[Фридрих Ницше] | [Библиотека «Вехи»]

Фридрих Ницше
Так говорил Заратустра.
Книга для всех и ни для кого*

 

Friedrich Nietzsche
Also Sprach Zarathustra

С О Д Е Р Ж А Н И Е

[ЧАСТЬ ПЕРВАЯ]  |  [ЧАСТЬ ВТОРАЯ]  |  [ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ]  |  [ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ]

 

Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошёл в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в течение десяти лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его — и в одно утро поднялся он с зарёю, стал перед солнцем и так говорил к нему:
      «Великое светило! К чему свелось бы твоё счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь!
      В течение десяти лет подымалось ты к моей пещере: ты пресытилось бы своим светом и этой дорогою, если б не было меня, моего орла и моей змеи.
      Но мы каждое утро поджидали тебя, принимали от тебя преизбыток твой и благословляли тебя.
      Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много мёду; мне нужны руки, простёртые ко мне.
      Я хотел бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали бы опять радоваться безумству своему, а бедные — богатству своему.
      Для этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер, окунаясь в море и неся свет свой на другую сторону мира, ты, богатейшее светило!
      Я должен, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым хочу я спуститься.
      Так благослови же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на чрезмерно большое счастье!
      Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из неё и несла всюду отблеск твоей отрады!
      Взгляни, эта чаша хочет опять стать пустою, и Заратустра хочет опять стать человеком».
      — Так начался закат Заратустры.

2

      Заратустра спустился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вошёл он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, покинувший свою священную хижину, чтобы поискать кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре:
      «Мне не чужд этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Заратустрой назывался он; но он изменился.
      Тогда нёс ты свой прах на гору; неужели теперь хочешь ты нести свой огонь в долины? Неужели не боишься ты кары поджигателю?
      Да, я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения. Не потому ли и идёт он, точно танцует?
      Заратустра преобразился, ребёнком стал Заратустра, Заратустра проснулся: чего же хочешь ты среди спящих?
      Как на море, жил ты в одиночестве, и море носило тебя. Увы! ты хочешь выйти на сушу? Ты хочешь снова сам таскать своё тело?»
      Заратустра отвечал: «Я люблю людей».
      «Разве не потому, — сказал святой, — ушёл и я в лес и пустыню? Разве не потому, что и я слишком любил людей?
      Теперь люблю я Бога: людей не люблю я. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к человеку убила бы меня».
      Заратустра отвечал: «Что говорил я о любви! Я несу людям дар».
      «Не давай им ничего, — сказал святой. — Лучше сними с них что-нибудь и неси вместе с ними — это будет для них всего лучше, если только это лучше и для тебя!
      И если ты хочешь им дать, дай им не больше милостыни и ещё заставь их просить её у тебя!»
      «Нет, — отвечал Заратустра, — я не даю милостыни. Для этого я недостаточно беден».
      Святой стал смеяться над Заратустрой и так говорил: «Тогда постарайся, чтобы они приняли твои сокровища! Они недоверчивы к отшельникам и не верят, что мы приходим, чтобы дарить.
      Наши шаги по улицам звучат для них слишком одиноко. И если они ночью, в своих кроватях, услышат человека, идущего задолго до восхода солнца, они спрашивают себя: куда крадётся этот вор?
      Не ходи же к людям и оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, как я, — медведем среди медведей, птицею среди птиц?»
      «А что делает святой в лесу?» — спросил Заратустра.
      Святой отвечал: «Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу себе в бороду: так славлю я Бога.
      Пением, плачем, смехом и бормотанием славлю я Бога, моего Бога. Но скажи, что несёшь ты нам в дар?»
      Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: «Что мог бы я дать вам! Позвольте мне скорее уйти, чтобы чего-нибудь я не взял у вас!» — Так разошлись они в разные стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как смеются дети.
      Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своём: «Возможно ли это! Этот святой старец в своём лесу ещё не слыхал о том, что Бог мёртв».

3

      Придя в ближайший город, лежавший за лесом, Заратустра нашёл там множество народа, собравшегося на базарной площади: ибо ему обещано было зрелище — плясун на канате. И Заратустра говорил так к народу:
      Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?
      Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?
      Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.
      Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё осталось от червя, Некогда были вы обезьяной, и даже теперь ещё человек больше обезьяны, чем иная из обезьян.
      Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?
      Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!
      Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!
      Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, всё равно, знают ли они это или нет.
      Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля: пусть же исчезнут они!
      Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители. Теперь хулить землю — самое ужасное преступление, так же как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли!
      Некогда смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение, — она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли.
      О, эта душа сама была ещё тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была вожделением этой души!
      Но и теперь ещё, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве ваша душа не есть бедность и грязь и жалкое довольство собою?
      Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым.
      Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, где может потонуть ваше великое презрение.
      В чём то самое высокое, что можете вы пережить? Это — час великого презрения. Час, когда ваше счастье становится для вас отвратительным, так же как ваш разум и ваша добродетель.
      Час, когда вы говорите: «В чём моё счастье! Оно — бедность и грязь и жалкое довольство собою. Моё счастье должно бы было оправдывать само существование!»
      Час, когда вы говорите: «В чём мой разум! Добивается ли он знания, как лев своей пищи? Он — бедность и грязь и жалкое довольство собою!»
      Час, когда вы говорите: «В чём моя добродетель! Она ещё не заставила меня безумствовать. Как устал я от добра моего и от зла моего! Всё это бедность и грязь и жалкое довольство собою!»
      Час, когда вы говорите: «В чём моя справедливость! Я не вижу, чтобы был я пламенем и углём. А справедливый — это пламень и уголь!»
      Час, когда вы говорите: «В чём моя жалость! Разве жалость — не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей? Но моя жалость не есть распятие».
      Говорили ли вы уже так? Восклицали ли вы уже так? Ах, если бы я уже слышал вас так восклицающими!
      Не ваш грех — ваше самодовольство вопиет к небу; ничтожество ваших грехов вопиет к небу!
      Но где же та молния, что лизнёт вас своим языком? Где то безумие, что надо бы привить вам?
      Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — эта молния, он — это безумие! —
      Пока Заратустра так говорил, кто-то крикнул из толпы: «Мы слышали уже довольно о канатном плясуне; пусть нам покажут его!» И весь народ начал смеяться над Заратустрой. А канатный плясун, подумав, что эти слова относятся к нему, принялся за своё дело.

4

      Заратустра же глядел на народ и удивлялся. Потом он так говорил:
      Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью.
      Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращённый назад, опасны страх и остановка.
      В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель.
      Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо идут они по мосту.
      Я люблю великих ненавистников, ибо они великие почитатели и стрелы тоски по другому берегу.
      Я люблю тех, кто не ищет за звёздами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою — а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землёю сверхчеловека.
      Я люблю того, кто живёт для познания и кто хочет познавать для того, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели.
      Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтобы построить жилище для сверхчеловека и приготовить к приходу его землю, животных и растения: ибо так хочет он своей гибели.
      Я люблю того, кто любит свою добродетель: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела тоски.
      Я люблю того, кто не бережёт для себя ни капли духа, но хочет всецело быть духом своей добродетели: ибо так, подобно духу, проходит он по мосту.
      Я люблю того, кто из своей добродетели делает своё тяготение и свою напасть: ибо так хочет он ради своей добродетели ещё жить и не жить более.
      Я люблю того, кто не хочет иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель есть больше добродетель, чем две, ибо она в большей мере есть тот узел, на котором держится напасть.
      Я люблю того, чья душа расточается, кто не хочет благодарности и не воздаёт её: ибо он постоянно дарит и не хочет беречь себя.
      Я люблю того, кто стыдится, когда игральная кость выпадает ему на счастье, и кто тогда спрашивает: неужели я игрок-обманщик? — ибо он хочет гибели.
      Я люблю того, кто бросает золотые слова впереди своих дел и исполняет всегда ещё больше, чем обещает: ибо он хочет своей гибели.
      Я люблю того, кто оправдывает людей будущего и искупляет людей прошлого: ибо он хочет гибели от людей настоящего.
      Я люблю того, кто карает своего Бога, так как он любит своего Бога: ибо он должен погибнуть от гнева своего Бога.
      Я люблю того, чья душа глубока даже в ранах и кто может погибнуть при малейшем испытании: так охотно идёт он по мосту.
      Я люблю того, чья душа переполнена, так что он забывает самого себя, и все вещи содержатся в нём: так становятся все вещи его гибелью.
      Я люблю того, кто свободен духом и свободен сердцем: так голова его есть только утроба сердца его, а сердце его влечёт его к гибели.
      Я люблю всех тех, кто являются тяжёлыми каплями, падающими одна за другой из тёмной тучи, нависшей над человеком: молния приближается, возвещают они и гибнут, как провозвестники.
      Смотрите, я провозвестник молнии и тяжёлая капля из тучи; но эта молния называется сверхчеловек.

5

      Произнесши эти слова, Заратустра снова посмотрел на народ и умолк. «Вот стоят они, говорил он в сердце своём, — вот смеются они: они не понимают меня, мои речи не для этих ушей.
      Неужели нужно сперва разодрать им уши, чтобы научились они слушать глазами? Неужели надо греметь, как литавры и как проповедники покаяния? Или верят они только заикающемуся?
      У них есть нечто, чем гордятся они. Но как называют они то, что делает их гордыми? Они называют это культурою, она отличает их от козопасов.
      Поэтому не любят они слышать о себе слово «презрение». Буду же говорить я к их гордости.
      Буду же говорить я им о самом презренном существе, а это и есть последний человек».
      И так говорил Заратустра к народу:
      Настало время, чтобы человек поставил себе цель свою. Настало время, чтобы человек посадил росток высшей надежды своей.
      Его почва ещё достаточно богата для этого. Но эта почва будет когда-нибудь бедной и бесплодной, и ни одно высокое дерево не будет больше расти на ней.
      Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелы тоски своей выше человека и тетива лука его разучится дрожать!
      Я говорю вам: нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть ещё хаос.
      Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя.
      Смотрите! Я показываю вам последнего человека.
      «Что такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и моргает.
      Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий всё маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живёт дольше всех.
      «Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.
      Они покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло.
      Захворать или быть недоверчивым считается у них грехом: ибо ходят они осмотрительно. Одни безумцы ещё спотыкаются о камни или о людей!
      От времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть.
      Они ещё трудятся, ибо труд — развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их.
      Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотно. И кто захотел бы ещё управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно.
      Нет пастуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идёт в сумасшедший дом.
      «Прежде весь мир был сумасшедший», — говорят самые умные из них, и моргают.
      Все умны и знают всё, что было; так что можно смеяться без конца. Они ещё ссорятся, но скоро мирятся — иначе это расстраивало бы желудок.
      У них есть своё удовольствьице для дня и свое удовольствьице для ночи; но здоровье — выше всего.
      «Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.
      Здесь окончилась первая речь Заратустры, называемая также «Предисловием», ибо на этом месте его прервали крик и радость толпы. «Дай нам этого последнего человека, о Заратустра, — так восклицали они, — сделай нас похожими на этих последних людей! И мы подарим тебе сверхчеловека!» И все радовались и щёлкали языком. Но Заратустра стал печален и сказал в сердце своём:
      «Они не понимают меня: мои речи не для этих ушей.
      Очевидно, я слишком долго жил на горе, слишком часто слушал ручьи и деревья: теперь я говорю им, как козопасам.
      Непреклонна душа моя и светла, как горы в час дополуденный. Но они думают, что холоден я и что говорю я со смехом ужасные шутки.
      И вот они смотрят на меня и смеются, и, смеясь, они ещё ненавидят меня. Лёд в смехе их».

