Франц Кафка.Процесс. Глава

[Ф.Кафка] | [«Процесс» - ОГЛАВЛЕНИЕ] | [Библиотека «Вехи»]

Франц Кафка
Процесс

Глава шестая
Дядя. Лени

Однажды к концу дня, когда К. был очень занят отправкой почты, к нему в кабинет, оттеснив двух курьеров, принесших бумаги, проник его дядюшка Альберт, небогатый землевладелец. Увидев дядю, К. испугался меньше, чем пугался раньше, при одной мысли о его приезде. Приезд дяди был неизбежен − об этом К. знал еще месяц назад. Уже тогда он мысленно видел, как, слегка сутулясь, с мятой шляпой-панамой под левой рукой, дядя спешит к нему и, уже издали протягивая правую руку, торопливо и бесцеремонно сует ее для рукопожатия через стол, опрокидывая все, что стоит на пути. Дядя вечно спешил: он был одержим навязчивой мыслью, будто за свое однодневное пребывание в столице ему нужно не только успеть сделать все, что он себе наметил, но, кроме того, не упустить ни одного интересного разговора, дела или развлечения, какие ему предоставит случай. И К. , многим обязанный своему бывшему опекуну, должен был помогать ему, чем только можно, и в довершение ко всему пригласить к себе переночевать. "Призрак из провинции" − так называл его К. про себя.

Поздоровавшись на ходу − сесть в кресло, как предложил К. , ему было некогда, − дядя попросил К. остаться с ним наедине.

− Это необходимо, − сказал он, с трудом переводя дух. − Для моего спокойствия это необходимо.

К. тотчас выслал курьеров из комнаты с указанием никого к нему не впускать.

− Что я слышал, Йозеф? − воскликнул дядя, как только они остались вдвоем, и, сев на стол, не глядя, подмял под себя какие-то бумаги, чтобы сидеть было помягче.

К. промолчал, он знал, что будет дальше, но, внезапно оторванный от срочной работы, он вдруг поддался ощущению приятной усталости и уставился в окно на противоположную сторону улицы: со своего места он видел только маленький треугольный просвет − кусок глухой стены между двумя витринами.

− И ты еще смотришь в окно! − крикнул дядя, воздевая руки. − Ради всего святого, Йозеф, ответь мне! Неужели это правда, неужели это действительно так?

− Милый дядя, − сказал К. , с трудом выходя из оцепенения. −Понятия не имею, чего ты от меня хочешь

− Йозеф, − сказал дядя с укоризной, − насколько я знаю, ты всегда говорил правду. Неужели твои последние слова дурной знак?

− Теперь я догадываюсь, о чем ты, − покорно сказал К. − Видимо, ты слыхал о моем процессе.

− Вот именно, − сказал дядя, медленно кивая головой, − я слыхал о твоем процессе.

− От кого же? − спросил К.

− Мне об этом написала Эрна, − сказал дядя. − Тебя она давно не видела, ты, к сожалению, мало ею интересуешься, и, однако, она все узнала. Сегодня я получил от нее письмо и, разумеется, немедленно приехал. Это единственная причина, но причина весьма основательная. Могу прочитать то место, которое касается тебя? Он вытащил письмо из бумажника. Вот оно: "Йозефа я давно не видела, на прошлой неделе заходила в банк, но Йозеф был так занят, что меня к нему не впустили. Прождала почти час, но потом пришлось уйти домой − у меня был урок музыки. Мне очень хотелось с ним поговорить, может быть, в другой раз удастся. Ко дню рождения он прислал мне огромную коробку шоколадных конфет, вот какой он милый и внимательный. Тогда я забыла вам об этом написать и вспомнила только сейчас, когда вы спросили про него. К сожалению, в нашем пансионе шоколад исчезает немедленно; не успеешь обрадоваться, что тебе подарили столько шоколаду, как его уже нет. Кстати, мне необходимо рассказать вам про Йозефа еще одну вещь. Как я уже писала, меня к нему в банк не пропустили потому, что он был занят с каким-то господином. Сначала я терпеливо ждала, а потом спросила курьера, надолго ли его задержат. Курьер ответил, что, должно быть, надолго, потому что разговор, очевидно, идет о процессе, который затеян против господина старшего прокуриста. Я спросила, что это еще за процесс, не ошибся ли он, а он сказал − нет, не ошибся, затеян процесс, и процесс очень серьезный, но больше он ничего не знает. Сам он с удовольствием помог бы господину прокуристу, потому что господин прокурист хороший, справедливый человек, но как за это взяться − он не знает, можно только пожелать, чтобы за него заступились люди влиятельные. Наверно, так оно и будет и все кончится хорошо, но пока, судя по настроению господина прокуриста, дела вовсе не так хороши. Конечно, я не придала этому разговору никакого значения, постаралась успокоить этого глупого курьера, запретила ему рассказывать другим и вообще считаю его слова просто болтовней. И все-таки было бы хорошо, если бы ты, милый папа, в следующий приезд вник в это дело, тебе легко будет узнать подробности, а если понадобится, то ты сможешь вмешаться через твоих влиятельных знакомых. Если же это не понадобится − а так оно, видимо, и есть, − то по крайней мере твоей любящей дочери раньше представится возможность обнять тебя, чему она будет очень рада". Хорошая девочка! − сказал дядя, окончив чтение, и смахнул слезинку с глаз.

