческом
ответе человека на божественный зов. Эпиграфом своей книги “Смысл творчества” я
взял из Ангелуса Силезиуса: “Ich
weiss dass ohne
mich Gott nicht
ein Nu kann
leben, werd ich
zu nicht, er
muss von Noth
den Geist aufgeben”[3].
Германская мистика глубоко сознала ту тайну, что не только человек не может жить
без Бога, но и Бог не может жить без человека. Это есть тайна любви, нужда
любящего в любимом. Такого рода сознание противоположно сознанию, которое
понимает отношения между Богом и человеком как судебный процесс. Религиозный
гуманизм, вкорененный в идее богочеловечности, призван совершить очищение,
спиритуализацию и гуманизацию человеческой среды, воспринимающей откровение.
Понимание христианского откровения зависит от структуры сознания, которое может
быть шире и уже, глубже и поверхностнее.
Человеческое сознание очень зависит от
социальной среды. и ничто так не искажало и не затемняло чистоту христианского
откровения, как социальные влияния, как перенесение социальных категорий
властвования и рабства на религиозную жизнь и даже на самые догматы. И Священное
Писание есть уже преломление откровения Бога в ограниченной человеческой среде и
ограниченном человеческом языке. Обоготворение буквы Писания есть форма
идолопоклонства. Поэтому научная библейская критика имеет освобождающее и
очищающее значение. Религиозную жизнь я всегда принимал не как воспитание и не
как судебный процесс, а как творчество.
Для меня всегда огромное значение имела
“Легенда о Великом Инквизиторе”. Я видел в ней вершину творчества Достоевского.
Католическое обличье легенды мне представлялось второстепенным. “Великий
Инквизитор” – мировое начало, принимающее самые разнообразные формы, по
видимости самые противоположные – католичества и авторитарной религии вообще,
коммунизма и тоталитарного государства. В книге “Миросозерцание Достоевского” я
высказал свои мысли по этому поводу. Но вот что важно для понимания моего
духовного пути и моего отношения к христианству. В мое сердце вошел образ Христа
“Легенды о Великом Инквизиторе”, я принял Христа “Легенды”. Христос остался для
меня навсегда связанным со свободой духа. Когда мне возражали против того, что
свобода есть основа христианства, то я воспринимал это как возражение против
моего самого первоначального принятия Христа и обращения в христианство.
Отречение от бесконечной свободы духа было для меня отречением от Христа и от
христианства, принятием соблазна Великого Инквизитора. И я видел в истории
христианства и христианских церквей постоянное отречение от свободы духа и
принятие соблазнов Великого Инквизитора во имя благ мира и мирового господства.
Ложно искание гарантий и безошибочных критериев в религиозной жизни. В духовной
жизни есть риск, есть необеспеченность. Символические формы богопочитания
подменили реальное искание Царства Божьего. Возрождение внутри христианства есть
возрождение духа пророческого и мессианского. У меня всегда было особенное
почитание пророков и пророческая сторона религии была особенно близка и, быть
может, подавляла другие стороны. Соблюдение правды, а не жертвоприношения угодны
Богу. У меня всегда было символическое понимание культа и плоти религиозной
жизни и противление тому, что можно назвать наивным реализмом в религии. Но мой
символизм был реалистического, а не идеалистического типа. У меня было
отталкивание и антипатия к религиозному освящению “плоти”, которое было так
популярно в течениях начала XX века. Мысль моя была несвоевременна, она
сопротивлялась главенствующему течению. Мысль моя несвоевременна и сейчас, когда
и в православии, и в католичестве, и в протестантизме есть возврат к
ультраортодоксии. В противоположность господствующим сейчас течениям я всегда
верил, что существует не только универсальное христианство, но и универсальная
религия. Христианство есть вершина универсальной религии. Но самое христианство
не достигло еще вершины, оно еще не завершено. Можно было бы сказать, что
христианство исторически не христианского происхождения. Миф об искуплении носит
универсальный характер и в христианстве он лишь реализуется. Миф для меня не
противоположен реальности, в нем есть реальный элемент. Все это не есть
возражение против христианства, а его защита. Самое главное в христианстве
необъяснимо исторически, оно не исторического, а метаисторического
происхождения. Необъяснима личность Христа-Богочеловека. Но исторически, снизу,
христианство впитало в себя не только еврейский мессианизм, но и все античные
религии, в которых были предчувствия явления Христа-Искупителя. С известного
момента я начал много читать книг по мистике, и меня поражало сходство мистик
всех времен и всех религиозных вероисповеданий. Это сходство обнаруживается на
известной духовной глубине. Различия же обнаруживаются в душевно-телесных
оболочках. Но мистика, как она обнаружилась в исторических ее проявлениях, имеет
свои границы. Мистика монистического типа (в Индии, у Шанкары, у Плотина, у
Экхардта, в монофизитском уклоне христианской монашеской мистики) не решает
проблемы личности, она имеет антиперсоналистическую тенденцию. Такого рода
монистические течения мне чужды, потому что проблема личности и личной судьбы
для меня всегда была центральна. Я всегда был персоналистом по своей религиозной
метафизике. И потому проблема индивидуальной судьбы в вечности была для меня
первее всех проблем. Растворение личности, неповторимой индивидуальности в
безликой божественности, в отвлеченном божественном единстве противоположно
христианской идее о человеке и о богочеловечности. Это всегда означает победу
космоцентризма над антропоцентризмом. Для меня нет более антипатичной идеи, чем
идея растворения человека в космической жизни, признанной божественной. Это
космическое прельщение прельщало и соблазняло многих в начале XX века. Тайна христианства есть тайна
Богочеловечности, тайна встречи двух природ, соединяющихся, но несмешивающихся.
Человек не исчезает, он обоживается, но наследует свою человечность в вечной
жизни. Думаю, что это даже мысль вполне ортодоксальная, но в ортодоксии
недостаточно раскрытая и часто затемненная монофизитской тенденцией. Я все время
боролся против монофизитства во всех его формах. Но я всегда очень любил
германскую мистику, почитаю ее одним из величайших явлений в истории духа. Из
великих германских мистиков более всего любил Я. Беме. Он имел для меня огромное
значение, И я всегда поминаю его в своих молитвах наряду с Достоевским и
некоторыми другими любимыми. Мистический гнозис Я. Беме имел
семитически-кабалистическую прививку, и потому проблема человека имела для него
особенное значение. Неверно причислять его к мистикам космоцентрического типа и
к пантеистам.
Моя внутренняя религиозная жизнь
складывалась мучительно, и моменты незамутненной радости были сравнительно
редки. Не только оставался непреодоленным трагический элемент, но трагическое я
переживал как религиозный феномен по преимуществу. У меня была несимпатия к
успокоенному, довольному религиозному типу, особенная антипатия была к
религиозному млению и к мещанскому религиозному комфорту. Думаю, что мучительный
религиозный путь связан не только с моими внутренними противоречиями, но и с
острым чувством зла и безмерностью моей любви к свободе. У меня всегда был
недостаток религиозной теплоты, теплоты религиозной плоти. Я иногда завидовал
людям, у которых было много этой теплоты. Но еще чаще животная теплота и
связанная с ней душевность претили моему острому эстетическому чувству. Это
эстетическое чувство питалось более эмоциями пессимистическими, чем эмоциями
оптимистическими. Нужно еще сказать, что мечтательность у меня всегда была
сильнее непосредственной душевности. Я все-таки более всего человек мечты. Но я
мало выражал эту свою мечтательную природу во вне. Часто, слишком часто мечту я
переживал как глубокую реальность, действительность же как призрачный кошмар.
Величайшие подъемы моей жизни связаны с внутренней музыкой, вызванной мечтой. Но
эта мечтательность связывается у меня с суровым религиозным реализмом,
отвращением от сентиментально-идеалистической, прекраснодушной религиозности.
