[М.А.Булгаков] | [Мастер и Маргарита - Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]
...Так кто ж ты, наконец?
— Я — часть той силы,
что вечно хочет
зла и вечно совершает благо.
Гете. "Фауст"
Однажды весною, в час небывало
жаркого заката, в Москве, на Патриарших
прудах, появились два гражданина.
Первый из них, одетый в летнюю
серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу
пирожком нес в руке, а на хорошо
выбритом лице его помещались
сверхъестественных размеров очки в черной
роговой оправе. Второй —
плечистый, рыжеватый, вихрастый
молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке — был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных
тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель
правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно
именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого
художественного журнала, а молодой
спутник его — поэт Иван Николаевич
Понырев, пишущий под
псевдонимом Бездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к
пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".
Да, следует отметить первую странность
этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее,
параллельной Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В
тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в
сухом тумане валилось куда-то за
Садовое кольцо, — никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста
была аллея.
— Дайте нарзану, — попросил Берлиоз.
— Нарзану нету, — ответила женщина в
будочке и почему-то обиделась.
— Пиво есть? — сиплым голосом осведомился
Бездомный.
— Пиво привезут к вечеру, — ответила
женщина.
— А что есть? — спросил Берлиоз.
— Абрикосовая, только теплая, — сказала
женщина.
— Ну, давайте, давайте, давайте!..
Абрикосовая дала обильную желтую
пену, и в
воздухе запахло парикмахерской.
Напившись, литераторы немедленно начали
икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Тут
приключилась вторая странность, касающаяся одного
Берлиоза. Он внезапно
перестал икать, сердце
его стукнуло и
на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем.
Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный,
но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших
без оглядки. Берлиоз тоскливо
оглянулся, не понимая, что его
напугало. Он побледнел, вытер
лоб платком, подумал: "Что
это со мной? Этого никогда не
было... сердце шалит...
я переутомился. Пожалуй, пора
бросить все к черту и в Кисловодск..."
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин
престранного вида. На маленькой
головке жокейский картузик,
клетчатый кургузый воздушный
же пиджачок... Гражданин ростом
в сажень, но в плечах узок, худ
неимоверно, и физиономия,
прошу заметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык.
Еше более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этого не
может быть!.."
Но это,
увы, было, и длинный,
сквозь которого видно, гражданин,
не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл,
увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а
заодно и тупая игла выскочила из сердца.
—
Фу ты черт! — воскликнул
редактор, — ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то
вроде галлюцинации было,
— он попытался
усмехнуться, но в глазах его еще
прыгала тревога, и
руки дрожали.
Однако
постепенно он успокоился,
обмахнулся платком и,
произнеся довольно бодро: "Ну-с, итак..." — повел
речь, прерванную питьем абрикосовой.
Речь
эта, как впоследствии узнали,
шла об Иисусе Христе. Дело в
том, что редактор заказал
поэту для очередной
книжки журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму
Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не
удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо
своей поэмы, то есть
Иисуса, очень черными красками,
и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде
лекции об Иисусе, с тем чтобы
подчеркнуть основную ошибку поэта.
Трудно сказать, что именно подвело
Ивана Николаевича — изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по
которому он собирался писать, — но Иисус
в его изображении
получился ну совершенно как живой, хотя
и не привлекающий к себе персонаж.
Берлиоз же хотел доказать поэту,
что главное не в
том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то
этого, как личности, вовсе не
существовало на свете и что все рассказы о нем — простые выдумки, самый
обыкновенный миф.
Надо
заметить, что редактор
был человеком начитанным и очень
умело указывал в своей речи на древних
историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще
образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании
Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим,
и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых
Тацитовых "Анналов",
где говорится о казни Иисуса, — есть не что иное, как позднейшая
поддельная вставка.
Поэт,
для которого все,
сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал
Михаила Александровича,
уставив на него свои
бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую
воду.
— Нет
ни одной восточной религии, —
говорил Берлиоз, — в которой, как
правило непорочная дева не произвела
бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно
так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых.
Вот на это-то и нужно сделать главный упор...
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере
того, как Михаил Александрович
забирался в дебри, в которые может забираться,
не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, — поэт
узнавал все больше и больше
интересного и полезного и про
египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про
финикийского бога Фаммуза, и про Мардука,
и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого
весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович
рассказывал поэту
о том, как
ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее показался первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря,
было уже поздно,
разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать
изумления. Так, в
первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую
ногу. Во второй — что человек был росту громадного, коронки
имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых
примет у человека не было.
Приходится признать, что ни одна из этих
сводок никуда не годится.
Раньше
всего: ни на какую ногу
описываемый не хромал, и росту
был не маленького и не громадного, а просто высокого.