К. утвердительно кивнул: в последнее время из-за всех этих историй он совсем забыл про Эрну, даже про ее день рождения забыл: про шоколад она выдумала, только чтобы оправдать его перед дядей и тетей. Это было очень трогательно. Он про себя решил регулярно посылать ей билеты в театр, но, даже если этого было и мало, он все равно никак не был расположен посещать пансион и разговаривать с маленькой, восемнадцатилетней гимназисткой.

− Ну, что же ты мне скажешь? − спросил дядя. После чтения письма он перестал суетиться и волноваться и как будто собрался перечитать его еще раз.

− Да, дядя, − сказал К. , − это правда.

− Правда? − воскликнул дядя. − То есть как это правда? Какой процесс? Уж не уголовный ли?

− Да, уголовный, − сказал К.

− И ты спокойно сидишь тут, когда тебе грозит уголовный процесс! − еще громче закричал дядя.

− Чем я спокойнее, тем исход будет лучше, − сказал К. устало. − Да ты не бойся!

− Нет, ты меня не успокаивай! − кричал дядя. − Йозеф, милый Йозеф, подумай же о себе, о твоих родных, о нашем добром имени! Ты всегда был нашей гордостью, ты не должен стать нашим позором! Нет, твое отношение мне не нравится, − и, наклонив голову набок, он искоса посмотрел на К. − Так себя не ведет ни в чем не повинный человек в здравом уме. Скорее скажи мне, в чем дело, тогда я сумею тебе помочь. Тут, конечно, замешаны банковские операции?

− Нет, − сказал К. и встал. − И вообще, милый дядя, ты слишком громко говоришь; курьер, наверно, подслушивает за дверью. Мне это неприятно. Лучше выйдем отсюда. Постараюсь, если смогу, ответить на все твои вопросы. Я отлично понимаю, что несу ответственность перед семьей.

− Правильно! − вскричал дядя. − Очень правильно. Ну, скорее, Йозеф, пойдем скорее!

− Но мне надо еще отдать кое-какие распоряжения, − сказал К. и тут же вызвал по телефону своего заместителя, который через несколько минут вошел в кабинет.

Дядя взволнованно показал ему жестом, что его вызывал К. , а не он, хотя это и без того было ясно. Стоя у письменного стола, К. тихим голосом, указывая на различные бумаги, объяснил молодому человеку, что надо сегодня сделать в его отсутствие, и тот выслушал его холодно, но внимательно. Дядя все время мешал, таращил глаза, кусал губы, и хотя он явно не слушал, но одно его присутствие было помехой. Потом он стал расхаживать по комнате, останавливался то перед окном, то перед картиной, причем у него то и дело вырывались разные восклицания: "Нет, мне это совершенно непонятно!" − или: "Скажите на милость, что же теперь будет?" Молодой человек делал вид, что ничего не замечает, спокойно выслушал до конца все поручения К. , кое-что записал и вышел, поклонившись К. и дяде, но в эту минуту дядя стоял к нему спиной, смотрел в окошко и, раскинув руки, судорожно мял гардины.

Не успела дверь закрыться, как дядя закричал:

− Наконец-то он ушел, этот паяц! Теперь и мы можем уйти. Наконец-то!

К сожалению, никакими силами нельзя было заставить дядю прекратить вопросы насчет процесса, пока они шли по вестибюлю, где стояли чиновники и курьеры и где как раз проходил заместитель директора банка.

− Так вот, Йозеф, − говорил дядя, отвечая легким поклоном на приветствия окружающих, − скажи мне откровенно, что это за процесс?

К. ответил несколькими ничего не значащими фразами, даже пустил смешок и только на лестнице объяснил дяде, что не хотел говорить откровенно при этих людях.

− Правильно, − сказал дядя. − А теперь рассказывай!

Наклонив голову и торопливо попыхивая сигарой, он стал слушать.

− Прежде всего, дядя, − сказал К. , − этот процесс не из тех, какие разбирают в обычном суде.

− Это плохо! − сказал дядя.

− Почему? − спросил К. и посмотрел на дядю.

− Я тебе говорю − это плохо! − повторил дядя. Они стояли у парадной лестницы выходившей на улицу, и так как швейцар явно прислушивался, то К. потянул дядю вниз, и они смешались с оживленной толпой. Дядя взял К. под руку, прекратил настойчивые расспросы о процессе, и они молча пошли по тротуару.

− Но как же это случилось? − спросил наконец дядя и так внезапно остановился, что люди, шедшие за ним, испуганно шарахнулись. − Такие вещи сразу не делаются, они готовятся исподволь. Должны же были появиться какие-то признаки, намеки, почему ты мне ничего не писал? Ты же знаешь, что для тебя я готов на все, я до сих пор в каком-то смысле считаю себя твоим опекуном и до сих пор гордился этим. Конечно, я и сейчас тебе помогу, только теперь, когда процесс уже на ходу, это очень трудно. Во всяком случае, тебе лучше всего сейчас же взять небольшой отпуск и поехать к нам в деревню. Теперь я замечаю, как ты исхудал. В деревне ты окрепнешь, и это полезно, ведь тебе, безусловно, предстоят всякие трудности. А кроме того, ты некоторым образом уйдешь от суда. Здесь они располагают всякими мерами принуждения, которые они автоматически могут применить и к тебе; а в деревню они должны сначала послать уполномоченных или пытаться подействовать на тебя письмами, телеграммами, телефонными звонками. Это, конечно, ослабляет напряжение, и хотя ты не будешь вполне свободен, но все же сможешь передохнуть.