Климат и пейзаж моей религиозной жизни мне иногда представлялись как безводная
пустыня с возвышающимися скалами. Да не подумают, что я себе всегда
представлялся человеком, взбирающимся на высокие скалы. Религиозно я скорее
переживал себя как человека с малым количеством благодатных даров. У меня нет
религиозной самоуверенности. Я часто переживал состояние безблагодатности и
богооставленности. Но бывали минуты большого подъема. Помню один сон, самый
замечательный сон моей жизни, в котором отразилось что-то существенное в моем
духовном пути. Я всегда вижу сны и часто мучительные, близкие к кошмару сны.
Только изредка бывали значительные, символические. Снится мне огромная,
необъятная площадь, уставленная деревянными столами и скамейками. На столах
обильная еда. Это Вселенский собор. Я хочу сесть на одну из скамеек около стола
и принять участие в соборном деле и общении. Я вижу сидящими многих своих
хороших знакомых и друзей из православного мира. Но куда я ни пробую сесть, мне
всюду говорят, что свободного для меня места нет. Я обернулся и вижу, что в
конце площади возвышается крутая скала без всякой растительности. Я иду к этой
скале и пытаюсь на нее подняться. Это страшно трудно и руки мои в крови. Сбоку,
внизу я вижу обходную извилистую дорогу, по которой подымается простой народ,
рабочие. Мучительными усилиями я продолжаю взбираться по скале. Наконец, я
достигаю вершины скалы. На самой вершине я вижу образ распятого Христа,
обливающегося кровью. Я падаю у Его ног в полном изнеможении, почти без чувств.
В этот момент я просыпаюсь, потрясенный сном. Когда я рассказал некоторым
православным друзьям этот сон, то мне сказали, что это выражение моей гордости.
Я думаю, что беда была не в моей гордости, беда. была в том, что я был недостоин
высоты этого сна, что он соответствовал моим тайным мыслям и моим мечтам, но не
соответствовал силе моей религиозной воли, моей способности к религиозному
действию. Я всегда сознавал себя человеком недостойным собственной мысли и моих
исканий. Вероятно, беда была тут в моем барстве, которое я лишь частично умел
преодолеть, в гипертрофии мысли и идейного воображения. “Новое религиозное
сознание” совсем не означало притязаний духоносности. В моем понимании и
переживании христианства всегда был сильный эсхатологический элемент. Но я
никогда не чувствовал себя на высоте эсхатологического сознания, которое требует
большой напряженности, активности, целостной отдачи себя. Я не могу сказать, что
я любил “мир”, не могу сказать, что я соблазняюсь “миром”. Но мои душевные
оболочки были озарены “миром”, особенно его впечатлениями, я не достиг
достаточной освобожденности от “мира”.
Меня отделяло от людей, которые считали
себя вполне ортодоксальными, то, что историческое откровение было для меня
вторичным по сравнению с откровением духовным. Духовное откровение, внутреннее
откровение духа реально. Историческое откровение символично, есть символика
духа. Все события мировой и исторической жизни суть лишь символика событий
духовных. Но в истории есть прорывы метаистории и метаисторическое в истории
приобретает исторический характер. Рассказанное в Евангелии несовершенным
человеческим языком приобретает для меня значение, определяющее мою судьбу,
полно для меня смысла не потому, что я усваиваю Евангелие извне, как извне
данное откровение, а потому, что раскрываю, расшифровываю в нем центральные
события духа, мистерию духа. Поэтому для меня приобретает огромное значение
философская критика. Преодоление “просвещения” должно означать не совершенное
его отрицание, не возврат к состоянию до “просвещения”, а достижение состояния
высшего, чем “просвещение”, в которое войдут его положительные завоевания. Я
имею в виду прежде всего “просвещение” в более глубоком, кантовском смысле
совершеннолетия и свободной самодеятельности разума. Меня нередко называли
“модернистом” на православной почве. Я не очень люблю это слово, оно ставит
истину в слишком большую зависимость от времени. Я, конечно, модернист, но в том
смысле, что признаю возможность творческого процесса в христианстве, возможность
новизны. Я не верю в неподвижность сознания, сознание может очищаться,
расширяться и углубляться, и потому многое новое и по-новому может ему
раскрываться. Истина вечна и вечно лишь то, что от истины. Утверждать релятивизм
истины есть оппортунистическая ложь. Я совсем не релятивист и не прагматик. Но
существуют ступени в раскрытии истины, возможны ущемления истины. Истина не
падает на нас сверху как какой-то блестящий предмет, она есть также путь и
жизнь, она приобретается в духовной борьбе, в движении. Наиболее неприемлем
наивный реализм в понимании откровения. Меня связывала со многими
представителями русской религиозной мысли начала XX века великая надежда, что возможно продолжение
откровения в христианстве, новое излияние Духа Святого. Эта надежда была и у
чуждого и враждебного мне П. Флоренского. Вопросы об отношении христианства к
творчеству, к культуре, к общественной жизни требовали новых постановок и новых
решений. Существует вечная истина христианства, и она не зависит от времени, но
христианство в своей исторической, то есть относительной форме приходило к
концу. Новая эпоха в христианстве выражалась главным образом в критике и
предчувствиях. Мне всегда казалось неуместным и нелепым, когда меня обвиняли в
ересях. Еретик по-своему очень церковный человек и утверждает свою мысль как
ортодоксальную, как церковную. Это совершенно не применимо ко мне. Я никогда не
претендовал на церковный характер моей религиозной мысли. Я искал истину и
переживал как истину то, что мне открывалось. Историческая ортодоксия
представлялась мне недостаточно вселенской, замкнутой, почти сектантской. Я не
еретик и менее всего сектант, я верующий вольнодумец. Думы мои вольные,
совершенно свободные, но думы эти связаны с первичной верой. Мне свойственна
незыблемость некой первичной веры. У меня есть религиозное переживание, которое
очень трудно выразить словами. Я погружаюсь в глубину и становлюсь перед тайной
мира, тайной всего, что существует. И каждый раз с пронизывающей меня остротой я
ощущаю, что существование мира не может быть самодостаточным, не может не иметь
за собой в еще большей глубине Тайны, таинственного Смысла. Эта Тайна есть Бог.
Люди не могли придумать более высокого слова. Отрицание Бога возможно лишь на
поверхности, оно невозможно в глубине.
* *
*
В религиозной жизни большое значение имеют
встречи с людьми. Общение с людьми есть путь опытного познания. Я всю жизнь
искал общения и всю жизнь общение мне было трудно. Это одно из главных
противоречий моей природы. Я затрудненный в общении, одинокий человек, но не
желающий остаться замкнутым в себе, тоскующий по общению. По переезде в Москву,
через С. Булгакова, [173]
c которым меня связывали уж
старые отношения, у меня произошла встреча с наиболее характерными православными
кругами, раньше мне чуждыми, с самой сердцевиной русского православия. Это было
для меня уже не книжное, а опытное познание православия, православия, сознающего
себя наиболее истинным. Это прежде всего был М. А. Новоселов и его кружок. В
этом кружке были В. А. Кожевников, друг Н. Федорова и автор главной книги о нем,
человек необъятной учености, Ф. Д. Самарин, Б. Мансуров, осколки старого
славянофильства, ректор Московской духовной академии епископ Федор,
аскетического типа. С. Булгаков в это время был уже близок с этим кругом, и это
означало значительный поворот вправо, религиозно и политически. П. Флоренский,
человек другой формации, тоже бывал в этом кружке. М. Новоселов был центральной
фигурой, и у него на квартире, которая производила впечатление монастырского
общежития, происходили собрания, читались доклады и велись споры. Это была
группировка более правая и более ортодоксальная, чем группировка
Релцсиозно-философского общества, связанного с именем Вл. Соловьева, очень
непопулярного в Новоселовском кружке. Вокруг М. Новоселова собирались люди
истово православные, связанные с монастырями и пустынями, со старцами. Многие
подчинили себя духовному руководству старцев, ездили в Зосимову пустынь, которая
приобрела центральное духовное значение и заменила Оптину пустынь. Известен
своей духовностью был старец Герман, о котором я еще скажу. Сам М. Новоселов –
бывший толстовец, обратившийся в православие. Он издавал популярную православную
библиотеку. По-своему М. Новоселов был замечательный человек (не знаю, жив ли он
еще), очень верующий, безгранично преданный своей идее, очень активный, даже
хлопотливый, очень участливый к людям, всегда готовый помочь, особенно духовно.