Что касается зубов, то с левой
стороны у него были платиновые коронки,
а с правой — золотые. Он был в дорогом сером
костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо
заломил на ухо, под мышкой нес трость с
черным набалдашником в виде головы
пуделя. По виду — лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз
черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом —
иностранец.
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей.
"Немец", — подумал Берлиоз.
"Англичанин, — подумал Бездомный, —
ишь, и не жарко ему в перчатках".
А иностранец окинул взглядом высокие
дома, квадратом окаймлявшие пруд,
причем заметно стало,
что видит это
место он впервые и что
оно его заинтересовало.
Он
остановил свой взор на верхних
этажах, ослепительно отражающих
в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича
солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали
предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся,
прищурился, руки положил
на набалдашник, а подбородок на руки.
—
Ты, Иван, —
говорил Берлиоз, — очень
хорошо и сатирически изобразил, например, рождение
Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что
еще до Иисуса родился еще
ряд сынов божиих, как, скажем, фригийский Аттис, коротко же говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса, и
необходимо, чтобы ты,
вместо рождения и, скажем,
прихода волхвов, описал нелепые
слухи об этом рождении... А то выходит
по твоему рассказу, что он действительно родился!..
Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту,
задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в
этот же момент Берлиоз прервал
свою речь, потому
что иностранец вдруг поднялся и
направился к писателям.
Те поглядели на него удивленно.
— Извините меня, пожалуйста, — заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая слов, — что я, не будучи
знаком, позволяю себе... но предмет вашей ученой беседы настолько интересен,
что...
Тут он
вежливо снял берет,
и друзьям ничего
не оставалось, как приподняться и раскланяться.
"Нет, скорее француз..." —
подумал Берлиоз.
"Поляк?.." — подумал Бездомный.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвел
отвратительное
впечатление, а Берлиозу скорее
понравился, то есть не то чтобы понравился, а... как бы
выразиться... заинтересовал, что ли.
—
Разрешите мне присесть? — вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и
тотчас вступил в разговор.
— Если я не ослышался, вы изволили
говорить, что Иисуса не было на свете? — спросил иностранец,
обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.
— Нет, вы не ослышались, — учтиво ответил Берлиоз, — именно это я и говорил.
— Ах, как интересно! — воскликнул
иностранец.
"А какого черта ему надо?" —
подумал Бездомный и нахмурился.
— А вы соглашались с вашим
собеседником? — осведомился неизвестный, повернувшись вправо к
Бездомному.
— На все сто! — подтвердил тот, любя
выражаться вычурно и фигурально.
—
Изумительно! — воскликнул
непрошеный собеседник и,
почему-то воровски оглянувшись и
приглушив свой низкий голос, сказал: — Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего
прочего, еще и не верите в бога? — он
сделал испуганные глаза и прибавил: — Клянусь, я никому не скажу.
—
Да, мы не верим в бога,
— чуть улыбнувшись испугу
интуриста, ответил Берлиоз. — Но об этом можно говорить совершенно
свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки
и спросил, даже привизгнув от любопытства:
— Вы — атеисты?!
—
Да, мы — атеисты,
— улыбаясь, ответил Берлиоз,
а Бездомный подумал,
рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"
— Ох, какая прелесть! — вскричал
удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого
литератора.
— В нашей стране атеизм никого не удивляет, — дипломатически вежливо
сказал Берлиоз, —
большинство нашего населения
сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал
и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом слова:
— Позвольте вас поблагодарить от всей
души!
— За что это вы его благодарите? —
заморгав, осведомился Бездомный.
—
За очень важное
сведение, которое мне,
как путешественнику, чрезвычайно
интересно, — многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак.
Важное
сведение, по-видимому, действительно произвело на
путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел
глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.
"Нет, он не англичанин..." —
подумал Берлиоз, а Бездомный подумал: "Где это он так
наловчился говорить по-русски, вот что интересно!" — и опять нахмурился.
— Но, позвольте вас спросить,
— после тревожного раздумья спросил заграничный
гость, — как же быть с доказательствами
бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?
—
Увы! — с сожалением ответил
Берлиоз, — ни
одно из этих доказательств ничего не стоит, и
человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в
области разума никакого доказательства существования Бога быть не может.
—
Браво! — вскричал
иностранец, — браво! Вы полностью
повторили мысль беспокойного
старика Иммануила по этому
поводу. Но вот курьез: он
начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы
в насмешку над самим собою,
соорудил собственное шестое доказательство!
— Доказательство Канта,
— тонко улыбнувшись, возразил
образованный редактор, — также
неубедительно. И недаром Шиллер говорил,
что кантовские рассуждения
по этому вопросу могут
удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим
доказательством.
