[В.В.Розанов]  |  [Библиотека «Вехи»]

Е.В.Барабанов
«В. В. РОЗАНОВ»

 

Василий Васильевич Розанов родился 20 апреля 1856 года в уездном городке Ветлуге Костромской губернии. Его отец, коллежский секретарь Василий Федорович Розанов (1822—1861), как явствует из официальных документов, был в ту пору помощником вет лужского окружного начальника. Мать В. В. Розанова — Надежда Ивановна Розанова (урожденная Шишкина; о ее дворянском происхождении Розанов всегда упоминал с гордостью, как и о своем де де-священнике) — после ранней смерти мужа перебралась с семью детьми в Кострому. Семья бедствовала, жили на крохотную пенсию и скудные доходы, получаемые от пансиона семинаристов. Впослед ствии Розанов вспоминал: «Только старшая сестра Вера и старший брат Николай учились отлично; прочие — плохо или скверно. Также и я учился очень плохо. Не было ни учебников, ни никаких условий для учения. Мать 2 последних года жизни не вставала с постели, братья и другая сестра были «не работоспособны», и дом наш и вся семья разваливались... Мать умерла, когда я был (оставшись на 2-й год) учеником 2-го класса»[1].

В 1870 году четырнадцатилетний В. Розанов переезжает в г. Симбирск и продолжает учебу в гимназии, где был учителем его старший брат Николай Васильевич Розанов. «Нет сомнения, — писал Розанов, — что я совершенно погиб бы, не «подбери» меня старший брат Николай, к этому времени как раз окончивший Казанский университет. Он дал мне все средства образования и, словом, стал отцом. Он был учителем и потом директором гимназии (в Симбирске, в Нижнем, в Белом Смоленской губ., в Вязьме)»[2].

В Нижний Новгород, куда был переведен старший брат, Василий Розанов переехал в 1873 году. Здесь, в Нижегородской гимназии, Розанов пережил бурное, оставившее глубокий жизненный след увлечение идеями позитивизма, социализма и атеизма. Здесь с юношеским энтузиазмом, надеждой и бескомпромиссностью продумывались прочитанные книги: «Утилитаризм», «Рассуждения и исследования политические, философские и исторические» Д. С. Милля, «Физиологические письма» К. Фохта, «Избранные сочинения» И. Бентама, «Государь» Н. Макиавелли, сочинения Белинского, Писарева, Добролюбова, Ф. Лассаля, запрещенные заграничные издания (прежде всего «Вперед» П. Лаврова); при этом, как бывает в юности, идеи и книги представлялись значительно важнее реальной жизни. «С братом я ссорился, начиная с 5—6-го класса гимназии: он был умеренный, ценил Н. Я. Данилевского и Каткова; уважал государство, любил свою нацию; в то же время зачитывался Маколеем, Гизо, из наших — Грановским. Я же был «нигилист» во всех отношениях, и когда он раз сказал, что «и Бокль с Дрэпером могут ошибаться», то я до того нагрубил ему, что был отделен в столе: мне выносили обед в свою комнату. Словом, все «обычно русское». Учился я все время плоховато, запоем читая и скучая гимназией.... Кончил я «едва-едва», — атеистом, (в душе) социалистом, и со страшным отвращением, кажется, ко всей действительности. Из всей действительности любил только книги» [3].

В 1878 году В. В. Розанов поступил на первый курс историкофилологического факультета Московского университета. Из прослушанного он впоследствии особенно выделял лекции В. И. Герье (по всеобщей истории), М. М. Троицкого (по истории философии), Н. И. Стороженко (по всеобщей литературе), Ф. И. Буслаева (по русской литературе). Но главным для формирования мировоззрения оказались не столько лекции, сколько углубленная внутренняя работа. Уже с первого курса университета, по его признанию, он «перестал быть безбожником». Философские интересы его приобрели преимущественно теоретический характер. На третьем курсе Розановым были написаны первые философские исследования: «Цель человеческой жизни» и «Об основаниях теории поведения» (за последнее ему была присуждена университетская премия Исакова).