Он всех хотел обращать. Он производил впечатление монаха в тайном постриге.
Культура его была узкая, у него не было широких умственных интересов. Он очень
любил Хомякова и считал себя его последователем. Очень не любил Вл. Соловьева,
не прощал ему его гностических тенденций и католических симпатий. Православие М.
Новоселова было консервативное, с сильным монашески-аскетическим уклоном. Но
вместе с тем у него не было того клерикализма и поклонения авторитету иерархии,
которые характерны для правых течений русской эмиграции. Он признавал лишь
авторитет старцев, то есть людей духовных даров и духовного опыта, не связанных
с иерархическим чином. Епископов он ни в грош не ставил и рассматривал их как
чиновников синодального ведомства, склонившихся перед государством. Он был
монархист, признавал религиозное значение самодержавной монархии, но был
непримиримым противником всякой зависимости церкви от государства. Одно время я
посещал собрания у М. Новоселова и принимал участие в прениях. Меня интересовал
этот мир, я искренно хотел более проникнуть в тайну православия и надеялся найти
там большую серьезность, чем в петербургских литературных кругах. Но атмосфера
была мне изначально чуждая, я все время пересиливал себя. Мой прирожденный
антиклерикализм давал себя чувствовать. Но самые люди внушали уважение, особенно
сам Новоселов. Вспоминаю, что однажды в Новоселовском кружке происходили прения
по вопросу о введении в программу духовных академий преподавания сравнительной
истории религий. Тогда встал епископ Федор, тогда ректор Московской духовной
академии, то есть высшего учебного заведения, и сказал: “Зачем сравнительная
история религий, которая может соблазнить? Что такое история религии, что такое
наука, когда речь идет о спасении или гибели души для вечной жизни”. То был
голос традиционного, монашески-аскетического православия, враждебного знанию,
науке, культуре. Это был обскурантизм, от которого я содрогнулся. Этот путь был
для меня невозможен. Я сделал опыт поездки в Зосимову пустынь и встречи со
старчеством. М. Новоселов всех старался туда вести. Я поехал туда с ним и с С.
Булгаковым. Опыт этот был для меня мучительный.
Интеллигенты, возвращавшиеся к
православию, почитали старчество и искали духовного руководства старцев. В те
годы обращенность к старцам была более характерна для интеллигенции, которая
хотела стать по-настоящему православной, чем для традиционно-бытовых
православных, которые никогда от церковного православия не отходили. Старцев
почитали не только новые православные, но также далекие от церкви теософы и
антропософы. Они видели в старцах посвященных. О старчестве создавался настоящий
миф. Предполагали, что кроме известных старцев, живущих в определенных
монастырях и. пустынях, есть еще скрывающиеся старцы, местопребывание которых
неизвестно или известно немногим. Люди искали духовных учителей и руководителей.
Для православных течений того времени характерен культ святого Серафима.
Монашество святого Серафима представлялось новым белым монашеством, в нем видели
веяние Духа Святого. В разговорах святого Серафима с Мотовиловым видели
откровение глубины православия, православного пневмоцентризма. В старчестве
видели продолжение той же как бы эзотерической традиции православия. Я перечитал
литературу, необходимую для ознакомления с Оптиной пустынью и старцем Амвросием.
В образе старца Амвросия я не нашел ничего похожего на то, что в него хотели
вложить. Старец Амвросий принадлежал к очень традиционному типу монашеского
православия, был достойнейшим его представителем. В отличие от святого Серафима,
в котором действительно были белые лучи, в старце Амвросии было что-то унылое, в
нем не было веяния нового духа. В Зосимовой пустыне было два старца – старец
Герман, который считался особенно духовным, и старец Алексей, схимник и
затворник, который на соборе окончательно решил избрание патриарха Тихона, ему
поручено было решить выбор между двумя кандидатами, вытянув из урны имя.
Зосимова пустынь расположена во Владимирской губернии. Никаких особенных красот
в ней нет. В день, когда мы приехали, там была великая княгиня Елизавета
Федоровна, которую я видел в церкви. Для меня это было неприятное впечатление
как знак связи Православной церкви с императорским режимом. Служба была длинная,
значительную часть ночи. За мной в церкви стоял П. Флоренский, тогда еще не
священник. Я обернулся и увидел, что он плачет. Мне потом сказали, что он
переживал очень тяжелый период. Я должен был исповедываться у старца Германа. Но
нас согласился принять и старец Алексей, находившийся в затворе. Разговор с ним
произвел на меня очень тяжелое впечатление. Ничего духовного я не почувствовал.
Он все время ругал последними словами Льва Толстого, называя его Левкой. Я очень
почитаю Л. Толстого, и мне это было неприятно. Было что-то вульгарное в манере
говорить старца Алексея и не было ничего духовно-поучительного. Иное впечатление
произвел на меня старец Герман. Старец Алексей был из “образованных”, и это
самое плохое. Старец Герман был простой мужик, без всякого образования. Он
произвел на меня впечатление большой доброты и благостности. Я почувствовал
большую снисходительность старца к человеческим грехам и слабостям. Более
сильное и значительное впечатление на меня впоследствии произвел отец Алексей
Мечев. О старце Германе у меня осталась хорошая память. Но это не то, что о нем
говорили и чего искали. Во всяком случае мне было ясно, что я не принадлежу к
людям, которые отдают свою волю духовному руководству старцев. Мой путь был иной
и, может быть, более трудный. Рано утром я стоял у окна монастырской гостиницы
Зосимовой пустыни и смотрел на падающий мокрый снег. У меня было печальное
настроение, я испытывал меланхолию трудной и противоречивой духовной судьбы. Я
вполне готов каяться в своих многочисленных грехах и в этом согласен был
смиряться. Но я не мог смирить своих исканий нового духа, своего познания,
своего свободолюбия. Одно время я довольно много читал аскетических духовных
книг типа “Добротолюбия”. В них можно найти, конечно, некоторые элементарные и
бесспорные истины. Но у меня всегда оставалось тяжелое чувство унижения
человека, отрицания всякого творческого порыва и подъема. Более всего я все-таки
любил “Подражание Христу”. Это книга, возвышающаяся над конфессиями. В ней есть
благородная печаль, горькое чувство человеческой жизни и судьбы. Я не говорю о
книгах мистических. Германская мистика имела для меня особенное значение. После
Пророков, книги Иова, Экклезиаста, Евангелий мои любимые духовные авторы
германские мистики, более всего Я. Беме и Ангелус Силезиус, отчасти Таулер. Но
я, в сущности, всегда думал, что монашеская аскеза, особенно сирийского типа,
есть искажение учения Христа, есть монофизитство, она находится в противоречии с
откровением о Богочеловечности. С этим связан пережитый мной кризис, потрясение,
которое я испытал в духовном опыте творчества. Более всего меня отталкивали
книги епископа Феофана Затворника, самого популярного у нас духовного писателя.