6

      Но тут случилось нечто, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным. Ибо тем временем канатный плясун начал своё дело: он вышел из маленькой двери и пошёл по канату, протянутому между двумя башнями и висевшему над базарной площадью и народом. Когда он находился посреди своего пути, маленькая дверь вторично отворилась, и детина, пёстро одетый, как скоморох, выскочил из неё и быстрыми шагами пошёл во след первому. «Вперёд, хромоногий, — кричал он своим страшным голосом, — вперёд, ленивая скотина, контрабандист, набеленная рожа! Смотри, чтобы я не пощекотал тебя своею пяткою! Что делаешь ты здесь между башнями? Ты вышел из башни; туда бы и следовало запереть тебя, ты загораживаешь дорогу тому, кто лучше тебя!» — И с каждым словом он всё приближался к нему — и, когда был уже на расстоянии одного только шага от него, случилось нечто ужасное, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным: он испустил дьявольский крик и прыгнул через того, кто загородил ему дорогу. Но этот, увидев, что его соперник побеждает его, потерял голову и канат; он бросил свой шест и сам ещё быстрее, чем шест, полетел вниз, как какой-то вихрь из рук и ног. Базарная площадь и народ походили на море, когда проносится буря: всё в смятении бежало в разные стороны, большею частью там, где должно было упасть тело.
      Но Заратустра оставался на месте, и прямо возле него упало тело, изодранное и разбитое, но ещё не мёртвое. Немного спустя к раненому вернулось сознание, и он увидел Заратустру, стоявшего возле него на коленях. «Что ты тут делаешь? — сказал он наконец. — Я давно знал, что чёрт подставит мне ногу. Теперь он тащит меня в преисподнюю; не хочешь ли ты помешать ему?»
      «Клянусь честью, друг, — отвечал Заратустра, — не существует ничего, о чём ты говоришь: нет ни чёрта, ни преисподней. Твоя душа умрёт ещё скорее, чем твоё тело: не бойся же ничего!»
      Человек посмотрел на него с недоверием. «Если ты говоришь правду, — сказал он, — то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я немного больше животного, которого ударами и впроголодь научили плясать».
      «Не совсем так, — сказал Заратустра, — ты из опасности сделал себе ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь ты гибнешь от своего ремесла; за это я хочу похоронить тебя своими руками».
      На эти слова Заратустры умирающий ничего не ответил; он только пошевелил рукою, как бы ища, в благодарность, руки Заратустры. —

7

      Тем временем наступил вечер, и базарная площадь скрылась во мраке; тогда рассеялся и народ, ибо устают даже любопытство и страх. Но Заратустра продолжал сидеть на земле возле мёртвого и был погружён в свои мысли: так забыл он о времени. Наконец наступила ночь, и холодный ветер подул на одинокого. Тогда поднялся Заратустра и сказал в сердце своём:
      «Поистине, прекрасный улов был сегодня у Заратустры. Он не поймал человека, зато труп поймал он.
      Жутко человеческое существование и к тому же всегда лишено смысла: скоморох может стать уделом его.
      Я хочу учить людей смыслу их бытия: этот смысл есть сверхчеловек, молния из тёмной тучи, называемой человеком.
      Но я ещё далёк от них, и моя мысль не говорит их мыслям. Для людей я ещё середина между безумцем и трупом.
      Темна ночь, темны пути Заратустры. Идём, холодный, недвижный товарищ! Я несу тебя туда, где я похороню тебя своими руками».

8

      Сказав это в сердце своём, Заратустра взял труп себе на спину и пустился в путь. Но не успел он пройти и ста шагов, как человек подкрался к нему и стал шептать ему на ухо — и гляди-ка, тот, кто говорил, был скоморох с башни. «Уходи из этого города, о Заратустра, — говорил он, — слишком многие ненавидят тебя здесь. Ненавидят тебя добрые и праведные, и они зовут тебя своим врагом и ненавистником; ненавидят тебя правоверные, и они зовут тебя опасным для толпы. Счастье твоё, что смеялись над тобою: и поистине, ты говорил, как скоморох. Счастье твоё, что ты пристал к мёртвой собаке; унизившись так, ты спас себя на сегодня. Но уходи прочь из этого города — или завтра я перепрыгну через тебя, живой через мёртвого». И сказав это, человек исчез; а Заратустра продолжал свой путь по тёмным улицам.
      У ворот города повстречались ему могильщики; они факелом посветили ему в лицо, узнали Заратустру и много издевались над ним: «Заратустра уносит с собой мёртвую собаку: браво, Заратустра обратился в могильщика! Ибо наши руки слишком чисты для этой поживы. Не хочет ли Заратустра украсть у чёрта его кусок? Ну, так и быть! Желаем хорошо поужинать! Если только чёрт не более ловкий вор, чем Заратустра! — Он украдёт их обоих, он сожрёт их обоих!» И они смеялись и шушукались между собой.
      Заратустра не сказал на это ни слова и шёл своей дорогой. Он шёл два часа по лесам и болотам и очень часто слышал голодный вой волков; наконец и на него напал голод. Он остановился перед уединённым домом, в котором горел свет.
      «Голод нападает на меня, как разбойник, — сказал Заратустра. — В лесах и болотах нападает на меня голод мой и в глубокую ночь.
      Удивительные капризы у моего голода. Часто наступает он у меня только после обеда, и сегодня целый день я не чувствовал его; где же замешкался он?»
      И с этими слонами Заратустра постучался в дверь дома. Появился старик; он нёс фонарь и спросил: «Кто идёт ко мне и нарушает мой скверный сон?»
      «Живой и мёртвый, — отвечал Заратустра. — Дайте мне поесть и попить; днём я забыл об этом. Тот, кто кормит голодного, насыщает свою собственную душу: так говорит мудрость».
      Старик ушёл, но тотчас вернулся и предложил Заратустре хлеб и вино. «Здесь плохой край для голодающих, сказал он, — поэтому я и живу здесь. Зверь и человек приходят ко мне, отшельнику. Но позови же своего товарища поесть и попить, он устал ещё больше, чем ты». Заратустра отвечал: «Мёртв мой товарищ, было бы трудно уговорить его поесть». «Это меня не касается, — ворча произнёс старик, — кто стучится в мою дверь, должен принимать то, что я ему предлагаю. Ешьте и будьте здоровы!» —
      После этого Заратустра шёл ещё два часа, доверяясь дороге и свету звёзд: ибо он был привычный ночной ходок и любил всему спящему смотреть в лицо. Но когда стало светать, Заратустра очутился в глубоком лесу, и дальше уже не было видно дороги. Тогда он положил мёртвого в дупло дерева на высоте своей головы — ибо он хотел защитить его от волков — и сам лёг на землю, на мох. И тотчас уснул он, усталый телом, но с непреклонной душою.

9

      Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и час дополуденный прошли по лицу его. Но наконец он открыл глаза: с удивлением посмотрел Заратустра на лес и тишину, с удивлением заглянул он внутрь самого себя. Потом он быстро поднялся, как мореплаватель, завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он увидел новую истину. И так говорил он тогда в сердце своём:
      «Свет низошёл на меня: мне нужны спутники, и притом живые, — не мёртвые спутники и не трупы, которых ношу я с собою, куда я хочу.
      Мне нужны живые спутники, которые следуют за мною, потому что хотят следовать сами за собой — и туда, куда я хочу.
      Свет низошёл на меня: не к народу должен говорить Заратустра, а к спутникам! Заратустра не должен быть пастухом и собакою стада!
      Сманить многих из стада — для этого пришёл я. Негодовать будет на меня народ и стадо: разбойником хочет называться Заратустра у пастухов.
      У пастухов, говорю я, но они называют себя добрыми и праведными. У пастухов, говорю я, но они называют себя правоверными.
      Посмотри на добрых и праведных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника — но это и есть созидающий.
      Посмотри на правоверных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника — но это и есть созидающий.
      Спутников ищет созидающий, а не трупов, а также не стад и не верующих. Созидающих так же, как он, ищет созидающий, тех, кто пишут новые ценности на новых скрижалях.
      Спутников ищет созидающий и тех, кто собирал бы жатву вместе с ним: ибо всё созрело у него для жатвы. Но ему недостаёт сотни серпов; поэтому он вырывает колосья и негодует.
      Спутников ищет созидающий и тех, кто умеет точить свои серпы. Разрушителями будут называться они и ненавистниками добрых и злых. Но они соберут жатву и будут праздновать.
      Созидающих вместе с ним ищет Заратустра, собирающих жатву и празднующих вместе с ним ищет Заратустра: что стал бы он созидать со стадами, пастухами и трупами!
      И ты, мой первый спутник, оставайся с благом! Хорошо схоронил я тебя в дупле дерева, хорошо спрятал я тебя от волков.
      Но я расстаюсь с тобою, ибо время прошло. От зари до зари осенила меня новая истина.
      Ни пастухом, ни могильщиком не должен я быть. Никогда больше не буду я говорить к народу: последний раз говорил я к мёртвому.
      К созидающим, к пожинающим, к торжествующим хочу я присоединиться: радугу хочу я показать им и все ступени сверхчеловека.
      Одиноким буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует вдвоём; и у кого есть ещё уши, чтобы слышать неслыханное, тому хочу я обременить его сердце счастьем своим.
      Я стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет моя поступь их гибелью!»

10

      Так говорил Заратустра в сердце своём, а солнце стало уже на полдень; тогда он вопросительно взглянул на небо: ибо услышал над собою резкий крик птицы. И он увидел орла: описывая широкие круги, нёсся тот в воздух, а с ним — змея, но не в виде добычи, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами шею его.
      «Это мои звери!» — сказал Заратустра и возрадовался в сердце своём.
      «Самое гордое животное, какое есть под солнцем, и животное самое умное, какое есть под солнцем, — они отправились разведать.
      Они хотят знать, жив ли ещё Заратустра. И поистине, жив ли я ещё?
      Опаснее оказалось быть среди людей, чем среди зверей, опасными путями ходит Заратустра. Пусть же ведут меня мои звери!»
      Сказав это, Заратустра вспомнил слова святого в лесу, вздохнул и говорил так в сердце своём:
      «Если б я мог стать мудрее! Если б я мог стать мудрым вполне, как змея моя!
      Но невозможного хочу я; попрошу же я свою гордость идти всегда вместе с моим умом!
      И если когда-нибудь мой ум покинет меня — ах, он любит улетать! — пусть тогда моя гордость улетит вместе с моим безумием!» —
      — Так начался закат Заратустры.

 

 

РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ

О трёх превращениях

      Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребёнком становится лев.
      Много трудного существует для духа, для духа сильного и выносливого, который способен к глубокому почитанию: ко всему тяжёлому и самому трудному стремится сила его.
      Что есть тяжесть? — вопрошает выносливый дух, становится, как верблюд, на колени и хочет, чтобы хорошенько навьючили его.
      Что есть трудное? — так вопрошает выносливый дух; скажите, герои, чтобы взял я это на себя и радовался силе своей.
      Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать своё высокомерие? Заставить блистать своё безумие, чтобы осмеять свою мудрость?
      Или это значит: бежать от нашего дела, когда оно празднует свою победу? Подняться на высокие горы, чтобы искусить искусителя?
      Или это значит: питаться желудями и травой познания и ради истины терпеть голод души?
      Или это значит: больным быть и отослать утешителей и заключить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего ты хочешь?
      Или это значит: опуститься в грязную воду, если это вода истины, и не гнать от себя холодных лягушек и тёплых жаб?
      Или это значит: тех любить, кто нас презирает, и простирать руку привидению, когда оно собирается пугать нас?
      Всё самое трудное берёт на себя выносливый дух: подобно навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он в свою пустыню.
      Но в самой уединённой пустыне совершается второе превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он себе добыть и господином быть в своей собственной пустыне.
      Своего последнего господина ищет он себе здесь: врагом хочет он стать ему, и своему последнему богу, ради победы он хочет бороться с великим драконом.
      Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? «Ты должен» называется великий дракон. Но дух льва говорит «я хочу».
      Чешуйчатый зверь «ты должен», искрясь золотыми искрами, лежит ему на дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото, «ты должен!».
      Тысячелетние ценности блестят на этих чешуях, и так говорит сильнейший из всех драконов: «Ценности всех вещей блестят на мне».
      «Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность — это я. Поистине, «я хочу» не должно более существовать!» Так говорит дракон.
      Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не удовлетворяет вьючный зверь, воздержный и почтительный?
      Создавать новые ценности — этого не может ещё лев; но создать себе свободу для нового созидания — это может сила льва.
      Завоевать себе свободу и священное Нет даже перед долгом — для этого, братья мои, нужно стать львом.
      Завоевать себе право для новых ценностей — это самое страшное завоевание для духа выносливого и почтительного. Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя.
      Как свою святыню, любил он когда-то «ты должен»; теперь ему надо видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для этой добычи.
      Но скажите, братья мои, что может сделать ребёнок, чего не мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать ещё ребёнком?
      Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения.
      Да, для игры созидания, братья мои, нужно святое слово утверждения: своей воли хочет теперь дух, свой мир находит потерявший мир.
      Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом, львом верблюд и, наконец, лев ребёнком. —
      Так говорил Заратустра. В тот раз остановился он в городе, названном: Пёстрая корова.