− Но мне могут запретить выезд, − сказал К. , − поддаваясь дядиному ходу мыслей.

− Не думаю, чтобы они на это пошли, − задумчиво сказал дядя. − Даже если ты уедешь, они все же не теряют власти над тобой.

− А я-то думал, − сказал К. и подхватил дядю под руку, чтобы он не останавливался, − я-то думал, что ты всему этому придаешь еще меньше значения, чем я, а смотри, как близко к сердцу ты все это принял.

− Йозеф! − закричал дядя, пытаясь вырвать у него руку и остановиться, но К. его не отпустил. − Ты стал совсем другим, в тебе всегда было столько здравого смысла, неужели именно сейчас он тебе изменил? Хочешь проиграть процесс? Да ты понимаешь, что это значит? Это значит, что тебя просто вычеркнут из жизни. И всех родных ты потянешь за собой или, во всяком случае, унизишь до предела. Возьми себя в руки, Йозеф! Твое равнодушие сводит меня с ума! Посмотришь на тебя и сразу поверишь пословице: "Кто процесс допускает, тот его проигрывает".

− Милый дядя, − сказал К. , − волноваться бессмысленно и тебе, да и мне, если бы я волновался. Волнениями процесс не выиграешь, поверь хоть немного моему практическому опыту, прислушайся, как я всегда прислушивался к тебе и прислушиваюсь сейчас, хоть и с некоторым удивлением. Ты говоришь, что вся наша семья тоже будет втянута в процесс − правда, лично я этого никак не пойму, впрочем, это несущественно, − но, если это так, я охотно буду тебе повиноваться во всем. Однако отъезд в деревню я считаю нецелесообразным даже с твоей точки зрения, потому что это будет похоже на бегство, на признание своей вины. Кроме того, хотя меня здесь и больше преследуют, однако отсюда я могу лучше руководить своим делом.

− Правильно, − сказал дядя таким тоном, словно они наконец поняли друг друга. − Я предложил это только потому, что мне показалось, будто ты своим равнодушием все испортишь, если останешься тут. И я считаю более правильным вместо тебя поработать в твою пользу. Но раз ты решил сам в полную силу взяться за дело, то, разумеется, это куда лучше.

− Значит, сговорились, − сказал К. − А есть ли у тебя предложения, какие шаги мне надо предпринять в дальнейшем?

− Раньше нужно хорошенько все обдумать, − сказал дядя. − Не забывай, что я уже лет двадцать почти безвыездно живу в деревне, ну и, конечно, чутье на такие дела со временем притупляется. К тому же теряешь нужные связи с людьми, которые, наверно, лучше в этом разбираются. В деревне ото всех отрываешься, понимаешь. Но в сущности самому это заметно только при таких обстоятельствах, как сейчас. И вообще все это для меня было несколько неожиданно, хотя, как ни странно, после письма Эрны я уже что-то подозревал, а сегодня увидел тебя и сразу все понял. Но это не важно, главное сейчас − не терять времени.

С этими словами он привстал на цыпочки и замахал руками, подзывая такси; крикнув адрес шоферу, он потянул за собой К. в машину.

− Едем к адвокату Гульду, − сказал он, − он мой школьный товарищ. Тебе, конечно, знакома эта фамилия? Нет?! Очень странно. Ведь он славится как защитник и адвокат бедняков. А я питаю особое доверие к нему как к человеку.

− Я согласен со всем, что ты предпримешь, − сказал К. , хотя суетливость и настойчивость дяди вызывали в нем некоторую неловкость. Было не очень приятно ехать в качестве обвиняемого к адвокату для бедняков. − Я и не знал, − сказал он, что по таким делам тоже можно привлекать адвокатов.

− Ну как же, − сказал дядя, − это само собой понятно. Почему бы и нет? А теперь расскажи мне все, что было до сих пор, мне надо знать все подробности твоего дела.

К. тут же стал рассказывать, ничего не умалчивая, и эта полная откровенность была единственным протестом, который он позволил себе против дядиного утверждения, что его процесс большой позор. Имя фройляйн Бюрстнер он упомянул только один раз, и то вскользь, но это не нарушило откровенности рассказа: ведь фройляйн Бюрстнер действительно никакого отношения к процессу не имела. Рассказывая, К. смотрел в окошко такси и заметил, что они как раз проезжают мимо предместья, где находятся канцелярии суда. Он обратил на это внимание дяди, но тот не нашел ничего особенного в таком стечении обстоятельств. Такси остановилось у мрачного дома. Дядя тотчас позвонил в первую же дверь нижнего этажа и, пока они ждали ответа, оскалил в улыбке свои крупные зубы и прошептал:

− Восемь часов вечера − довольно необычное время для посещения адвоката. Но Гульд на нас не рассердится.