На четвертом курсе университета В. В. Розанов женился на А. П. Сусловой, бывшей в 60-е годы близкой подругой Достоевского. В 1882 году после окончания университета Розанов, «хотя и был далек от мыслей об учительстве, самою жизнью был толкнут, как поезд по рельсам — на обычную дорогу учительства»[4]. Почти десять лет Розанов преподавал историю и географию в Брянской прогимназии, Елецкой гимназии (с 1887 г. ), в Бельской прогимназии (с 1891 г. ). Здесь, в глухой провинции, среди казенщины, серости и скуки было написано им первое большое философское сочинение «О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания» (Москва, 1886). Этот труд предполагал и другие капитальные исследования: «Исследование идеи счастья», «О назначении человека», «О царстве» и, наконец, «О потенциальности и роли ее в мире физическом и человеческом», после которого, по словам автора, «мне казалось, нужно поставить «точку» всякой философии и почти всем книгам»[5]. Однако книга «О понимании» прошла без внимания критиков. Литературной неудаче сопутствовала и неудача семейная: в год выхода книги Розанова неожиданно покинула Суслова. Попытки вернуть ее либо получить развод заканчивались ожесточенным отказом. Жизнь провинциального философа — изредка печатавшего (благодаря участию Н. Н. Страхова) свои трудночитаемые статьи в «Журнале Министерства народного просвещения», «Вопросах философии и психологии» или «Русском вестнике» и, одновременно, вынужденного терпеть насмешки учеников и учителей, говорить о том, что не интересует, и молчать о том, что занимает, — была обречена на безысходность.

Все изменила встреча с Варварой Дмитриевной Бутягиной, вдовой учителя Елецкой гимназии, по словам Розанова, «женщиной удивительного спокойствия и ясности души, соединенной с тихой и чисто русской экзальтацией»[6]. «В первый раз в жизни я увидал благородных людей и благородную жизнь, — вспоминал позже Розанов. — И жизнь очень бедна, и люди очень бедны. Но никакой тоски, черни, даже жалоб не было. Было что-то «благословенное» в самом доме. «... « И никто вообще никого не обижал в этом благословенном доме. Тут не было совсем «сердитости», без которой я не помню ни одного русского дома. Тут тоже не было никакого завидования, «почему другой живет лучше», «почему он счастливее нас», — как это опять-таки решительно во всяком русском доме. Я был удивлен. Моя «новая философия», уже не «понимания», а «жизни» — началась с великого удивления... «[7].

В 1891 году после тайного венчания с В. Д. Бутягиной (Розанов так и не добился развода с А. П. Сусловой) они переезжают из Ельца в г. Белый Смоленской губернии. В том же году происходит заочное знакомство с К. Н. Леонтьевым, оказавшим сильное влияние на формирование взглядов Розанова, на его философию истории, эстетику и даже — литературный стиль. К этому же времени относится и знакомство с С. А. Рачинским, бывшим профессором Московского университета, занимавшимся в ту пору устройством крестьянских школ в своем имении, к педагогическим идеям которого Розанов относился с большим интересом.

В 1893 году благодаря протекции друга К. Н. Леонтьева, государственного контролера Т. И. Филиппова, Розанов с женой переезжают в Петербург. Опостылевшее учительство сменяется службой в Государственном контроле в должности чиновника особых поручений VII класса. Консервативный политический деятель и писатель Т. И. Филиппов, известный «ревнитель православия», набрал к себе в Контроль писателей-славянофилов: А. В. Васильева, И. И. Каблица, Т. П. Соловьева, Н. П. Аксакова, И. Ф. Романова (Рцы). Н. Н. Страхов, философ и литератор устойчиво консервативных взглядов, познакомившийся с некоторыми из них через Розанова, писал Л. Н. Толстому: «Какие умные, чистосердечные и скромные люди! Розанов во всех этих отношениях — звезда между ними. Мне придется, кажется, больше всего внушать им всякое вольнодумство: они почти все с таким же жаром отдаются консерватизму, с каким когда-то нигилисты бросались в нигилизм»[8].

«В жару консерватизма» Розанов пробыл несколько лет, яростно защищая монархическую государственность и православие публицистическими статьями в журналах «Русский вестник» и «Русское обозрение». Правда, очень скоро Розанов стал тяготиться вынужденной партийностью. Возникновение собственных религиозно-философских и общественно-социальных тем, связанных с проблемами семьи, пола и брака, возможность жить исключительно литературным трудом, знакомство с кружком художников и писателей-символистов, группировавшихся вокруг журнала «Мир искусства», позволило Розанову покинуть не только рутину чиновничества, но и потерявший притягательность лагерь «идейного консерватизма».