О кафедрах добродетели

      Заратустре хвалили одного мудреца, который умел хорошо говорить о сне и о добродетели; за это его высоко чтили и награждали, и юноши садились перед кафедрой его. К нему пошёл Заратустра и вместе с юношами сел перед кафедрой его. И так говорил мудрец:
      Честь и стыд перед сном! Это первое! И избегайте встречи с теми, кто плохо спит и бодрствует ночью!
      Стыдлив и вор в присутствии сна: потихоньку крадётся он в ночи. Но нет стыда у ночного сторожа: не стыдясь, трубит он в свой рог.
      Уметь спать — не пустяшное дело: чтобы хорошо спать, надо бодрствовать в течение целого дня.
      Десять раз должен ты днём преодолеть самого себя: это даст хорошую усталость, это мак души.
      Десять раз должен ты мириться с самим собою: ибо преодоление есть обида, и дурно спит непомирившийся.
      Десять истин должен найти ты в течение дня: иначе ты будешь и ночью искать истины и твоя душа останется голодной.
      Десять раз должен ты смеяться в течение дня и быть весёлым: иначе будет тебя ночью беспокоить желудок, этот отец скорби.
      Немногие знают это; но надо обладать всеми добродетелями, чтобы спать хорошо. Не дал ли я ложного свидетельства? Не нарушил ли я супружеской верности?
      Не позволил ли я себе пожелать рабыни ближнего моего? Всё это мешало бы хорошему сну.
      И даже при существовании всех добродетелей надо ещё понимать одно: уметь вовремя послать спать все добродетели.
      Чтобы не ссорились между собой эти милые бабёнки! И на твоей спине, несчастный!
      Живи в мире с Богом и соседом: этого требует хороший сон. И живи также в мире с соседским чёртом! Иначе ночью он будет посещать тебя.
      Чти начальство и повинуйся ему, даже хромому начальству! Этого требует хороший сон. Разве моя вина, если власть любит ходить на хромых ногах?
      Тот, по-моему, лучший пастух, кто пасёт своих овец на тучных лугах: этого требует хороший сон.
      Я не хочу ни больших почестей, ни больших сокровищ: то и другое раздражает селезёнку. Однако дурно спится без доброго имени и малых сокровищ.
      Малочисленное общество для меня предпочтительнее, чем злое; но и оно должно приходить и уходить вовремя: этого требует хороший сон.
      Мне также очень нравятся нищие духом: они способствуют сну. Блаженны они, особенно если всегда воздают им должное.
      Так проходит день у добродетельного. Но когда наступает ночь, я остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы его призывали — его, господина всех добродетелей!
      Но я размышляю, что я сделал и о чём думал в течение дня. Пережёвывая, спрашиваю я себя терпеливо, как корова: каковы же были твои десять преодолений?
      И каковы были те десять примирений, десять истин и десять смехов, которыми моё сердце радовало себя?
      При таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей на меня сразу нападает сон, незваный, господин всех добродетелей.
      Сон колотит меня по глазам — и они тяжелеют. Сон касается уст моих, и они остаются отверстыми.
      Поистине, тихими шагами приходит он ко мне, лучший из воров, и похищает у меня мысли: глупый стою я тогда, как эта кафедра.
      Но недолго стою я так: затем я уже лежу. —
      Слушая эти речи мудреца, Заратустра смеялся в сердце своём: ибо свет низошёл на него. И так говорил он в сердце своём:
      Глупцом кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями; но я верю, что хорошо ему спится.
      Счастлив уже и тот, кто живёт вблизи этого мудреца! Такой сон заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.
      Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши перед проповедником добродетели.
      Его мудрость гласит: так бодрствовать, чтобы сон был спокойный. И поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен был бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы мне наиболее достойной избрания.
      Теперь я понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего, когда искали учителей добродетели. Хорошего сна искали себе и увенчанной маками добродетели!
      Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.
      И теперь ещё встречаются люди, похожие на этого проповедника добродетели, не всегда, однако, такие же честные, но их время прошло. И не долго стоять им, как уже будут они лежать.
      Блаженны сонливые: ибо скоро станут они клевать носом. —
      Так говорил Заратустра.

О потусторонниках

      Однажды и Заратустра устремил мечту свою по ту сторону человека, подобно всем потусторонникам. Актом страдающего и измученного Бога показался тогда мне мир.
      Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога: разноцветным дымом пред очами божественного недовольника.
      Добро и зло, и радость и страдание, и я и ты — всё показалось мне разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить взор свой от себя захотел Творец — и тогда создал он мир.
      Опьяняющей радостью служит для страдающего — отвратить взор от страдания своего и забыться. Опьяняющей радостью и самозабвением казался мне некогда мир.
      Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и несовершенный образ — опьяняющая радость для его несовершенного Творца, — таким казался мне некогда мир.
      Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторону человека, подобно всем потусторонникам. Правда ли, по ту сторону человека?
      Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам!
      Человеком был он, и притом лишь бедной частью человека и моего Я: из моего собственного праха и пламени явился он мне, этот призрак! И поистине, не из потустороннего мира явился он мне!
      Что же случилось, братья мои? Я преодолел себя, страдающего, я отнёс свой собственный прах на гору, более светлое пламя обрёл я себе. И вот! Призрак удалился от меня!
      Теперь это было бы для меня страданием и мукой для выздоровевшего — верить в подобные призраки; теперь это было бы для меня страданием и унижением. Так говорю я потусторонникам.
      Страданием и бессилием созданы все потусторонние миры, и тем коротким безумием счастья, которое испытывает только страдающий больше всех.
      Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры.
      Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.
      Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле, слышало, как вещало чрево бытия.
      И тогда захотело оно пробиться головою сквозь последние стены, и не только головою, — и перейти в «другой мир».
      Но «другой мир» вполне сокрыт от человека, этот обесчеловеченный, бесчеловечный мир, составляющий небесное Ничто; и чрево бытия не вещает человеку иначе, как голосом человека.
      Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его вещать. Скажите мне, братья мои, разве самая дивная из всех вещей не доказана ещё лучшим образом?
      Да, это Я и его противоречие и путаница говорит самым правдивым образом о своём бытии, это созидающее, хотящее и оценивающее Я, которое есть мера и ценность вещей.
      И это самое правдивое бытие — Я — говорит о теле и стремится к телу, даже когда оно творит и предаётся мечтам и бьётся разбитыми крыльями.
      Всё правдивее научается оно говорить, это Я; и чем больше оно научается, тем больше находит оно слов, чтобы хвалить тело и землю.
      Новой гордости научило меня моё Я, которой учу я людей: не прятать больше головы в песок небесных вещей, а гордо держать её, земную голову, которая создаёт смысл земли!
      Новой воле учу я людей: идти той дорогой, которой слепо шёл человек, и хвалить её, и не уклоняться от неё больше в сторону, подобно больным и умирающим!
      Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изобрели небо и искупительные капли крови; но даже и эти сладкие и мрачные яды брали они у тела и земли!
      Своей нищеты хотели они избежать, а звёзды были для них слишком далеки. Тогда вздыхали они: «О, если б существовали небесные пути, чтобы прокрасться в другое бытие и счастье!» — тогда изобрели они свою выдумку и кровавое пойло!
      Эти неблагодарные — они грезили, что отреклись от своего тела и от этой земли. Но кому же обязаны они судорогами и блаженством своего отречения? Своему телу и этой земле.
      Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он не сердится на их способы утешения и на их неблагодарность. Пусть будут они выздоравливающими и преодолевающими и пусть создадут себе высшее тело!
      Не сердится Заратустра и на выздоравливающего, когда он с нежностью взирает на свою мечту и в полночь крадётся к могиле своего Бога; но болезнью и больным телом остаются для меня его слёзы.
      Много больного народу встречалось всегда среди тех, кто предаётся грёзам и одержим Богом; яростно ненавидят они познающего и ту самую младшую из добродетелей, которая зовётся — правдивость.
      Они смотрят всегда назад, в тёмные времена: тогда поистине мечта и вера были другими вещами, неистовство разума было богоподобием, а сомнение грехом.
      Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хотят, чтобы в них верили и чтобы сомнение было грехом. Слишком хорошо знаю я также, во что сами они верят больше всего.
      Поистине, не в потусторонние миры и искупительные капли крови, но в тело больше всего верят они, и на своё собственное тело смотрят они как на вещь в себе.
      Но болезненной вещью является оно для них — и они охотно вышли бы из кожи вон. Поэтому они прислушиваются к проповедникам смерти и сами проповедуют потусторонние миры.
      Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового тела: это — более правдивый и чистый голос.
      Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и прямоугольное; и оно говорит о смысле земли. —
      Так говорил Заратустра.

О презирающих тело

      К презирающим тело хочу я сказать моё слово. Не переучиваться и переучивать должны они меня, но только проститься со своим собственным телом — и таким образом стать немыми.
      «Я тело и душа» — так говорит ребёнок. И почему не говорить, как дети?
      Но пробудившийся, знающий, говорит: я — тело, только тело, и ничто больше; а душа есть только слово для чего-то в теле.
      Тело — это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь.
      Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты называешь «духом» это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума.
      Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его — во что не хочешь ты верить — тело твоё с его большим разумом: оно не говорит Я, но делает Я.
      Что чувствует чувство и что познает ум — никогда не имеет в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны они.
      Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит ещё Само. Само ищет также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа.
      Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоёвывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я.
      За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, — он называется Само. В твоём теле он живёт; он и есть твоё тело.
      Больше разума в твоём теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?
      Твоё Само смеётся над твоим Я и его гордыми скачками. «Что мне эти скачки и полёты мысли? — говорит оно себе. — Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для Я и суфлёром его понятий».
      Само говорит к Я: «Здесь ощущай боль!» И вот оно страдает и думает о том, как бы больше не страдать, — и для этого именно должно оно думать.
      Само говорит к Я: «Здесь чувствуй радость!» И вот оно радуется и думает о том, как бы почаще радоваться, — и для этого именно должно оно думать.
      К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что презирают они, не оставляют они без призора. Что же создало призор и презрение и ценность и волю?
      Созидающее Само создало себе призор и презрение, оно создало себе радость и горе. Созидающее тело создало себе дух как длань своей воли.
      Даже в своём безумии и презрении вы, презирающие тело, вы служите своему Само. Я говорю вам: ваше Само хочет умереть и отворачивается от жизни.
      Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет больше всего, — созидать дальше себя. Этого хочет оно больше всего, в этом вся страстность его.
      Но теперь это для него слишком поздно — и вот ваше Само хочет погибнуть, вы, презирающие тело.
      Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали презирающими тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать дальше себя.
      И потому вы негодуете на жизнь и землю. Бессознательная зависть светится в косом взгляде вашего презрения.
      Я не следую вашим путём, вы, презирающие тело! Для меня вы не мост, ведущий к сверхчеловеку! —
      Так говорил Заратустра.