Все, что писал Феофан Затворник не об аскезе и внутренней жизни, а о
практической морали и об отношении к общественной жизни, ужасно своей
непросветленностью, своим мракобесием и рабством. Аскетический подвиг в течение
двадцати лет затвора не просветляет ума и нравственного сознания, не
вырабатывает подлинно христианского отношения к жизни общества. У меня нарастало
восстание против некоторых сторон православия, против состояния Православной
церкви, против обскурантизма иерархии, против синодального* рабства. Меня
поражает и поражало, с какой легкостью утверждают совсем не соответствующее
действительности, этой презренной эмпирической действительности. Говорят,
например, что церковь есть рай на земле. Походит ли это на неприглядную
церковную действительность? Уж скорее можно было бы сказать, что церковь есть
земля на небе. Такая церковь есть церковь нуменальная, а не феноменальная. Но я
твердо стою на том, что преодоление самоутверждения и гордыни есть главное в
христианстве. Это самоутверждение и гордыня скрываются и за
смирением.
В это время вокруг меня процветали всякого
рода оккультические течения. Наиболее интересно было течение антропософическое.
Оно увлекало более культурных людей. Вяч. Иванов был связан с оккультизмом, и
одно время на него имела влияние А. Р. Минцлова, эмиссар Р. Штейнера в России.
Андрей Белый сделался антропософом. Молодые люди, группировавшиеся вокруг
“Мусагета”, все были захвачены антропософией или другими формами оккультизма.
Искали тайных обществ, посвященных. Подозревали друг друга в причастности к
оккультным организациям, В разговорах были оккультные намеки. Старались
обнаружить оккультные знания, которых в действительности не было. Я признаю
существование оккультных дарований в человеке. Но у большей части людей,
увлеченных в то время оккультизмом, я никаких оккультных дарований не замечал.
Ультраправославный П. Флоренский тоже был причастен к оккультизму. Это связано
было с его магическим мироощущением, и в нем, может быть, были оккультные
способности. Я говорил уже, что в ранней молодости, в личной своей жизни я
столкнулся с оккультизмом, связанным с индусскими Махатмами. У меня была
отрицательная реакция, и я вел борьбу с этими веяниями. Мое отношение к
оккультизму сложно вот почему. Я не могу признать всю сферу оккультных явлений
шарлатанством или самообманом, не могу объяснить эти явления исключительно
психопатологией. Я допускаю существование оккультных сил в человеке и оккультных
явлений, еще не исследованных научно. Оккультные течения проходят через всю
историю человечества с первобытных времен. Во все времена также существовали
оккультные общества и ордена. Это должно что-то значить, иметь какой-то смысл.
Это явление требует углубленного объяснения. Не думаю также, чтобы всю сферу
оккультных явлений можно бы отнести к действию сил демонических, как думают
многие православные и католики. Наиболее противоположными христианству я считаю
формы оккультизма, заменяющие религию и придающие себе религиозное значение. Моя
критика оккультизма, теософии и антропософии связана была с тем, что все эти
течения космоцентричны и находятся во власти космического прельщения, я же видел
истину в антропоцентризме и самое христианство понимал как углубленный
антропоцентризм. В антропософии, которую я знал лучше и по книгам и по людям, я
не находил человека, человек растворялся в космических планах, как в теософии я
не находил Бога, Бог также растворялся в космических планах. Популярность
оккультических и теософических течений я объяснял космическим прельщением эпохи,
жаждой раствориться в таинственных силах космоса, в душе мира, а также
неспособностью церковного богословия ответить на запросы современной души. Но
темой моей жизни была тема о человеке, о его свободе и его творческом призвании.
Оккультизм есть сфера магии по преимуществу, то есть необходимости, а не
свободы. Магия есть господство над миром через познание необходимости и
закономерности таинственных сил мира. Свободы духа я не видел у людей,
увлеченных оккультизмом. Они не владели оккультными силами, оккультные силы
владели ими. Антропософия разлагала целость человеческой личности, потрошила
душу не менее психоанализа. Она усилила разложение личности у Андрея Белого, не
помогла ему собрать и концентрировать личность. Некоторые антропософы
производили на меня впечатление людей одержимых, находящихся в маниакальном
состоянии. Когда они произносили слова “доктор (то есть Штейнер) сказал”, то
менялось выражение глаз, лицо делалось иным и продолжать разговор нельзя было.
Верующие антропософы гораздо более догматики, гораздо более авторитарны, чем
самые ортодоксальные православные и католики. Мне хотелось больше ознакомиться с
антропософией, которой начали увлекаться близкие мне люди. Благодаря знакомству
с антропософами я получил возможность прослушать цикл лекций Р. Штейнера,
которые он прочел в Гельсингфорсе в антропософической ложе. Я многое там ощутил.
Атмосфера была мне очень чуждой, и я все время вел с ней борьбу. Сам Штейнер, с
которым я познакомился, произвел на меня сложное впечатление и довольно
мучительное. Но он не произвел на меня впечатления шарлатана. Это человек,
который убеждал и гипнотизировал не только других, но и самого себя. У него были
разные лица, то лицо добродушного пастора, он и одет был как пастор, то лицо
мага, владеющего душами. В нем было что-то аскетическое и страдальческое.
Вероятно, главным соблазном его была власть над душами. Редко кто производил на
меня впечатление столь безблагодатного человека, как Штейнер. Ни одного луча,
падающего сверху. Все хотел он добыть снизу, страстным усилием прорваться к
духовному миру.
Книги Штейнера мне всегда
казались скучными и малоталантливыми. Обыкновенно говорили, что это
популяризация и что нужно слушать его курсы, чтобы оценить его. Но в курсе о
Бхагават-Гите, который я прослушал в антропософической ложе, я нашел совершенно
то же, что и в книгах. Разница лишь в том, что у Штейнера был ораторский талант,
литературного же таланта не было. Его манера говорить была магическим актом
овладения душами при помощи жестов, повышений и понижений голоса, меняющегося
выражения глаз. Он гипнотизировал своих учеников, некоторые даже засыпали. А.
Белый, который в то время почти совсем не знал немецкого языка, тоже подвергся
гипнотическому воздействию. Штейнер читал еще публичную лекцию о свободе воли,
которая показалась мне очень посредственной и философски не интересной, как не
интересна его философская (не теософическая) книга “Философия свободы”. Из
пребывания в Гельсингфорсе я вынес некоторое поучение и еще более укрепился в
своей критике антропософии и оккультизма вообще. Я это выразил в статье в
“Русской мысли”, которая вызвала негодование антропософов. Нужно еще сказать об
А. Р. Минцловой, которая одно время играла большую роль в литературных кругах,
увлекающихся оккультизмом.
С А. Р. Минцловой я встретился впервые в
Петербурге у В. Иванова. Я тогда мало обратил на нее внимания. После
преждевременной смерти Л. Д. Зиновьевой-Анибал А. Минцлова приобрела огромное
влияние на В. Иванова в качестве утешительницы. Утешение носило оккультный
характер. Больше внимания я обратил на Минцлову, когда она приехала в Москву для
уловления в антропософические сети А. Белого и молодых людей, группировавшихся
вокруг него. Она была послом Штейнера в России. Через нее рассчитывали получить
посвящение. Это была некрасивая полная женщина с выпученными глазами. В ней было
некоторое сходство с Блаватской. Внешность была скорее отталкивающая. У нее были
только красивые руки, я всегда обращал большое внимание на руки. Минцлова была
умная женщина, по-своему одаренная, и обладала большим искусством в подходе к
душам, знала, как с кем разговаривать. Я-воспринимал влияние Минцловой как
совершенно отрицательное и даже демоническое. С ней у меня было связано странное
видение. После ее приезда в Москву вот что произошло со мной: я лежал в своей
комнате, на кровати, в состоянии полусна; я ясно видел комнату, в углу против
меня была икона и горела лампадка, я очень сосредоточенно смотрел в этот угол и
вдруг под образом увидел вырисовавшееся лицо Минцловой, выражение лица ее было
ужасное, как бы одержимое темной силой; я очень сосредоточенно смотрел на нее и
духовным усилием заставил это видение исчезнуть, страшное лицо растаяло. Потом
Женя, которая обладает большой чувствительностью, видела ее в форме змеи, с
которой мне приходилось бороться. Минцлова чувствовала мое враждебное к ней
отношение и хотела его преодолеть. Это привело к тому, что в следующее лето она
на два дня заехала к нам в деревню в Харьковскую губернию, по дороге в Крым.
