[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

 

 

а.р.иоаннисян

 ИОСИФ ЭМИН

ՀՈՎՍԵՓ ԷՄԻՆ

 

 

ГЛАВА  ПЕРВАЯ

В АНГЛИИ

 

I

В 1726 г. в иранском городе Хамадане, находившемся в то время во власти турок, у армянского купца Иосифа, чьи пред­ки в царствование Шах-Аббаса переселились в этот город из Армении, родился сын, названный в честь своего прапрадеда Эмином[1]. В начале тридцатых годов семья Эмина переехала в Багдад, где, в период осады города Тахмас-кули-ханом, будущим Надир-шахом, погибли его мать и младший брат. Отца в то вре­мя не было с ними—он находился в Басре по торговым делам. Заботу о мальчике взял на себя дед. Он отправил его вместе со своей женой и четырьмя другими сыновьями обратно в Хамадан, куда в дальнейшем приехал из Басры и Иосиф, вскоре женившийся вторично.

Спокойная жизнь продолжалась, однако, недолго. Насилия и вымогательства со стороны иранских властей вынудили и род­ню Эмина отправиться на поиски нового местожительства, где можно было быть более уверенным в завтрашнем дне. Братья Иосифа отправились в Хорасан, а сам он уехал в далекую Ин­дию.

Когда мальчику исполнилось 16 лет, дед отправил его к од­ному из своих сыновей, находившемуся в то время в Гиляне. Но [10] вскоре и сам он вынужден был бежать из Хамадана в Испагань, куда вызвал и Эмина, который с большим трудом добрался ту­да один. К тому времени Иосиф прислал деньги с тем, чтобы его отец отправил к нему его сына, или же сам приехал вместе с ним. Некоторое время спустя дед и внук выехали в Индию. После многих  мытарств они добрались до Калькутты.

Детство и юношеские годы, проведенные в Иране и Турции, на всю жизнь запомнились Эмину.

Армянский «райя» подвергался самой беспощадной и ничем не ограниченной эксплуатации, несравнимой с масштабами фео­дальной эксплуатации в тогдашних европейских феодально-абсо­лютистских государствах. Бесчисленны и разнообразны были на­логи и поборы, которые ему приходилось платить, начиная с по­душной и поземельной податей и кончая принудительными «по­дарками», которые он вынужден был делать местным ханам и пашам. Размер всех этих поборов, как натуральных, так и де­нежных, был фактически неограничен. Каждый паша и каждый хан брал с подвластного ему армянского населения все, что бы­ло возможно.

Даже иезуитские миссионеры, относившиеся, вообще говоря, с большой неприязнью к армянскому населению, не желавшему переходить в католичество, отмечали в своих донесениях, что армяне обременены налогами и что поборы эти взимаются «с жестокостью»[2]. «Берут с них,—сообщали русские консулы о «подвластном народе» и «особливо армянах», поборы или пода­ти совсем неумеренны, бедной человек не менее в год отдаст тридцать рублев, а позажиточнее пятьдесят до ста и более, вклю­чая тех, с которых ханы берут нагло, зная кто достаточен и что потребует должен отдать, а естли кто начнет отговариваца не­имением, то бьют по пяткам до тех пор, пока отдаст, а напосле­док и все имение отбирают.,.»[3].

Бесправность армян как в Турции, так и в Иране, была полная. Суды, судившие по шариату, не разрешали даже христианам давать показания против мусульман. Специальный за­кон предусматривал передачу всего имущества умершего хри­стианина его родственнику-мусульманину, что вело к бесчислен­ным злоупотреблениям.

В Западной Армении, как и в балканских странах, произ­водился   периодический   сбор   мальчиков,   которых   отнимали у [11] родителей, чтобы пополнять ряды янычар. В обоих государст­вах армянскими девушками пополнялись гаремы. Ничем не была ограждена честь и замужних женщин.

Не только имущество, честь, но и сама жизнь армян, начи­ная с крестьян и кончая зажиточными торговцами, в среде ко­торых довелось вращаться Эмину в дни молодости, зависела от прихоти любого паши, хана, бека[4]. Даже рядовой мусульманин мог оскорблять почетных армян и издеваться над ними. Англичанин Гоуэль, в дневнике своего путешествия через Малую Азию в Армению, отмечает случай, который произвел на него большое впечатление: простой вожатый их каравана, без всякого повода, ударил кнутом ехавшего с ним армянского купца, человека никак ему не подчиненного и заплатившего за свой проезд и тот вы­нужден  был снести подобное обращение с покорностью[5].

Европейские путешественники XVIII столетия вообще едино­душно констатируют (несмотря на свои подчас неблагоприятные отзывы о представителях армянского торгового капитала) невы­носимо тяжелое положение армянского народа под турецко-иранским игом. Граф Ферьер-Совбеф, описывая Восточную Ар­мению, указывает, что армяне, «несчастные в своей стране или являющиеся беглецами со своей родины, не имеют ничего на­поминающего им о величии их предков; подобно евреям они стонут под чужеземным владычеством и вынуждены бежать дале­ко от своих очагов и могил своих отцов, чтобы избавиться от тирании, которая угнетает их более трех веков». Грекам и армя­нам, заявляет он, говоря об Османской империи, знакома «вся тяжесть порабощения». Они обременены налогами, а самая их жизнь зависит от прихоти оттоманской аристократии[6]. По словам англичанина Джорджа  Фостера армяне в Турции и Иране «жи-[12]вут как бы по случайному попустительству, подвергаясь, под повседневными предлогами, оскорблениям, угнетению и ограблению»[7].

Такова была мрачная действительность, с которой Эмину пришлось познакомиться в юные годы. Картины гнета и насилий, страданий и скорби родного ему народа навсегда запечатле­лись в его памяти.

 

II

Армяне впервые появились в Индии еще в XVI столетии. В XVII веке английская Ост-индская компания находит уже ар­мян, прочно обосновавшихся в Агре, Дели, Сурате, Бомбее и других местах. Армянские коммерсанты играли столь важную роль в индийской торговле, что представляли для впервые про­никавших в Индию англичан серьезных конкурентов. Вследствие этого Ост-индская компания предпочла пойти на соглашение с представителями армянского торгового капитала. 22 июня 1688 г. Компанией была выдана индийским армянам хартия, гарантировавшая им самые широкие права. «Армянская нация» должна была пользоваться теми же привилегиями, что и члены Компа­нии и другие английские негоцианты; армяне получали право свободного въезда и выезда из Индии на судах Ост-индской компании; они могли жить на территории любого владения Ком­пании в Индии, приобретать там недвижимую собственность и имели право занимать все гражданские должности, «как если бы они были прирожденными англичанами»[8].

Благоприятные условия, создавшиеся в Индии, не могли не привлекать туда представителей армянской торговой буржуазии. В первой половине XVIII столетия поток армянской иммигра­ции в Индию усиливается. В эту обетованную страну устремля­ются из обездоленного Ирана армянские купцы, перевозившие туда свои семьи и свои капиталы.

Одна из самых больших армянских колоний в Индии обра­зовалась в Калькутте. В Калькутте армяне не были новичками. Надгробные надписи свидетельствуют, что армяне жили там еще в 1630 г., задолго до появления англичан. Их справедливо рассматривают  даже  как  одних   из   основателей  этого   города[9]. [13]

В XVIII веке в Калькутте существовала уже многочисленная ар­мянская колония. Сюда, подобно многим другим армянским куп­цам, и перебрался в начале сороковых годов этого столетия отец Эмина.

Иосифу на первых порах не повезло. Он понес целый ряд серьезных потерь, неблагоприятно отразившихся на его мате­риальном положении. Особенно тяжелый удар постиг его в 1746 г., когда он потерял сразу 30 тысяч рупий, вследствие кон­фискации англичанами двух армянских судов, объявленных не­приятельской собственностью. Не забудем, что в то время Анг­лия, принимавшая участие в войне за австрийское наследство, вела в Индии ожесточенную борьбу с французами. Кроме того, в том же году местный паша отнял 18 тысяч пиастров у одного из его братьев, находившегося в Басре. Несмотря на эти тяже­лые потери, Иосиф не только не думал бросать торговлю—един­ственно доступную ему профессию,—но и намеревался сделать сына своим достойным преемником. Через год Эмин был отправ­лен в Дакку для обучения торговому делу. Там он пробыл, одна­ко, лишь несколько месяцев и вскоре вернулся назад в Каль­кутту.

Индия открыла перед юношей новый мир. Здесь он впер­вые увидел европейцев, познакомился с их развитой техникой, с их военным искусством, с их передовой культурой. «Там,— писал он через несколько лет в одном их своих писем,—я увидел форт европейцев и учение солдат и их судоходство и то, что они были умелы и совершенны во всем»[10]. Все это производило на него неизгладимое впечатление. Одаренный незаурядным умом, выдающимися способностями и любознательностью, он испытывал  огромную  потребность в знании и просвещении.

Эта неутолимая жажда знания сочеталась у него с высоко развитым чувством патриотизма, которым он все более прони­кался, начиная с юных лет. Яркое свидетельство этому—его письма пятидесятых годов, в которых он красочно описывал свои тогдашние переживания. Он страдал за свой народ, пребывав­ший «в рабстве и невежестве» вследствие того, что их отцы «не боролись за свою страну»[11]. Он сознавал, что его соотечествен­ники находятся в таком жалком положении и трудятся на дру­гих, «так как не имеют меча в своей собственной руке»[12]. Видя совершенство европейцев в военном искусстве, он постоянно ду­мал о том, как бы изучить военное дело с тем, чтобы помочь ос-[14]вобождению своего народа. «Я решил,—читаем мы в одном из его писем,—что поеду в Европу для изучения военного искусства и других необходимых для этого наук, и был уверен, что если я приеду в Армению в качестве европейского офицера, то смогу быть, хоть в какой-нибудь мере, полезен своей стране»[13].

Юноша еще тогда слышал о вольных карабахских меликствах —маленьких полунезависимых армянских княжествах, существо­вавших в то время в горах Карабаха[14],—слышал о храбрости и бесстрашии этих отважных горцев. Он мечтал отправиться к ним и обучив их европейскому военному мастерству, освобо­дить с их помощью всю свою родину от ига персов и турок. «Я думал,—писал он впоследствии в другом письме,—что если я смогу быть похожим на европейских солдат, то поеду к моим соотечественникам, армянам в Черных горах (Карабахе.—А. И.), так как я слышал, что они никогда не были покорены, что они были храбрыми и отважными людьми, и я полагал, что если сумею обучить их военному искусству, то это принесет боль­шую пользу, так как солдаты турок и персов храбры сидя на ко­не, но они недостойны называться армией, и их города не укреп­лены столь искусно, как в Европе»[15].

О своих юношеских мечтах Эмин говорил отцу, но тот не хотел даже слышать об этом. Он обучил своего сына лишь чи­тать и писать на родном языке и петь наизусть псалмы. Впрочем, решив очевидно, что в индийских условиях для хорошего негоцианта знание какого-либо европейского языка все же является необходимым, он однажды предложил ему изучить португаль­ский, французский или английский.