О радостях и страстях

      Брат мой, если есть у тебя добродетель и она твоя добродетель, то ты не владеешь ею сообща с другими.
      Конечно, ты хочешь называть её по имени и ласкать её: ты хочешь подёргать её за ушко и позабавиться с нею.
      И смотри! Теперь ты обладаешь её именем сообща с народом, и сам ты с твоей добродетелью стал народом и стадом!
      Лучше было бы тебе сказать: «нет слова, нет названия тому, что составляет муку и сладость моей души, а также голод утробы моей».
      Пусть твоя добродетель будет слишком высока, чтобы доверить её имени: и если ты должен говорить о ней, то не стыдись говорить, лепеча.
      Говори, лепеча: «Это моё добро, каким я люблю его, каким оно всецело мне нравится, и лишь таким я хочу его.
      Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным законом, и не потому я хочу его, чтобы было оно человеческим установлением и человеческой нуждой: да не служит оно мне указателем на небо или в рай.
      Только земную добродетель люблю я: в ней мало мудрости и всего меньше разума всех людей.
      Но эта птица свила у меня гнездо себе, поэтому я люблю и прижимаю её к сердцу — теперь на золотых яйцах она сидит у меня».
      Так должен ты лепетать и хвалить свою добродетель.
      Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А теперь у тебя только твои добродетели: они выросли из твоих страстей.
      Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали твоей добродетелью и твоей радостью.
      И если б ты был из рода вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:
      Всё-таки в конце концов твои страсти обратились бы в добродетели и все твои демоны — в ангелов.
      Некогда были дикие псы в погребах твоих, но в конце концов обратились они в птиц и прелестных певуний.
      Из своих ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил корову — скорбь свою, — теперь ты пьёшь сладкое молоко её вымени.
      И отныне ничего злого не вырастает из тебя, кроме зла, которое вырастает из борьбы твоих добродетелей.
      Брат мой, если ты счастлив, то у тебя одна добродетель, и не более: тогда легче проходишь ты по мосту.
      Почтенно иметь много добродетелей, но это тяжёлая участь, и многие шли в пустыню и убивали себя, ибо они уставали быть битвой и полем битвы добродетелей.
      Брат мой, зло ли война и битвы? Однако это зло необходимо, необходимы и зависть, и недоверие, и клевета между твоими добродетелями.
      Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего: она хочет всего твоего духа, чтобы был он её глашатаем, она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и любви.
      Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а ревность — ужасная вещь. Даже добродетели могут погибнуть из-за ревности.
      Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.
      Ах, брат мой, разве ты никогда ещё не видел, как добродетель клевещет на себя и жалит самое себя?
      Человек есть нечто, что должно превзойти; и оттого должен ты любить свои добродетели — ибо от них ты погибнешь.
      Так говорил Заратустра.

О бледном преступнике

      Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносители, пока животное не наклонит головы? Взгляните, бледный преступник склонил голову, из его глаз говорит великое презрение.
      «Моё Я есть нечто, что должно превзойти: моё Я служит для меня великим презрением к человеку» — так говорят глаза его.
      То, что он сам осудил себя, было его высшим мгновением; не допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять опустился в свою пропасть!
      Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, — кроме быстрой смерти.
      Ваше убийство, судьи, должно быть жалостью, а не мщением. И, убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!
      Недостаточно примириться с тем, кого вы убиваете. Ваша печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оправдаете вы свою всё ещё жизнь!
      «Враг» должны вы говорить, а не «злодей»; «больной» должны вы говорить, а не «негодяй»; «сумасшедший» должны вы говорить, а не «грешник».
      И ты, красный судья, если бы ты громко сказал всё, что ты совершил уже в мыслях, каждый закричал бы: «Прочь эту скверну и этого ядовитого червя!»
      Но одно — мысль, другое — дело, третье — образ дела. Между ними не вращается колесо причинности.
      Образ сделал этого бледного человека бледным. На высоте своего дела был он, когда он совершал его; но он не вынес его образа, когда оно совершилось.
      Всегда смотрел он на себя как на свершителя одного свершения. Безумием называю я это: исключение обернулось ему сущностью его.
      Черта околдовывает курицу; чертовщина, которой он отдался, околдовывает его бедный разум — безумием после дела называю я это.
      Слушайте вы, судьи! Другое безумие существует ещё — это безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно глубоко в эту душу!
      Так говорит красный судья: «но ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить».
      Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа — он жаждал счастья ножа!
      Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его. «Что толку в крови! — говорил он. — Не хочешь ли ты по крайней мере совершить при этом грабёж? Отмстить?»
      И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его речь — и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия.
      И теперь опять свинец его вины лежит на нём, и опять его бедный разум стал таким затёкшим, таким расслабленным, таким тяжёлым.
      Если бы только он мог тряхнуть головою, его бремя скатилось бы вниз; но кто тряхнёт эту голову?
      Что такое этот человек? Куча болезней, через дух проникающих в мир: там ищут они своей добычи.
      Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые редко вместе бывают спокойны, — и вот они расползаются и ищут добычи в мире.
      Взгляните на это бедное тело! Что оно выстрадало и чего страстно желало, вот что пыталась объяснить себе эта бедная душа — она объясняла это как радость убийства и алчность к счастью ножа.
      Кто теперь становится больным, на того нападает зло, которое теперь считается злом: страдание хочет он причинять тем самым, что ему причиняет страдание. Но были другие времена и другое зло и добро.
      Некогда были злом сомнение и воля к самому себе. Тогда становился больной еретиком и колдуном: как еретик и колдун, страдал он и хотел заставить страдать других.
      Но это не вмещается в ваши уши: это вредит вашим добрым, говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших добрых!
      Многое в ваших добрых вызывает во мне отвращение, и поистине не их зло. Я хотел бы, чтобы безумие охватило их, от которого они бы погибли, как этот бледный преступник!
      Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось истиной, или верностью, или справедливостью; но у них есть своя добродетель, чтобы долго жить в жалком довольстве собою.
      Я — перила моста на стремительном потоке: держись за меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылём не служу я.
      Так говорил Заратустра.

О чтении и письме

      Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью — и ты узнаешь, что кровь есть дух.
      Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников.
      Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Ещё одно столетие читателей — и дух сам будет смердеть.
      То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль.
      Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне становится он даже чернью.
      Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть.
      В горах кратчайший путь — с вершины на вершину; но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они, — большими и рослыми.
      Воздух разрежённый и чистый, опасность близкая и дух, полный радостной злобы, — всё это хорошо идёт одно к другому.
      Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я. Мужество гонит призраки, само создаёт себе кобольдов — мужество хочет смеяться.
      Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, — такова ваша грозовая туча.
      Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз, ибо я поднялся.
      Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
      Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией сцены и жизни.
      Беззаботными, насмешливыми, сильными — такими хочет нас мудрость: она — женщина и любит всегда только воина.
      Вы говорите мне: «жизнь тяжело нести». Но к чему была бы вам ваша гордость поутру и ваша покорность вечером?
      Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.
      Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо капля росы лежит у неё на теле?
      Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к любви мы привыкли.
      В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть немного разума.
      И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.
      Зреть, как порхают они, эти лёгкие вздорные ломкие бойкие душеньки — вот что пьянит Заратустру до песен и слёз.
      Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать.
      И когда я увидел своего демона, я нашёл его серьёзным, веским, глубоким и торжественным: это был дух тяжести, благодаря ему все вещи падают на землю.
      Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух тяжести!
      Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.
      Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь Бог танцует во мне.
      Так говорил Заратустра.

О дереве на горе

      Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, когда шёл он один по горам, окружавшим город, названный «Пёстрая корова», он встретил этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и говорил так:
      «Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог этого сделать.
      Но ветер, невидимый нами, терзает и гнёт его, куда он хочет. Невидимые руки ещё больше гнут и терзают нас».
      Тогда юноша встал в смущении и сказал: «Я слышу Заратустру, я только что думал о нём». Заратустра отвечал:
      «Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.
      Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу».
      «Да, ко злу! — воскликнул юноша. — Как же возможно, что ты открыл мою душу?»
      Заратустра засмеялся и сказал: «Есть души, которых никогда не откроют, разве что сперва выдумают их».
      «Да, ко злу! — воскликнул юноша ещё раз.
      Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, — но как же случилось это?
      Я меняюсь слишком быстро: моё сегодня опровергает моё вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, — этого не прощает мне ни одна ступень.
      Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
      Моё презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?
      Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!»
      Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они стояли, и говорил так:
      «Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над человеком и животным.
      И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно.
      Теперь ждёт оно и ждёт, — чего же ждёт оно? Оно находится слишком близко к облакам: оно ждёт, вероятно, первой молнии?»
      Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: «Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился к нам? Зависть к тебе разрушила меня!» — Так говорил юноша и горько плакал. А Заратустра обнял его и увёл с собою.
      И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить;
      — Разрывается сердце моё. Больше, чем твои слова, твой взор говорит мне об опасности, которой ты подвергаешься.
      Ты ещё не свободен, ты ищешь ещё свободы. Бодрствующим сделало тебя твоё искание и лишило тебя сна.
      В свободную высь стремишься ты, звёзд жаждет твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.
      Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своём погребе, пока твой дух стремится отворить все темницы.
      По-моему, ты ещё заключённый в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключённых, но также лукавой и дурной.
      Очиститься должен ещё освободившийся дух. В нём ещё много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен ещё стать его взор.
      Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!
      Ты ещё чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперёк дороги стоит благородный.
      Даже для добрых стоит благородный поперёк дороги; и даже когда они называют его добрым, этим хотят они устранить его с дороги.
      Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.
      Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.
      Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.
      Теперь жили они, наглые, среди мимолётных удовольствий, и едва ли цели их простирались дальше дня.
      «Дух — тоже сладострастие» — так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду и грязнит всё, что гложет.
      Некогда мечтали они стать героями — теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.
      Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду! —
      Так говорил Заратустра.

О проповедниках смерти

      Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому нужно проповедовать отвращение к жизни.
      Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным множеством людей. О, если б можно было «вечной жизнью» сманить их из этой жизни!
      «Жёлтые» или «чёрные» — так называют проповедников смерти. Но я хочу показать их вам ещё и в других красках.
      Вот они ужасные, что носят в себе хищного зверя и не имеют другого выбора, кроме как вожделение или самоумерщвление. Но и вожделение их — тоже самоумерщвление.
      Они ещё не стали людьми, эти ужасные; пусть же проповедуют они отвращение к жизни и сами уходят!
      Вот — чахоточные душою: едва родились они, как уже начинают умирать и жаждут учений усталости и отречения.
      Они охотно желали бы быть мёртвыми, и мы должны одобрить их волю! Будем же остерегаться, чтобы не воскресить этих мёртвых и не повредить эти живые гробы!
      Повстречается ли им больной, или старик, или труп, и тотчас говорят они: «жизнь опровергнута!»
      Но только они опровергнуты и их глаза, видящие только одно лицо в существовании.
      Погруженные в глубокое уныние и алчные до маленьких случайностей, приносящих смерть, — так ждут они, стиснув зубы.
      Или же: они хватаются за сласти и смеются при этом своему ребячеству; они висят на жизни, как на соломинке, и смеются, что они ещё висят на соломинке.
      Их мудрость гласит: «Глупец тот, кто остаётся жить, и мы настолько же глупы. Это и есть самое глупое в жизни!» —
      «Жизнь есть только страдание» — так говорят другие и не лгут; так постарайтесь же, чтобы перестать вам существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась жизнь, которая есть только страдание!
      И да гласит правило вашей добродетели: «ты должен убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!» —
      «Сладострастие есть грех — так говорят проповедующие смерть, — дайте нам идти стороною и не рожать детей!»
      «Трудно рожать, — говорят другие, — к чему ещё рожать? Рождаются лишь несчастные!» И они также проповедники смерти.
      «Нам нужна жалость, — так говорят третьи. — Возьмите, что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем меньше я буду связан с жизнью!»
      Если б они были совсем сострадательные, они отбили бы у своих ближних охоту к жизни. Быть злым — было бы их истинной добротою.
      Но они хотят освободиться от жизни; что им за дело, что они ещё крепче связывают других своими цепями и даяниями!
      И даже вы, для которых жизнь есть суровый труд и беспокойство, — разве вы не очень утомлены жизнью? Разве вы ещё не созрели для проповеди смерти?
      Все вы, для которых дорог суровый труд и всё быстрое, новое, неизвестное, — вы чувствуете себя дурно; ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих себя.
      Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше отдавались мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточно содержания, — и даже чтобы лениться!
      Всюду раздаётся голос тех, кто проповедует смерть; и земля полна теми, кому нужно проповедовать смерть.
      Или «вечную жизнь» — мне всё равно, — если только они не замедлят отправиться туда!
      Так говорил Заратустра.