В дверном окошечке показались два больших темных глаза, взглянули на посетителей и снова исчезли, но дверь так и не отворилась. Дядя и К. дали друг другу понять, что оба видели эти глаза.

− Видно, новая горничная, боится чужих, − сказал дядя и постучал еще раз.

Снова появились глаза, сейчас они могли показаться грустными, но, может быть, это был только обман зрения, вызванный газовым светом − над их головами горел газовый рожок, он шипел очень громко, но света давал мало.

− Откройте! − крикнул дядя и застучал кулаком в дверь. Мы друзья господина адвоката!

− Господин адвокат болен, − пробормотал кто-то сзади.

В дверях, в глубине небольшого подъезда, стоял господин в шлафроке, он и произнес эти слова чрезвычайно тихим голосом.

Дядя, уже обозленный долгим ожиданием, резко обернулся к нему и воскликнул:

− Болен? Вы говорите, он болен? − И угрожающе надвинулся на господина, будто тот и был сама болезнь.

− Вам уже открыли, − сказал господин, указывая на дверь адвоката, и, подобрав полы шлафрока, исчез. Дверь действительно была открыта, и молоденькая девушка в длинном белом фартуке − К. узнал ее темные, чуть выпуклые глаза − стояла в прихожей со свечой в руке.

− В другой раз открывайте поживее! − сказал дядя вместо приветствия девушке, слегка присевшей в ответ. − Пойдем, Йозеф, − обратился он к К. , который медленно протискивался мимо девушки.

− Господин адвокат болен, − сказала девушка, но дядя, не останавливаясь, побежал к следующей двери. К. залюбовался девушкой, когда она повернулась, чтобы запереть входную дверь − у нее было круглое, как у куклы, личико; округлыми были не только бледные щеки и подбородок, круглились даже виски и края лба.

− Йозеф! − крикнул дядя и, обернувшись к девушке, спросил: − Опять с сердцем плохо?

− Как видно, да, − сказала девушка; она уже успела пройти со свечой вперед и открыть дверь комнаты.

В дальнем углу, куда еще не проникал свет от свечки, с подушек поднялась голова с длинной бородкой.

− Лени, кто это пришел? − спросил адвокат. Ослепленный светом, он не мог рассмотреть гостей.

− Это Альберт, твой старый друг, − сказал дядя.

− Ах, Альберт, − повторил адвокат и опустился на подушки, как будто перед этими гостями не нужно было притворяться.

− Неужели тебе так плохо, − спросил дядя, присаживаясь на край постели. − Мне просто не верится. Наверно, у тебя обычный твой сердечный приступ, он скоро пройдет, как проходил раньше.

− Возможно, − сказал адвокат тихим голосом. − Но так худо мне еще никогда не было. Дышать трудно, совсем не сплю, день ото дня слабею.

− Вот как, − сказал дядя и крепко прижал широкой ладонью свою шляпу к колену. − Неважные новости! А уход за тобой хороший? Здесь так уныло, так темно. Правда, я у тебя давно не бывал, но раньше мне все казалось веселее. Да и эта твоя барышня не очень-то приветлива. А может, она притворяется?

Девушка все еще стояла со свечой у двери; насколько можно было судить по ее мимолетным взглядам, она обращала больше внимания на К. , чем на дядю, даже когда тот заговорил о ней. К. облокотился на спинку стула, пододвинув его поближе к девушке.

− Для такого больного человека, как я, важнее всего покой, − сказал адвокат. − Мне тут совсем не уныло. − и, помолчав, добавил: − А Лени хорошо за мной ухаживает. Она молодец.

Дядю эти слова не убедили, он был явно настроен против сиделки, и хотя он ничего не возразил больному, но сурово следил глазами за девушкой, когда она подошла к кровати, поставила свечу на ночной столик, наклонилась к больному и, поправляя подушки, что-то ему зашептала. Забыв, что надо щадить больного, дядя встал со стула и начал расхаживать за спиной сиделки с таким видом, что К. не удивился бы, если бы он схватил ее за юбку и оттащил от кровати. К. смотрел на все спокойно, болезнь адвоката даже пришлась кстати: иначе он сам никак не мог бы остановить дядюшкино рвение, с каким тот взялся за его дело, а сейчас дядя отвлекся и особого рвения не проявлял, и это было К. очень на руку.

Но тут дядя, может желая обидеть сиделку, сказал:

− Барышня, попрошу вас оставить нас одних хоть ненадолго, мне нужно обсудить с моим другом кое-какие личные дела.

Сиделка, наклонившись над больным, как раз поправляла простыни у стенки и, обернувшись, словно в противовес дяде, который сначала заикался от злости, а потом вдруг выпалил ту фразу, сказала очень спокойно:

− Вы же видите, как болен господин адвокат. Он не может сейчас обсуждать личные дела.

Вероятно, она повторила слова дяди только по инерции, но даже беспристрастный человек мог бы принять это за насмешку, а уж дядя взвился как ужаленный.

− Ах ты проклятая! − пробормотал он голосом, сдавленным от возмущения, так что почти нельзя было разобрать слова.