Разговоры с ней были интересны. Но ей не удалось склонить меня на свою сторону.
Очень странно было ее исчезновение. Из Крыма она вернулась в Москву. Через
несколько дней после возвращения она вышла с приятельницей, у которой
остановилась, на Кузнецкий мост. Приятельница повернула в одну сторону, она в
другую. Она больше не возвращалась и исчезла навсегда. Это еще более
способствовало ее таинственной репутации. Молодые люди, во всем склонные видеть
явления оккультного характера, говорили то, что она скрылась на Западе, в
католическом монастыре, связанном с розенкрейцерами; то, что она покончила с
собой, потому что была осуждена Штейнером за плохое исполнение его поручений.
Такие лица, как Минцлова, могли иметь влияние лишь в атмосфере культурной элиты
того времени, проникнутой оккультными настроениями и исканиями. В этой атмосфере
было много бессознательной лживости и самообмана, мало было любви к истине.
Хотели быть обманутыми и соблазненными. Терпеть не могли критики. Все захотели
быть приобщенными к истинному розенкрейцерству, как это было у нас в масонских
течениях конца XVIII и начала
XIX века. Но тогда было
больше наивности. У людей есть неистребимая потребность играть в жизни роль,
быть приобщенным к чему-то самому главному, к центру, определяющему человеческие
судьбы. Человек сознает свое значение и играет роль то от того, что он причастен
к центру революционной деятельности, к революционному комитету, определяющему
движение, то от того, что причастен к самому подлинному, наиправославнейшему
православию, то от того, что причастен к оккультному ордену, посвящен в
оккультную традицию. Во всех случаях действуют одни и те же психологические
пружины. Во всех случаях человек надеется возвысить себя не через личные
качества и достижения, а через причастность к играющим роль группировкам. В
десятые годы XX века в России
многие культурные, но творчески бессильные молодые люди более всего мечтали о
том, чтобы быть приобщенными к тайне розенкрейцерства. И молодые девушки
влюблялись в тех молодых людей, которые давали понять о своей причастности к
оккультным обществам, как в другие годы и в другой обстановке влюблялись в тех
молодых людей, которые давали понять о своей причастности к центральному
революционному комитету. Эротика всегда у нас окрашивалась в идеалистический
цвет. В 30 годы она носила шеллингианский характер, в 60 годы нигилистический, в
70 годы народнический, в 90 годы марксистский, в начале XX века она приобретала окраску “декадентскую”, в
десятые годы XX века она
делалась антропософической и оккультической. Это явление смешное, в нем
обнаруживается недостаточная выраженность личности, но оно свидетельствует о
русском идеализме.
Очень характерной фигурой описываемого
времени был Андрей Белый, человек больших дарований. Временами в нем
чувствовались проблески гениальности. У этой очень яркой индивидуальности
твердое ядро личности было утеряно, происходила диссоциация личности в самом его
художественном творчестве. Это, между прочим, выражалось в его страшной
неверности, в его склонности к предательству. С А. Белым у нас были странные
отношения. У меня была к нему симпатия. Я очень ценил его романы “Серебряный
голубь” и “Петербург”, написал о них две статьи, в которых даже преувеличил их
качества. А. Белый постоянно бывал у нас в доме, ел, пил и даже иногда спал у
нас. Он производил впечатление друга дома. Со мной он постоянно соглашался, так
как вообще не мог возражать в лицо. Потом внезапно на некоторое время совершенно
исчезал. В это время он обыкновенно печатал какую-нибудь статью с резкими
нападениями на меня, с карикатурными характеристиками меня. То же он делал и с
другими своими друзьями, с Мережковскими, с Э. Метнером, с Г. А. Рачинским, с В.
Ивановым. У меня было такое впечатление, что он сводил счеты за то, что,
соглашаясь с глазу на глаз, не будучи согласен, он отыгрывался в ругательных
статьях. Рассчитывать на А. Белого нельзя было ни в каком отношении. Он стал
штейнерианцем, но в известный момент стал смертельным врагом Штейнера и писал о
нем ужасные вещи, потом опять вернулся в лоно штейнерианства. В лето 17 года он
был страстным почитателем А. Ф. Керенского, был почти влюблен в него и изображал
свои чувства у нас в гостиной посредством танцев. Но потом он также был увлечен
большевизмом и увидел в нем рождение нового сознания и нового человека.
Одаренность А. Белого была огромная, и в его творчестве было что-то новое. Но он
не мог создать никакого художественно совершенного произведения. Наиболее
оригинальны были его “Симфонии”, форма совершенно новая. А. Белый – самая
характерная фигура эпохи, более характерная, чем В. Иванов, который был связан с
культурными эпохами прошлого. В. Иванов – настоящий ученый, у него огромные
знания. У А. Белого знания были сомнительные, он все постоянно путал. У него
были симпатии к германской духовной культуре, и он вдохновлялся германскими
влияниями. Но он не знал как следует немецкого языка и ничего по-настоящему
по-немецки не прочел. А. Белый характерен для разных течений начала века, потому
что он не мог оставаться в чистой литературе и в эстетическом сознании, его
символизм носил мистический и оккультический характер, он отражал все духовные
настроения и искания эпохи. Он был одержим ужасами и страхами, роковыми
предчувствиями, смертельно боялся встреч с японцами и китайцами. Он был
несчастный человек, у него была тяжелобольная душа. Иногда он бывал
очарователен. На него трудно было сердиться. Он чувствовал себя одиноким, хотя
был окружен друзьями и даже обожанием. Пошатнулся образ человека, и Белый более
всех отразил это в своем творчестве. Я же считал своей миссией бороться за образ
человека.
В те годы встречалось много интересных
людей. Как бездарна нынешняя “великая историческая эпоха” в сравнении с
талантливостью той эпохи. Очень запомнился мне один очень яркий человеческий
образ. Однажды вошел к нам в столовую во время завтрака таинственный человек.
Все почувствовали странность его появления. Это был nordischer Mensch[4], напоминающий викинга: огромного роста,
очень красивый, но уже среднего возраста, с падающими на плечи кудрями, одетый в
плащ. На улице он ходил без шляпы. Когда мы ходили с ним по Москве, то он
обращал на себя всеобщее внимание. Он прожил с нами дней десять. Это было очень
интенсивное общение. Он был очаровательный человек и, несмотря на свою несколько
театральную внешность, вызывал доверие. В нем было много доброты и внимания к
людям. Он оказался шведским врачом Любеком. Он специально был направлен ко мне и
проникся ко мне большой симпатией. Более всего поражал Любек своей
проницательностью, близкой к ясновидению. Он многое угадывал относительно людей,
которых видел первый раз и о которых ничего не слыхал. Относительно Вячеслава
Иванова он проявил настоящее ясновидение. Он был мистик и мистически одарен.
Сила его была не в философской или богословской мысли. П. Флоренский, которому я
помогал разговаривать с ним по-немецки, причислил его к мистикам и теософам типа
Сведенборга, которого он признавал сравнительно невинным. Любек встречал с нами
Новый год, это был канун 1914 года. И вот что более всего нас поразило. Было
большое общество, и все пытались делать предсказания на следующий год. О войне
никто не думал. Любек сделал следующее предсказание. В наступающем году начнется
страшная мировая война, Россия потерпит, поражение и будет обрезана в своей
территории, после этого будет революция. Обо мне лично сказал, что во время
революции я стану профессором Московского университета, что тоже оказалось
верно. Прозрения Любека поразительны, потому что в это время политическое
положение Европы не давало оснований ждать войны. О Любеке у меня осталось очень
хорошее воспоминание. У Лидии было особенно близкое общение с Любеком. Женя со
своей склонностью к ясновидению по-особому его вопринимала. Я знал, что у него
есть санатория для нервных больных в Финляндии. Меня очень огорчило, когда я уже
за границей получил известие, что Любек кончил жизнь самоубийством. Я это тяжело
пережил. Почему такая судьба? Правда, из общения с Любеком я мог заключить, что
в нем есть неразрешимое противоречие, есть трагический надлом. И все же
необъяснима судьба людей.