Это был памятный день в жизни юноши—в этот день он впервые переступил порог английской школы св. Анны. Интерес­ный разговор произошел у него с учителем, как только он смог слегка изъясняться по-английски. Он задал вопрос — можно  ли [15] по английским законам задержать человека, покинувшего свое­го отца и отправившегося в далекую страну. Рассмеявшись, учи­тель ответил, что долгом сына является, конечно, испросить бла­гословение своего отца, но что в случае несогласия последнего он имеет право поступать, как ему заблагорассудится. Этот от­вет произвел очень сильное впечатление на юношу, так как все это время он, в тайниках души, продолжал мечтать о поездке в Европу.

Видя непреклонность отца, он, не без колебаний, решился наконец, осуществить свои планы против его воли. После ряда безуспешных попыток он уговорил одного английского капита­на взять его на борт своего судна в качестве юнги[16].

14 февраля 1751 г. двадцатипятилетний Эмин отплыл в Анг­лию на корабле «Вальполь». С ним вместе отправился в дальний путь один его молодой соотечественник, которого, видимо, он сам и подбил на это рискованное предприятие. Положение обоих мо­лодых армян на борту корабля было не из завидных: работа — мытье палуб — была тяжелая, им приходилось терпеть на первых порах и плохое обращение и насмешки. Наконец, долгому пла­ванию пришел конец. Ровно через семь месяцев, 14 сентября того же года, Эмин впервые вступил на английский берег.

 

III

В своей автобиографии Эмин очень подробно и красочно описывает первые годы, проведенные им в Лондоне, когда, еле перебиваясь и зарабатывая на жизнь тяжелым трудом, он с удивительной настойчивостью и упорством прокладывал себе путь к знанию. Здесь, разумеется, мы не можем пересказывать во всех деталях его повествование, да и трудно сделать это лучше самого автора.

Первые десять дней по прибытии в Англию Эмин и его спут­ник оставались на корабле, принимая участие в разгрузке и получая за это по шиллингу в день. На оставшиеся у них деньги они прожили еще  две недели, снимая комнату в доме одного [16] шведа. Положение молодых людей могло стать совсем трагич­ным, если бы однажды на бирже они не встретили армянского купца, пришедшего на помощь своим соотечественникам. Спут­ника Эмина купец этот отправил в Амстердам, а его поместил, в доме, где снимал комнату сам. Получая по гинее в месяц, Эмин мог кое-как существовать и посещать школу, принадле­жавшую некоему Мидльтону.

Продолжалось это, однако, всего семь месяцев, после чего между ним и его покровителем произошел разрыв. По словам Эмина, последний, приняв католичество, хотел побудить и его сделать то же, а когда он отказался, то рассорился с ним. В результате он вынужден был прекратить посещение школы, а через месяц покинуть и дом, в котором проживал купец.

Все сделанные им за это время попытки найти какую-нибудь работу оказались тщетными. Он очутился в буквальном смысле слова на улице, имея в кармане всего полтора пенса. В своем отчаянии он чуть было не согласился подписать кабальный кон­тракт и отправиться на Ямайку, попав в руки одного из столь многочисленных в XVIII веке поставщиков «белых рабов». От этой печальной участи его спас счастливый случай. Он встре­тил на улице сына того самого Мидльтона, в школе которого до этого обучался. Юноша привел его к своему отцу, который, узнав о случившемся, не только предостерег его от этого роко­вого шага, но и предложил ему место у себя в школе; он должен был обслуживать учеников и прибирать класс, имея право в свободные минуты присутствовать на занятиях. Эмин, разуме­ется, с радостью на это согласился. Служба эта была легкой. Его бывшие товарищи по школьной скамье относились к нему как к равному и оказывали ему всяческие знаки внимания, так что он чувствовал себя совсем счастливым, тем более, что мог продолжать учебу.

Но Эмину и на этот раз не повезло. Через несколько меся­цев Мидльтон потерпел банкротство, его школа перешла к дру­гому лицу, ученики разъехались, а новый хозяин отказался ос­тавить Эмина у себя. Он снова был без места и без денег, так как вследствие банкротства Мидльтона лишился даже тех шести фунтов стерлингов, которые тот должен был ему в счет жа­лованья.

При таких условиях выбирать не приходилось. По рекомен­дации знакомого цирюльника Эмин устроился на работу к од­ному бакалейщику в качестве носильщика. Теперь ему прихо­дилось работать «как лошади». Самое же тяжелое для него заключалось в том, что он был лишен возможности продолжать свое образование. Но его жажда знания была столь велика, [17] что, как мы узнаем из его писем, он умудрялся все же выкраи­вать из своего скромного жалования суммы, необходимые, что­бы брать уроки английского правописания, геометрии и даже французского языка[17].

Все это время Эмпн много раз писал отцу, но долгое время не получал никакого ответа. Наконец однажды перед лавкой бакалейщика остановился экипаж, из которого вышел какой-то господин, оказавшийся бывшим служащим Ост-индской ком­пании, губернатором Дакки Девисом. К изумлению хозяина он передал молодому носильщику письмо от его отца. Иосиф сооб­щал сыну, что упомянутый Девис уполномочен им вручить ему пятьсот рупий[18], если только он согласится вернуться в Индию. Несмотря на свое незавидное положение Эмин отверг это пред­ложение.

На службе у бакалейщика он оставался около двух лет. Работа эта была для него непосильной. Перетаскивая тяжелые грузы, он надорвал свое здоровье и, в конце концов, вынужден был отказаться от этого места. Ему удалось устроиться клерком у одного адвоката. Но через шесть недель он был уволен, так как не был аккуратен в работе — переписывая бумаги, он впи­сывал в них цитаты из книг, которыми в то время увлекался.

Переменив ряд квартир, Эмин снял, наконец, комнату в до­ме одного лавочника, где скромно жил на остававшиеся у него деньги. Регулярного заработка он опять не имел. Лишь от слу­чая к случаю хозяин доставлял ему работу. Эмин был неплохим переписчиком, так как обладал хорошим почерком. Он продолжал увлекаться чтением и каждое утро ходил смотреть на обу­чение  рекрутов и на упражнения королевских  гвардейцев.

Так прожил он еще месяц. Прошло почти четыре года с момента его приезда в Англию. Шел уже 1755 год. И вот однаж­ды молодой армянин завязал случайное знакомство, сыгравшее в его жизни решающую роль.

В один воскресный день, гуляя в парке, он увидел знакомо­го ему по Калькутте юриста, шедшего в сопровождении какого-то «очень высокого и хорошо сложенного» незнакомца. Рассчиты­вая узнать новости о своем отце, он завязал с ним разговор. Спутник   юриста   заинтересовался   причиной,   побудившей   Эмина [18] покинуть Индию и приехать в далекую Англию. Тот, видя eго доброжелательное отношение, не преминул «открыть ему раны своего сердца». Затем они втроем зашли в таверну. Когда совсем стемнело, юрист отправился восвояси, а незнакомец по­вел Эмина к себе на квартиру. Здесь молодой армянин снова стал изливать свою душу, рассказывая о своих мечтах и надеж­дах. Его собеседник устроил ему своеобразный экзамен и убе­дившись, что он умеет читать по-английски, обещал сделать для него все возможное; он хотел даже вручить ему полгинеи, извиняясь, что не может предложить большее, но тот отказался принять этот подарок. Когда Эмин решился, наконец, спросить имя того, кто отнесся к нему с таким сочувствием, то его новый друг ответил, что зовут его Эдмунд Бёрк.

Эдмунду Бёрку было в то время всего двадцать шесть лет и в Лондоне он, подобно Эмину, находился лишь недавно. Ро­дившись в Дублине в семье юриста, он с 1743 г. по 1748 г. обу­чался там в известном колледже Троицы, а в 1750 г. перебрался в Лондон с тем, чтобы заняться юридической практикой. Но, карьера юриста не прельщала его, и он принял решение посвя­тить себя литературной деятельности. На этой почве произошла его ссора с отцом, прекратившим оказывать ему материальную помощь.

Бёрк жил в то время в Лондоне почти в полной безвестности и в тяжелых материальных условиях. Молодой, талантливый, он с большим трудом пробивал себе дорогу в высшее лондонское общество. Еще в 1761 г. Гораций Уальполь, один из самых бле­стящих представителей светского общества, писал о нем, как о «некоем молодом м-ре Бёрке» и считал нужным пояснять сво­ему другу Джорджу Монтегю, кто он такой[19]. К моменту зна­комства с Эмином у него только начинали завязываться первые общественные связи в столице, он только начинал проникать в литературные салоны. Как раз в это время он готовился впервые выступить на литературном поприще.

Глубокая симпатия, которую сразу же внушил молодому Бёрку его армянский сверстник, легко объяснима. На него про­извела, несомненно, сильное впечатление тяга этого молодого армянина к знанию и просвещению, побудившая его бросить ро­дительский дом и отправиться в далекую незнакомую страну. Было что-то общее и в самой их судьбе: недаром он сказал сво­ему новому знакомому во время первой же беседы, что он тоже является сыном, сбежавшим от своего отца. [19]

Интерес, который вызвал в нем Эмин, побудил Бёрка про­должить столь случайно завязавшееся знакомство[20]. Уже на следующее утро он сам навестил молодого армянина и снова беседовал с ним, причем дал ему совет «прочесть такие-то и такие-то книги»[21]. Эмин, не приминув воспользоваться его при­глашением, стал посещать его в дальнейшем без стеснения, и между ними завязалась подлинная дружба. Встречи и беседы между ними были в этот период очень частыми; Бёрк «не про­пускал ни одного дня, чтобы не видеть Эмина»[22]. С большим рвением и охотой он стал руководить его самообразованием, не только рекомендуя ему читать те или иные книги, но и снабжая его даже географическими картами[23].

Бёрк был, несомненно, одним из самых начитанных и обра­зованных людей своего времени. Истории, философии, литера­туре, даже точным наукам—всему он уделял свое пытливое вни­мание и всем интересовался еще с юношеских лет. Его содержа­тельные беседы, выявлявшие всю глубину и разносторонность его познаний, производили неизгладимое впечатление на всех с ним общавшихся. «Поток его мысли беспрестанен,—говорил о нем впоследствии один из его друзей, знаменитый поэт Джонсон,—Бёрк единственный человек, обыденный разговор которого соответствует всеобщей славе, которой он пользуется; выберите какую угодно тему, и он готов обсуждать ее с вами»[24]. Можно лег­ко представить себе, какое впечатление производили на моло­дого армянина почти ежедневные беседы со столь замечатель­ной личностью, какое влияние имели они на его идейное разви­тие.

Вскоре Эмину довелось познакомиться и с литера­турными работами своего нового друга. Как раз в это время Бёрк работал над своими первыми двумя произведениями, опуб­ликованными в следующем  1756 г., и именно Эмину поручил он [20] переписать свои рукописи. «Он писал в это время книги,— сообщает по этому поводу  последний в своей автобиографии,—и пожелал, чтобы автор (т. е. он, Эмин.—А. И.) их переписал; пер­вая была как бы подражанием «письму» покойного лорда Болинброка, вторая—трактатом о возвышенном и   прекрасном»[25].

