[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

 

 

_{а.р.иоаннисян}

 _{ИОСИФ ЭМИН}

ՀՈՎՍԵՓ ԷՄԻՆ

 

 

ГЛАВА  ВТОРАЯ

ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В АРМЕНИЮ

 

Средства, необходимые на дальнюю поездку в Армению, предоставили Эмину его друзья и покровители—Нортумберленд, Монтегю, Стенхоп, леди Ансон, мисс Тальбот и София Эгертон. Кроме того, у него оставалась еще часть денег, полученных от отца. До нас дошло его письмо доктору Монсею[1], из которого явствует, что его друзья обещали ему выплачивать те же суммы (всего 161 ф. стерл. 10 шилл.) ежегодно. Он просил поэтому Монсея быть его доверенным и пересылать их ему. Всего к моменту отъезда у него имелось на руках 235 ф. стерл., которые он вручил некоему Уиллису, получив от него чек на Ливорно.

Дату отъезда Эмина мы можем установить по двум его пись­мам. В письме к Монсею, помеченном 20 апреля 1759 г., он де­лает приписку: «я отправляюсь на битву завтра утром»[2]. До нас дошло, кроме того, его письмо лорду Литльтону от 28 апреля[3], написанное (как, очевидно, и предыдущее письмо) из Эксетера. Эмин сообщал, что находится в Эксетере уже «с прошлого по­недельника», и выражал опасение, что задержится там не на две недели, как уверял капитан корабля, а дольше. Следовательно, он выехал из Англии в первой половине мая 1759 г.

О своем морском путешествии до Ливорно Эмин в автобио­графии ничего не рассказывает. Но путешествие это было не спокойным. Шла война, и опасность нападения на английское судно вражеских кораблей была велика. 9 июня он написал пись­мо с борта корабля «Принц Эдуард», стоявшего тогда в Генуе в  связи с карантином[4].  Эмин сообщал  о преследовании  их ко-[47]рабля двумя неприятельскими суднами вблизи берегов Испании.

Как бы то ни было, в Ливорно он прибыл благополучно. В середине XVIII столетия Ливорно был одним из крупнейших портов Средиземного моря, приобретавший все большее значе­ние по мере упадка Генуи. Сюда заходили все корабли, плавав­шие по Средиземному морю и отправлявшиеся на Левант. Ли­ворно, будучи порто-франко, был в то же время нейтральным портом, и в нем во время войн находили убежище судна всех, наций. В Ливорно проживало много армян, которые занима­лись, главным образом, маклерством[5]. Отсюда и предполагал Эмин отправиться в Алеппо.

Вместе с ним прибыл в Ливорно некий Кинлок, назначен­ный представителем английской «Турецкой компании» в Алеп­по. Последний, будучи в Лондоне, дал обещание довезти его до этого города, но прибыв в Ливорно, объявил, что, акционеры «Турецкой компании» (или вернее, Левантийской, как она обыч­но называлась) предписали ему не оказывать Эмину никакого содействия, дабы не вовлечь Компанию в конфликт с турками. Он выехал поэтому в Алеппо, не взяв его с собой.

В Ливорно Эмин прожил шесть недель. Ввиду того, что в ближайшее время не предвиделось корабля в Александретту, он решил отправиться в столицу Тосканы—Флоренцию. Там он прожил «три или четыре месяца». Во Флоренции он нашел ра­душный прием в доме английского посла Горация Манна, кото­рый, будучи назначен послом в Тоскану в 1740 г., занимал этот пост в течение 46 лет. Этот хороший прием объяснялся, очевид­но, тем, что Манн был другом не только близкого к кружку Мон­тегю Горация Уальполя, с которым вел регулярную переписку свыше четырех десятков лет, но и хорошим знакомым самого лорда Нортумберленда[6].