Берлиоз говорил, а сам
в это время думал: "Но, все-таки, кто же он такой? И почему так хорошо говорит
по-русски?"
— Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на
три в Соловки! — совершенно
неожиданно бухнул Иван Николаевич.
— Иван! — сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но
предложение отправить Канта
в Соловки не
только не поразило иностранца, но даже привело в
восторг.
— Именно, именно, — закричал он, и левый
зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, — ему там самое место!
Ведь говорил я ему тогда за завтраком: "Вы, профессор,
воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами
потешаться будут".
Берлиоз выпучил глаза. "За
завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" — подумал он.
—
Но, — продолжал иноземец, не
смущаясь изумлением Берлиоза и обращаясь к поэту, — отправить
его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает
в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим
образом нельзя, уверяю вас!
— А жаль! — отозвался задира-поэт.
— И мне жаль! — подтвердил неизвестный,
сверкая глазом, и продолжал:
— Но вот какой
вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет
жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
— Сам человек и управляет, — поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
—
Виноват, — мягко
отозвался неизвестный, —
для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь
точный план на
некоторый, хоть
сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же
может управлять человек, если
он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в
самом деле, — тут неизвестный повернулся к Берлиозу, — вообразите, что вы,
например, начнете управлять,
распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома
легкого...
— тут иностранец сладко усмехнулся, как
будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, — да, саркома, — жмурясь, как
кот, повторил он звучное слово, — и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более
не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к
ученым врачам, затем к шарлатанам, а
бывает, и к гадалкам. Как первое и второе,
так и третье — совершенно
бессмысленно, вы сами понимаете. И все это
кончается трагически: тот,
кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим
неподвижно в деревянном ящике, и
окружающие, понимая, что толку от лежащего
нет более никакого, сжигают
его в печи. А бывает
и еще хуже: только что человек
соберется съездить в
Кисловодск, — тут иностранец прищурился на Берлиоза, —
пустяковое, казалось бы, дело, но и
этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмет — поскользнется и попадет под
трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать,
что управился с ним кто-то совсем
другой? — и здесь незнакомец
рассмеялся странным смешком.
Берлиоз с великим вниманием слушал
неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какие-то тревожные
мысли начали мучать его. "Он не иностранец! Он не иностранец! — думал он, — он престранный субьект...
Но позвольте, кто же он такой?"
— Вы хотите курить, как я вижу? — неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, — вы какие
предпочитаете?
—
А у вас разные, что ли, есть? —
мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.
— Какие предпочитаете? — повторил
неизвестный.
— Ну, "Нашу марку", — злобно
ответил Бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из
кармана портсигар и предложил
его Бездомному:
— "Наша марка".
И редактора и поэта не столько
поразило то, что нашлась в
портсигаре именно "Наша
марка", сколько сам
портсигар. Он был громадных размеров, червонного золота,
и на крышке его при открывании сверкнул синим и белым
огнем бриллиантовый треугольник.
Тут литераторы подумали разно.
Берлиоз: "Нет, иностранец!", а Бездомный: "Вот черт его возьми! А?"
Поэт и владелец портсигара закурили, а
некурящий Берлиоз отказался.
"Надо будет ему возразить так,
— решил Берлиоз, —
да, человек смертен, никто
против этого и не спорит. А дело в том, что..."
Однако он не успел выговорить этих слов,
как заговорил иностранец:
— Да, человек смертен, но это
было бы еще полбеды. Плохо то, что
он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может
сказать, что он будет делать в
сегодняшний вечер.
"Какая-то нелепая постановка вопроса..." — помыслил Берлиоз
и возразил:
—
Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на
Бронной мне свалится на голову
кирпич...
— Кирпич
ни с того ни с сего, —
внушительно перебил неизвестный, — никому
и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы
умрете другой смертью.
— Может быть, вы знаете,
какой именно? — с совершенно
естественной иронией осведомился
Берлиоз, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор, — и скажете мне?
— Охотно, — отозвался незнакомец.
Он смерил Берлиоза взглядом, как
будто собирался сшить ему костюм,
сквозь зубы пробормотал что-то вроде: "Раз, два... Меркурий во втором
доме... луна ушла... шесть — несчастье... вечер — семь..." — и громко и
радостно объявил: — Вам отрежут голову!
Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил, криво
усмехнувшись:
— А кто именно? Враги? Интервенты?
— Нет, — ответил собеседник, — русская
женщина, комсомолка.
— Гм... — промычал раздраженный шуточкой неизвестного
Берлиоз, — ну, это, извините, маловероятно.
— Прошу и меня извинить, — ответил
иностранец, — но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете
делать сегодня вечером, если это не
секрет?
—
Секрета нет. Сейчас я зайду к себе
на Садовую, а потом в
десять часов вечера в
МАССОЛИТе состоится заседание, и я буду
на нем председательствовать.