Первое произведение Бёрка, переписанное Эмином, называ­лось «Оправдание естественного общества» («A Vindication of Natural Society»). Автор превозносил в нем равенство людей в «естественном обществе», основанном на природных влече­ниях и инстинктах. Он противопоставлял ему «политическое общество» с его делением на властителей и подвластных, тира­нией, рабством, войнами и взаимной враждой. Особенно резко клеймил он «изнанки» цивилизации в связи с наличием в «ис­кусственном обществе» бедных и богатых, трудящихся бедняков, гибнущих в рудниках и каменно-угольных копях, и праздных богачей с их сумасбродной роскошью[26].

Этот смелый памфлет, своим кругом идей весьма напоми­навший вышедшее за год до этого знаменитое сочинение Руссо о происхождении неравенства, был воспринят современниками, как одно из многочисленных в то время произведений, превоз­носивших «естественное состояние» и «благородного дикаря»[27]. Сам Бёрк десять лет спустя объявил свою первую работу сати­рой на воззрения Болинброка. Известный элемент сатиры в «Оп­равдании» является, по-видимому, несомненным. Это относится, прежде всего, к уравнительно-коммунистическим выводам, ко­торые делает автор, превознося естественное равенство и кри­тикуя современное общество, так как Бёрк меньше всего являл­ся уравнителем или коммунистом. Ему претило также религиоз­ное вольнодумство, и именно это, по его словам, явилось причи­ной, заставившей его написать сатиру на Болинброка, дабы за­щитить религию, менее абсурдную и более необходимую, чем многие общественные установления[28].

Неправильно было бы, однако, полагать, что Бёрк уже в этот ранний период своей деятельности сознательно отвергал са­мое  учение  о  естественном  состоянии,  общественном договоре  и [21] естественных правах человека—эти основы рационалистического мировоззрения «века просвещения». Можно согласиться с мне­нием одного новейшего исследователя, что в «Оправдании» Бёрк еще не отвергал и не критиковал рационалистическое мировоз­зрение и не сбросил еще с себя оболочку этой идейной систе­мы[29]. Еще в шестидесятых и семидесятых годах мы можем встре­тить в его политических выступлениях и речах многочисленные ссылки на «человеческую природу», на «естественную свободу» и т. п. Лишь в восьмидесятых годах, по мере эволюции его по­литических взглядов в сторону большей консервативности, про­исходит его окончательный разрыв с естественно-правовой тео­рией и локковским учением о правах человека. В девяностых же годах, в период его активной борьбы против Французской рево­люции, провозглашенных ею лозунгов и всего рационалистиче­ского миропонимания, оформляется его реакционная органиче­ская теория общества, делающая его непосредственным пред­шественником «романтических» политических учений начала XIX столетия.

В памяти потомков запечатлелся образ Бёрка-реакционера, автора «Размышлений о французской революции», врага рево­люции и выразителя настроений реакционной части европей­ского общества. Произведения Бёрка последних лет его жизни заслонили в глазах последующих поколений его общественно-политическую деятельность и его воззрения пятидесятых-семидесятых годов. Между тем, в начале своей карьеры, в период опуб­ликования «Оправдания естественного общества», Бёрк высту­пал как человек «века просвещения», как один из представите­лей английского просветительства.

Как таковой выступал он и в своем втором произведении, также переписанном Эмином, в философско-эстетическом трак­тате о возвышенном и прекрасном («The Philosophical Inquiry into the Origin of our Ideas on the Sublime and Beautiful»), развивавшем идеи одного из выдающихся представителей анг­лийской просветительной философии Шефтсбери и оказавшем, в свою очередь, непосредственное влияние на многих немецких просветителей[30], в том числе и на Лессинга.

Именно в этот период встречался и общался в Бёрком Эмин. Под  руководством своего друга и  наставника  он  усиленно  за-[22]нимался самообразованием и усваивал передовые идеи современ­ного ему английского просветительства.

 

IV

Материальное положение Эмина продолжало, между тем, оставаться очень тяжелым. Он был без работы, и случайные заработки не могли оказать ему существенную помощь. Разоча­рованный во всем, Эмин примирился даже с мыслью о возвра­щении в Индию. В ноябре 1755 г. он согласился отправиться с ближайшим[31] кораблем в Калькутту, где рассчитывал, владея английским языком, устроиться на службу у Ост-индской ком­пании.

Но как раз в это время он встретился с армянским юношей, доставившим в Лондон, по поручению алеппских купцов, араб­ского коня для лорда Нортумберленда. Его соотечественник по­просил его зайти в дом лорда, чтобы помочь ему объясниться со слугами, так как сам он не знал по-английски. Вскоре Эмин был вызван к самому Нортумберленду, который, выслушав его рассказ, предложил ему изложить письменно историю своей жизни.             

Вернувшись домой, Эмин, не откладывая, стал сочинять пос­лание, о котором просил его Нортумберленд. До нас дошел пол­ный текст этого письма[32]. Эмин описывал в нем свое происхож­дение, рассказывал о своих патриотических мечтах, повествовал о своих мытарствах и неудачах в Лондоне. В заключение он ука­зывал, что если бы Девис сообщил его отцу, что у него имеется в Лондоне знатный покровитель, то его отец согласился бы дать ему деньги на получение в Англии образования.

Через несколько дней Нортумберленд вновь вызвал его к себе и принял с величайшим радушием, заявив о своем реше­нии стать впредь его покровителем. Он рассказал Эмину, что его письмо было переписано в большом количестве экземпляров и циркулировало в высшем лондонском обществе, причем многие выражали желание увидеть его и познакомиться с ним. Нако­нец, он сообщил молодому армянину, что им заинтересовался сам королевский сын, герцог Кумберлендский, который также согласился покровительствовать ему и обещал устроить его учиться  в  королевской военной  академии в  Вульвиче.

Знакомство с лордом Нортумберлендом было, действитель­но, большой  удачей  для  Эмнна. Сэр Гью  Стимсон, ставший в [23] 1750 г. графом, а в дальнейшем герцогом Нортумберлендским, был человек начитанный и образованный, любитель искусства и древностей. Крупный аристократ, имевший многочисленные связи в высшем лондонском обществе, он был особенно близок к королевской семье, став впоследствии одним из ближайших советников Георга III[33].        

 Нортумберленд сразу ввел своего протеже в высшее лондон­ское общество, открыл ему двери в аристократические дома и салоны. Сделать это ему оказалось нетрудно, поскольку история Эмина вызвала живой интерес среди его друзей и знакомых. Зтот внезапно возникший в лондонском свете интерес к моло­дому армянину носил, несомненно, несколько специфический ха­рактер. Этот человек Востока, так стремившийся к знанию и культуре и мечтавший стать освободителем своей далекой отчиз­ны, был экзотической личностью, которой интересовались, осо­бенно  на  первых  порах,  как  своего  рода  «раритетом».

Как бы то ни было, успех Эмина в высшем лондонском об­ществе был полный. В какие-нибудь полмесяца он через посред­ство  Нортумберленда  завел так много знакомств, что перечис­ление одних фамилий заняло бы, по его словам, две страницы. Он все же называет в своей автобиографии ряд имен своих новых знакомых, о которых неоднократно упоминает и в письмах этого периода.  Среди них мы находим  таких представителей,английской аристократии, как молодой  в то время  граф Пемброк[34], виконт Болинброк, молодой герцог Ричмонд  (в дальней­шем крупный государственный деятель, поборник парламентской реформы, а в конце жизни член кабинета Питта-младшего), лорд Кеткарт   (впоследствии посол в Петербурге),  престарелый  госу­дарственный деятель граф Бат, граф Оксфорд, герцог Мальборо. Большое внимание уделяли ему, в частности, женщины, осо­бенно леди Ансон, жена  адмирала Ансона, леди София Эгертон, дочь  герцога Кентского,  мисс Тальбот, воспитанница архиепис­копа Кентерберийского,  и многие другие.  Не забудем, что как раз в это время начинался расцвет сентиментализма  в  англий­ской  литературе, и такого рода романтические герои  были в большой моде. [24]

Особенно  ценным оказались для   Эмина   его  знакомство    с «знаменитой  госпожей Монтегю».  Знакомство это сыграло  в его жизни очень большую роль—быть может не меньшую, чем его дружба с Бёрком. Об этом свидетельствуют переписка самой Монтегю, а также дошедшие до нас его письма к ней. До конца жизни Эмин благоговел перед этой женщиной и его неумерен­ные комплименты по ее адресу объяснялись его искренним вос­торгом и искренней признательностью.

Красивая, остроумная, живая и обоятельная, хотя несколь­ко тщеславная, Елизавета Робинзон получила в молодости пре­красное образование. Она владела не только французским и итальянским,, но даже латинским и прекрасно знала литературу. Выйдя замуж за богатого аристократа и шахтовладельца Мон­тегю, она использовала свое богатство для удовлетворения своих интеллектуальных запросов и своего стремления играть выдаю­щуюся общественную роль, в чем ее пожилой супруг не думал ей препятствовать. С пятидесятых годов ее дом становится цент­ром всего культурного и образованного лондонского общества[35]. Вскоре салон «мадам Деффан английской столицы», как вели­чали ее современники, затмил все другие кружки и салоны, и Елизавета Монтегю была единодушно провозглашена «короле­вой синечулочников»[36]. В ее знаменитой «китайской комнате» «с одиннадцати часов утра до одиннадцати часов ночи» толпились посетители. Она принимала у себя, по свидетельству одной из ее знакомых, «всех писателей, критиков, артистов, ораторов, юристов и духовных лиц хорошей репутации... Она привлекала всех туристов и путешественников, устраивала приемы для всех послов, выискивала всех примечательных иностранцев, особенно писателей». Среди посетителей ее салона были многие из наи­более выдающихся представителей английской интеллигенции того времени. Ее дом усердно посещали и поэт Джонсон, считав­ший ее «весьма необыкновенной женщиной», и Гораций Уаль-поль, и знаменитый художник Рейнольде, написавший ее порт­рет, и великий артист Гаррик и многие другие. Как раз в это время проник в ее салон и первый друг Эмина молодой Эдмунд Бёрк, преподнёсший ей в 1756 г. свой трактат «о возвышенном я прекрасном».

Со всем этим блестящим обществом Эмин общался в доме своей новой покровительницы, которая в своих письмах отзыва­лась о нем с большой восторженностью, считая, что он стоит «на вершине человеческих добродетелей», и выражая пожелание, чтобы его «патриотический дух» был присущ английским госу­дарственным деятелям[37]. И не только сама хозяйка, а и многие члены ее кружка, вроде политического деятеля и писателя Летльтона и доктора Монсея, сделались его близкими друзьями, другие же,  вроде  Гаррика[38],  его  хорошими  знакомыми.

В салоне Монтегю Эмин присутствовал при обсуждении политических, общественных и литературных новостей и внимал спорам на философские, исторические, литературные темы. Он знакомился там с общественно-философскими и политическими идеями не только английских писателей, но и французских про­светителей—идейных гегемонов современной ему Европы. Все эти разговоры и дискуссии, несомненно, расширяли его умст­венный горизонт, побуждая его читать произведения тех авторов и те книги, которые находились в то время в центре внимания у Монтегю, как и во всех европейских салонах середины XVIII столетия.                            