К. испугался, хотя и ожидал такой вспышки, и бросился к дяде, готовый закрыть ему рот обеими руками. К счастью, больной, приподнявшись на кровати, выглянул из-за спины девушки; дядя сделал мрачное лицо, словно проглотил какую-то гадость, но уже спокойнее сказал:

− Вы, знаете, мы еще не окончательно выжили из ума; если бы то, чего я требую, было невозможно, я бы не требовал. Пожалуйста, уходите!

Сиделка стояла у постели, выпрямившись и повернув голову к дяде, а сама, как показалось К. , поглаживала руку адвоката.

− При Лени ты можешь говорить все, − сказал адвокат, и в его голосе явно прозвучала настойчивая просьба.

− Дело не меня касается, − сказал дядя, − тайна не моя. − И он резко отвернулся, словно входить ни в какие препирательства не желает, однако дает им время на размышление.

− А чья же? − спросил адвокат слабеющим голосом и опустился на подушки.

− Моего племянника, − сказал дядя. − Я его привел сюда. − И он представил К. : − Это Йозеф К. , прокурист.

− А-а! − сказал больной уже гораздо оживленнее и протянул руку. − Простите, я вас не заметил. − Выйди, Лени, − сказал он сиделке. Та не стала возражать, и адвокат пожал ей руку, словно прощаясь надолго. − Значит, так, − сказал он дяде, когда тот, успокоенный, подошел поближе. − Значит, ты не навестить больного пришел, а по делу.

Казалось, что до сих пор адвоката угнетала мысль о том, что его пришли навещать как больного, потому что он вдруг совсем ожил, приподнялся и сел, опираясь на локоть, что само по себе было утомительно, и все время теребил бороду, глубоко запуская в нее пальцы.

− Стоило только этой ведьме уйти, и вид у тебя сразу стал гораздо лучше, − сказал дядя. − Тут он остановился и, шепнув: − Пари держу, что она подслушивает! − подскочил к двери. Но за дверью никого не оказалось, и дядя вернулся не то чтобы разубежденный, потому что ее отсутствие показалось ему еще большей низостью, а скорее озлобленный.

− Ты в ней ошибаешься, − сказал адвокат, но защищать сиделку не стал; может быть, он хотел этим показать, что она в защите не нуждается, и уже гораздо более сочувственно продолжал: − Что же касается дела твоего уважаемого племянника, то я почел бы себя счастливым, если бы у меня хватало сил на эту чрезвычайно трудную работу; но я очень боюсь, что сил у меня не хватит, однако попробую сделать все, что смогу; а если не справлюсь, можно будет привлечь еще кого-нибудь. Откровенно говоря, это дело меня слишком сильно заинтересовало, чтобы я решился отказаться от всякого участия в нем. И если сердце у меня не выдержит, то трудно найти более достойную причину его остановки.

К. не понимал, казалось, ни слова из этой речи, он посмотрел на дядю, ища объяснения, но тот со свечой в руке сидел на ночном столике, с которого уже скатился пузырек с лекарством, кивал головой, соглашаясь с каждым словом адвоката, и нет-нет да поглядывал на К. , приглашая и его выразить свое согласие. Может быть, дядя уже раньше рассказал адвокату о процессе? Но это было невозможно, весь ход событий говорил против этого.

− Не понимаю. . . − начал наконец К.

− Нет, это я, по-видимому, вас не понял, − удивленно и растерянно перебил его адвокат. − Может быть, я поторопился? О чем же вы хотели со мной посоветоваться? Я решил, что речь идет о вашем процессе?

− Разумеется, − сказал дядя и обернулся к К. − Чего ты не понимаешь? − спросил К.

− Да откуда же вы знаете обо мне и о моем процессе?

− Ах, вот оно что! − с улыбкой сказал адвокат. − На то я и адвокат, я бываю в судейских кругах, там говорят о разных процессах, и невольно запоминаешь самые выдающиеся, особенно если они касаются племянника твоего друга. Ничего удивительного в этом нет.

− Чего тебе надо? − опять спросил дядя у К. − Ты как-то неспокоен.

− Вы бываете в этих судейских кругах? − спросил К.

− Да, − сказал адвокат.

− Ты задаешь ребяческие вопросы, − сказал дядя.

− А с кем же мне еще встречаться, как не с людьми моей профессии? − добавил адвокат. Это звучало так убедительно, что К. ничего не ответил.

− Но ведь вы работаете во Дворце Правосудия, а не в тех канцеляриях на чердаке? − хотелось ему спросить, но заставить себя произнести эту фразу он не мог.

− Сами понимаете, − продолжал адвокат таким тоном, словно мимоходом объяснял что-то само собой разумеющееся, сами понимаете, что из этих знакомств я извлекаю большую пользу для своей клиентуры, и притом во многих отношениях, хотя говорить об этом не очень-то полагается. Конечно, сейчас болезнь несколько мешает мне, но добрые друзья из суда навещают меня и благодаря им я многое узнаю. И узнаю я, пожалуй, больше, чем те, кто цельными днями просиживает в суде. Вот и сейчас, например, у меня дорогой гость. И он показал на темный угол комнаты.