Наконец, пришло письмо, извещавшее Эмина о предстоящем отплытии в Александретту голландского судна, прибывшего из Амстердама. Он сразу вернулся в Ливорно и стал готовиться к отъезду. Один из его английских знакомых устроил ему свида­ние с губернатором, который выразил желание его видеть. Гу­бернатор знал об Эмине и его планах (так как упомянутый вы­ше  Кинлок  был  назначен  в  Алеппо  представителем  не  только

[48] английской компании, но и порта Ливорно) и сам тотчас пред­ложил выдать ему имперский паспорт[7], чтобы он мог спокойно и безопасно путешествовать по Турции. Эмин приводит текст этого паспорта, в котором говорилось, что он отправляется в Турцию для сбора цветов, трав и птиц для имперского музея, и содержалась просьба оказывать ему всяческую помощь и со­действие[8].

Обстояло ли дело так просто, как рассказывает сам Эмин? Действовал ли в данном случае «гуманный губернатор» исклю­чительно из любезности или, выдавая, по собственной инициати­ве, это ложное свидетельство, исходил из определенных полити­ческих расчетов? Без дополнительных данных нет возможности ответить на этот вопрос. Мы можем сказать лишь, что уже пре­дыдущий губернатор Ливорно Карло Гинорн всячески поощрял развитие торговли Ливорно с Востоком. Еще в 1747 г. был за­ключен торговый договор с Турцией, расширивший левантий­скую торговлю Тосканы[9]. Несомненно, что после унии с Австри­ей значительно возросла заинтересованность тосканских государ­ственных деятелей (выступавших к тому же, обычно, в качестве представителей общеимперских интересов) в Леванте и в вос­точных делах.   

Чepeз две недели Эмин выехал из Ливорно и после тридца­тидневного путешествия прибыл в Александретту. О своем приез­де он известил одного видного алеппского негоцианта, к которо­му имел письмо от Монтегю. Последний выслал лошадей и ар­мянина-проводника. Через три дня Эмин добрался до Алеппо, где был дружески принят этим коммерсантом. Посетил он также Кннлока, которому имперский паспорт предписывал, оказывать ему содействие.

В этом «прекрасном городе» Эмин пробыл всего несколько дней. Купив трех лошадей и наняв слуг армян, он вместе с боль­шим караваном выехал на север. Была уже зима, вскоре выпал глубокий снег, путешествие было не из легких. Через некоторое время Эмин со своими слугами отделился от каравана и продол-[50]жал путь один, руководствуясь имевшейся у него картой и ком­пасом. Ему не приходилось пользоваться своим паспортом, так как местные турецкие власти не чинили ему никаких препятст­вий. Он вел себя независимо, был вооружен, и турки принимали его за влиятельного константинопольского армянина, везшего султанский фирман.

На двадцать восьмой день пути, когда Эмин со своими слу­гами находился уже недалеко от Эрзерума, он узнал, что в бли­жайшей армянской деревне Енн-кей расположился турецкий воинский отряд. Приказав слугам переночевать в этой деревне, он сам отправился в соседнее село Дженис к западу от Эрзеру­ма. О проведенной там ночи он рассказывает в своей автобио­графии довольно подробно, и его рассказ очень интересен для выяснения цели его путешествия и тем задач, которые он ста­вил перед собой.

Когда он прибыл в эту деревню, то жители сперва приняли его за турка, отвели в дом сельского старосты, закололи для него барана и готовы были даже предложить ему деньги, так как при­выкли к различным поборам. Пользуясь случаем, он задал соб­равшимся в доме старосты вопрос, почему они, христиане, не свободны. Те ответили, что их ждет свобода в лучшем мире, а на земле они должны подчиняться мусульманам. Тогда, сбросив маску, он сообщил, что он армянин и, вынув из кармана произ­ведение древнеармянского историка Моисея Хоренскоо, стал рассказывать им об истории Армении, призывая их к борьбе за свободу и приводя пример западных христиан, не подчинявших­ся, а боровшихся против неверных. Его горячий призыв был под­держан местным священником, который, напомнив своим одно­сельчанам о пророчестве св. Нерсеса, заявил, что Эмин и явля­ется  тем  человеком,   который  освободит  их  от  угнетателей.