— Нет, этого быть никак не может, —
твердо возразил иностранец.
— Это почему?
—
Потому, — ответил иностранец
и прищуренными глазами поглядел
в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, —
что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не
только купила, но даже разлила. Так что заседание не
состоится.
Тут, как вполне понятно, под липами
наступило молчание.
—
Простите, — после паузы
заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, — при чем здесь
подсолнечное масло... и какая Аннушка?
— Подсолнечное масло здесь вот при чем, — вдруг заговорил Бездомный,
очевидно, решив объявить
незванному собеседнику войну,
— вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для
душевнобольных?
— Иван!.. — тихо воскликнул Михаил
Александрович.
Но иностранец ничуть не обиделся и превесело
рассмеялся.
—
Бывал, бывал и не раз! —
вскричал он, смеясь, но
не сводя несмеющегося глаза с
поэта, — где я только не бывал! Жаль
только, что я не удосужился спросить у
профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!
— Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас
не знает? — здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и
Иван Николаевич увидел на первой же
странице свое изображение, а под
ним свои собственные стихи. Но вчера
еще радовавшее доказательство славы и популярности на этот раз ничуть не
обрадовало поэта.
—
Я извиняюсь, — сказал он, и лицо его потемнело, — вы не можете подождать минутку? Я хочу товарищу
пару слов сказать.
— О, с удовольствием! — воскликнул неизвестный, — здесь так хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не
спешу.
—
Вот что, Миша, — зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, — он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант,
перебравшийся к нам. Спрашивай у
него документы, а то уйдет...
— Ты думаешь? — встревоженно шепнул
Берлиоз, а сам подумал: "А ведь он прав!"
—
Уж ты мне верь, — засипел
ему в ухо поэт, — он
дурачком прикидывается,
чтобы выспросить кое-что. Ты
слышишь, как он
по-русски говорит, — поэт говорил и косился, следя, чтобы
неизвестный не удрал, — идем,
задержим его, а то уйдет...
И поэт за руку потянул Берлиоза к
скамейке.
Незнакомец не сидел, а стоял возле нее,
держа в руках какую-то книжечку в темно-сером переплете, плотный конверт
хорошей бумаги и визитную карточку.
— Извините меня, что я в пылу нашего
спора забыл представить себя вам. Вот моя
карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации, —
веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих литераторов.
Те
сконфузились. "Черт, все
слышал," — подумал Берлиоз
и вежливым жестом показал, что
в предъявлении документов нет надобности. Пока иностранец совал их редактору,
поэт успел разглядеть
на карточке напечатанное иностранными буквами слово "профессор" и
начальную букву фамилии —
двойное "В".
—
Очень приятно, —
тем временем смущенно
бормотал редактор, и иностранец
спрятал документы в карман.
Отношения таким образом были
восстановлены, и все трое
снова сели на скамью.
— Вы в
качестве консультанта приглашены к нам, профессор? — спросил Берлиоз.
— Да, консультантом.
— Вы — немец? — осведомился бездоммный.
— Я-то?.. — Переспросил профессор и вдруг
задумался. — Да, пожалуй, немец... —
сказал он.
— Вы по русски здорово говорите, —
заметил Бездомный.
—
О, я вообще полиглот и знаю
очень большое количество языков,
— ответил профессор.
— А у вас какая специальность? —
осведомился Берлиоз.
— Я — специалист по черной магии.
"На' тебе!" — стукнуло в голове
у Михаила Александровича.
— И... и вас по этой специальности
пригласили к нам? — заикнувшись спросил
он.
— Да,
по этой пригласили, — подтвердил профессор и пояснил: — Тут в
государственной библиотеке обнаружены
подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века, так
вот требуется, чтобы
я их
разобрал. Я единственный
в мире специалист.
—
А-а! Вы историк? — с
большим облегчением и уважением
спросил Берлиоз.
— Я — историк, — подтвердил ученый и
добавил ни к селу ни к городу: —
Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!
И опять крайне удивились и редактор и
поэт, а профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему,
прошептал:
— Имейте в виду, что Иисус существовал.
— Видите ли, профессор, — принужденно
улыбнувшись, отозвался Берлиоз, — мы уважаем ваши большие знания, но
сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.
— А не
надо никаких точек зрения! —
ответил странный профессор, — просто он
существовал, и больше ничего.
— Но требуется же какое-нибудь
доказательство... — начал Берлиоз.
—
И доказательств никаких
не требуется, —
ответил профессор и заговорил
негромко, причем его акцент почему-то
пропал: — Все просто: в белом
плаще...
[М.А.Булгаков]
| [Мастер и Маргарита - Оглавление]
| [Библиотека «Вехи»]
© 2001, Библиотека «Вехи»