О войне и воинах

      Мы не хотим пощады от наших лучших врагов, а также от тех, кого мы любим до глубины души. Позвольте же мне сказать вам правду!
      Братья мои по войне! Я люблю вас до глубины души; теперь и прежде я был вашим равным. И я также ваш лучший враг. Позвольте же мне сказать вам правду!
      Я знаю о ненависти и зависти вашего сердца. Вы недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти. Так будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя самих!
      И если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте по крайней мере его ратниками. Они спутники и предвестники этого подвижничества.
      Я вижу множество солдат: как хотел бы я видеть много воинов! «Мундиром» называется то, что они носят; да не будет мундиром то, что скрывают они под ним!
      Будьте такими, чей взор всегда ищет врага — своего врага. И у некоторых из вас сквозит ненависть с первого взгляда.
      Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли! И если ваша мысль не устоит, всё-таки ваша честность должна и над этим праздновать победу!
      Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир — больше, чем долгий.
      Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!
      Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы и лук; иначе болтают и бранятся. Да будет ваш мир победою!
      Вы говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.
      Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных.
      Что хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым. Предоставьте маленьким девочкам говорить: «быть добрым — вот что мило и в то же время трогательно».
      Вас называют бессердечными — но ваше сердце неподдельно, и я люблю стыдливость вашей сердечности. Вы стыдитесь прилива ваших чувств, а другие стыдятся их отлива.
      Вы безобразны? Ну, что ж, братья мои! Окутайте себя возвышенным, этой мантией безобразного!
      И когда ваша душа становится большой, она становится высокомерной; и в вашей возвышенности есть злоба. Я знаю вас.
      В злобе встречается высокомерный со слабым. Но они не понимают друг друга. Я знаю вас.
      Враги у вас должны быть только такие, которых бы вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо, чтобы вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего врага будут и вашими успехами.
      Восстание — это доблесть раба. Вашей доблестью да будет повиновение! Само приказание ваше да будет повиновением!
      Для хорошего воина «ты должен» звучит приятнее, чем «я хочу». И всё, что вы любите, вы должны сперва приказать себе.
      Ваша любовь к жизни да будет любовью к вашей высшей надежде — а этой высшей надеждой пусть будет высшая мысль о жизни!
      Но ваша высшая мысль должна быть вам приказана мною — и она гласит: человек есть нечто, что должно превзойти.
      Итак, живите своей жизнью повиновения и войны! Что пользы в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили его!
      Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по войне! —
      Так говорил Заратустра.

О новом кумире

      Кое-где существуют ещё народы и стада, но не у нас, братья мои; у нас есть государства.
      Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам своё слово о смерти народов.
      Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжёт оно; и эта ложь ползёт из уст его: «Я, государство, есмь народ».
      Это — ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь; так служили они жизни.
      Разрушители — это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний.
      Где ещё существует народ, не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обычаев и прав.
      Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своём языке о добре и зле — этого языка не понимает сосед. Свой язык обрёл он себе в обычаях и правах.
      Но государство лжёт на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжёт — и что есть у него, оно украло.
      Всё в нём поддельно: крадеными зубами кусает оно, зубастое. Поддельна даже утроба его.
      Смешение языков в добре и зле: это знамение даю я вам как знамение государства. Поистине, волю к смерти означает это знамение! Поистине, оно подмигивает проповедникам смерти!
      Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство!
      Смотрите, как оно их привлекает к себе, это многое множество! Как оно их душит, жуёт и пережевывает!
      «На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст Божий» — так рычит чудовище. И не только длинноухие и близорукие опускаются на колени!
      Ах, даже вам, великие души, нашёптывает оно свою мрачную ложь! Ах, оно угадывает богатые сердца, охотно себя расточающие!
      Да, даже вас угадывает оно, вы, победители старого Бога! Вы устали в борьбе, и теперь ваша усталость служит новому кумиру!
      Героев и честных людей хотел бы он уставить вокруг себя, новый кумир! Оно любит греться в солнечном сиянии чистой совести, — холодное чудовище!
      Всё готов дать вам, если вы поклонитесь ему, новый кумир: так покупает он себе блеск вашей добродетели и взор ваших гордых очей.
      Приманить хочет он вас, вы, многое множество! И вот изобретена была адская штука, конь смерти, бряцающий сбруей божеских почестей!
      Да, изобретена была смерть для многих, но она прославляет самое себя как жизнь: поистине, сердечная услуга всем проповедникам смерти!
      Государством зову я, где все вместе пьют яд, хорошие и дурные; государством, где все теряют самих себя, хорошие и дурные; государством, где медленное самоубийство всех — называется — «жизнь».
      Посмотрите же на этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой называют они свою кражу — и всё обращается у них в болезнь и беду!
      Посмотрите же на этих лишних людей! Они всегда больны, они выблёвывают свою желчь и называют это газетой. Они проглатывают друг друга и никогда не могут переварить себя.
      Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, — эти немощные!
      Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть.
      Все они хотят достичь трона: безумие их в том — будто счастье восседало бы на троне! Часто грязь восседает на троне — а часто и трон на грязи.
      По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несёт от их кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным запахом несёт от всех этих служителей кумира.
      Братья мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их пастей и вожделений! Скорее разбейте окна и прыгайте вон!
      Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь идолопоклонства лишних людей!
      Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь дыма этих человеческих жертв!
      Свободною стоит для великих душ и теперь ещё земля. Свободных много ещё мест для одиноких и для тех, кто одиночествует вдвоём, где веет благоухание тихих морей.
      Ещё свободной стоит для великих душ свободная жизнь. Поистине, кто обладает малым, тот будет тем меньше обладаем: хвала малой бедности!
      Там, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная.
      Туда, где кончается государство, — туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку? —
      Так говорил Заратустра.

О базарных мухах

      Беги, мой друг, в своё уединение! Я вижу, ты оглушён шумом великих людей и исколот жалами маленьких.
      С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с тобою. Опять уподобься твоему любимому дереву с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно над морем.
      Где кончается уединение, там начинается базар; и где начинается базар, начинается и шум великих комедиантов, и жужжанье ядовитых мух.
      В мире самые лучшие вещи ничего ещё не стоят, если никто не представляет их; великими людьми называет народ этих представителей.
      Плохо понимает народ великое, т. е. творящее. Но любит он всех представителей и актёров великого.
      Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир — незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава — таков порядок мира.
      У комедианта есть дух, но мало совести духа. Всегда верит он в то, чем он заставляет верить сильнее всего, — верить в себя самого!
      Завтра у него новая вера, а послезавтра — ещё более новая. Чувства его быстры, как народ, и настроения переменчивы.
      Опрокинуть — называется у него: доказать. Сделать сумасшедшим — называется у него: убедить. А кровь для него лучшее из всех оснований.
      Истину, проскальзывающую только в тонкие уши, называет он ложью и ничем. Поистине, он верит только в таких богов, которые производят в мире много шума!
      Базар полон праздничными скоморохами — и народ хвалится своими великими людьми! Для него они — господа минуты.
      Но минута настойчиво торопит их: оттого и они торопят тебя. И от тебя хотят они услышать Да или Нет. Горе, ты хочешь сесть между двух стульев?
      Не завидуй этим безусловным, настойчиво торопящим, ты, любитель истины! Никогда ещё истина не повисала на руке безусловного.
      От этих стремительных удались в безопасность: лишь на базаре нападают с вопросом: да или нет?
      Медленно течёт жизнь всех глубоких родников: долго должны они ждать, прежде чем узнают, что упало в их глубину.
      В сторону от базара и славы уходит всё великое: в стороне от базара и славы жили издавна изобретатели новых ценностей.
      Беги, мой друг, в своё уединение: я вижу тебя искусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый, свежий воздух!
      Беги в своё уединение! Ты жил слишком близко к маленьким, жалким людям. Беги от их невидимого мщения! В отношении тебя они только мщение.
      Не поднимай руки против них! Они — бесчисленны, и не твоё назначение быть махалкой от мух.
      Бесчисленны эти маленькие, жалкие люди; и не одному уже гордому зданию дождевые капли и плевелы послужили к гибели.
      Ты не камень, но ты стал уже впалым от множества капель. Ты будешь ещё изломан и растрескаешься от множества капель.
      Усталым вижу я тебя от ядовитых мух, исцарапанным в кровь вижу я тебя в сотнях мест; и твоя гордость не хочет даже возмущаться.
      Крови твоей хотели бы они при всей невинности, крови жаждут их бескровные души — и потому они кусают со всей невинностью.
      Но ты глубокий, ты страдаешь слишком глубоко даже от малых ран; и прежде чем ты излечивался, такой же ядовитый червь уже полз по твоей руке.
      Ты кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих лакомок. Но берегись, чтобы не стало твоим назначением выносить их ядовитое насилие!
      Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчивость — их похвала. Они хотят близости твоей кожи и твоей крови.
      Они льстят тебе, как богу или дьяволу; они визжат перед тобою, как перед богом или дьяволом. Ну что ж! Они — льстецы и визгуны, и ничего более.
      Также бывают они часто любезны с тобою. Но это всегда было хитростью трусливых. Да, трусы хитры!
      Они много думают о тебе своей узкой душою — подозрительным кажешься ты им всегда! Всё, о чём много думают, становится подозрительным.
      Они наказывают тебя за все твои добродетели. Они вполне прощают тебе только — твои ошибки.
      Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: «Невиновны они в своём маленьком существовании». Но их узкая душа думает: «Виновно всякое великое существование».
      Даже когда ты снисходителен к ним, они всё-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твоё благодеяние скрытыми злодеяниями.
      Твоя гордость без слов всегда противоречит их вкусу; они громко радуются, когда ты бываешь достаточно скромен, чтобы быть тщеславным.
      То, что мы узнаём в человеке, воспламеняем мы в нём. Остерегайся же маленьких людей!
      Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.
      Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила их покидала их, как дым покидает угасающий огонь?
      Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.
      Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, — должно делать их ещё более ядовитыми и ещё более похожими на мух.
      Беги, мой друг, в своё уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твоё назначение быть махалкой от мух. —
      Так говорил Заратустра.

О целомудрии

      Я люблю лес. В городах трудно жить: там слишком много похотливых людей.
      Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в мечты похотливой женщины?
      И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят — они не знают ничего лучшего на земле, как лежать с женщиной.
      Грязь на дне их души; и горе, если у грязи их есть ещё дух!
      О, если бы вы совершенны были, по крайней мере как звери! Но зверям принадлежит невинность.
      Разве я советую вам убивать свои чувства? Я советую вам невинность чувств.
      Разве целомудрие я советую вам? У иных целомудрие есть добродетель, но у многих почти что порок.
      Они, быть может, воздерживаются — но сука-чувственность проглядывает с завистью во всём, что они делают.
      Даже до высот их добродетели и вплоть до сурового духа их следует за ними это животное и его смута.
      И как ловко умеет сука-чувственность молить о куске духа, когда ей отказывают в куске тела!
      Вы любите трагедии и всё, что раздирает сердце? Но я отношусь недоверчиво к вашей суке.
      У вас слишком жестокие глаза, и вы похотливо смотрите на страдающих. Не переоделось ли только ваше сладострастие и теперь называется состраданием!
      И это знамение даю я вам: многие желавшие изгнать своего дьявола сами вошли при этом в свиней.
      Кому тягостно целомудрие, тому надо его отсоветовать: чтобы не сделалось оно путём в преисподнюю, т. е. грязью и похотью души.
      Разве я говорю о грязных вещах? По-моему, это не есть ещё худшее.
      Познающий не любит погружаться в воду истины не тогда, когда она грязна, но когда она мелкая.
      Поистине, есть целомудренные до глубины души: они более кротки сердцем, они смеются охотнее и больше, чем вы.
      Они смеются также и над целомудрием и спрашивают: «Что такое целомудрие?
      Целомудрие не есть ли безумие? Но это безумие пришло к нам, а не мы к нему.
      Мы предложили этому гостю приют и сердце: теперь он живёт у нас — пусть остаётся, сколько хочет!»
      Так говорил Заратустра.