В 1889 году Розанов оставляет службу в Государственном контроле и переходит на место постоянного сотрудника газеты А. С. Суворина «Новое время», где он проработал до самого закрытия газеты в 1917 году. Здесь им были напечатаны сотни фельетонов, рецензий и полемических заметок, передовых статей, литературных и политических обзоров, впечатления о своих путешествиях. Именно здесь, на страницах самой популярной и умной консервативной газеты России, Розанов смог наиболее адекватным для себя образом привлечь внимание широкого круга читателей к занимавшим его вопросам метафизики и религии, литературы и искусства, быта и государственной политики, семьи и брака, образования и бюрократии, истории и космологии, революции и будущего России. Розанов неоднократно признавался: «Материально я чрезвычайно многим обязан Суворину: ни разу он не навязал мне ни одной мысли, ни разу не внушил ни одной статьи, не делал и попытки к этому, ни шага. «... « Без его помощи, т. е. без сотрудничества в «Новом времени», я вот теперь не мог бы даже отдать детей в школы... «[9]. Существенно: эти газетные статьи писались не только на злобу дня; спустя десятилетия Розанов включал их в свои книги наравне с другими, новыми.

Однако наиболее обстоятельно, глубоко и философски аргументированно самые волнующие свои темы Розанов высказал «на стороне»: либо в журнале С. Шарапова «Русский труд», либо в «Гражданине» В. Мещерского, либо в Литературном приложении к «Торгово-промышленной газете», либо, наконец, в изданиях «декадентов» и поборников «нового религиозного сознания» — в журналах «Мир искусства», «Новый путь», «Весы», «Золотое руно» или на заседаниях Религиозно-философских собраний и Религиозно-философского общества.

Сотрудничал Розанов и в изданиях «либеральных», как, например, в газете «Русское слово», где писал под псевдонимом «В. Варварип». Журналистами и читателями, разделенными на партии, подобное безразличие к направлениям воспринималось как «двурушничество». Но Розанова это нисколько не смущало: «Сотрудничая, — рассказывал Розанов, —- я чуть-чуть приноровлял статьи к журналу, единственно, чтобы «проходили» они; но существенно вообще никогда не подавался в себе. Но от этого я любил одновременно во многих органах сотрудничать: «одна часть души пройдет у Берга»... Мне ужасно надо было, существенно надо протиснуть «часть души» в журналах радикальных. В консервативный свой период, когда, оказывается, все либералы были возмущены мною, я попросил у Михайловского участия в «Русском богатстве»; я бы им написал действительно отличнейшие статьи о бюрократии и пролетариях (сам пролетарий— я их всегда любил). Михайловский отказал, сославшись: «Читатели бы очень удивились, увидав меня вместе с Вами в журнале». Мне же этого ничего не приходило в голову» [10].

Несомненно, журналистское отношение к собственно философским проблемам, отсутствие четкой общественно-политической позиции, крайне субъективный, откровенный, доходящий до предельной интимности способ изложения — все это серьезно затрудняло восприятие идей Розанова-философа. Однако ни у кого не вызывали сомнений первозданная сила литературного таланта Розанова, его «дух глубины я пытливости» (А. Блок), его магия доверительных интонаций, его дар удерживать ускользающее присутствие настоящего, наконец, его неистощимая способность поддерживать «физическое наслаждение» от чтения его прозы.