Теперь перехожу в совершенно другую
атмосферу.
* *
*
В известный год моей жизни, который я
считаю счастливым, я пришел в соприкосновение и вступил в общение с новой для
меня средой народных богоискателей, познакомился с бродячей народной религиозной
Россией. В то время в московском трактире около церкви Флора и Лавра (недалеко
от Мясницкой) происходили по воскресеньям народные религиозные собеседования
разного рода сектантов. Меня это очень заинтересовало, и я отправился на такое
собеседование. Оно произвело на меня очень сильное впечатление. Это была
бродячая Русь, ищущая Бога и Божьей правды. Я принял очень активное участие в
религиозных спорах и с некоторыми сектантами вступил в личное общение. Тут
обнаружились моя способность к общению и беседе с людьми из народной среды,
чуждыми нашему образованию и культуре, и симпатии этих людей ко мне. Народные
собрания в трактире назывались Ямой. Там было огромное разнообразие религиозных
направлений – бессмертники (самая интересная из сект), баптисты и евангелисты
разных оттенков, левого толка раскольники, духоборы, скрытые хлысты, толстовцы.
Бессмертники, новая секта мистического типа, которая меня наиболее
заинтересовала, распадалась на несколько типов – бессмертников Ветхого Завета,
бессмертников Нового Завета и бессмертников Третьего Завета. Прежде всего меня
поразил народный язык сектантов – сильный, красочный, образный, по сравнению с
которым интеллигентский язык был бледным и отвлеченным. Никита Пустосвят, так
именовали одного из сектантов, давал такого рода реплики: “Не паши мне по
голове”. В общем беседа стояла на довольно высоком уровне, была мистическая
напряженность, сложная и углубленная религиозная мысль, было страстное искание
правды. Для изучения русского народа эти собрания были неоценимы. Некоторые из
сектантов были настоящими народными гностиками и развивали целые гностические
системы. Чувствовались в некоторых течениях подземные манихейские и богумильские
влияния. Мотивы диалистические соответствовали чему-то во мне самом. Но я очень
спорил против сектантского духа и старался опрокинуть их замкнутые системы.
Более всего поражало, что представитель каждой секты сознавал себя в абсолютной
истине, а других в заблуждении и лжи. Это и вызывало во мне наибольшее
противление. Секты мистического характера были интереснее сект характера
рационалистического. Наибольшая несимпатия у меня была к баптистам, я не мог
вынести их сознания собственной спасенности, выраженного в рассудительной форме.
Толстовцы были малоинтересны. Самое жалкое впечатление производил православный
миссионер, который должен был опровергать и обличать сектантов. Он топил
православие, и даже когда он говорил что-то верное, это производило
отталкивающее впечатление. Более всего меня заинтересовали бессмертники, и я
отдал много сил на беседы и споры с ними. Бессмертники приходили и ко мне на
дом. Основная идея бессмертников была та, что они никогда не умрут и что люди
умирают только потому, что верят в смерть или, вернее, имеют суеверие смерти.
Как и все сектанты, они основывались на текстах Священного Писания. Победу
Христа над смертью они понимали не в смысле воскресения мертвых, а в смысле
достигнутого эмпирического бессмертия, в том смысле, что смерти нет для
уверовавших во Христа. Если люди умирали, то потому только, что не верили в
победу Христа над смертью. Если бессмертник умрет, то потому, что потеряет веру.
Опровергнуть бессмертников не было никакой возможности, факт смерти ничего им не
доказывал, кроме слабости веры. Один бессмертник говорил, что, когда его будут
хоронить и оплакивать, он будет идти около гроба и смеяться над маловерами.
Смерть есть такая же иллюзия для бессмертников, как болезнь для “христианской
науки”; есть порождение ложной веры, и ей нужно противопоставить истинную веру.
Мне говорили, что были и бессмертники-сатанисты, это те, которые верили лишь в
собственную бессмертность, всех же остальных людей считали обреченными на
смерть. Русская народная религиозная мысль глубоко задумалась над проблемой
смерти. В секте бессмертников, как и во всех сектах, была несомненная и важная
истина, но взятая в исключительности и оторванности от других сторон истины, от
полноты истины. Никита Пустосвят, из левого раскола, однажды на собрании подошел
ко мне и сказал: “Если хочешь знать истину, то пригласи меня к себе”. Я,
конечно, захотел знать истину и пригласил его к себе. Он сел посреди комнаты и
начал развивать мне очень сложную гностическую систему изумительно красивым,
образным народным языком. Моей мыслью он совсем не интересовался. Я пытался ему
возражать, но это оказалось безнадежным. Это был абсолютно убежденный человек,
сознавший себя носителем едино-спасающей истины. Это тяжелая сторона
сектантства. Но меня поражал ум многих сектантов. Я часто узнавал мысли,
знакомые мне из чтения Я. Беме и других христианских мистиков-теософов. Я
заметил, что Беме у нас с начала XIX века просочился в народную среду. Его даже в
народе считали святым. У меня было исключительное почитание Беме, и мне было
интересно его влияние. Народные религиозные собрания в Яме скоро были прекращены
полицией, характерное явление старого режима. Для меня было ясно, что
официальное казенное православие было бессильно бороться с сектантскими
религиозными движениями в народе, оно могло лишь запрещать и преследовать. В то
время как я посещал Яму, А. Белый писал свой роман “Серебряный голубь”, в
котором он описывал мистическую народную секту, родственную хлыстовству. Я
предложил ему пойти в Яму и послушать сектантов. К моему удивлению, он отказался
идти и положился лишь на свою художественную интуицию. Эта интуиция оказалась
изумительной, он что-то угадал в русском мистическом сектантстве. Но наиболее
интересные индивидуальные встречи с народными богоискателями у меня произошли в
другом месте.
Лето мы проводили в течение ряда лет в
деревне, принадлежавшей матери Лидии, в Харьковской губернии, около Люботина.
Летом того года, в который я общался с сектантами в Яме, ко мне пришли из
соседней усадьбы Шеерманов для духовных бесед со мной. Выяснилось, что очень
близко от нас владелец усадьбы, Вл. А. Шеерман, толстовец по убеждениям, устроил
толстовского типа колонию, духовную общину. Там были не только толстовцы,
толстовцы даже составляли меньшинство. Со всех сторон стекались туда искатели
Бога и жизни по Божьей правде и из интеллигенции, и из народа. Там можно было
встретить и представителей разного рода сект, и одиночек, открывших свой способ
спасения мира. Одиночек-богоискателей было даже больше, чем сектантов в
собственном смысле слова. В этом своеобразном духовном центре я встретил впервые
добролюбовцев, последователей Александра Добролюбова, декадентского поэта,
который стал странником, искателем праведной жизни и основал целое духовное
движение. С добролюбовцами общение было трудно, потому что они давали обет
молчания и на ваш вопрос ответ мог последовать лишь через год. Я считал это
недостатком внимания к людям. Сам Владимир Шеерман был чудесный человек,
кристально чистый, исключительно преданный исканию праведной жизни. Его
толстовство не было узко сектантским и удушливым, как у многих других. Я-очень
любил Л. Толстого, но не любил толстовцев. Один толстовец, который ходил к нам с
В. Шеерманом, был невыносим своим морализмом и осуждением всех. Брат Вл.