О друге

      «Всегда быть одному слишком много для меня» — так думает отшельник. «Всегда один и один — это даёт со временем двух».
      Я и меня всегда слишком усердствуют в разговоре; как вынести это, если бы не было друга?
      Всегда для отшельника друг является третьим: третий — это пробка, мешающая разговору двух опуститься в бездонную глубь.
      Ах, существует слишком много бездонных глубин для всех отшельников! Поэтому так страстно жаждут они друга и высоты его.
      Наша вера в других выдаёт, где мы охотно хотели бы верить в самих себя. Наша тоска по другу является нашим предателем.
      И часто с помощью любви хотят лишь перескочить через зависть. Часто нападают и создают себе врагов, чтобы скрыть, что и на тебя могут напасть.
      «Будь хотя бы моим врагом!» — так говорит истинное почитание, которое не осмеливается просить о дружбе.
      Если ты хочешь иметь друга, ты должен вести войну за него; а чтобы вести войну, надо уметь быть врагом.
      Ты должен в своём друге уважать ещё врага. Разве ты можешь близко подойти к своему другу и не перейти к нему?
      В своём друге ты должен иметь своего лучшего врага. Ты должен быть к нему ближе всего сердцем, когда ты противишься ему.
      Ты не хочешь перед другом своим носить одежды? Для твоего друга должно быть честью, что ты даёшь ему себя, каков ты есть? Но он за это посылает тебя к чёрту!
      Кто не скрывает себя, возмущает этим других: так много имеете вы оснований бояться наготы! Да, если бы вы были богами, вы могли бы стыдиться своих одежд!
      Ты не можешь для своего друга достаточно хорошо нарядиться: ибо ты должен быть для него стрелою и тоскою по сверхчеловеку.
      Видел ли ты своего друга спящим, чтобы знать, как он выглядит? Что такое лицо твоего друга? Оно — твоё собственное лицо на грубом, несовершенном зеркале.
      Видел ли ты своего друга спящим? Испугался ли ты, что так выглядит твой друг? О мой друг, человек есть нечто, что должно превзойти.
      Мастером в угадывании и молчании должен быть друг: не всего следует тебе домогаться взглядом. Твой сон должен выдать тебе, что делает твой друг, когда бодрствует.
      Пусть будет твоё сострадание угадыванием: ты должен сперва узнать, хочет ли твой друг сострадания. Быть может, он любит в тебе несокрушённый взор и взгляд вечности.
      Пусть будет сострадание к другу сокрыто под твёрдой корой, на ней должен ты изгрызть себе зубы. Тогда оно будет иметь свою тонкость и сладость.
      Являешься ли ты чистым воздухом, и одиночеством, и хлебом, и лекарством для своего друга? Иной не может избавиться от своих собственных цепей, но является избавителем для друга.
      Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь друзей.
      Слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому женщина не способна ещё к дружбе: она знает только любовь.
      В любви женщины есть несправедливость и слепота ко всему, чего она не любит. Но и в знаемой любви женщины есть всегда ещё внезапность, и молния, и ночь рядом со светом.
      Ещё не способна женщина к дружбе: женщины всё ещё кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы.
      Ещё не способна женщина к дружбе. Но скажите мне вы, мужчины, кто же среди вас способен к дружбе?
      О мужчины, ваша бедность и ваша скупость души! Сколько даёте вы другу, столько даю я даже своему врагу и не становлюсь от того беднее.
      Существует товарищество; пусть будет и дружба!
      Так говорил Заратустра.

О тысяче и одной цели

      Много стран видел Заратустра и много народов — так открыл он добро и зло многих народов. Большей власти не нашёл Заратустра на земле, чем добро и зло.
      Ни один народ не мог бы жить, не сделав сперва оценки: если хочет он сохранить себя, он не должен оценивать так, как оценивает сосед.
      Многое, что у одного народа называлось добром, у другого называлось глумлением и позором — так нашёл я. Многое, что нашёл я, здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной мантией почести.
      Никогда один сосед не понимал другого: всегда удивлялась душа его безумству и злобе соседа.
      Скрижаль добра висит над каждым народом. Взгляни, это скрижаль преодолений его; взгляни, это голос воли его к власти.
      Похвально то, что кажется ему трудным; всё неизбежное и трудное называет он добром; а то, что ещё освобождает от величайшей нужды, — редкое и самое трудное — зовёт он священным.
      Всё способствующее тому, что он господствует, побеждает и блестит на страх и зависть своему соседу, — всё это означает для него высоту, начало, мерило и смысл всех вещей.
      Поистине, брат мой, если узнал ты потребность народа, и страну, и небо, и соседа его, ты, несомненно, угадал и закон его преодолении, и почему он восходит по этой лестнице к своей надежде.
      «Всегда ты должен быть первым и стоять впереди других; никого не должна любить твоя ревнивая душа, кроме друга» — слова эти заставляли дрожать душу грека; и шёл он своей стезёю величия.
      «Говорить правду и хорошо владеть луком и стрелою» казалось в одно и то же время и мило и тяжело тому народу, от которого идёт имя моё, — имя, которое для меня в одно и то же время и мило и тяжело.
      «Чтить отца и матерь и до глубины души служить воле их» — эту скрижаль преодоления навесил на себя другой народ и стал чрез это могучим и вечным.
      «Соблюдать верность и ради верности полагать честь и кровь даже на дурные и опасные дела» — так поучаясь, преодолевал себя другой народ, и, так преодолевая себя, стал он чреват великими надеждами.
      Поистине, люди дали себе всё добро и всё зло своё. Поистине, они не заимствовали и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небес.
      Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить себя, — он создал сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя «человеком», т. е. оценивающим.
      Оценивать — значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оценивать — это драгоценность и жемчужина всех оцененных вещей.
      Через оценку впервые является ценность; и без оценки был бы пуст орех бытия. Слушайте, вы, созидающие!
      Перемена ценностей — это перемена созидающих. Постоянно уничтожает тот, кто должен быть созидателем.
      Созидающими были сперва народы и лишь позднее отдельные личности; поистине, сама отдельная личность есть ещё самое юное из творений.
      Народы некогда наносили на себя скрижаль добра. Любовь, желающая господствовать, и любовь, желающая повиноваться, вместе создали себе эти скрижали.
      Тяга к стаду старше происхождением, чем тяга к Я; и покуда чистая совесть именуется стадом, лишь нечистая совесть говорит: Я.
      Поистине, лукавое Я, лишённое любви, ищущее своей пользы в пользе многих, — это не начало стада, а гибель его.
      Любящие были всегда и созидающими, они создали добро и зло. Огонь любви и огонь гнева горит на именах всех добродетелей.
      Много стран видел Заратустра и много народов; большей власти не нашёл Заратустра на земле, чем дела любящих: «добро» и «зло» — имя их.
      Поистине, чудовищем является власть этих похвал и этой хулы. Скажите, братья, кто победит его мне? Скажите, кто набросит этому зверю цепь на тысячу голов?
      Тысяча целей существовала до сих пор, ибо существовала тысяча народов. Недостает ещё только цепи для тысячи голов, недостаёт единой цели. Ещё у человечества нет цели.
      Но скажите же мне, братья мои: если человечеству недостаёт ещё цели, то, быть может, недостает ещё и его самого? —
      Так говорил Заратустра.

О любви к ближнему

      Вы жмётесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.
      Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше «бескорыстие».
      Ты старше, чем Я; Ты признано священным, но ещё не Я: оттого жмётся человек к ближнему.
      Разве я советую вам любовь к ближнему? Скорее я советую вам бежать от ближнего и любить дальнего!
      Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше ещё, чем любовь к человеку, ставлю я любовь к вещам и призракам.
      Этот призрак, витающий перед тобою, брат мой, прекраснее тебя; почему же не отдаёшь ты ему свою плоть и свои кости? Но ты страшишься и бежишь к своему ближнему.
      Вы не выносите самих себя и недостаточно себя любите; и вот вы хотели бы соблазнить ближнего на любовь и позолотить себя его заблуждением.
      Я хотел бы, чтобы все ближние и соседи их стали для вас невыносимы; тогда вы должны бы были из самих себя создать своего друга с переполненным сердцем его.
      Вы приглашаете свидетеля, когда хотите хвалить себя; и когда вы склонили его хорошо думать о вас, сами вы хорошо думаете о себе.
      Лжёт не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но ещё больше тот, кто говорит вопреки своему незнанию. Именно так говорите вы о себе при общении с другими и обманываете соседа насчёт себя.
      Так говорит глупец: «Общение с людьми портит характер, особенно когда нет его».
      Один идёт к ближнему, потому что он ищет себя, а другой — потому что он хотел бы потерять себя. Ваша дурная любовь к самим себе делает для вас из одиночества тюрьму.
      Дальние оплачивают вашу любовь к ближнему; и если вы соберётесь впятером, шестой должен всегда умереть.
      Я не люблю ваших празднеств; слишком много лицедеев находил я там, и даже зрители вели себя часто как лицедеи.
      Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для вас праздником земли и предчувствием сверхчеловека.
      Я учу вас о друге и переполненном сердце его. Но надо уметь быть губкою, если хочешь быть любимым переполненными сердцами.
      Я учу вас о друге, в котором мир предстоит завершённым, как чаша добра, — о созидающем друге, всегда готовом подарить завершённый мир.
      И как мир развернулся для него, так опять он свёртывается вместе с ним, подобно становлению добра и зла, подобно становлению цели из случая.
      Будущее и самое дальнее пусть будет причиною твоего сегодня: в своём друге ты должен любить сверхчеловека как свою причину.
      Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам — я советую вам любовь к дальнему.
      Так говорил Заратустра.

О пути созидающего

      Ты хочешь, брат мой, идти в уединение? Ты хочешь искать дороги к самому себе? Помедли ещё немного и выслушай меня.
      «Кто ищет, легко сам теряется. Всякое уединение есть грех» — так говорит стадо. И ты долго принадлежал к стаду.
      Голос стада будет звучать ещё и в тебе! И когда ты скажешь: «у меня уже не одна совесть с вами», — это будет жалобой и страданием.
      Смотри, само это страдание породила ещё единая совесть: и последнее мерцание этой совести горит ещё на твоей печали.
      Но ты хочешь следовать голосу своей печали, который есть путь к самому себе? Покажи же мне на это своё право и свою силу!
      Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движение? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг себя?
      Ах, так много вожделеющих о высоте! Так много видишь судорог честолюбия! Докажи мне, что ты не из вожделеющих и не из честолюбцев!
      Ах, как много есть великих мыслей, от которых проку не более, чем от воздуходувки: они надувают и делают ещё более пустым.
      Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя.
      Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя? Таких не мало, которые потеряли свою последнюю ценность, когда освободились от рабства.
      Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?
      Можешь ли ты дать себе своё добро и своё зло и навесить на себя свою волю, как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьёю и мстителем своего закона?
      Ужасно быть лицом к лицу с судьёю и мстителем собственного закона. Так бывает брошена звезда в пустое пространство и в ледяное дыхание одиночества.
      Сегодня ещё страдаешь ты от множества, ты, одинокий: сегодня ещё есть у тебя всё твоё мужество и твои надежды.
      Но когда-нибудь ты устанешь от одиночества, когда-нибудь гордость твоя согнётся и твоё мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: «я одинок!»
      Когда-нибудь ты не увидишь более своей высоты, а твоё низменное будет слишком близко к тебе; твоё возвышенное будет даже пугать тебя, как призрак. Когда-нибудь ты воскликнешь: «Всё — ложь!»
      Есть чувства, которые грозят убить одинокого; если это им не удаётся, они должны сами умереть! Но способен ли ты быть убийцею?
      Знаешь ли ты, брат мой, уже слово «презрение»? И муку твоей справедливости — быть справедливым к тем, кто тебя презирает?
      Ты принуждаешь многих переменить о тебе мнение — это ставят они тебе в большую вину. Ты близко подходил к ним и всё-таки прошёл мимо — этого они никогда не простят тебе.
      Ты стал выше их; но чем выше ты подымаешься, тем меньшим кажешься ты в глазах зависти. Но больше всех ненавидят того, кто летает.
      «Каким образом хотели вы быть ко мне справедливыми! — должен ты говорить. — Я избираю для себя вашу несправедливость как предназначенный мне удел».
      Несправедливость и грязь бросают они вослед одинокому; но, брат мой, если хочешь ты быть звездою, ты должен светить им, несмотря ни на что!
      И остерегайся добрых и праведных! Они любят распинать тех, кто изобретает для себя свою собственную добродетель, — они ненавидят одинокого.
      Остерегайся также святой простоты! Всё для неё нечестиво, что не просто; она любит играть с огнём — костров.
      И остерегайся также приступов своей любви! Слишком скоро протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается.
      Иному ты должен подать не руку, а только лапу — и я хочу, чтобы у твоей лапы были когти.
      Но самым опасным врагом, которого ты можешь встретить, будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь себя в пещерах и лесах.
      Одинокий, ты идёшь дорогою к самому себе! И твоя дорога идёт впереди тебя самого и твоих семи дьяволов!
      Ты будешь сам для себя и еретиком, и колдуном, и прорицателем, и глупцом, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем.
      Надо, чтобы ты сжёг себя в своём собственном пламени: как же мог бы ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом!
      Одинокий, ты идёшь путём созидающего: Бога хочешь ты себе создать из своих семи дьяволов!
      Одинокий, ты идёшь путём любящего: самого себя любишь ты и потому презираешь ты себя, как презирают только любящие.
      Созидать хочет любящий, ибо он презирает! Что знает о любви тот, кто не должен был презирать именно то, что любил он!
      Со своей любовью и своим созиданием иди в своё уединение, брат мой, и только позднее, прихрамывая, последует за тобой справедливость.
      С моими слезами иди в своё уединение, брат мой. Я люблю того, кто хочет созидать дальше самого себя и так погибает. —
      Так говорил Заратустра.