Розанов — один «из гениальных наших писателей», — утверждала 3. Гиппиус; «один из первых русских писателей, — вторил ей П. Струве, неустанный обличитель политической беспринципности Розанова, —человек, награжденный большим писательским дарованием и чисто художественным прозрением, блестящий литературный талант, создавший почти новый вид художественно-конкретной публицистики, в которой мысль, философская или политическая, всецело сливалась с образами действительности, и исторической, я повседневной». «Литературный дар его был изумительный, самый большой дар в русской прозе», — писал о Розанове Н. Бердяев. «Как бы ни относиться к идеям Розанова, нельзя не поддаться обаянию его стиля. Тут — Розанов истинный творец новых ценностей, — признавался идейный противник Розанова Д. Философов. — После Пушкина, Тургенева, Достоевского, когда, казалось, русский язык достиг предела своей яркости и богатства, Розанов нашел новые его красоты, сделал его совсем иным, — и притом без всякого усилия, без всякой заботы о «стиле»... Еще определеннее о том же у С. Франка: Розанов «обладает неподражаемым даром совершенно безыскусственного, непроизвольного, замечательного нелитературного выражения мыслей. Слово есть у него не искусственное орудие выражения отвлеченного содержания мысли, а как бы живое адекватное воплощение конкретного душевного процесса мышления во всей его непосредственности». В сходных выражениях оценивали талант Розанова и другие, принадлежавшие разным идейным ориентациям писатели, поэты, мыслители, критики: Д. Мережковский, Вяч. Иванов, В. Брюсов, Андрей Белый, А. Чехов, М. Горький, А. Ремизов, Ф. Сологуб, М. Цветаева, свящ. П. Флоренский, М. Гершензон, О. Мандельштам, Л. Шестов, В. Шкловский, М. Бахтин, Д. Г. Лоренс, Андре Жид, Джеймс Стивене, Эрнст Юнгер.

Но при всех высоких оценках — как все-таки быть с Розановым-философом? Каково его место в русской философии? Что составляет ведущую тему его размышлений?

В одной из критических заметок, посвященной трудам малоизвестного философа Федора Шперка, Розанов так описал современную ему ситуацию в отечественной философии: «Мы, русские, име ем две формы выражения философских интересов: официальную, по службе, т. е. должностную. Это — «философия» наших университетских кафедр. И мы имеем как бы философское сектантство: темные, бродящие философские искания, которые, давно начавшись, продолжаются до настоящих минут. В обеих формах своих «философия» наша движется без всякого взаимодействия; они почти не знают друг друга, явно друг друга игнорируя»[11].

Первая ветвь этой «философии», согласно Розанову, поддерживает идею, что у нас «все от варяг быша»: и потому нет в ней не только чего-нибудь «народного» или идущего от живого общества, но нет вообще книги как живого и целого явления, несущего на себе печать лица; это всегда — работа, безличная в такой степени, что имя, на ней написанное, так же ничего не выражает, как если бы на ней не было вовсе никакого имени. «Она выражает нужду кафедры, свидетельствует о знаниях автора и, так сказать, составляет «литературное прибавление» к устному магистерскому или докторскому экзамену, более документальное и прочное, а следователь но, официально более веское»[12].

Вторая, «сектантская» ветвь русской философии, не имея научного декорума и даже часто плана, в высшей степени полна «жизненного пороха»: этой взрывчатости, самогорения, порыва мысли и всегда около действительности, около «природы вещей». «В психологической части она действительно интересуется «коготком», который «увяз» и заставляет «всю птичку пропасть»; в логической — она в самом деле пытает запутанности человеческой мысли; в метафизической— пытает тайны бытия. «... « Эта философия тесно связана с нашею литературой, тогда как первая связана исключительно с учебными нуждами, с задачами преподавания старинной педагогической дисциплины... «[13].

Рассуждения Розанова о двух формах выражения философских интересов заслуживают внимания не только потому, что они необычайно точно описывают трагическую обреченность русской культуры на мучительный разлад между казенным и самодеятельным, и даже не потому, что рассуждения эти остаются справедливыми для дня сегодняшнего; тезис Розанова важен еще и тем, что он наилучшим образом приближает нас к ответам на занимающие нас вопросы о сущности и месте его философского наследия.