− Где же он? − спросил К. грубовато, настолько он был удивлен.

Он неуверенно оглянулся; слабый свет свечи далеко не достигал противоположной стены. Но там действительно что-то зашевелилось. Тут дядя поднял свечу, и они увидели небольшой столик и сидящего за ним пожилого господина. Должно быть, он там сидел не дыша и потому так долго оставался незамеченным. Теперь он неторопливо поднялся, явно недовольный тем, что на него обратили внимание. Он зашевелил руками, похожими на короткие крылья, как будто отмахивался от всяких знакомств и приветствий, никак не желая мешать посетителям, и настоятельно просил оставить его в темном углу и забыть о его присутствии. Однако никто не пошел ему в этом навстречу.

− Вы застали нас врасплох, − объяснил адвокат гостям и ободрительно кивнул пожилому господину, приглашая его подойти поближе; тот подошел медленно, неуверенно, озираясь вокруг, но все же с каким-то достоинством. − Господин директор канцелярии. . . Ах, простите, я вас не представил: это мой друг Альберт К. , это его племянник К. , прокурист банка, а это господин директор канцелярии. . . Как я уже говорил, господин директор был настолько любезен, что посетил меня. Только посвященный может понять всю ценность такого визита, только тот, кто знает, как завален работой господин директор. И все-таки он пришел, мы с ним мирно беседовали, насколько позволяла моя немощь. Мы, правда, не запрещали Лени впускать посетителей, потому что мы никого не ждали, но мы хотели побыть наедине, а тут вдруг ты застучал кулаком в двери, Альберт, и тогда господин директор отодвинулся вместе с креслом и столиком в дальний угол, и вот теперь неожиданно выяснилось, что нам, если, конечно, возникнет такая потребность, по всей вероятности, можно будет обсудить совместно некоторые дела, а для этого надо всем сесть поближе. Господин директор канцелярии! − попросил он, с подобострастной улыбкой наклоняя голову и указывая на широкое кресло у кровати.

− К сожалению, я могу задержаться только на несколько минут, − любезно сказал директор канцелярии, удобно развалившись в кресле и глядя на часы. − Дела меня зовут. Однако я не хочу упустить возможность познакомиться с другом моего друга.

Он слегка поклонился дяде, который, видно, был очень доволен новым знакомством. Но так как подобострастие было не в его характере, он встретил слова директора канцелярии смущенным, но очень громким смехом. Впечатление не из приятных. К. спокойно наблюдал за происходящим, потому что на него никто не обращал внимания: директор канцелярии, очевидно по привычке, раз уж его назвали, овладел разговором, адвокат, явно притворившийся больным, по-видимому из желания отвадить новых гостей, теперь внимательно слушал, приставив ладонь к уху, а дядя в качестве светоносца − свечка качалась у него на коленке, и адвокат беспокойно поглядывал в его сторону − уже перестал стесняться и откровенно восхищался не только речью директора канцелярии, но и плавными, волнообразными жестами рук, сопровождавшими его слова. К. стоял, опершись о спинку кровати, и директор, быть может умышленно, ни разу к нему не обратился; как видно, старшие смотрели на него только как на слушателя. Впрочем, и сам К. почти не понимал, о чем идет речь, а думал о сиделке и о том, как невежлив был с ней дядя, или о том, не видел ли он директора канцелярии где-то раньше, может быть, даже на собрании в день первого допроса. Может быть, он и ошибался, но все же директор канцелярии удивительно походил на участников собрания − тех стариков с жидкими бородами, которые стояли в первых рядах.

Вдруг все встрепенулись − из прихожей послышался звон разбитой посуды.

− Посмотрю, что там случилось, − сказал К. и не торопясь пошел к двери, словно хотел дать остальным возможность задержать его.

Но как только он вышел в прихожую и попытался сориентироваться в темноте, на его пальцы, державшие ручку двери, легла маленькая рука, куда меньше, чем его рука, и тихо притворила дверь. Это была сиделка, ждавшая тут же.

− Ничего не случилось, − шепнула она, − я нарочно бросила тарелку об стену, чтобы вызвать вас сюда.

К. растерялся и сказал:

− Я тоже о вас думал.

− Тем лучше, − сказала сиделка. − Пойдем!

Они сделали несколько шагов и очутились перед дверью с матовым стеклом. Сиделка распахнула ее перед К.

− Ну, входите же! − сказала она.

Это явно был рабочий кабинет адвоката. Насколько можно было разглядеть в лунном свете, освещавшем только небольшой квадрат пола у трех окон, вся комната была заставлена тяжелой старомодной мебелью.

− Сюда, − сказала сиделка, указывая на темный ларь с резной деревянной спинкой.

Прежде чем сесть, К. огляделся: комната была высокая, большая; наверно, бедняки из клиентуры адвоката чувствовали себя в ней затерянными. К. представил себе, как они мелкими шажками семенят к огромному письменному столу. Но он тут же позабыл обо всем, кроме сиделки, − та оказалась настолько близко от него, что почти прижимала его к боковой ручке ларя.