О старых и молодых женщинах

      «Отчего крадёшься ты так робко в сумерках, о Заратустра? И что прячешь ты бережно под своим плащом?
      Не сокровище ли, подаренное тебе? Или новорождённое дитя твоё? Или теперь ты сам идёшь по пути воров, ты, друг злых?» —
      — Поистине, брат мой! — отвечал Заратустра. — Это — сокровище, подаренное мне: это маленькая истина, что несу я.
      Но она беспокойна, как малое дитя; и если бы я не зажимал ей рта, она кричала бы во всё горло.
      Когда сегодня я шёл один своею дорогой, в час, когда солнце садится, мне повстречалась старушка и так говорила к душе моей:
      «О многом уже говорил Заратустра даже нам, женщинам, но никогда не говорил он нам о женщине».
      И я возразил ей: «О женщине надо говорить только мужчинам».
      «И мне также ты можешь говорить о женщине, — сказала она, — я достаточно стара, чтобы тотчас всё позабыть».
      И я внял просьбе старушки и так говорил ей:
      Всё в женщине — загадка, и всё в женщине имеет одну разгадку: она называется беременностью.
      Мужчина для женщины средство; целью бывает всегда ребёнок. Но что же женщина для мужчины?
      Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки.
      Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина — для отдохновения воина; всё остальное — глупость.
      Слишком сладких плодов не любит воин. Поэтому любит он женщину; в самой сладкой женщине есть ещё горькое.
      Лучше мужчины понимает женщина детей, но мужчина больше ребёнок, чем женщина.
      В настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть. Ну-ка, женщины, найдите дитя в мужчине!
      Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями ещё не существующего мира.
      Пусть луч звезды сияет в вашей любви! Пусть вашей надеждой будет: «о, если бы мне родить сверхчеловека!»
      Пусть в вашей любви будет храбрость! Своею любовью должны вы наступать на того, кто внушает вам страх.
      Пусть в вашей любви будет ваша честь! Вообще женщина мало понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтобы всегда больше любить, чем быть любимой, и никогда не быть второй.
      Пусть мужчина боится женщины, когда она любит: ибо она приносит любую жертву и всякая другая вещь не имеет для неё цены.
      Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидит: ибо мужчина в глубине души только зол, а женщина ещё дурна.
      Кого ненавидит женщина больше всего? — Так говорило железо магниту: «я ненавижу тебя больше всего, потому что ты притягиваешь, но недостаточно силён, чтобы перетянуть к себе».
      Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет.
      «Смотри, теперь только стал мир совершенен!» — так думает каждая женщина, когда она повинуется от всей любви.
      И повиноваться должна женщина, и найти глубину к своей поверхности. Поверхность — душа женщины, подвижная, бурливая плёнка на мелкой воде.
      Но душа мужчины глубока, её бурный поток шумит в подземных пещерах; женщина чует его силу, но не понимает её. —
      Тогда возразила мне старушка: «Много любезного сказал Заратустра, и особенно для тех, кто достаточно молод для этого.
      Странно, Заратустра знает мало женщин, и, однако, он прав относительно их. Не потому ли это происходит, что у женщины нет ничего невозможного?
      А теперь в благодарность прими маленькую истину! Я достаточно стара для неё!
      Заверни её хорошенько и зажми ей рот: иначе она будет кричать во всё горло, эта маленькая истина».
      «Дай мне, женщина, твою маленькую истину!» — сказал я. И так говорила старушка:
      «Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!» —
      Так говорил Заратустра.

Об укусе змеи

      Однажды Заратустра заснул под смоковницей, ибо было жарко, и положил руку на лицо своё. Но приползла змея и укусила его в шею, так что Заратустра вскрикнул от боли. Отняв руку от лица, он посмотрел на змею; тогда узнала она глаза Заратустры, неуклюже отвернулась и хотела уползти. «Погоди, — сказал Заратустра, — я ещё не поблагодарил тебя! Ты разбудила меня кстати, мой путь ещё долог». «Твой путь уже короток, — ответила печально змея, — мой яд убивает». Заратустра улыбнулся. «Когда же дракон умирал от яда змеи? — сказал он. — Но возьми обратно свой яд! Ты недостаточно богата, чтобы дарить мне его». Тогда змея снова обвилась вокруг его шеи и начала лизать его рану.
      Когда Заратустра однажды рассказал это ученикам своим, они спросили: «В чём же мораль рассказа твоего, о Заратустра?» Заратустра так отвечал на это:
      — Разрушителем морали называют меня добрые и праведные: мой рассказ неморален.
      Если есть враг у вас, не платите ему за зло добром: ибо это пристыдило бы его. Напротив, докажите ему, что он сделал для вас нечто доброе.
      И лучше сердитесь, но не стыдите! И когда проклинают вас, мне не нравится, что вы хотите благословить проклинающих. Лучше прокляните и вы немного!
      И если случилась с вами большая несправедливость, скорей сделайте пять малых несправедливостей! Ужасно смотреть, когда кого-нибудь одного давит несправедливость.
      Разве вы уже знали это? Разделённая с другими несправедливость есть уже половина справедливости. И тот должен взять на себя несправедливость, кто может нести её!
      Маленькое мщение более человечно, чем отсутствие всякой мести. И если наказание не есть также право и честь для нарушителя, то я не хочу ваших наказаний.
      Благороднее считать себя неправым, чем оказаться правым, особенно если ты прав. Только для этого надо быть достаточно богатым.
      Я не люблю вашей холодной справедливости; во взоре ваших судей видится мне всегда палач и его холодный нож.
      Скажите, где находится справедливость, которая есть любовь с ясновидящими глазами?
      Найдите же мне любовь, которая несёт не только всякое наказание, но и всякую вину!
      Найдите же мне справедливость, которая оправдывает всякого, кроме того, кто судит!
      Хотите ли вы слышать ещё и это? У того, кто хочет быть совсем справедливым, даже ложь обращается в любовь к человеку.
      Но как мог бы я быть совсем справедливым! Как мог бы я каждому воздать своё! С меня достаточно, если каждому отдаю я моё.
      Наконец, братья мои, остерегайтесь быть несправедливыми к отшельникам! Как мог бы отшельник забыть! Как мог бы он отплатить!
      На глубокий родник похож отшельник. Легко бросить камень в него; но если упал он на самое дно, скажите, кто захочет снова достать его?
      Остерегайтесь обидеть отшельника! Но если вы это сделали, то уж и убейте его!
      Так говорил Заратустра.

О ребёнке и браке

      Есть у меня вопрос к тебе, брат мой; точно некий лот, бросаю я этот вопрос в твою душу, чтобы знать, как глубока она.
      Ты молод и желаешь ребёнка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать ребёнка?
      Победитель ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель ли чувств, господин ли своих добродетелей? Так спрашиваю я тебя.
      Или в твоём желании говорят зверь и потребность? Или одиночество? Или разлад с самим собою?
      Я хочу, чтобы твоя победа и твоя свобода страстно желали ребёнка. Живые памятники должен ты строить своей победе и своему освобождению.
      Дальше себя должен ты строить. Но сперва ты должен сам быть построен прямоугольно в отношении тела и души.
      Не только вширь должен ты расти, но и ввысь! Да поможет тебе в этом сад супружества!
      Высшее тело должен ты создать, начальное движение, самокатящееся колесо — созидающего должен ты создать.
      Брак — так называю я волю двух создать одного, который больше создавших его. Глубокое уважение друг перед другом называю я браком, как перед хотящими одной и той же воли.
      Да будет это смыслом и правдой твоего брака. Но то, что называют браком многое множество, эти лишние, — ах, как назову я его?
      Ах, эта бедность души вдвоём! Ах, эта грязь души вдвоём! Ах, это жалкое довольство собою вдвоём!
      Браком называют они всё это; и они говорят, будто браки их заключены на небе.
      Ну что ж, я не хочу этого неба лишних людей! Нет, не надо мне их, этих спутанных небесною сетью зверей!
      Пусть подальше останется от меня Бог, который, прихрамывая, идёт благословлять то, чего он не соединял!
      Не смейтесь над этими браками! У какого ребёнка нет оснований плакать из-за своих родителей?
      Достойным казался мне этот человек и созревшим для смысла земли; но когда я увидел его жену, земля показалась мне домом для умалишённых.
      Да, я хотел бы, чтобы земля дрожала в судорогах, когда святой сочетается с гусыней.
      Один вышел, как герой, искать истины, а в конце добыл он себе маленькую наряжённую ложь. Своим браком называет он это.
      Другой был требователен в общении и разборчив в выборе. Но одним разом испортил он на все разы своё общество: своим браком называет он это.
      Третий искал служанки с добродетелями ангела. Но одним разом стал он служанкою женщины, и теперь ему самому надо бы стать ангелом.
      Осторожными находил я всех покупателей, и у всех у них были хитрые глаза. Но жену себе даже хитрейший из них умудряется купить в мешке.
      Много коротких безумств — это называется у вас любовью. И ваш брак, как одна длинная глупость, кладёт конец многим коротким безумствам.
      Ваша любовь к жене и любовь жены к мужу — ах, если бы могла она быть жалостью к страдающим и сокрытым богам! Но почти всегда два животных угадывают друг друга.
      И даже ваша лучшая любовь есть только восторженный символ и болезненный пыл. Любовь — это факел, который должен светить вам на высших путях.
      Когда-нибудь вы должны будете любить дальше себя! Начните же учиться любить! И оттого вы должны были испить горькую чашу вашей любви.
      Горечь содержится в чаше даже лучшей любви: так возбуждает она тоску по сверхчеловеку, так возбуждает она жажду в тебе, созидающем!
      Жажду в созидающем, стрелу и тоску по сверхчеловеку — скажи, брат мой, такова ли твоя воля к браку?
      Священны для меня такая воля и такой брак. —
      Так говорил Заратустра.