 

V

В переписке Эмина, а также в его автобиографии мы можем встретить отдельные высказывания, упоминания, цитаты, кото­рые дают нам возможность составить некоторое (хотя далеко не полное) представление о том, какого рода книги он читал, чем интересовался и какие знания приобрел в бытность свою в Анг­лии.

Произведения древних авторов были хорошо знакомы Эмину. Иначе и быть не могло. Восемнадцатый век—век увлечения классической древностью. Образованный человек «века просве­щения» все время вращался в кругу образов греко-римского ми­ра и примеров, почерпнутых из античности. В предисловии к своей автобиографии Эмин ссылается на «Всеобщую историю» Юстина[39]. В письме к лорду Нортумберленду он сообщает, что еще до их знакомства  прочел произведения нескольких римских [24] историков. Знал он и Цицерона[40]—любимого античного писателя Бёрка.

Хорошо знакомый с произведениями армянских историков и летописцев (сочинение Моисея Хоренского было у него всегда под рукой)[41], он усердно читал и описания путешествий по Вос­току. В своей автобиографии он упоминает о европейских путе­шественниках, побывавших на Востоке до афганского нашест­вия[42], т. е. о путешественниках семнадцатого—начала восемнад­цатого столетий. В другом месте он прямо ссылается на извест­ное произведение Шардена[43].

История вообще, военно-политическая история в частности, привлекала особое   внимание   Эмина.   Он  упоминает,   например, о двухтомной работе «Политическое обозрение Британии»[44] ныне забытого, а в XVIII веке довольно широко известного писателя и историка Джона Кемпбелля, автора жизнеописаний британских адмиралов,  принца  Евгения и герцога Мальборо. Эмин  был хо­рошо  знаком  с  жизнью  и деятельностью  всех  выдающихся  вое­начальников,   вплоть   до   своего   современника,   победителя   при Фонтенуа,  Мориса   Саксонского,   «великого  маршала   Саксонско­го»,  на слова  которого он повторно ссылается в своей автобиографии и в своих письмах[45].

Две исторические фигуры всегда производили на него совер­шенно исключительное впечатление и особенно ему импониро­вали. То были Карл XII и Петр I. Когда, еще до своего знаком­ства с Бёрком, он устроился на должность клерка у одного ад­воката, то случайно нашел в комнате, где работал, жизнеописа­ния Петра I, Карла XII и Телемака[46] и так увлекся ими, что стал, как мы уже говорили, помещать выдержки в переписываемые им бумаги, за что и был в конце концов уволен. Он был знаком с самой распространенной в XVIII веке биографией Карла XII, принадлежавшей перу Вольтера. Говоря о Фридрихе II, он вы­сказывает убеждение, что если бы тот был только воином, по­добно Карлу XII, то Вольтер написал бы его историю в ста томах[47]. [27]

Уже это произведение Вольтера познакомило его с жизнью и деятельностью не только знаменитого шведского короля, но и Петра I. Возможно, что в дальнейшем он прочел и специальную работу Вольтера о Петре—«История Российской империи при Петре Великом», написанную в 1759 г.

«История Карла XII» не была единственным известным ему сочинением Вольтера, что видно из его собственных слов о том, что «покойный старый писатель» осыпал в своих произведениях насмешками Фридриха II. Эмин, следовательно, был знаком и с другими работами Вольтера, во всяком случае, с некоторыми его произведениями, вышедшими после его разрыва (в 1753 г) с Фридрихом II. Это неудивительно, так как в салоне Монтегю, как и во всех европейских салонах пятидесятых годов, знамени­тый французский философ пользовался большой популярностью. Англичан, правда, шокировали яростные нападки Вольтера на Шекспира, так что даже сама Елизавета Монтегю выступила впоследствии в специальной работе, посвященной творчеству великого английского драматурга, с критикой этих воззрений фернейского философа[48]. Но так или иначе, «литературный дик­татор Европы» оставался в центре внимания.

Наряду с жизнеописаниями Карла XII и Петра I, которыми он так увлекался, Эмин упоминает и жизнеописание Телемака. Речь идет, очевидно, о столь распространенном в ХVШ веке ди-дактическо-нравоучительном романе Фенелона «Приключения Телемака», содержащем в зародыше многие идеи философов «века просвещения»—и критику деспотизма, и прославление про­свещенной монархии, и противопоставление естественного состоя­ния, «золотого века», современному обществу.

«Приключения Телемака» вводят нас уже в область худо­жественной литературы, с которой Эмин был также хорошо зна­ком. Он цитирует в своих письмах различные стихи[49]. Своего знакомого скрягу он называл Шейлоком[50], а повествуя о впечат­лении, произведенном им своими рассказами, на некую молодую француженку, образно сравнивает себя с Отелло, а свою пре­красную собеседницу с Дездемоной[51]. Пьесы Шекспира он не только читал, но, несомненно, видел и в театре с участием того же Гаррика.

Когда Эмин впервые посетил Бёрка, то последний, дабы удостовериться в его знании английского языка, дал прочесть ему [28] отрывок из «Болтуна»[52], одного из знаменитых журналов, изда­вавшихся Стилем совместно с Аддисоном. Так, Эмин познако­мился с английской буржуазией «нравоучительной» публицисти­кой начала столетия, пропагандировавшей новую буржуазную мораль, свободомыслие и терпимость и положившей начало английской просветительной литературе XVIII века. Во время свое­го пребывания в Лондоне, да и в дальнейшем, он следил за со­временной ему английской прессой, переживавшей в ту эпоху в буржуазной Англии период расцвета. С распространенными в то время идеями европейского просветительства он знакомился не только по книгам, но и по журналам и прочей периодической литературе.

Даже те случайные данные, которые мы можем почерпнуть из автобиографии и переписки Эмина, свидетельствуют, таким образом, о его довольно широкой и разносторонней образован­ности. Он несомненно, достиг той цели, которую ставил перед со­бой, когда молодым юношей отправился в Англию, чтобы уто­лить свою жажду знания. Он познакомился с современной ему европейской культурой, стал европейски образованным челове­ком. Попав в Европу в эпоху расцвета буржуазного просвети­тельства,—укреплявшего и обосновавшего в Англии новые бур­жуазные порядки, подготавливавшего во Франции крушение феодально-абсолютистского строя,—он из книг, а также путем посещения салона Монтегю и личного общения с рядом выдаю­щихся представителей английской интеллигенции, познакомился с идейными лозунгами в первую очередь английской, а также и французской просветительной философии.

Отголоски всех этих идей современного ему передового бур­жуазного просветительства мы можем найти как в его письмах, этого периода, так и в его автобиографии.

«Разумное существо, пишет он, не должно сносить положе­ния добровольного раба других; оно должно даже остерегаться быть подвластным своим собственным собратиям христианам, так как Бог создал всех одинаково свободными с тем, чтобы они управлялись хорошими законами, одинаково справедливыми для «богатого и для бедного...»53. Всякий «закон природы» выше за­кона, установленного власть имущими[53]. Общественный строй,, основанный на угнетении и насилии, является противоестествен­ным   и   ведет   поэтому   к   самым   пагубным   последствиям.   «Вся-[29]кий закон или обычай, притворечащий природе, должен приво­дить к разорению городов и опустошению государств и ничего не оставлять, кроме пустыни, столь же дикой, как если бы она никогда не была населена людьми»55.

Именно такое положение и существует, однако, в восточных странах, где царит необузданный деспотизм и существуют самые дикие обычаи. Армяне находятся на положении всеми презирае­мых рабов, и поэтому их естественное, законное право—восстать против своих угнетателей и с оружием в руках завоевать свою свободу.

Почему же армяне не восстают, почему они в течение веков покорно сносят чужеземное иго? Как типичный просветитель, Эмии объясняет это их невежеством и их предрассудками. «Не­счастные армяне, пишет он,... не впитывают ничего, кроме ужа­сающих предрассудков, которые, разумеется, сделали им совер­шенно чуждыми похвальные добродетели, ведущие к сладостной свободе и просвещающие человеческий ум»[54]. Армянский народ пребывает «во мраке невежества»[55]. «Несчастные армяне, и хо­рошие и плохие, работают и трудятся, чтобы оставить после смерти деньги, которыми пользуются другие, что не может быть приписано ничему иному, как невежеству»[56]. Если армяне утра­тили добродетели своих предков, если их характерной чертой стала рабская покорность, то это результат их невежества. Он убежден, что «хорошие и плохие имеются во всех нациях, но что больше добродетели можно найти среди цивилизованных свободных людей, чем среди тех, кто кушает, пьет и спит, пре­бывая в глубоком невежестве»[57]. Там, где знание заключено «в мрачную темницу жестокого невежества», людей нельзя ни в чем винить[58].

Ответственность за это положение армянского народа, за его невежество, суеверия и пагубные предрассудки несут церковь и духовенство. Именно духовенство держит армян в темноте и своей проповедью покорности укрепляет сковывающие их це­пи. «Группа ловких людей той же нации, весьма благочестиво воздействующая на их невинные податливые умы, низвела их так низко,  что они  презираемы  всеми...»[59]. Мусульманские влас-[30]тители и духовенство совместно попирают армян: «первые от­нимают у них жизнь, вторые держат в заточении их души»[60]. Отцы церкви день и ночь молятся о продлении владычества му­сульман[61]. «О, духовные лица, восклицает он, если вы только допустите их (армян.—А. И.) разорвать цепь предрассудков и невежества, то увидите, как храбро они нападут на врагов Хрис­та»[62].

Отразилось ли это отрицательное, типично просветитель­ское, отношение Эмина к духовенству на его религиозных убеж­дениях? Он был, несомненно, знаком с идеями деистической фи­лософии. У него то здесь, то там проскальзывает выражение «верховное существо»[63]. Иногда он заявляет, что «Бог создал все вещи сообразуясь с природой»[64]. Подчас он высказывает не совсем почтительное отношение к авторитету «святых отцов церкви», приписывая им чувство зависти, естественное, по его мнению, для всех людей[65]. Но все это отдельные штрихи, отдель­ные мелкие детали, случайные отголоски деистических воззре­ний и деистической фразеологии.

Эмин, безусловно, остался верующим человеком и добрым христианином[66]. Объясняется это прежде всего тем, что в Анг­лии в XVIII веке религиозное вольнодумство проявлялось сла­бее, чем во Франции. Во Франции, где учение католической церкви являлось официальной идеологией абсолютистско-феодального  государства,  борьба  против  традиционной  религии  не-[31]избежно должна была принимать более острые формы. В бур­жуазной же Англии религиозность (как раз среди буржуазных и мелкобуржуазных слоев) все более становилась признаком «респектабельности» и хорошего тона. В середине столетия за­рождается и быстро развивается религиозное движение методис­тов. Идеи не только материалистов типа Толанда и Коллинза, но даже деистов типа Болинброка отнюдь не были господству­ющими и общепризнанными. Непосредственный же наставник Эмнна Бёрк был решительным противником Болинброка и вся­кого религиозного вольнодумства вообще[67]. В этом отношении его влияние на Эмнна было и осталось доминирующим[68], не расшатав, а укрепив в последнем его национальные религиозные традиции.