− А я думала, что вы сами выйдете, − сказала она, и мне не придется вас вызывать. Удивительное дело. Сначала вы, только успели войти, уже глаз с меня не сводили, а потом заставляете себя ждать. Зовите меня просто Лени, − торопливо и непосредственно добавила она, словно не желая терять ни минуты на объяснения.

− Охотно, − сказал К. − Но знаете, Лени, все это ничуть не удивительно и вполне объяснимо. Во-первых, мне надо было выслушать болтовню этих стариков, нельзя же было уйти ни с того ни с сего, а во-вторых, я человек несмелый, скорее застенчивый, да и вы с виду вовсе не из тех, кого можно завоевать одним махом.

− Не в том дело, − сказала Лени и, положив руку на спинку ларя, посмотрела на К. − Просто я вам не понравилась, да и сейчас не нравлюсь.

− Нравитесь − не то слово, − сказал К. уклончиво.

− О-о! − с улыбкой сказала Лени.

Этим восклицанием в ответ на слова К. она словно утверждала за собой какое-то превосходство. Поэтому К. промолчал. Привыкнув к темноте, он уже различал некоторые детали обстановки. Особенно бросилась в глаза большая картина, висевшая справа от двери, и он подался вперед, чтобы лучшее ее рассмотреть. На картине был изображен человек в судейской мантии, он сидел на высоком, как трон, кресле; там и сям на резьбе выступала позолота. Но самым необычным было то, что поза судьи не выражала ни покоя, ни достоинства, напротив, левой рукой он схватился за подлокотник у самой спинки кресла, а правую вытянул вперед, вцепившись пальцами в поручень, будто в следующую секунду он с силой, может быть даже с гневом, вскочит с места, чтобы сказать решительные слова, а возможно, и объявить приговор. Обвиняемый, очевидно, стоял внизу на лестнице − на картине были видны только верхние ступени, покрытые желтым ковром.

− Может быть, это и есть мой судья, − сказал К. , указывая пальцем на картину.

− Да я его знаю, − сказала Лени, − он сюда часто приходит. Эту картину с него писали в молодости, но он и тогда был ничуть не похож, ведь он совсем крошечного роста. А на картине он велел изобразить себя таким вот высоченным − и все от тщеславия. Впрочем, все они тут такие. Я ведь тоже тщеславная и ужасно недовольна, что я вам не нравлюсь.

В ответ на эти слова К. только обнял Лени и притянул к себе, а она молча положила голову ему на плечо. А про картину он спросил:

− А в каком же он чине?

− Он следователь, − сказала Лени и, взяв К. за руку, обнимавшую ее, стала перебирать его пальцы.

− Всего только следователь, − разочарованно сказал К. − А высшие чины прячутся. Но ведь он же сидит на троне!

− Это все выдумки, − сказала Лени и прильнула щекой к руке К. − На самом деле он сидит в кухонном кресле, на которое накинута старая попона. Неужели вы постоянно думаете о своем процессе? − медленно добавила она.

− Нет, вовсе нет, − сказал К. , − наоборот, я, наверно, слишком мало о нем думаю.

− Ваша ошибка не в том, − сказала Лени. − Я слыхала, что вы чересчур упрямы.

− Кто это вам сказал? − спросил К. , он чувствовал, как она прижимается к его груди, видел ее пышные, темные, скрученные тугим узлом волосы.

− Я слишком много выдам, если скажу кто, − сказала Лени. − Пожалуйста, не спрашивайте меня, лучше исправьте свою ошибку, не будьте таким упрямым, все равно сопротивляться этому суду бесполезно, надо сознаться во всем. При первой же возможности сознайтесь. Только тогда есть надежда ускользнуть, только тогда. Впрочем, и это невозможно без посторонней помощи, но тут вам беспокоиться нечего, я сама вам помогу.

− Однако вы много знаете об этом суде и обо всех плутнях, которые там нужны, − сказал К. , но тут она прижалась к нему так крепко, что пришлось посадить ее к себе на колени.

− Вот и чудесно! − сказала она и, угнездившись поудобнее, одернула юбку и поправила блузку. Потом обхватила его шею руками, откинулась назад и долго смотрела на него.

− А если я не сознаюсь, вы мне не можете помочь? − испытующе спросил К.

Однако, я вербую себе помощниц, − подумал он удивленно: сначала фройляйн Бюрстнер, потом жена служителя суда, а теперь эта маленькая сиделка, − непонятно, почему ее ко мне так тянет? Ишь как расселась у меня на коленях, будто только тут ей и место!

− Нет, сказала Лени и медленно покачала головой, тогда я вам помочь не смогу. Но ведь вы и не хотите от меня никакой помощи, она вам не нужна, вы упрямец, вас не переубедишь. А у вас есть возлюбленная? − спросила она, помолчав.

− Нет, − сказал К.

− Неправда! − сказала она.

− Впрочем, есть, − сказал К. − Подумайте только, я чуть от нее не отрекся, а сам всегда ношу ее фотографию при себе.

Она стала его просить, он вынул фотографию Эльзы, и девушка, свернувшись у него на коленях, стала разглядывать карточку. Это была моментальная любительская фотография, где Эльзу сняли во время танца − она любила танцевать в своем ресторанчике. Еще летели складки юбки на повороте, а она уперлась руками в крепкие бока и, откинув голову, со смехом смотрела куда-то в сторону: на фотографии не было видно, кому она так улыбалась.