Эта последняя ссылка требует некоторого пояснения. Уже к XII столетию в армянской литературе слагается легенда о сде­ланном будто бы католикосом Нерсесом, жившем в IV веке, пред­сказании об утере Арменией независимости, о порабощении ар­мян сельджуками и о грядущем освобождении их, как и всех христиан, при содействии «римлян». Эта апокрифическая легенда, отражавшая надежды и чаяния, возникшие в связи с крестовы­ми походами, получила в дальнейшем большое распространение.. Постепенно легенда эта видоизменяется в соответствии с новыми условиями, и в дальнейшем место поработителей сельджуков за­нимают сперва монголы, а потом османы и персы, а «римляне» становятся «франками». Уже в начале XVII столетия испанец Антуан де-Говеа сообщал о распространенности среди армян этого  «древнего  пророчества»,  о  чем  писал  и  Галанус  в  своей [51] книге об армянской церкви, впервые изданной на латинском язы­ке в 1650 г.[10]. Автобиография Эмина, подтверждая, таким обра­зом, все эти сведения, свидетельствует о распространенности этой легенды и в середине XVIII столетия даже в глухих деревушках Западной Армении.

Приводя в автобиографии свою знаменательную беседу с жителями деревни Дженис, Эмин далее заявляет, что подобные принципы «истинной религии» и «воинственный дух» он старался прививать всюду, где проезжал. Таким образом, его пропаганда носила не случайный, а систематический характер и являлась, очевидно, одной из целей его путешествия в Армению. Путем такой пропаганды он рассчитывал подготовить то освободитель­ное движение, о котором мечтал.

Спустя двое суток Эмин со своими слугами прибыл в Эр-зерум, бывший в то время не только одним из главных городов Западной Армении, но и важным узловым центром, куда при­бывали караваны из Багдада, Ирана и Грузии. Там он вынужден был задержаться свыше месяца (32 дня) из-за снежных зава­лов. В Эрзеруме, однако, уже распространились слухи об ис­тинных мотивах его приезда в Армению, слухи, которые дошли до сведения местных турецких властей. Эмину грозили большие неприятности. Однажды его посетил даже один янычар, которо­му было поручено выяснить подноготную. Помогло ему то, что эрзерумские янычары как раз в это время бунтовали против местного паши и назначенного Портой командующего, которые, ввиду этого, вынуждены были даже запереться в городской ци­тадели.

Подобные бунты, и неповиновения янычар были в ту эпоху обычным явлением. В «Турецком альманахе» за 1762 г. мы чи­таем, что янычары являются «дерзкими, непокорными и готовы бунтовать каждый раз, когда недовольство своими офицерами предоставляет им для этого повод»[11]. О бунте же эрзерумских -янычар, описываемом Эмином, мы имеем и непосредственные све­дения из приказа Порты эрзерумскому паше, попавшего в руки русского посольства и пересланного в Коллегию иностранных дел. Султан, говорится в нем, должен был бы наказать всех «ослушников» и «главных старшин Осман-бея и Халил-бея», по­скольку они  «подвластных их до стычки и раздор с янычарами [52] допустили и через то повод к непорядку и замешательствам по­дали», но на этот раз он их прощает[12].

Спустя некоторое время Эмин получил возможность продол­жить свой путь. Выехав из Эрзерума, он, через Баязет, отпра­вился прямо в Эчмиадзин[13] местопребывание главы армянской церкви—католикоса.

 

II

После смерти, в ноябре 1755 г., католикоса Александра, его преемником был избран находившийся в то время в Константи­нополе смирнский епископ Исаак. Последний, не отказываясь официально от этого поста, затягивал, однако, свой приезд в Эчмиадзин. Прошло почти четыре года с момента его избрания, а он все еще находился в Эрзеруме, куда переехал из турецкой столицы. Наконец, руководители армянской церкви в Констан­тинополе, по соглашению с Эчмиадзином, решили положить ко­нец этому неопределенному положению. В конце ноября 1759 г.— т. е. за три-четыре месяца до приезда Эмина—был помазан в ка­толикосы епископ Акоп. все эти годы бывший блюстителем ка-толикосского престола[14].

Акоп, уроженец города Шемахи, был одним из образован­ных богословов своего времени. В кругах Эчмиадзина он поль­зовался славой ученого мужа и превосходного преподавателя мо­настырской школы. Его преемник Симеон, описывая в одном из своих произведений деятельность своих предшественников, по­свящает Акопу прочувствованные строки, называя его мужем полезным и разумным, способным ко всем делам, ученым и ода­ренным[15].