Несчастья армян, как и всех угнетенных народов, являются, таким образом, по мнению Эмпна, прямым результатом неве­жества, в котором они пребывают. Если бы, указывает он, ар­мянские дети получали соответствующее образование, то армя­не были бы свободной нацией[69]. «Они на самом деле не знают, что такое свобода; если бы они, хотя бы однажды, испробовали ее сладость и выкинули из своих добрых сердец сказки старых баб, то они, несомненно, стали бы великой нацией»[70]. Сам он не мог жить «подобно кушающему и пьющему животному без свободы и знания»[71]. Он почувствовал «невыразимую жажду со­вершенствования и свободы»[72]. Он понял «преимущества истин­ного знания и ужасающее бедствие невежества»[73].

Велико его преклонение перед «просвещенной Европой», не­угасимый светоч которой ярко сияет среди азиатской тьмы[74]. Его вера в силу знания безгранична. Европейцы побеждают не столько  силой  оружия,  сколько мудростью и искусством[75].  Что [32] не построено на знании—построено на песке[76]. Велико его бла­гоговение перед людьми науки, этими «трудолюбивыми пчелами» заслуживающими уважения со стороны всей вселенной[77].

«Стол познания» открыт для каждого человека и для каж­дой нации[78]. Армянский народ также должен отведать его пло­дов, должен приобщиться к европейской культуре и проложить себе, таким образом, путь к свободе, счастью и благосостоянию. Необходимо, чтобы в темные дни его соотечественников проникла светлая заря истинного знания и чтобы тем самым они заслу­жили уважение всех наций[79].

В «Истории Карла XII» он читал впечатляющие страницы о Петре I, отправившемся учиться заграницу, изучившем там военное дело, приобщившем свою страну к европейской культу­ре, учредившем школы, типографии, библиотеки и поборовшем суеверия[80]. Не может ли армянский народ, подобно столь могу­щественным теперь русским, подняться из тьмы невежства к знанию и культуре? Не суждено ли ему самому, изучив в Евро­пе науки и военное дело, освободить и просветить свою родину? Вот мысли, которые непрестанно носились в его голове.

 

VI

Герцог Кумберендский выполнил свое обещание и вскоре определил Эмииа в королевскую академию в Вульвиче для обу­чения «артиллерийскому делу и искусству фортификаций». Эмин поселился в этом предместье Лондона, причем тридцать фун­тов, которые нужно было платить за его содержание, а также карманные деньги в размере одной гинеи в месяц, должен был выплачивать за счет герцога его адъютант генерал Непир.

В вульвической академии Эмин пробыл, однако, всего лишь тринадцать месяцев. Военно-политические события вскоре по­будили его прекратить учение, хотя, по его же словам, он толь­ко начинал приобретать познания в геометрии, алгебре и черче­нии.

Летом 1756 г. Фридрих II вторжением в Саксонию развязал новую европейскую войну, которой суждено было длиться семь [33] лет. 11 января 1757 г. был подписан англо-прусский договор, предусматривавший, кроме выплаты Пруссии ежегодной субси­дии, организацию в Вестфалии специальной «армии наблюде­ния». Напомним, что в то время Ганновер был связан с Велико­британией личной унией и был также вовлечен в конфликт. Кро­ме ганноверских войск «армия наблюдения» должна была сос­тоять из гессенских и брауишвейгских отрядов, так как по дого­вору с Англией определенные военные контингенты обязались выставить и некоторые мелкие немецкие государства. Главно­командующим этой «армией наблюдения» был назначен гер­цог Кумберлендский, который в апреле того же года отправился в Германию.

Еще до отъезда герцога Эмин через лорда Кеткарта обра­тился к нему с просьбой дать указание что ему следовало де­лать—продолжать ли учение в академии или отправиться со сво­им покровителем, на фронт? Герцог предоставил решить, этот вопрос самому Эмииу, который велел передать, что предпочи­тает практику теории. Ответ этот очень понравился герцогу. Но после его отъезда об Эмине забыли. Тогда последний обратился за содействием к своим друзьям. До нас дошло его письмо к Монтегю от 16 мая 1757 г.[81], из которого явствует, что генерал Непир написал о нем специальное письмо герцогу: сам он, ви­димо, не рассчитывал уже на благоприятный ответ из Германии и просил поэтому свою покровительницу, чтобы она исходатайст­вовала для него чин лейтенанта в вульвичском королевском ар­тиллерийском полку; в таком случае, писал он, он смог бы, по­лучив соответствующее разрешение, отправиться на службу к прусскому королю.

Дело кончилось тем, что друзья Эмина собрали для него шестьдесят гиней, и он вместе с курьером, везшим правительст­венные депеши, отправился в Германию. Через четверо суток они прибыли в Штаде, а на следующий день в деревню, где на­ходилась ставка Кумберленда. Последний, узнав о приезде Эмина, предоставил его в распоряжение майора Фрейтага, ко­мандующего егерским батальоном.

Под начальством этого Фрейтага Эмин и принял участие в летней кампании в Вестфалии. Кампания эта, как известно, была крайне неудачной. Французская стодесятитысячная армия, под командованием маршала д'Эстре занявшая Эмден, нанесла 26 июля поражение войскам Кумберленда в битве при Гастенбеке.   В   августе   преемник   д'Эстре   Ришелье,   заняв   Ганновер, [34] продолжал теснить армию герцога, отступавшую на север к устыо Везера. Прижатый к морю, Кумберленд 10 сентября подписал так называемую клостерцевенскую конвенцию, преду­сматривавшую роспуск «армии наблюдения», и удалился в Анг­лию, где был вынужден выйти в отставку.

Сохранился целый ряд писем Эмина, написанных им во вре­мя этой кампании своим лондонским друзьям и знакомым. Из его письма от 30 июля доктору Монсею[82] мы узнаем, что он был легко ранен. В этом же письме он описывал жизнь, кото­рую приходилось вести отступавшей армии—есть черный хлеб, спать на соломе, а иногда и в открытом поле. Очень интересно его письмо от 1 августа, адресованное «всем леди-патронессам Иосифа Эмина»[83]. Мы находим в нем подробноое описание бит­вы при Гастенбеке. Во время этого сражения Эмин находился с егерями майора Фрейтага на холме, который этот маленький отряд храбро оборонял в течение получаса от атак нескольких тысяч французов. В письме к Монтегю от 14 сентября[84], он сооб­щал, что егерский отряд, в котором он служил, всегда находился в арьергарде, имея задание разведывать передвижения враже­ских войск; спустя два месяца, однако, по распоряжению герцога Эмин был переведен в главную квартиру[85], где находился в течение «последних восьми недель», и еще до заключения «ми­ра» (т. е. клостерцевенской конвенции) выполнил однажды вме­сте с адъютантом герцога ответственное поручение по разбивке лагеря.

Что во время этой кампании Эмин прекрасно зарекомендо­вал себя и проявил храбрость и отвагу, видно не только из его собственного сообщения о том, что Кумберленд был им очень доволен, но и из того, что хорошо осведомленная Монтегю на­зывала его в одном из своих писем героем[86].

К этому времени относится и письмо Бёрка к Эмину от 7 августа 1757 г., впервые опубликованное в первом томе недав­но изданной переписки Бёрка[87]. В своем письме Монсею от 30 июля, Эмин  просил  последнего  ознакомить  Бёрка с его посла-[35]нием своим «леди-патронессам», в котором содержалось описа­ние битвы при Гастенбеке и прежде чем его размножить спро­сить его совета. Письмо Бёрка и было, очевидно, ответом на это обращение. Оно еще раз свидетельствует о его дружественных чувствах к Эмину, которому он высказывал свою радость, что тот не пострадал и не попал в плен во время этой битвы. Давая ряд советов Эмину, Бёрк в то же время напоминал ему, что его случай особый, что его задача не обычная военная карьера, а возможность проявить свои знания и способности среди своих соотечественников.

После заключения клостерцевенской конвенции герцог от­правил Эмина с одним курьером назад в Лондон. По своем воз­вращении в Англию Эмин написал письмо лорду Кеткарту[88], с просьбой переговорить от его имени с герцогом о возобновлении им учебы в вульвичской академии. Была ли удовлетворена его просьба опальным герцогом, мы не знаем, так как в своей ав­тобиографии он ничего об этом не сообщает.

Но уже в июне 1758 г. мы видим Эмина вновь воюющим. На этот раз он принял участие в качестве добровольца в рейде на французское побережье в районе Сен-Мало, описанном впо­следствии Теккереем в «Виргинцах».

Экспедиция отправилась 1 июня. 5 июня войска высадились на французской территории в районе залива Канкаль. Эмин при­нял участие в последовавшей затем атаке на гавань Сен-Мало и в уничтожении стоявших там судов. До нас дошло его письмо от 11 июня[89], в котором он описывал эту экспедицию, сообщая много интересных подробностей. В приписке, помеченной 12 июня, он писал, что все экспедиционные войска уже погружены на су­да. Действительно, экспедиционные войска сразу же вернулись в Англию, ограничившись лишь сожжением неприятельских ко­раблей и не попытавшись развернуть на французской террито­рии какие-либо военные операции или захватить самый город Сен-Мало.

Рейд этот не мог удовлетворить Эмина. Ему хотелось при­нять участие в настоящих сражениях. Он знал, что Фридрих II не допускал в свои войска иностранных добровольцев, но все же, с одобрения Нортумберленда, решил попытать счастье и отправиться к прусскому королю.

Уже через полтора месяца он выехал в Голландию. В Гааге он виделся  с  английским  послом  Йорком—братом  одной из его [36] покровительниц, леди Ансон, к которому имел рекомендательное письмо. Последний, в свою очередь, написал о нем письмо анг­лийскому представителю при Фридрихе II Митчелю. После трех­дневного пребывания в нидерландской столице Эмин отправился: в дальнейший путь. Как явствует из его краткой записки Мон­тегю[90], отправленной из Гааги, он выехал оттуда 8 августа.

Свыше недели он ехал по Германии навстречу прусскому королю. Затем присоединившись ночью к его войскам, он в те­чение четырех дней[91] совершил с ними переход до Франкфурта на Одере.