− Слишком сильно зашнурована, − сказала Лени и показала то место, которое, по ее мнению, было слишком перетянуто. Мне она не нравится, она груба и неуклюжа. Правда, может быть, с вами она кроткая и нежная; судя по этой карточке, и это возможно. Такие крупные, высокие девушки иногда оказываются очень кроткими и ласковыми. Но может ли она пожертвовать собой ради вас?

− Нет, − сказал К. , − она и не кроткая, и не ласковая, и собой ради меня не пожертвует. Правда, до сих пор я от нее ничего такого и не требовал. По совести сказать, я и фотографию эту никогда не рассматривал так внимательно, как вы.

− Выходит, что для вас она совсем ничего не значит, − сказала Лени, и вовсе она не ваша возлюбленная.

− Но это так, − сказал К. , − я от своих слов не отпираюсь.

− Ну, пусть она сейчас ваша возлюбленная, − сказала Лени, −но вы даже скучать по ней не будете, если потеряете ее или возьмете взамен другую.

− Конечно, − улыбнулся К. , − и это возможно, но у нее перед вами огромное преимущество: она ничего не знает о моем процессе, а если бы и знала − не думала бы о нем. И она никогда не стала бы уговаривать меня сдаться, пойти на уступки.

− Ну, это еще не преимущество, − сказала Лени, − и если других преимуществ у нее нет, я надежды не теряю. А есть у нее какие-нибудь физические недостатки?

− Физические недостатки? − переспросил К.

− Да, − сказала Лени. − У меня, например, есть небольшой физический недостаток, вот посмотрите.

Она растопырила средний и безымянный пальцы правой руки − кожица между ними заросла почти до верхнего сустава коротеньких пальцев. В полутьме К. не сразу заметил, что она хочет показать, и, взяв его руку, она дала ему ощупать свои пальцы.

− Какая игра природы! − сказал К. и, оглядев всю руку, добавил: − Какая миленькая лапка!

Лени с некоторой гордостью смотрела на К. − он вновь и вновь в удивлении разводил и сводил оба ее пальца, потом бегло поцеловал их и отпустил.

− О-о! − крикнула она. − Вы меня поцеловали!

Приоткрыв рот, она поспешно встала коленками на его колени. Он совсем растерялся, она очутилась так близко, что он почувствовал ее запах, горький и терпкий, как перец. Она прижала к себе его голову, наклонилась над ней и стала целовать и кусать его шею, даже волосы на затылке.

− Вы меня берете взамен той! − воскликнула она между поцелуями. − Вот видите, вы берете меня взамен!

Тут ее колено соскользнуло, и, вскрикнув, она чуть не упала на ковер. К. обхватил ее, пытаясь удержать, но она потянула его за собой.

− Теперь ты мой! − сказала она.

− Вот тебе ключ от дома, приходи, когда захочешь, были ее последние слова, и поцелуй на лету коснулся его спины, когда он уходил.

Выйдя за ворота дома, он попал под мелкий дождик, хотел шагнуть на мостовую, чтобы увидеть Лени хотя бы в окне, но тут из автомобиля, стоявшего у ворот, − К. по рассеянности его не заметил, − выскочил дядя, схватил его за плечи и притиснул к воротам, словно хотел пригвоздить на месте. !

− Ах, мальчик, мальчик! − крикнул он. − Что ты натворил! Дело уже было на мази, а теперь ты страшно навредил себе. Забрался куда-то с этой маленькой грязной тварью − ведь она наверняка любовница адвоката! − проторчал там бог знает сколько времени и даже никакого предлога не придумал, ничего не утаил, так открыто, при всех побежал к ней, да там и остался. А мы сидим все трое − твой дядя, который для тебя же старается, адвокат, которого надо перетянуть на твою сторону, а главное, сам директор канцелярии, большой человек, ведь на этой стадии твое дело целиком в его руках. Хотим обсудить, как тебе помочь, я должен осторожно обработать адвоката, он − директора канцелярии, неужели ты не понимаешь, что у тебя были все основания как-то прийти мне на помощь? А вместо этого ты удираешь. Тут уж ничего нельзя скрыть; хорошо, что они люди вежливые, воспитанные, ни слова не сказали, но в конце концов им тоже стало невмоготу. Говорить они об этом не стали, пришлось сидеть и молчать. Вот мы и сидим и молчим, ждем, когда же ты явишься. Но все напрасно. Наконец директор канцелярии встает − он и так уж просидел много дольше, чем собирался, − прощается со мной и явно жалеет меня, хотя ничем помочь не может, ждет с самой невероятной любезностью еще немного у дверей и только потом уходит. Разумеется, я был счастлив, когда он ушел, мне уже и дышать было нечем. А на больного адвоката все это так подействовало, что он, добрый человек, ни слова сказать не мог, когда я с ним прощался. И, наверно, ты больше всех виноват в том, что он совсем погибает, ты ускоряешь смерть человека, от которого сам зависишь. А меня, своего дядю, ты бросил тут под дождем − пощупай, я весь промок − столько часов ждать и мучиться от беспокойства!