Шеермана был направления скорее оккульnно-теософического, чем толстовского. Меня очень
обрадовало существование такого духовного центра около нас, как раскрытие новых
возможностей общения. Население шеермановской колонии не было постоянным и
устойчивым. Часто являлись новые люди. Многие лишь проходили через этот духовный
центр по дороге на Кавказ, чтобы жить в кавказских горах. Все вновь являвшиеся
богоискатели и правдоискатели обыкновенно приходили ко мне и вели духовные
беседы. Я перевидал очень много людей этого типа и хорошо ознакомился-с этой
стороной жизни русского народа. Я не мыслю себе Россию без этих людей и этого
рода духовных движений. Это есть характерное русское странничество. Что сталось
с этой страннической духовной Россией в коммунистическом строе. В России
самодержавно-монархической легче было быть странником, чем в России советской,
одержимой стремлением к тоталитарной организации жизни. Я слыхал, что на Кавказе
были совершенно раздавлены духовные движения и общины. Все эти искатели
праведной жизни в Боге, которых я встречал в большом количестве, были
революционерами, хотя революционность их была духовная, а не политическая. Все
они были религиозные анархисты, в этом близкие Л. Толстому, близкие и мне. Меня
поражало, что одиночки обыкновенно имели свой верный способ спасения мира и
человека и приходили мне изложить этот способ спасения. В них был гностический
элемент в том смысле, что спасение зависело от знания истины. Значение злой воли
в человеческой жизни недооценивалось. Некоторые производили впечатление
одержимых idee fixe, но все целиком отдавали себя исканию
истины и осуществлению праведной, божественной жизни. Вспоминаю одного, у
которого была последовательно продуманная система спасения. Он исключительно был
сосредоточен на проблеме времени как источнике зла. Он считал время победимым и
проповедывал, что нужно “завернуться в мгновении”, тогда все входит в вечную
жизнь, победится смерть. В его системе было что-то верное, но в целом было
упрощение и преувеличение части, многие проблемы совершенно ускользнули из его
сознания. Нужно сказать, что всем было свойственно упрощение в мысли, опрощение
в жизни. Не знаю, как они выносили мою философскую и культурную усложенность,
мой склонный к проблематическому ум. Но они относились ко мне дружественно и
любили со мной разговаривать.
Самым большим моим другом был Акимушка.
Это был простой мужик, чернорабочий. У него было очень плохое зрение, и он
производил впечатление человека, который на что-нибудь наткнется или упадет. Он
был безграмотный. По своим манерам он иногда напоминал А. Белого. Беседы с ним
были духовно углубленными, он стоял на высоте самых трудных мистических тем,
характерных для германской мистики. Он мне был ближе, чем многие интеллигентные
и культурные люди, с ним мне было легче разговаривать. Общение с Акимушкой
убедило меня в неверности народнической точки зрения на существование пропасти
между культурным слоем и народом. Акимушка говорил мне, что ему далек
крестьянин, поглощенный материальными вопросами, а близок я, с которым может
разговаривать об интересующих его духовных вопросах. Существует единство в
царстве духа. Акимушка рассказал мне однажды о необыкновенном событии,
происшедшем с ним, когда он был мальчиком. Он был пастухом и пас стадо. И вдруг
у него явилась мысль, что Бога нет. Тогда солнце начало меркнуть, и он
погрузился в тьму. Он почувствовал, что если Бога нет, то и ничего нет, есть
лишь совершенное ничто и тьма. Он как будто бы совершенно ослеп. Потом в глубине
ничто и тьмы вдруг начал загораться свет, он вновь поверил, что есть Бог,
“ничто” превратилось в мир, ярко освещенный солнцем, все восстановилось в новом
свете. Акимушка, вероятно, никогда не слыхал о Мейстере Экхардте и Я. Беме, но
он описывал опыт, очень родственный опыту, описанному этими великими мистиками.
В Акимушке была своеобразная утонченность. Это был один из самых замечательных
людей, каких я в жизни встречал. Более чем у кого-либо меня поражало у него
мистическое чувство жизни и мистическая жажда. Внешняя жизнь объективного мира
для него как будто бы совсем не существовала, и он не мог в ней ориентироваться,
был детски беспомощен. Вместе с тем в нем чувствовалась большая доброта и
благожелательство. Он часто приходил к нам в дом, обедал у нас, потом мы
совершали с ним прогулки и вели духовные беседы. Через некоторое время он уехал
на Кавказ и исчез. Память о нем я очень храню. Я также храню память о художнике
Б. и его жене. Они были близки к добролюбовцам. Б. был очень красив, в нем было
что-то францисканское и очень благостное. Его жена внешне была менее
привлекательна, но очень умна, и беседа с ней была интересна. Она была ближе к
православию, любила “Добротолюбие” и постоянно читала восточную
мистико-аскетическую литературу. Самого Б. я больше любил, но с его женой более
охотно беседовал на духовные темы. Б. часто приходил к нам в дом. Потом они тоже
уехали на Кавказ, куда стекались разные духовные течения. Меня всегда поражало,
что все эти люди забывали чуждый им, слишком помещичий стиль нашего дома и
дорожили духовным общением прежде всего. Вспоминаю о годах общения с этими
людьми как о лучших в моей жизни и о людях этих как о лучших людях, каких мне
пришлось встречать в жизни. Испорченный наследственным барством и эгоизмом
философа и писателя, дорожащего прежде всего благоприятными условиями для своего
умственного творчества и писательства, я мало делал по сравнению с этими людьми
для осуществления праведной жизни, но в глубине своего сердца я мечтал о том же,
о чем и они. Вспоминаю счастливые дни в деревне на Рождество. Сильный мороз, все
в снегу, сад освещен лунным светом и создается сказочная атмосфера. Подъезжает
Вл. Шеерман на розвальнях и везет с собой нового гостя. Шеерман в тулупе,
большая борода вся в снегу. Он смотрит ласково своими добрыми глазами. В
гостиной пылает камин. Наш любимый мопс Томка лежит весь закрытый красным
одеялом и рычит при входе неизвестных людей. Начинается духовная беседа. Какая
система спасения мира у нового гостя? В это время мир уже приближался к страшной
мировой войне, которая открывает эру катастроф, несчастий и страданий, которым
не видно конца.
* *
*
У меня очень нарастало восстание против
официального православия, против исторических форм церковности. С горечью должен
сказать, что впечатления от церковно-православной жизни в большинстве случаев у
меня были тяжелые и вводящие в соблазн. По поводу дела имяславцев на Афоне, в
котором принимала участие русская иерархия и дипломатия, я написал негодующую
статью “Гасители Духа”, направленную против Святейшего Синода. У меня не было
особенных симпатий к имяславству, но меня возмущали насилия в духовной жизни и
низость, не-духовность русского Синода. Номер газеты, в которой была напечатана
статья, был конфискован, а я отдан под суд по статье о богохульстве, которая
карала вечным поселением в Сибири. Мой адвокат признавал мое дело безнадежным.
Дело откладывали ввиду войны и невозможности вызвать всех свидетелей. Так оно
оттянулось до революции, и революция прекратила это дело. Если бы революции не
было, то я был бы не в Париже, а в Сибири, на вечном поселении. Летом 17 года, в
стихии революции, в Москве происходили церковные собрания, подготовлявшие
епархиальный съезд и собор. Я никогда не любил церковных собраний, меня
отталкивала их малая духовность. Но я пытался ходить на эти собрания, хотя
никакой активной роли на этих собраниях не собирался играть. Впечатление у меня
осталось очень тяжелое и отталкивающее. Я решил никогда больше церковных
собраний не посещать. Я бы характеризовал эти собрания как собрания чайных союза
русского народа. Всякий, бывший на этих собраниях, должен был вынести
впечатление о глубокой связи Православной церкви с реакцией и контрреволюцией, с
самодержавной монархией, с “черносотенными” настроениями. Ныне Православная
церковь от этого совершенно освободилась. Вместе с тем отталкивал мещанский,
малодуховный характер средней церковной массы. Ведь и уровень проблем, которыми
был занят собор, был невысокий и совсем не соответствовал катастрофическому
характеру эпохи. На соборе не было поднято ни одной проблемы, поставленной
русской религиозной мыслью. Это было мещанское, бытовое православие, занятое
исключительно мелочными, хотя и необходимыми, вопросами внешнего церковного
устроения. Даже участие таких людей, как С. Булгаков и князь Е. Трубецкой,
которые составляли большую часть документов собора, не могло поднять уровня. Тут
обнаружилась необыкновенная косность официальной церковности. Помню, что в
начале революции я с большим трудом убедил священника нашего прихода в Большом
Власьевском переулке выбросить из церковной службы слово о самодержавном
государе императоре. Священник этот был прекрасный человек (в старой России было
немало хороших священников, хотя почти не было хороших епископов), но он весь
был проникнут старыми церковно-государственными принципами. Крушение
самодержавной монархии представлялось ему крушением Православной церкви. Когда
начались преследования против церкви и духовенства, то нашлось много людей,
преданных своей вере и согласных терпеть страдание и мучение. Церковная
атмосфера очистилась гонениями.