Дело происходило накануне битвы при Цорндорфе, когда Фридрих, снявший в начале июля осаду с Ольмюца, ускоренны­ми маршами двигался с шестнадцатью батальонами и двадца­тью восьмью эскадронами от Ландсхута в направлении к Франк­фурту против русских войск, осаждавших Кюстрин. В написан­ной им в 1764 г. истории семилетней войны он следующим об­разом описывает свой тогдашний маршрут: «Король направил свой путь через Рошток, Лигниц, Гинцендорф, Дакау, Вартен-бсрг, Шертендорф, Кроссен, Цибинген к Франкфурту»[92]. 16 ав­густа он писал из Вартенберга генералу Дона, командующему войсками, находившимися у Кюстрина: «Сегодня седьмой день моего марша, и в течение этого времени я промаршировал двад­цать миль[93]. Я марширую теперь прямо на Франкфурт с тем, чтобы, если еще есть время, присоединиться к вам»[94]. Посколь­ку Фридрих прибыл в Франкфурт 20 августа, то, следовательно, Эмин находился в его армии с ночи на 17 августа по. 20-е, т. е. встретив его в районе Вартенберга[95], совершил с ним ускорен­ный переход через Шертендорф, Кроссен, Цибинген к Франк­фурту. [37]

В своей автобиографии Эмин подробно рассказывает об этих четырех днях, проведенных с Фридрихом. По его словам Фридрих, по прибытии в Франкфурт, распорядился выдать ему необходимое снаряжение и хотел зачислить его в свои войска; этому однако помешал английский посол Митчель, приказавший Эмину отправиться в английскую армию, оперировавшую на территории Ганновера. Этот рассказ Эмина подтверждается его письмом от 9 сентября Монтегю[96], в котором он подробно описывает Фридриха II, и письмом от 11 сентября Литльтону[97], в котором он сообщает о своем четырехдневном пребывании в армии прусского короля.

Письмо Литльтону было написано Эмнном из ставки гер­цога Мальборо в мюнстерском епископстве. Герцог Мальборо прибыл в августе с двенадцатитысячным английским корпусом в Западную Германию, где, согласно новому англо-прусскому договору, была воссоздана союзная армия, находившаяся теперь под общим командованием принца Фердинанда Брауншвейгско-го. За три месяца до этого именно Мальборо командовал экс­педицией против Сен-Мало. Он знал Эмина лично, был очень доволен его поведением во время этого рейда и, по словам Мон­тегю, называл его «своим львом»[98]. Поэтому он принял его очень хорошо и оставил при своей ставке, назначив адъютантом генерала Шуленбурга.

Служба в войсках Мальборо не понравилась, однако, Эмину. В своем письме Литльтону он жаловался на безделье, сооб­щал, что не слышно никаких разговоров о предстоящих сраже­ниях, и сетовал, что таким путем он никогда не научится воен­ному искусству. Правда, на него обратил внимание сам принц Фердинанд, посетивший ставку герцога, но и это не могло его утешить. Уже тогда, 11 сентября, он писал о своем намерении вернуться назад в Англию, если в ближайшие дни не будет при­командирован к какому-нибудь корпусу, ведущему боевые опе­рации. Он, очевидно, окончательно принял это решение после смерти своего покровителя—герцога Мальборо, скончавшегося 28 октября. Во всяком случае, он вернулся в Англию не позже конца ноября, так как в своем письме мужу, помеченному 2 де­кабря, Монтегю сообщала уже о его возвращении.

 

VII

Если Эмин сожалел, что ему не удалось принять более ак­тивного участия в происходившей войне, то отнюдь не потому, что видел в этом какую-то самоцель. Наоборот, он смотрел на это, как на своего рода учебную практику, необходимую для его будущей деятельности в Армении. А мысль о поездке на ро­дину не покидала его ни на минуту. В письме к Литльтону он выражал сожаление по поводу постигшей его неудачи именно в связи с тем, что упустил возможность плодотворно использо­вать те «немногие месяцы», которые оставалось провести в Ев­ропе.

Как можно судить по переписке Эмина, вопрос о его поезд­ке на родину и его предстоящих деяниях там служил постоян­ной темой разговоров в салоне Монтегю и среди прочих его дру­зей. В своих письмах к Монтегю он в шутливой форме обещал возвести ее на персидский престол, когда его предприятия увен­чаются успехом[99]. О своих планах, он упоминал и в письмах к покровительницам, говоря о своем предназначении стать вождем нации[100].

Еще до начала войны, сразу же после знакомства с Нор­тумберлендом и другими высокопоставленными лицами, он по­старался использовать открывшиеся перед ним возможности. По его словам, он тогда же написал четыре письма: губернатору Калькутты Дреку, своему отцу, калькуттским армянам и грузин­скому царю Ираклию. Три последние письма, написанные по-армянски, он перевел на английский язык и показал герцогу Кумберлендскому, лорду Нортумберленду, архиепископу Кен-терберийскому, одному из директоров Ост-индийской компании Пейну и некоторым другим своим знакомым. Герцог, вызвав Пейна, дал распоряжение переслать эти послания калькуттско­му губернатору, с тем, чтобы тот созвал всех местных армян и прочел им эти письма.

Письмо к Ираклию Эмин сам приводит полностью в своей автобиографии. Его письма губернатору и отцу также дошли до нас в английских копиях, сохранившихся в архиве Монтегю.

В длинном письме к отцу[101] Эмин указывал, что стремился попасть в Англию, чтобы обучиться военному искусству, с по­мощью  которого  армяне должны  бороться  против своих угнета-[38]телей; он подробно описывал мытарства, перенесенные им в Англии в первые годы своего пребывания там и сообщал о сво­ем новом покровителе лорде Нортумберленде, рекомендовавшем его сыну английского короля. Цель письма заключалась в том, чтобы его отец и дяди, к которым он также обращался, написа­ли Девису, чтобы тот безоговорочно выдал ему хранившиеся у него пятьсот рупий. В письме к губернатору Дреку[102], Эмин про­сил ознакомить влиятельных калькуттских армян с содержанием как его письма к ним, так и его послания Ираклию и оказать на них воздействие с тем, чтобы они, в свою очередь, написали о нем грузинскому царю. В другом письме[103] Эмин просил губер­натора переслать его послание Ираклию.

Наиболее интересным является как раз это последнее письмо Эмина, адресованное кахетинскому царю[104]. Он описывал в нем систему европейского военного обучения и восхвалял европейское воинское искусство; он указывал на просвещенность европейцев, на их огромные достижения и преимущества, основанные на знании. Очень любопытен и знаменателен приводимый им пример Пет­ра I, «который не был бы таким великим воином и чья страна не была бы столь благословенной и процветающей, если бы он не приехал сюда (в Европу.—А. И.), чтобы научиться мудро­сти». Сообщая, как ему удалось изучить военное искусство, он предлагал Ираклию принять его к себе на службу в качестве «европейского офицера» с тем, чтобы он мог обучить его солдат «сражаться подобно европейцам». Он предлагал также приве­сти с собой других сведущих людей, чтобы усилить его царство и сделать похожим на европейские государства; ведь он, Ирак­лий, имеет хорошую страну и командует храбрыми людьми; ес­ли ему удастся собрать под своей властью всех армян, то ни одно царство Востока не будет столь богатым и славным.

Это письмо Эмина знакомит нас с его тогдашними плана­ми и намерениями. Если отправляясь в Англию он мечтал осво­бодить свой народ лишь при помощи карабахских меликов, то в дальнейшем его планы приняли более обширный характер. Он писал Ираклию, что еще в Индии слышал о нем, но что лишь в Англии узнал о его победах. Действительно, в пятидесятых годах в Европе уже распространяются сведения о возвышении и усиле­нии  на   Кавказе  грузинских  государств—Картлии  и  Кахетии.  В [39] первой половине XVIII века оба эти княжества Восточной Гру­зии являлись вассальными государствами, находившимися под властью Ирана. Предпринятая в двадцатых годах, в эпоху пер­сидского похода Петра I, картлийским царем Вахтангом попыт­ка освободиться от этой зависимости потерпела неудачу, и гру­зинские царства попали сперва под турецкое иго, а затем, после побед Надира, снова в зависимость от Ирана. Но в середине столетия их положение значительно улучшилось. Кахетинский ца­ревич Теймураз, сперва утвержденный Надиром царем Кахетии, а затем в 1744 г. переведенный царствовать в Картлию, и его сын Ираклий, возведенный в том же году на кахетинский пре­стол, сумели удачно воспользоваться смутами и междоусоби­цами в Иране, начавшимися после убийства грозного шаха. Пу­тем целого ряда успешных войн они смогли не только обеспе­чить независимость своих государств, но и подчинить себе даже соседние ханства. В этих войнах и сражениях против иранских ханов и лезгин особенно отличился Ираклий, и имя Ираклия на­чинало приобретать широкую известность не только на Востоке, но и в Европе. В своем письме Эмин заявлял, что Ираклий яв­ляется защитником обоих христианских народов, армян и гру­зин, которых ему удалось освободить от персидского ига[105], те­перь же наступило время освободить и христиан, подвластных туркам. Эмин мечтал, следовательно, освободить с помощью Ираклия весь армянский народ, называя его поэтому «царем Грузии и Армении». Строя такие проекты, он, кстати сказать, исходил из исторических воспоминаний: он знал, что Ираклий был из рода Багратидов, а Багратиды являлись армянской цар­ской династией, одна из ветвей которой заняла грузинский пре­стол.

Именно с этой целью Эмин и намерен был отправиться к Ираклию, предложить ему свои услуги и помочь ему реоргани­зовать свою армию на европейский лад. А чтобы приобрести в его глазах больший вес и придать своим планам большее зна­чение, он хотел получить поддержку со стороны богатых и влия­тельных индийских армян.

Но Эмин не думал ограничиться только этим. В марте 1758 г. он написал письмо Уильяму Питту, копия которого также сохра­нилась в  архиве  Монтегю[106]. Он писал знаменитому министру, [40] что видел и слышал его в Палате общин и был восхищен его, патриотизмом, так как сам хотел бы сделать для своей страны то, что тот сделал для Англии. Многие армяне, продолжал он, предпринимали далекие путешествия и терпели нужду, но лишь ради денег, он же сделал это ради приобретения знаний н блага своей родины. Сообщая о своем горячем желании иметь с ним свидание, он писал далее, что нашел способ улучшить поло­жение своей страны «и в то же время оказать некоторую услугу вашей благородной нации»; он счел бы за честь представить ему свой «скромный план».

Письмо это было передано Питту, очевидно, через одного из покровителей Эмина. Но все его попытки добиться свидания с фактическим главой английского правительства (в то время Питт еще не был официально премьер-министром) оставались тщетными. В своем письме Литльтону, написанном после воз­вращения из экспедиции в Сен-Мало, летом того же года, он со­общал, что еще не видел «великого человека», т. е. Питта, и что «столько раз ходил к его дверям, что даже устал»[107].

Как раз в это время им было получено ответное письмо от отца[108], из которого он узнал, что все его четыре послания были зачитаны губернатором Дреком калькуттским армянам и произ­вели на них сильное впечатление. Письме Ираклию было пере­слано губернатором английскому резиденту в Басре для отправ­ки оттуда в Грузию. Отец одобрял его решение известить о своих намерениях горцев (т. е. карабахских меликов.—А. И.) и все остальные области Армении, о чем он очевидно писал в недошед­шем до нас письме к калькуттским армянам, в котором излагал свои планы. Иосиф соглашался теперь выдать ему пятьсот ру­пий, не требуя его возвращения в Индию. Эти деньги, получен­ные наконец Эмином от Девиса, и дали ему возможность пред­принять путешествие в Германию.