Перу Акопа принадлежало много трудов. Среди его лите­ратурных произведений мы находим хронику исторических со­бытий, богословские трактаты и даже книгу стихов религиозного [53] содержания.   Написал   он,   по-видимому,   и   подробную   историю своего времени, которая до нас не дошла и на которую он ссы лается в краткой записи событий эпохи Надир-шаха[16].

Проведя почти всю жизнь в Эчмиадзине, Акоп хорошо знал монастырское хозяйство, которым лично руководил в течение ряда лет, о чем свидетельствуют составленные им приходно-рас­ходные книги. Он сам писал также все важнейшие послания и письма, служившие образцами даже после его смерти[17].

Акопу довелось стать во главе армянской церкви в трудное время. После убийства Надир-шаха в 1747 г. Иранское госу­дарство снова впало в то состояние хаоса, безвластия и феодаль­ных неурядиц, в котором оно пребывало с двадцатых годов, пос­ле падения Сефевидской династии. Сразу же активизировались все центробежные силы, все силы феодального сепаратизма. Центральная власть была парализована. Многочисленные пре­тенденты на шахский престол сменялись с калейдоскопической быстротой. Племянник Надира Али-Кули был уже в следующем году низложен и ослеплен своим братом Ибрагимом, который, в свою очередь, был пленен и умерщвлен своими же войсками. Недолго удержался на троне и следующий претендент—Шах-Рух, который, будучи однажды свергнут и ослеплен, стал затем игрушкой в руках боровшихся друг с другом военачальников и предводителей племен. Такой же марионеткой был и потомок Сефевидской династии Исмаил, провозглашенный в Испагани шахом вождем бахтиарского племени Али-Мерданом. Настоя­щая же борьба за власть возгорелась между этим Али-Мерда­ном, вскоре затем убитым, Керим-ханом из племени зенд, Магомет-Гусейн-ханом, вождем каджарского племени, и одним из генералов Надира Азад-ханом, владевшим Азербайджаном. Лишь в конце пятидесятых годов стала вырисовываться победа Кери­ма, сумевшего одержать верх над своими соперниками. Но от­дельные ханы не хотели подчиняться новому повелителю (при­нявшему титул не шаха, каковым формально оставался Исмаил, а «векиля»—регента), власть которого более или менее упрочи­лась лишь в начале шестидесятых годов. [54]

Все эти многочисленные битвы, нашествия и феодальные войны (на которых мы здесь подробно останавливаться не можем)[18] в конец разоряли страну, затрудняли торговлю, гибельно отража­лись на сельском хоозяйстве. В Северном Иране, и в частности в Закавказье, все эти бедствия были еще более тяжелыми, по­тому что именно север Ирана служил ареной многочисленных битв, а Закавказье, кроме того, подвергалось постоянным нашест­виям горских народов, участившимся в связи с ослаблением и распадом Иранского государства.

В каких условиях находилась Восточная Армения в год при­езда в Эчмиадзин Эмина, видно из послания, написанного в 1760 г. католикосом по поводу тяжелого положения эчмиадзин-ского монастыря[19].

В своем послании, адресованном всему армянскому народу, Акоп напоминал о войнах, нашествиях и неоднократном разо­рении страны за последние сорок лет после «упразднения цар­ства в Иране», т. е. после падения Сефевидской династии: «сколь­ко было, восклицает он, смут и тревог, сколько городов и про­винций было разрушено, сколько областей и деревень полностью обезлюдели, сколько жителей умерло и было убито, сколько бы­ло пленено и сколько бежало и рассеялось по чужим странам, стало странниками и изгнанниками...»[20].