Некоторые из таких ответов, конечно, будут однозначны: ни в раннем периоде, ни в более позднем философская его деятельность никоим образом не связывалась с миром университетских кафедр. Розанов вообще не принадлежал ни к какой философской школе; «сектантский» характер его философских исканий легко просматривается уже в его ранних работах. В них движение мысли Розанова подобно мыслительным усилиям философов-досократиков: мысль занята «архе», «первоначалами», представленными вне всяких философских традиций, в дилетантском и эклектическом смешении проблем гносеологии и герменевтики, естествознания и трансцендентальной философии, натурализма и психологизма. Прежде всего сказанное относится к первой его большой книге «О понимании», так же как и к более позднему сборнику статей «Природа и история» (Спб., 1900). Небольшой отрывок, посвященный книге «О понимании», взятый из неопубликованного письма Розанова к В. И. Герье, может послужить выразительной иллюстрацией к сказанному: «Я писал свое сочинение без книг, без совета; что оно такое, кто я сам — я этого в значительной степени не знаю. И только одна боязнь, что я умру, не высказав то, над чем столько продумал и с чем связал столько своей жизни, огорчений и радостей, заставила меня издать его. И если в нем встретятся неверные объяснения или повторения найденного уже, — то, что на каждой странице его я был любознателен, быть может, заставит забыть эти слабости. В моей голове все был образ той древней науки, когда люди любили истину и искали ее, и о том, что находили — говорили друг другу. И хотя я знал, что та древняя наука умерла, а живущая не похожа на нее, я думал и поступал так, как будто бы она была жива еще. Меня интересовало, где находится закон, когда явление закономерное не совершается, какое положение сила имеет относительно вещества, есть ли несуществованье, что такое семя по отношению к растению, каков состав причинности и целесообразности, и пр., я размышлял об этом с любовью и наслаждением, и те мысли, которые явились во мне обо всем этом, я изложил».

Куда более значительными оказались работы, в которых связь литературы и философии была Розановым осознана в качестве внутреннего единства. Речь идет о таких его первых исследованиях, как «Легенда о Великом Инквизиторе Ф. М. Достоевского» (Спб., 1894) или «Как произошел тип Акакия Акакиевича? К вопросу о характеристике гоголевского творчества» (Русский вестник, 1894, № 3), а также о других статьях, вошедших в сборник «Литературные очерки» (Спб., 1899). Именно здесь и проявились особенности «философского сектантства», о которых говорил Розанов: преимущественный интерес к скрытым, глубинным пластам душевной жизни, к диалектике и логической запутанности человеческой мысли, к метафизическим тайнам бытия. Образцом такого типа литературно-критического философствования для Розанова всегда оставался Достоевский.

Однако «настоящие», собственно розановские темы философии, посвященные проблемам пола, семьи, брака, религии, культуры, христианства, иудаизма, язычества возникли не из теоретических умозрений, не из литературы, но из собственной судьбы, из своего жизненного положения. Позже Розанов признавался: «В 1895—6 году я определенно помню, что у меня не было тем. Музыка (в душе) есть, а пищи на зубы не было. Печь пламенеет, но ничего в ней не варится. Тут моя семейная история и вообще все отношение к «другу» и сыграло роль. Пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства — все выросло из одной боли, все выросло из одной точки. Литературное и личное до такой степени слилось, что для меня не было «литературы», а было «мое дело», и даже литература вовсе исчезла вне «отношения к моему делу». Личное перелилось в универсальное» [14].

Под «семейной историей» и отношением к «другу» (т. е. к жене— Варваре Дмитриевне) Розанов имеет в виду ту неразрешимую двусмысленность их положения, с которым они столкнулись после переезда в Петербург. Тайное венчание не давало ни им, ни впоследствии их пятерым детям никаких прав: по существовавшим в ту пору церковно-государственным законам дети Розанова считались «незаконнорожденными» и даже не имели права носить ни фамилию, ни отчество отца. С точки зрения закона, их отец был всего лишь «блудник», сожительствующий с «блудницей».

Здесь-то и начинается жизненный, философский и литературный подвиг «чиновника особых поручений VII класса В. В. Розанова» — восстание во имя защиты реальности семьи против всей системы византийско-европейской цивилизации с ее законами, правилами, ценностями, моралью и «общественным мнением». Маленькое «я» и «свой дом» стали масштабом для суда над мировоззрениями, религиями, царствами.

Борьба за семью с неизбежностью привела Розанова к поиску безусловного или, как он выражался, «религиозного», «священного» обоснования семьи. Итогом этого поиска было: священной субстанцией семьи может быть только религиозно осмысленный пол. По мысли Розанова, пол в человеке — не функция, не орган, но всеобъемлющий принцип жизни. Смерть — есть феномен потери пола, кастрация мира. Брак же — побеждает смерть не иносказательно, а самим фактом.