На обратном пути он вновь остановился в Гааге, где на этот раз провел пять дней. Еще за год до этого Эмин предполагал совершить специальную поездку в нидерландскую столицу. Об этом мы узнаем из письма его знакомой Софии Эгертон от 14 де­кабря 1757 г. своему дяде графу Бентинку, проживавшему в Гааге[109], в котором она рекомендовала ему Эмина, намеревав­шегося «посетить своих соотечественников в Голландии». Эта предполагавшаяся   поездка,   очевидно,   так   и   не   состоялась, и [41] письмо Эгертон не было вручено по назначению. Теперь же, осенью 1758 г., пользуясь своим пребыванием в Гааге, Эмин за­нялся теми делами, из-за которых чуть было не приехал туда год назад. Какие это были дела, мы знаем лишь со слов Мон­тегю. Сообщая о возвращении Эмина, она писала мужу, что «он был недавно в Голландии, где армяне обещали содействовать его проектам»[110]. Эмин, следовательно, вел какие-то переговоры с гаагскими армянами, обещавшими ему свою помощь. Он хотел, видимо, заручиться поддержкой не только индийских армян, но и других зарубежных армянских колоний, где проживала зажи­точная армянская торговая буржуазия. А Голландия издавна являлась одним из основных центров армянского торгового ка­питала. К сожалению, мы не имеем никаких дополнительных сведений на этот счет.

По возвращении в Англию Эмин с еще большей энергией стал добиваться свидания с Питтом. В том же письме Монтегю сообщала, что за него взялись ходатайствовать перед министром Нортумберленд, лорд Ансон и генерал Иорк—английский посол в Нидерландах, с которыми Эмин познакомился в Гааге. Она пи­сала также, что он посетил леди Ярмут, которая тоже обещала хлопотать за него «перед одним очень большим человеком».

О своем свидании с влиятельной при дворе любовницей ко­роля Георга II рассказывает в своей автобиографии и сам Эмин. Он посетил ее на следующее же утро после своего возвращения, вручив ей письмо от ее сына графа Вальмодена, находившегося в ганноверской армии. Узнав, что его единственная просьба— устроить ему свидание с Питтом, леди Ярмут охотно взялась сделать это, обещав переговорить с королем (тем самым «боль­шим человеком», о котором писала Монтегю), чтобы тот в свою очередь попросил министра принять молодого армянина.

Подобная авторитетная просьба сразу же оказала свое дей­ствие: Эмин был вызван к будущему лорду Чатаму. Его долго­жданное свидание с Питтом состоялось, следовательно, в декабре 1758 г.

В автобиографии Эмин рассказывает, что Питт встретил его очень любезно, сказал, что сознательно не принимал его рань­ше (несмотря на то, что говорил о нем со своей младшей сест­рой Мери и Елизаветой Монтегю), дабы посмотреть, сможет ли он все же добиться своего. Далее он сообщил, что король был очень доволен его поведением на войне, и в заключение предло­жил ему на выбор или офицерский чин в английской армии, или [42] службу в Индии. На все это Эмин ответил, лишь, что его един­ственным желанием было увидеть знаменитого министра; вслед за тем он распростился с ним.

Совершенно ясно, однако, что Эмин в данном случае не го­ворит всего. Ведь в своем мартовски письме он писал, что хо­тел видеть Питта в связи со своими политическими проектами, чтобы заручиться его поддержкой; добившись, наконец, свидания с ним, он не мог, понятно, ограничиться подобного рода любез­ным заявлением. А как обстояло дело в действительности, мы узнаем из письма Монтегю, написанного под свежим впечатле­нием рассказа Эмина о своей беседе с Питтом[111]. «По ходатайству леди Ярмут,—писала она мужу,—м-р Питт принял его и обещал посмотреть, что может быть для него сделано; так как выдаю­щиеся умы являются сродными, то м-р Питт был очень дово­лен им. Эмин повторил мне свою речь, обращенную к м-ру Пит-ту, и она была образна и полна азиатского огня; если она не тронула государственного деятеля, то она должна была тронуть оратора. М-р  Питт сделал  ему большие комплименты».

Итак, как и следовало предполагать, Эмин изложил Питту свой «план» и изложил его очень подробно, произнеся, по выра­жению Монтегю, целую речь. Лично сам он произвел хорошее впечатление на Питта. Но этим дело и ограничилось. Ничего конкретного Эмин не добился.

Почему английский министр оказался столь сдержанным? Почему, в его лице, английское правительство не только не под­держало политические проекты Эмина, но, видимо, даже и не заинтересовалось ими? Чтобы ответить на этот вопрос, доста­точно вспомнить о роли армянского торгового капитала в вос­точных странах и об английских экономических и политических интересах на Востоке в середине XVIII столетия.

Хотя в Индии армяне не только уживались с англичанами, а часто становились их прямыми агентами, содействовавшими укреплению и расширению английского владычества в этой стра­не, но даже там некоторые представители армянского торгового капитала продолжали вести самостоятельную политику, превра­щаясь иногда в явных конкурентов Ост-индской компании. Та­ковым был, например, знаменитый Горгин-хан—армянский купец Грикор,  ставший  в  начале  шестидесятых  годов  XVIII  века  ми-[44]нистром и главнокомандующим бенгальского наваба Мир-Кази-ма, организовавший армию по европейскому образцу (в которой на командных постах служило до ста других армян), противо­действовавший Ост-индской компании и даже воевавший про­тив англичан[112]. «Благодаря ему, жаловался один служащий компании, армяне вообще начинают держать себя самостоятель­но в этой стране и ведут торговлю, наносящую большой ущерб нашим предприятиям во всех частях страны»[113].

Если так обстояло дело в Индии, где, повторяем, армяне, как общее правило, являлись скорее друзьями, а не врагами англичан и где родной брат того же Горгин-хана верой и прав­дой служил Ост-индской компании, выступая неоднократно в качестве ее уполномоченного, то на Ближнем Востоке положе­ние было гораздо более острым. Там шла непримиримая борьба между армянским торговым капиталом, издавна игравшим вы­дающуюся роль в торговле Османской империи и Ирана, и анг­лийскими коммерсантами, пытавшимися захватить ближневосточ­ные рынки.

Особенно ожесточенная борьба разыгралась в конце трид­цатых и в сороковых годах в Иране, когда англичане, добившиеся в 1736 г. разрешения русского правительства (отмененного де­сять лет спустя) вести транзитную торговлю с Ираном через Каспийское море, пытались проникнуть этим путем на иранский рынок. О том, как реагировало армянское купечество, (держав­шее в своих руках иранскую торговлю, в частности торговлю шелком), на эту попытку своих английских конкурентов, можно узнать из книги, опубликованной в 1742 г. в разгаре этой борьбы за иранский рынок, Джемсом Спильменом, совершившим путе­шествие через Россию в Иран с целью выяснения перспектив британской торговли «из Астрахани через Каспийское море». В дневнике своего путешествия Спильмен красочно описывает, с какой враждебностью и в Астрахани и в Иране относились к нему и его спутнику местные армянские купцы, видевшие в них опасных конкурентов, какие козни они строили против них, как старались внушить подозрение иранским властям[114]. Дело дошло до того, что, по словам Спильмена, Надир-шах вынужден был даже  созвать специальное совещание для  рассмотрения  следую-[45]щей дилеммы: кого поощрять—английских или армянских куп­цов?[115]

На ущерб, наносимый армянскими купцами, английским. торговым интересам в Иране, жаловался и английский коммер­сант Джонас Хенвей, опубликовавший в 1753 г. интересное опи­сание своего путешествия в эту страну. Как и многие другие английские авторы этого периода, Хенвей выставляет армян в довольно непривлекательном свете, отнюдь, однако, не скрывая истинные мотивы подобного отрицательного к ним отношения. «Было, однако, не менее тяжело, восклицает он, видеть армян... конкурирующих с британской нацией»[116].

Таково было в середине XVIII столетия положение на Ближ­нем Востоке. В этих условиях ни один английский государствен­ный деятель не мог быть заинтересован в поощрении планов соз­дания на стыке Турции, Ирана и Кавказа независимого армян­ского государства. Ведь это привело бы лишь к усилению по­зиции конкурентов англичан—армянских купцов, тесно связан­ных, к тому же, с Россией и активно содействовавших русской политической и экономической экспансии на Восток—эспансии, которая уже во второй половине XVIII века начинала серьезно беспокоить английские правящие сферы[117].

Если такова была общая обстановка, то в 1758 г. и текущие задачи английской внешней политики находились в явном про­тиворечии с политическими мечтаниями Эмина. Не распространя­ясь детально на эту тему, скажем лишь следующее. Шла война, в которой Англия выступала как против Франции, так и против ее союзницы Австрии. И вся восточная политика Питта своди­лась в тот момент к задаче побудить Порту напасть на Австрию с тыла[118]. В этих условиях для английского правительства и по­давно не могло быть речи о каком-либо поощрении «плана» Эмина, предусматривавшего, как первоочередную цель освобождение армянских областей, подвластных Османской империи. Его стра­стная речь, как правильно полагала Монтегю, могла тронуть Питта-оратора, но не Питта-государственого деятеля.

Сразу же после своего свидания с Питтом Эмин понял, что ему нельзя было рассчитывать на поддержку своих политических проектов со стороны английского правительства. В Англии он имел много друзей и покровителей, которым нравились его пат­риотические мечты и которые готовы были частным образом по­мочь ему. Но Англия не была тем государством, которое могло заинтересоваться его планами и оказать ему политическую под­держку.

Ждать поэтому дольше для него уже не имело смысла. Тeперь, после разговора с Питтом, Эмин «счел правильным не те­рять больше времени» и решил предпринять ту поездку на роди­ну, которую он проектировал уже давно. [46]

  

[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

© 2006, Библиотека «Вехи»



[1] Историю  своей   жизни  Эмин   рассказал   в  своей   автобиографии,  написан­ной   на   английском   языке   и   изданной   в   Лондоне   в   1792   г.   под   названием «The Life and  Adventures of Joseph Emin an Armenian, written in English by himself». Его автобиография была переиздана в 1918г. в Калькутте его правнуч­кой, опубликовавшей и все сохранившиеся письма Эмина на английском языке См. „Life and Adventures of Emin Joseph Emin 1726-1809 Written by himself. Second edition with Portrait, Correspondence, Reproductions of original Letters and Map*. Calcutta 1918. На это издание мы и ссылаемся  всюду   в дальней-шем под обозначением L.A J.Е.

[2] Lettres édifiantes et curieuses. Nouvel édition. Paris, MDCCLXXX (1780) III, 34

[3] АВПР   (Архив   внешней   политики   России)   ф.   Сношения   России   с   Пер­сией.   Д.  №  482.   Донесение  консула  Тумановского  от 25  сентября   1780  года.

[4] Вот один из  многочисленных  примеров, которые мы  в изобилии  находим в  рассказах  и   в  воспоминаниях  современников:   «сын  паши  торговал  у одного купца  большой фес, но не давал той цены,  какую хотел взять, купец, а Манук-ага  заплатил  более, и  именно то,  менее чего купец не хотел  отдать;  пашниский   сын   тем   обиделся   и   жаловался   отцу,   а   сей   почел справедливым, велел  Манук-агу  за  мнимое оскорбление  чести  сына  своего  повесить,,.»   («Жизнь Артемия   Араратского,   уроженца   селения   Вагаршапат,   близ   горы   Арарата...», СПб.  1813. I, 164).