Акоп детально описывал тяжелое материальное положение мо­настыря, лишившегося обычных приношений и не получавшего доходов со своих земель, так как из-за многочисленных нашест­вий все население окрестных деревень по приказу хана вынуж­дено было часто удаляться в ереванскую крепость, в результате чего земли оставались необработанными. [55]

 

Положение все эти годы, указывал далее католикос, была настолько тяжелым, что у него и монахов неоднократно возника­ла мысль покинуть монастырь. Их удерживало только сознание своего долга и значения католикосского престола для армян­ского народа. Но в настоящее время притеснения стали еще бо­лее нестерпимыми, чем раньше: раньше притеснители были из чужих стран, они приходили и уходили, теперь же притеснители свои, местные, притесняют они безбоязненно и каждодневно и притеснениям этим—невыносимым и неограниченным—не видно конца[21].

Этими местными притеснителями были Гасан-Али-хан, а за­тем его брат Гусейн-Али-хан. После смерти Надира ереванские ханы, как и прочие иранские феодалы, фактически стали само­стоятельными и произвол их еще более усилился. Правда, вскоре Грузии удалось подчинить себе ереванское ханство. В шестиде­сятых годах положение Эчмиадзина улучшилось, благодаря по­кровительству грузинского царя, с которым вынужден был счи­таться Гусейн-Али-хан. Но в момент приезда Эмина положение было иным.

Каким притеснениям и вымогательствам подвергался в то время Эчмиадзин со стороны хана и его приспешников, мы уз­наем из записи событий, происшедших после помазания в като­ликосы Акопа. Запись эта, сделанная им самим и сохранившаяся среди его переписки[22], является ценным документом для историй Восточной Армении начала шестидесятых годов.

Через несколько дней после своего помазания Акоп в со­провождении эчмиадзинских монахов, отправился в Ереван к хану с подарками. Но хан его не принял, велев передать, что подарки, привезенные им, недостаточны. Претерпев много не­приятностей, пришлось в конце концов, подчиниться вымогатель­ствам хана. [56]

 

В январе Акоп был вынужден отправиться в Ереван, ввиду новых требований хана, настаивавшего между прочим, на вто­ричной уплате налога, будто бы им не полученного.

Наступил февраль. Теперь сам хан пожаловал в Эчмиадзин с многочисленной свитой и войском и провел там несколько дней, причем все это время монастырь должен был содержать и кор­мить всех его людей. Перед отъездом хана Акоп был вынужден вновь преподнести ему подарок, который последний, однако, не принял, прислав католикосу список своих приближенных и рас­порядившись дать сперва им перечисленные в этом списке по­дарки, а затем уже сделать преподношение ему самому. Все это, разумеется, обошлось монастырю очень дорого.

Через несколько дней—новое несчастье. Один мусульманин, которому монастырь был должен деньги, хотя и получил их сполна и дал об этом расписку, обратился к хану с жалобой на монастырь, будто бы не уплативший своего долга. Тот прислал с ним в Эчмиадзин своего человека, требуя выплаты этой суммы. Для того, чтобы уладить это дело, пришлось опять истратить не­сколько туманов, а кроме того, ханский служащий избил одного

из монахов.

В марте, когда стал приближаться день мусульманского праз­дника байрама, хан потребовал через специального посланца, чтобы католикос подарил ему к празднику хорасанский ковер. Хотя последнему и показали несколько ковров, но они, ему не понравились, и он, продолжая сидеть в монастыре, стал «нано­сить большой вред св. престолу». Пришлось, наконец, раздобыть ковер на стороне. Ковер этот, вместе с другими ценными подар­ками, преподнесли хану в день байрама.

На пасху хан сам явился в Эчмиадзин, чтобы, поздравить ка толикоса с праздником,  и преподнес ему пояс, посох и сладо­сти. Но это оказалось лишь предлогом для новых вымогательств, так  как  католикос  вынужден  был  «отблагодарить»  его  новыми щедрыми подарками.

В мае распространился слух о походе на Ереван тавриз-ского Фатали-хана. Все жители окрестных деревень и эчмиадзин-ские монахи во главе с католикосом вынуждены были отпра­виться в ереванскую крепость. Это тоже обошлось им очень до­рого, так как хан, разумеется, соответствующим образом исполь­зовал это обстоятельство.