Существенно: пол для Розанова — это одновременно и теистическое и космологическое жизнеполагающее начало. И если брак есть или может быть «религиозен» — то, конечно, потому и при том лишь условии, что «религия» имеет что-либо в себе «половое». Пол теитизируется: это дает эфирнейший цветок бытия — семью; но и теизм непременно и сейчас же сексуализируется. Связь пола с Богом для Розанова куда бесспорнее, чем связь ума с Богом. Ведь «мир создан не только «рационально», но и «священно», столько же «по Аристотелю», сколько «по Библии», столько же «для науки», как и «для молитв»[15].

Утверждение и освящение связи пола с Богом есть, по Розанову, сокровенное ядро Ветхого Завета и всех древнейших религий. Во всяком случае, именно отсюда выводит Розанов святость и неколебимость семьи в Ветхом Завете и иудаизме; отсюда же — благословение жизни и любви в язычестве, примирившем человека со всем универсумом.

Напротив, христианство, по Розанову, разрушило сущностную связь человека с Богом, поставив на место жизни — смерть, на место семьи — аскезу, на место религии—каноническое право, консисторию и морализирование, на место реальности — слова. Культ Слова породил бесконечные слова, рынок слов, газетные потоки слов, в которых, как во времена великого оледенения, обречена погибнуть вся европейская цивилизация. Номинализм христианства построил цивилизацию номинализма, в которой праздные, мертвые слова, бесплодные теоретизирования и догматические споры подменили бытие. «Сущность церкви и даже христианства определилась как поклонение смерти, как трепет и ужас, а вместе и тайное влечение к Смерти-Богу»[16].

Однако цивилизации христианского номинализма Розанов противопоставил не молчание, но слово, — всегда личное, всегда свое, крепко укорененное в «святынях жизни»: в реальности домашнего быта, конкретной судьбы, в мистике пола, в мифах седой древности. Верность этому слову в ситуации, где на карту поставлена судьба собственной семьи, «друга», детей, и открыла Розанову то особое мифологическое пространство, в котором набирало силу его движение в защиту попранных святынь.

Знаменательно: движение это — и здесь мы подходим к существу литературного и жизненного дела Розанова — было ориентирова но наперекор фундаментальным тенденциям европейской культуры. Не только идеологически, но и биографически, литературно Розанов шел не от «мифа к Логосу», но напротив — от Логоса к мифу: от философского трактата «О понимании» к газетной публицистике и лирике «Уединенного» и «Опавших листьев», от логики христианского богословия — к мифам Древнего Египта и Вавилона, к Исиде я Осирису, наконец, к гимнам Солнцу и великой богине-Матери. И как он шел от христианства к языческому «Апокалипсису», от религии «бессеменно зачатого», а потому «бесполого» Сына к фаллической, рождающей религии Отца, так же шел он от идеологий и доктрин — к семье и быту, нумизматике и калькам с древнеегипетских изображений. И это его движение, как и движение от литературности к книгам «без читателя», от Гутенберга — к рукописному, — и есть содержание разновыраженных смыслов розановской философии.

У Розанова так и не сложилось философии в смысле последовательной, логически правильно построенной системы. Многие свои важнейшие положения он высказывал фрагментарно, часто в полемических примечаниях к чужим текстам, либо в афористически-исповедальных формулировках. Мысль Розанова не отделяется от того, что ей сопутствует; напротив — логические категории и понятия нерасторжимым образом связаны с конкретными биографическими событиями, вещами, настроением, сиюминутными переживаниями. Возникает иллюзия совпадения мысли и вещи, которая принимает очертания то документа, то мифа. При этом сам Розанов не ищет необходимых связей между различными движениями мысли, позициями, точками зрения.

Противоречивость собственных высказываний об одном и том же предмете, соседство взаимоисключающих утверждений на протяжении одной статьи или даже страницы не смущает его. Наоборот, он настойчиво декларирует субъективность — «уединенность» — своей мысли, прекрасно сознавая, что эта субъективность не выходит за пределы всепоглощающего мифа о своем «частном я». Таким образом, именно этот миф о своей семье, своем доме, своем писательстве, своей судьбе, своем времяпрепровождении, своих радостях и обидах оказывается тем безусловным, неразложимым и неколебимым началом, которое противостоит истории, политике, церкви. «Я давно про себя решил, — заостряет свою позицию Розанов, — что «домашний очаг», «свой дом», «своя семья» есть единственно святое место на земле, единственно чистое, безгрешное место: выше Церкви, где была инквизиция, выше храмов — ибо и в храмах проливалась кровь»[17].