Но никаких признаков возникновения нового творческого сознания внутри церковного православия заметить нельзя было. Церковь, как традиционный социальный институт, оказалась сильнее, чем церковь как мистический организм. Но у меня было одно светлое впечатление от Православной церкви перед самой моей высылкой из советской России. Это моя встреча с отцом Алексеем Меченым. Он был из белого духовенства, но почитался старцем. У меня всегда оставалась антиклерикальная закваска, и мой антиклерикализм питался впечатлениями от людей церкви. Самое сильное и самое отрадное впечатление от всех встреч с духовными лицами у меня осталось от отца Алексея Мечева. От него исходила необыкновенная благостность. Я в нем не заметил никаких отрицательных бытовых черт духовного сословия. Вспоминаю с очень теплым чувством о беседе с ним перед самым моим отъездом за границу. Он очень благословлял этот отъезд и говорил, что у меня есть положительная миссия в Западной Европе. Мы беседовали в его маленькой комнатке около церкви, был яркий солнечный день, и отец Алексей был в белом. Он во всяком случае был представителем белого, а не черного православия. Он, между прочим, говорил, что не следует рассчитывать ни на какие интервенции и военные насилия для свержения большевизма, а исключительно на духовный переворот внутри русского народа. Рассказывал о красноармейцах, которые приходили по ночам к нему каяться. Все это соответствовало моим собственным настроениям. Через отца Алексея я чувствовал связь с Православной церковью, которая у меня никогда не порывалась вполне, несмотря на мою острую критику и мое ожидание совершенно новой эпохи в христианстве. Во всяком случае, я всегда чувствовал себя принадлежащим мистической Церкви Христовой. В моем религиозном положении было родство с положением Вл. Соловьева.
Когда я попал за границу и соприкоснулся с
русской эмиграцией, то это было одно из самых тяжелых впечатлений моей жизни. Об
этом буду говорить в другом месте. Скажу только, что русская православная
атмосфера за рубежом может лишь оттолкнуть от православия человека, который
дорожит истиной, правдой и духовной свободой. Эта атмосфера заражена глубокой
реакцией, и религиозной, и политической. Всего печальнее, что этим заражена
молодежь. Даже часть молодежи, социально поворачивающаяся к коммунизму, заражена
религиозной реакционностью. Ищут не правды, а порядка и сильной власти. В
православном зарубежье обнаружились клерикальные настроения, которых в прошлом у
нас не было, В православии не было клерикализма, который вдруг начали утверждать
как единственно истинное православие. Епископы и священники были почти
обоготворены. Если какой-нибудь епископ старой формации не склонен был
преувеличивать своего авторитета, то молодежь была недовольна и требовала от
него авторитарного иерархического сознания, то есть, в сущности, подчинения
сознанию молодежи. Большая часть эмиграции рассматривала Православную церковь
как орудие желанного государственного порядка. Утверждался примат политики над
духом, как в православии императорском. Это саддукеи. Меньшая часть дорожила
прежде всего ортодоксальной церковностью, и христианство для нее сводилось к
храмовому благочестию и к млению от уставных церковных служб. Я острее чем
когда-либо почувствовал страшный соблазн: отсутствие благодатного просветления у
людей, почитающих себя ортодоксально верующими, постоянно посещающих церковные
службы, молящихся, часто причащающихся. Это есть омертвение духовности во
внешнем обряде, законе, уставе, православное фарисейство, много худшее
фарисейства древнееврейского, которое было вершиной религии юдаизма. Традиция
русской творческой религиозной мысли казалась совершенно прерванной, ее
поддерживала лишь небольшая группа представителей философской и богословской
мысли, которых не признавали настоящими православными. У меня нарастал настоящий
бунт против этой атмосферы, и я не пропускал случая, чтобы не выступить с
протестом устным и письменным. Я буду еще много говорить о моем соприкосновении
с западным христианским миром, с католиками и протестантами. Эти отношения были
сложные. Мне очень свойствен сверх-конфессионализм (это слово я предпочитаю
слову интер-конфессионализм). Я всегда особенно хотел реформации, хотя и не в
специально протестантском смысле. Эта реформация или глубокая духовная реформа
необходима и для протестантского мира. Но вполне понятной может стать моя
внутренняя религиозная жизнь и моя религиозная драма только в связи с пережитым
мной внутренним опытом, глубоким внутренним кризисом – я имею в виду основную
мечту моей жизни, тему о творчестве человека. Об этом в следующей главе. Но чем
более я думаю о том, как сойти христианству с мертвой точки и вступить на новый
творческий путь, тем более прихожу к тому, что это есть путь эсхатологического
христианства, верного мессианской идее. Бог открывает себя миру, но Он не
управляет этим миром. Этим миром управляет князь мира сего. “Да приидет Царствие
Твое”. Это значит, что в этом мире нет еще Царства Божьего, Царство Божье
ожидается и к нему лишь идут. Царство Божье есть иное по сравнению с царством
мира. Идея Царства Божьего должна быть понята эсхатологически. Так и понимают
многие историки христианства (И. Вейсс, Луози, Швейцер). Но Царство Божье не
только ожидается, оно и творится. Эсхатологическое сознание предполагает
глубокое изменение человеческого сознания. Очень по-разному переживают люди и
представители религиозной мысли религиозную драму. Моя религиозная драма очень
мало имеет общего с драмой, пережитой Кирхегардтом, или с обычной драмой
мучительных сомнений. Моя религиозная драма прежде всего в том, что я очень
мучительно переживаю обычные, ставшие ортодоксальными понятия о Боге и об
отношении Бога и человека. Я не сомневаюсь в существовании Бога, но у меня
бывают мгновения, когда приходит в голову кошмарная мысль, что они, ортодоксы,
мыслящие отношения между Богом и человеком социоморфически, как отношения между
господином и рабом, правы, и тогда все погибло, погиб и я. В пределе религий
кошмар грезится, как явление злого Бога, который из рабства мыслится людьми как
добрый. Этому противополагается иной религиозный опыт – Бог не понят человеком,
Бог ждет от человека дерзновенного творческого ответа. Но этим налагается на
человека безмерно большая ответственность и тяжесть, чем обычное требование
победы над грехами. Предельное дерзновение в том, что от человека зависит не
только человеческая судьба, но и божественная судьба.
[Н.А.Бердяев] | [«САМОПОЗНАНИЕ» - Оглавление] | [Библиотека "ВЕХИ"]
© 2000, Библиотека "Вехи"
[1] Mysterium tremendum – ослепляющая тайна (нем.) – выражение немецкого теолога и философа религии Рудольфа Отто (1869– 1937).
[2] “Александр, если ты будешь продолжать, я уйду” (фр.).
[3] “Я знаю, что без меня Бог не может прожить ни одного мгновения, превратись я в ничто, он, лишившись меня, испустит дух” (нем.).
[4] Nordischer Mensch–северный (скандинавский) человек (нем.).