О свободной смерти

      Многие умирают слишком поздно, а некоторые — слишком рано. Ещё странно звучит учение: «умри вовремя!»
      Умри вовремя — так учит Заратустра.
      Конечно, кто никогда не жил вовремя, как мог бы он умереть вовремя? Ему бы лучше никогда не родиться! — Так советую я лишним людям.
      Но даже лишние люди важничают ещё своею смертью, и даже самый пустой орех хочет ещё, чтобы его разгрызли.
      Серьёзно относятся все к смерти; но смерть не есть ещё праздник. Ещё не научились люди чтить самые светлые праздники.
      Совершенную смерть показываю я вам; она для живущих становится жалом и священным обетом.
      Своею смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно, окружённый теми, кто надеются и дают священный обет.
      Следовало бы научиться умирать; и не должно быть праздника там, где такой умирающий не освятил клятвы живущих!
      Так умереть — лучше всего; а второе — умереть в борьбе и растратить великую душу.
      Но как борющемуся, так и победителю одинаково ненавистна ваша смерть, которая скалит зубы и крадётся, как вор, — и, однако, входит, как повелитель.
      Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая приходит ко мне, потому что я хочу.
      И когда же захочу я? — У кою есть цель и наследник, тот хочет смерти вовремя для цели и наследника.
      Из глубокого уважения к цели и наследнику не повесит он сухих венков в святилище жизни.
      Поистине, не хочу я походить на тех, кто сучит верёвку: они тянут свои нити в длину, а сами при этом все пятятся.
      Иные становятся для своих истин и побед слишком стары; беззубый рот не имеет уже права на все истины.
      И каждый желающий славы должен уметь вовремя проститься с почестью и знать трудное искусство — уйти вовремя.
      Надо перестать позволять себя есть, когда находят тебя особенно вкусным, — это знают те, кто хотят, чтобы их долго любили.
      Есть, конечно, кислые яблоки, участь которых — ждать до последнего дня осени; и в то же время становятся они спелыми, жёлтыми и сморщенными.
      У одних сперва стареет сердце, у других — ум. Иные бывают стариками в юности; но кто поздно юн, тот надолго юн.
      Иному не удаётся жизнь: ядовитый червь гложет ему сердце. Пусть же постарается он, чтобы тем лучше удалась ему смерть.
      Иной не бывает никогда сладким: он гниёт ещё летом. Одна трусость удерживает его на его суку.
      Живут слишком многие, и слишком долго висят они на своих сучьях. Пусть же придет буря и стряхнёт с дерева всё гнилое и червивое!
      О, если бы пришли проповедники скорой смерти! Они были бы настоящей бурею и сотрясли бы деревья жизни! Но я слышу только проповедь медленной смерти и терпения ко всему «земному».
      Ах, вы проповедуете терпение ко всему земному? Но это земное слишком долго терпит вас, вы, злословцы!
      Поистине, слишком рано умер тот иудей, которого чтут проповедники медленной смерти; и для многих стало с тех пор роковым, что умер он слишком рано.
      Он знал только слёзы и скорбь иудея, вместе с ненавистью добрых и праведных — этот иудей Иисус; тогда напала на него тоска по смерти.
      Зачем не остался он в пустыне и вдали от добрых и праведных! Быть может, он научился бы жить и научился бы любить землю — и вместе с тем смеяться.
      Верьте мне, братья мои! Он умер слишком рано; он сам отрёкся бы от своего учения, если бы он достиг моего возраста! Достаточно благороден был он, чтобы отречься!
      Но незрелым был он ещё. Незрело любит юноша, и незрело ненавидит он человека и землю. Ещё связаны и тяжелы у него душа и крылья мысли.
      Но зрелый муж больше ребёнок, чем юноша, и меньше скорби в нём: лучше понимает он смерть и жизнь.
      Свободный к смерти и свободный в смерти, он говорит священное Нет, когда нет уже времени говорить Да: так понимает он смерть и жизнь.
      Да не будет ваша смерть хулою на человека и землю, друзья мои: этого прошу я у мёда вашей души.
      В вашей смерти должны ещё гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря горит на земле, — или смерть плохо удалась вам.
      Так хочу я сам умереть, чтобы вы, друзья, ради меня ещё больше любили землю; и в землю хочу я опять обратиться, чтобы найти отдых у той, что меня родила.
      Поистине, была цель у Заратустры, он бросил свой мяч; теперь будьте вы, друзья, наследниками моей цели, для вас закидываю я золотой мяч.
      Больше всего люблю я смотреть на вас, друзья мои, когда вы бросаете золотой мяч! Оттого я простыну ещё немного на земле; простите мне это!
      Так говорил Заратустра.

О дарящей добродетели

1

      Когда Заратустра простился с городом, который любило сердце его и имя которого было «Пёстрая корова», последовали за ним многие, называвшие себя его учениками, и составили свиту его. И так дошли они до перекрёстка; тогда Заратустра сказал им, что дальше он хочет идти один: ибо он любил ходить в одиночестве. Но ученики его на прощанье подали ему посох, на золотой ручке которого была змея, обвившаяся вокруг солнца. Заратустра обрадовался посоху и опёрся на него; потом он так говорил к своим ученикам:
      — Скажите же мне: как достигло золото высшей ценности? Тем, что оно необыкновенно и бесполезно, блестяще и кротко в своём блеске; оно всегда дарит себя.
      Только как символ высшей добродетели достигло золото высшей ценности. Как золото, светится взор у дарящего. Блеск золота заключает мир между луною и солнцем.
      Необыкновенна и бесполезна высшая добродетель, блестяща и кротка она в своём блеске: дарящая добродетель есть высшая добродетель.
      Поистине, я угадываю вас, ученики мои: вы стремитесь, подобно мне, к дарящей добродетели. Что у вас общего с кошками и волками?
      Ваша жажда в том, чтобы самим стать жертвою и даянием; потому вы и жаждете собрать все богатства в своей душе.
      Ненасытно стремится ваша душа к сокровищам и всему драгоценному, ибо ненасытна ваша добродетель в желании дарить.
      Вы принуждаете все вещи приблизиться к вам и войти в вас, чтобы обратно изливались они из вашего родника, как дары вашей любви.
      Поистине, в грабителя всех ценностей должна обратиться такая дарящая любовь; но здоровым и священным называю я это себялюбие. —
      Есть другое себялюбие, чересчур бедное и голодающее, которое всегда хочет красть, — себялюбие больных, больное себялюбие.
      Воровским глазом смотрит оно на всё блестящее; алчностью голода измеряет оно того, кто может богато есть; и всегда ползает оно вокруг стола дарящих.
      Болезнь и невидимое вырождение говорят в этой алчности; о чахлом теле говорит воровская алчность этого эгоизма.
      Скажите мне, братья мои: что считается у нас худым и наихудшим? Не есть ли это вырождение? — И мы угадываем всегда вырождение там, где нет дарящей души.
      Вверх идёт наш путь, от рода к другому роду, более высокому. Но ужасом является для нас вырождающееся чувство, которое говорит: «всё для меня».
      Вверх летит наше чувство: ибо оно есть символ нашего тела, символ возвышения. Символ этих возвышений суть имена добродетелей.
      Так проходит тело через историю, становящееся и борющееся.
      А дух — что он для тела? Глашатай его битв и побед, товарищ и отголосок.
      Символы все — имена добра и зла: они ничего не выражают, они только подмигивают. Безумец тот, кто требует знания от них.
      Будьте внимательны, братья мои, к каждому часу, когда ваш дух хочет говорить в символах: тогда зарождается ваша добродетель,
      Тогда возвысилось ваше тело и воскресло; своей отрадою увлекает оно дух, так что он становится творцом, и ценителем, и любящим, и благодетелем всех вещей.
      Когда ваше сердце бьётся широко и полно, как бурный поток, который есть благо и опасность для живущих на берегу, — тогда зарождается ваша добродетель.
      Когда вы возвысились над похвалою и порицанием и ваша воля, как воля любящего, хочет приказывать всем вещам, — тогда зарождается ваша добродетель.
      Когда вы презираете удобство и мягкое ложе и можете ложиться недостаточно далеко от мягкотелых, — тогда зарождается ваша добродетель.
      Когда вы хотите единой воли и эта обходимость всех нужд называется у вас необходимостью, — тогда зарождается ваша добродетель.
      Поистине, она есть новое добро и новое зло! Поистине, это — новое глубокое журчание и голос нового ключа!
      Властью является эта новая добродетель; господствующей мыслью является она и вокруг неё мудрая душа: золотое солнце и вокруг него змея познания.

2

      Здесь Заратустра умолк на минуту и с любовью смотрел на своих учеников. Затем продолжал он так говорить — и голос его изменился:
      — Оставайтесь верны земле, братья мои, со всей властью вашей добродетели! Пусть ваша дарящая любовь и ваше познание служат смыслу земли! Об этом прошу и заклинаю я вас.
      Не позволяйте вашей добродетели улетать от земного и биться крыльями о вечные стены! Ах, всегда было так много улетевшей добродетели!
      Приводите, как я, улетевшую добродетель обратно к земле, — да, обратно к телу и жизни: чтобы дала она свой смысл земле, смысл человеческий!
      Сотни раз улетали и заблуждались до сих пор дух и добродетель. Ах, в вашем теле и теперь ещё живет весь этот обман и заблуждение: плотью и волею сделались они.
      Сотни раз делали попытку и заблуждались до сих пор как дух, так и добродетель. Да, попыткою был человек. Ах, много невежества и заблуждений сделались в нас плотью!
      Не только разум тысячелетий — также безумие их прорывается в нас. Опасно быть наследником.
      Ещё боремся мы шаг за шагом с исполином случаем, и над всем человечеством царила до сих пор ещё бессмыслица, безсмыслица.
      Да послужат ваш дух и ваша добродетель, братья мои, смыслу земли: ценность всех вещей да будет вновь установлена вами! Поэтому вы должны быть борющимися! Поэтому вы должны быть созидающими!
      Познавая, очищается тело; делая попытку к познанию, оно возвышается; для познающего священны все побуждения; душа того, кто возвысился, становится радостной.
      Врач, исцелись сам, и ты исцелишь также и своего больного. Было бы лучшей помощью для него, чтобы увидел он своими глазами того, кто сам себя исцеляет.
      Есть тысячи троп, по которым ещё никогда не ходили, тысячи здоровий и скрытых островов жизни. Всё ещё не исчерпаны и не открыты человек и земля человека.
      Бодрствуйте и прислушивайтесь, вы, одинокие! Неслышными взмахами крыл веют из будущего ветры; и до тонких ушей доходит благая весть.
      Вы, сегодня ещё одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный и от него — сверхчеловек.
      Поистине, местом выздоровления должна ещё стать земля! И уже веет вокруг неё новым благоуханием, приносящим исцеление, — и новой надеждой!

3

      Сказав эти слова, Заратустра умолк, как тот, кто не сказал ещё своего последнего слова; долго в нерешимости держал он посох в руке. Наконец так заговорил он — и голос его изменился:
      — Ученики мои, теперь ухожу я один! Уходите теперь и вы, и тоже одни! Так хочу я.
      Поистине, я советую вам: уходите от меня и защищайтесь от Заратустры! А ещё лучше: стыдитесь его! Быть может, он обманул вас.
      Человек познания должен не только любить своих врагов, но уметь ненавидеть даже своих друзей.
      Плохо отплачивает тот учителю, кто навсегда остаётся только учеником. И почему не хотите вы ощипать венок мой?
      Вы уважаете меня; но что будет, если когда-нибудь падёт уважение ваше? Берегитесь, чтобы статуя не убила вас!
      Вы говорите, что верите в Заратустру? Но что толку в Заратустре! Вы — верующие в меня; но что толку во всех верующих!
      Вы ещё не искали себя, когда нашли меня. Так поступают все верующие; потому-то всякая вера так мало значит.
      Теперь я велю вам потерять меня и найти себя; и только когда вы все отречётесь от меня, я вернусь к вам.
      Поистине, другими глазами, братья мои, я буду тогда искать утерянных мною; другою любовью я буду тогда любить вас.
      И некогда вы должны будете ещё стать моими друзьями и детьми единой надежды; тогда я захочу в третий раз быть среди нас, чтобы отпраздновать с вами великий полдень.
      Великий полдень — когда человек стоит посреди своего пути между животным и сверхчеловеком и празднует свой путь к закату как свою высшую надежду: ибо это есть путь к новому утру.
      И тогда заходящий сам благословит себя за то, что был он переходящий; и солнце его познания будет стоять у него на полдне.
      «Умерли все боги; теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек» — такова должна быть в великий полдень наша последняя воля! —
      Так говорил Заратустра.

 

[Фридрих Ницше] | [Библиотека «Вехи»]
© 2001, Библиотека «Вехи»