Розанов не скрывает, что его позиция — позиция «русского обывателя», для которого эстетика или моралистическое «не нравится» могут стать решающими аргументами в отношении к любым идеям, институтам и событиям. Эта розановская эстетика в значительной своей части пропитана славянофильской поэтикой: «механистическому» государству противостоит «организм» общества, народа, нации вместе с их историей, опять-таки уподобленные «дому». Совпадение истории и «жизни дома» — для Розанова не литературная метафора; для него в основе того и другого лежат физиология и быт, темперамент и страсть, воображение и чувство. Поэтому так привлекают его в истории поэзия и каприз, узор и нарядность, высокие минуты и все воодушевленное, трогательное, воспоминательное, картинное. Отсюда — и постоянные колебания в оценках событий. Наряду с проклятиями революции можно прочесть и другое: «Я, несмотря на весь свой консерватизм, люблю даже революцию — т. е. читать о ней. Все-таки картина... «². Именно таким картинным, физиологическим, бытовым было восприятие Розанова первой и второй русской революции. Но вот — изменилась «картина»: исчезло «историческое электричество», «ослабли фетиши», «начальство вернулось», — изменились и розановские суждения. Разумеется, несмотря на пространность иных рассуждений о смысле и сущности мировой или национальной истории, для Розанова это область не столько теоретической историософии, сколько еще один элемент все того же мифа об абсолютном характере «частного я», способного совмещать несовместимое — поэтизацию бытового православия и, одновременно, отрицание Христа, анархизм и монархизм, эротику и метафизику, консерватизм и нигилизм.

Поиск истоков «домашнего очага» — истоков идеальной семьи, идеальной религии, идеальных взаимоотношений привел Розанова в Древний Египет. Конечно, то был всецело выдуманный, утопический, созданный силой поэтического воображения гармоничный мир «золотого века» человечества. Этот сотканный эротическими религиозными фантазиями мир райских чувств, ласканий, шепотов, вздохов, любовных заклинаний, солярных и фаллических культов Розанов противопоставил историческому христианству и всей современной цивилизации.

Сквозь призму этого всецело литературного и до конца своих дней творимого мифа о райско-языческом бытии человечества и воспринял Розанов революцию 1917 года. Все сопутствующие ей бедствия, обрушившиеся на Россию, Розанов истолковал как «зло пришествия Христа» и всего христианства, создавшего цивилизацию, тяжестью которой задавило и «частное я» отдельного человека, и саму Россию. Это свое видение исторической, национальной и космологической катастрофы с пронзительной трагичностью, эпическим пафосом и плачем библейских пророков над разрушенным Иерусалимом Розанов возвестил в крошечных выпусках брошюр серии «Апокалипсис нашего времени».

Выпуски «Апокалипсиса» — название не только подчеркивало апокалипсический характер исторических событий, но и воплощало давнее убеждение Розанова, что новозаветный Апокалипсис есть не христианская, а противохристианская книга, — печатались в Сергие вом Посаде, куда Розанов с семьей переехал в 1917 году. Здесь, в чужом доме, оторванный от друзей, в безденежьи, голоде, обреченный на безысходность и нищету, пораженный неожиданной смертью любимого сына, погибал самый оригинальный из русских философов.

Перед смертью Розанов соборовался и причащался. Означало и это решительную перемену в отношении к христианству? Немногочисленные свидетельства близких двусмысленны и тенденциозны. Лишь одно бесспорно: до последней минуты Розанов себе не изменил. Смерть указывает на то, что человек должен завершить в жизни, но завершив, не может овладеть завершенным, ибо находится по ту сторону жизни. Для Розанова это завершение означало умирание в церкви. Там, где кончалась жизнь, умирало и язычество. У берегов ледяного Стикса смерть и христианство для Розанова сливались: принятие смерти и было для него принятием христианства.

5 февраля 1919 года Василий Васильевич Розанов умер. Малое уравнялось с великим. Похоронен был Розанов в скиту Черниговского монастыря, рядом с могилой К. Н. Леонтьева. Могилы их не сохранились.

 

[В.В.Розанов]  |  [Библиотека «Вехи»]

© 2002, Библиотека «Вехи»