[5] T. H о w с 1'.  A   Journal of the passage from  Indta, by a route partly un­ frequented through Ajrrenia and г-'atolia. London, 1788, 101.

[6]Mémoires historiques, politiques et géographiques des voyages du comte de Ferriener-Sauvebeuf fa'ls en   urquie,   en   Perse   et   en   Arable,   depuis 1782 jusqu'en  1789", A. Maestricht  1790,  1,   217; II, 255.

[7] A   General Collection of the best and   most interesting Voyages and Tra­vels in all parts of the World".  London1811, IX, 284.

[8] M. J. Seth. Armenians   in   India from   the   earliest times   to the present day, Calcutta. 1937, 233—239.

[9] Там же, 419 cл.

[10] L. А. J. Е.  58.

[11] Там же, 58.

[12] Там же, 68.

[13] Там же, 69.

[14] О карабахских меликствах того времени см. ниже в главе пятой. Сло­во   «мелик»   употреблялось   в   Иране   для   обозначения   всякого   должностного лица и правителя, назначенного из среды самого христианского населения, вплоть до деревенских старост. Но одновременно «меликами» назывались и армянские полунезависимые владетели в Карабахе, многие из которых являлись  прямыми   потомками   старых   армянских   феодальных   родов  (См.   Լեո, Ծոջայական կապիտալ, Երևան, 1934, 152 и след.). Отсюда и термин «меликство»   для   обозначения   этих   маленьких княжеств—последних остатков армянской государственности, уцелевших до конца XVIII столетия.

[15] L. А. J. Е.  68.

[16] Произошло это в отсутствие его отца, отправившегося в поездку по торговым делам. Хотя впоследствии в своей автобиографии Эмин и утверж­дал, что Иосиф в письме на имя брата дал, в конце концов, письменное сог­ласие на поездку сына в Европу, но это противоречит другим его многочис­ленным заявлениям и его же письмам, в которых он говорил о себе, как о че­ловеке «сбежавшем» от своего отиа, что, несомненно, более соответствовало действительности.

[17] L. A. JЕ., 59, 68.  В дальнейшем он изучил французский  язык настолько,  что  свободно  понимал  разговор  на  французском  языке.   (Там же,   115,   116,  127,  164). Английским же он владел в совершенстве, хотя и говорил с «ирландским акцентом» "(Там же, 422).

[18] В одном из своих писем этого периода Эмин заявляет, однако, что привезенные Девисом деньги были пересланы не его отцом, а дядей  (Там же, 59).

[19] „The Letters of Horace Walpole", Edinburgh, 1906,  III, 420.

[20] О  встрече  Бёрка  с Эмином  и  их знакомстве  рассказывает  и автор  пер­вой капитальной  биографии  Бёрка,  впервые вышедшей в  1824 г. и затем нео­днократно   переиздававшейся,   Джемс   Приор,   но   он   передает   лишь   сведения, сообщаемые   самим   Эмином,   не приводя   никаких новых  данным (см. J   Prjor Life οf    ι he Right    Honorable    Edmund    Burke.    Fifth    edition.    London,    1889, 42-43).

[21] L.A.J.E.5

[22] Там же. 52.

[23] Там же, 394.

[24] J. С. Grierson. Edmund  Burke (The   Cambridge history οf    English literature.  Cambridge, 1934,VI, 2).

[25] Не waswriting books at the time, and desired the author to  copy them; the first was as imitation of the late lord Bolinbroke's   Letter:   the second The Treatise of Sublime and Beautiful"  (L. A. J. E., 53).

[26] См.  „A Vindication of Natural    Society or a   View of  the    Miseries   and Evils arising to    Mankind" from    every   Species   of   Artificial   Society".   („The works of Edmund  Burke, Boston,   1839, I, 7—53).

[27] См.  Α. Μ. Osborn, Rousseau and Burke.   A Study   of the -Idea   of Li­berty in Eighteenth Century Political Thought, 112.

[28] G r i e r s ο n, ук. соч., 3.

[29] R. Lenn ο x. Edmund Burke und sein politisches Arbeitsfeld in den Jäh­ren 1760 bis  1790.  München und  Berlin.   1923.  113.

[30] Сау v. Brockdorff. Die englische Auiklärungsphilosophie. Münc­hen,  1924,   98-99.

[31] L. А. F. E. 58—60.

[32] L. А. F. E. 58—60.

[33] „Dictionary of National Biography   XLIV, 4/8 –420.

[34] Теперь опубликованы дневники и письма этого знакомого Эмина— ”Henry, Elisabeth  and George, (1734-1780). Letters andDiaries of Henry Tenth Earl of Pembroke and his circle" London, 1939. К сожалению, они относятся к более позднему периоду.

[35] О Елизавете Монтегю и ее кружке см. О. Elton A Survey of English Literature 1730-1780", London, 1928, 78—81; R. Huchon. Mrs Montagu and her Friends. 1720-1800, 1907; H. G. Λ I d i s, The Bluestockings (Cambridge History of English literature. XI, 343-365).

[36] Этим именем («bluestockings») с середины столетня стали называть не только образованных женщин, но и вообще всех постоянных посетителей ли­тературных кружков и салонов.

[37] L. A. J. Е., 85.

[38] В одном из  своих  писем  доктору Монсею  Эмин  специально  просит  пе­редать привет «г-ну и г-же Гаррик»  (Там же, 82).

[39] Там же, XXIX.

[40] Там же, 59.

[41] Там же, 403.

[42] Там же,  142.

[43] Там же, 484.

[44] Там же,  167.

[45] Там же, 80, 464.

[46] Там же,49.

[47] Там же, 148.

[48] Н. G.  Aldis, ук. соч., 351-354.

[49] LA. JЕ., 83.

[50] Там же, 37.

[51] Там же, 135.

[52] Там же, 51.

[53] Там же, 269.

[54] Там же, 396.

[55] Там же, 471.

[56] Там же, 366.

[57] Там же, 277.

[58] Там же, 366.

[59] Там же, 426.

[60] Там же, XXX.

[61] Там же, 157.

[62] Там же, 287.

[63] Там же, XXVII, 171.

[64] Там же,  111.

[65] Там же, 118.

[66] Бог, имя которого он беспрестанно упоминает, не абстрактное фило­софское божество. «Ничего не совершенно в нашем подлунном мире, ничего, кроме Бога в небесах, который над всеми нами» (там же, 17), «всемогущий Бог» (там  же.  XXVII), «благословение, являющееся великим даром милосерд­ного Бога» (там  же) —такого рода выражения встречаются  у  него неодно­кратно. В одном из своих писем к Монтегю он высказывает порицание док­тору Монсею, завещавшему свое тело   анатомикуму, забыв, «кто послал его в этот подлунный мир, где мы все смертные являемся лишь путешественника­ми» (там же,   495).  Хотя он всегда осуждал фанатизм и религиозную нетер­пимость (там же, 269), но он был глубоко убежден в истинности  христианст­ва и ложности других религий. Мусульманство, например, он прямо назы­вает «ложной религией»  (там же, 8).

[67] С  одним   из  таких  вольнодумных  аристократов довелось  иметь  столкно­вение  самому  Эмину.  Приводимый  им  разговор  с лордом  Хентингтоном   (там же,   164—165),   во   время   которого   он   резко  осуждал   свободомыслящих,   при­ вивающих  английской  нации «языческие» воззрения,—лучшее свидетельство его собственных религиозных убеждений.

[68] Эмин  сам  свидетельствует,  что  Бёрк  «всегда  советовал  ему уповать на Бога»  (там же, 52).

[69] Там же,  157.

[70] Там же,  198.

[71] Там же, 59.

[72] Там же, XXVIII.

[73] Там же, XXIX.

[74] Там же, 1—2.

[75] Там же, 110.

[76] Там же, 113.

[77] Там же, XXVIII.

[78] Там же, XXIX.

[79] Там же, XXXII.

[80] Oeuvres choisies de Voltaire Paris, 1890. Histoire de Charles XIL I. 46—51.

[81] L. A. J. E., 70-71.

[82] Там же, 77—78.

[83] Там же, 78—81.

[84] Там же, 82—84.

[85] Очевидно, под начальство того самого генерала Карлтона, о котором он упоминает в своей автобиографии (Там же, 75).

[86] Там же, 82.

[87] The Correspondence of Edmund Burke. Volume I Cambridge-Chicago 1951. 120-121.

[88] L. A. J. E., 90-91.

[89] Там же, 96—97.

[90] Там же, 114.

[91] Так пишет сам Эмин в письме к Литльтону (там же, 125). В одном из своих писем к мужу Монтегю сообщала, что он провел с Фридрихом семь дней. Ясно, однако, что нужно дать предпочтение заявлению самого Эмина, тем более, что оно совпадает с данными, которые мы находим в его автобио­графии.

[92] Oeuvras posthumes de Frederic II, roi de Prusse.   Berlin,   1788.   III, 304.

[93] Прусская миля равнялась 7.5 км.

[94] W. О ne ken, Das Zeitalter Friedrichs des Grossen, Berlin, 1882. 11, 219.

[95] В письме к Литльтону Эмин писал, что с целью добраться до Фридри­ха он совершил путь от Гааги до Silicia, т. е. Силезки (L. A J. E., 125). Вартенберг действительно находится в Силезии, почти у самой границы этой провинции.

[96] Там же, 123—124.

[97] Там же, 125—126.

[98] Там же, 126.

[99] Там же, 88—114.

[100] Там же, 81.

[101] Там же, 102—106.

[102] Там же, 100—101.

[103] Там же, 102.

[104] Там же, 108—113.

[105] Эти заявления Эмина об освобождении подвалстпых Ирану армян объяснялись, несомненно, дошедшими до него сведениями о подчинении гру­зинскими царями Ереванского ханства.

[106] Там же, 91—92.

[107] Там же, 199.

[108] Там же, 106—108.

[109] Там же, 89.

[110] Там же, 126.

[111] Там же, 92. Это письмо, не датировано, указан только день—вторник. В примечании на полях, которые делала впоследствии по памяти Монтегю при классификации своих писем, указано: «Эмин. Март 1758». Но это явная ошиб­ка, так как Эмин, как мы видели, добился свидания с Питтом не в марте, а в декабре и еще в июне жаловался Литльтону, что тот не хочет его принять.

[112] Seth. ук. соч.,   333—418.

[113] Там же, 886.

[114] „A Journey through  Russia into Persia by two English Gentlemen", London, 1742, 7, 15 и   след.

[115] Там же, 45.

[116] Jonas H a n w a y.  An Account of the British trade over the Caspian sea. The second edition, revised   and corrected. London, MDCCLIV (1754) 1,300

[117] См. об этом  G. B.  Hertz. British  Imperialism  in the Eighteenth Century. London, 1908, 164 и след.

[118] „Cambridge History of British foreign policy  Cambridge,  1922, I, 108.