Наступил август. Когда выяснилось, что благодаря посред­ничеству Ираклия угроза нашествия Фатали-хана была предот-зращена, Акоп решил вернуться в Эчмиадзин. Но в это время пришла весть о нашествии лезгин. Через несколько дней лезги­ны  действительно  появились  и  вторглись  в  село  Канакер  близ [57] Еревана. Выступившее из Еревана войско разбило их и вытеснило оттуда; однако, получив педкрепление, лезгины вновь по­дошли со стороны Ошакана и Аштарака и приблизились к Эчмиадзину. Монастырю грозила непосредственная опасность.. Но лезгины внезапно удалились в сторону Севана, потом направи­лись к Араксу и, захватив большое количество пленных, отпра­вились в обратный путь; тут на них напал Ираклий, который освободил пленных и прислал их назад в Ереван. В результате всех этих событий Акоп смог вернуться й Эчмнадзнн лишь в сентябре [23].

Еще до этого, в июне, накануне лезгинского нашествия, Акоп решил предпринять важный политический шаг, к которому его побуждала вся тогдашняя обстановка. Чтобы правильно понять и оценить его намерение, следует сказать несколько слов о важ­ном  событии, происшедшем в это время  в соседней  Грузии.

Картлийский царь Теймураз и его сын кахетинский царь Ираклий в течение всех этих лет иранских межоусобнц успешно защищали независимость своих владении, то выступая против того или иного претендента, то поддерживая одного из них про­тив другого, причем неоднократно ходили со своими войсками за пределы Грузии, предпринимая в частности походы на Ере­ван и Гянджу. Но положение Грузии все же было довольно тя­желым. Многочисленные войны разоряли страну. Особенно боль­шим бедствием являлись постоянные нашествия лезгин, повторявшиеся из года в год, часто по подстрекательству боровшихся против грузинских царей иранских ханов. «Лезгины;—читаем мы про эти годы в хронике Папуна Орбелиани,—не прекращали де­лать набеги и опустошать Картлию. Иногда цари выступали про­тив них из Тбилиси и разбивали их, иногда лезгины захватыва­ли большую добычу»[24].       

Набеги эти опустошали страну, так как основной целью лезгин был не только грабеж и захват добычи, но также увод в плен местных жителей, в частности мальчиков и девочек, кото­рых продавали обычно в турецкие гаремы; Очень тяжело отра­жались лезгинские  нашествия  на  сельском хозяйстве.  В   1757 г. наступил такой голод, что, по словам грузинских хроник, «на­род питался травами»[25].

Особенно большое нашествие лезгин имело место в 1759 г., когда в Грузию вторглись до восьми тысяч дагестанцев во главе с двумя предводителями—Кохтой и Чончол-мусою. Теймураз и Ираклий, при содействии имеритинского царя Соломона, в кон­це концов одолели их, причем Кохта был убит в сражении, а Чончол-муса вынужден был со своими людьми удалиться в Да­гестан[26]. Однако ущерб, нанесенный этим нашествием, был очень значителен.

В результате всех этих опустошительных набегов и разоре­ния страны были в корне подорваны и финансы Теймураза, ко­торый нуждался не только в защите своего государства от лез­гин, но и в финансовой помощи.

В этой обстановке Теймураз обратил свои взоры в сторону великой северной державы. Уже в 1752 г. картлийский царь, вместе со своим сыном, посылал в Россию митрополита Афа-пасия и князя Симеона-Макаева, чтобы, добиться покровительст­ва-русской императрицы Елизаветы Петровны[27]. До нас дошел текст письма обоих грузинских царей к императрице, в котором они, прося защиты, сообщали, что «таковых нестерпимых бед ни­когда земля наша не видела», что их царство «окружено раз­ными неверными народами и непрестанно, лето и зиму с нами воюют, разоряют нас, убивают и пленят и много сильнейше и множайше нас суть и желают разорить церкви святые, истребить имя христианства»[28].

Теперь картлийский царь решил отправиться в Россию сам. По-видимому, одной из причин, побудившей его предпринять этот шаг. была и его ссора со своим сыном Ираклием. Так например князь Отар Туманов, основываясь на словах приближенных са­мого Теймураза, сообщал астраханскому губернатору, что Ирак­лий неоднократно убеждал своего отца удалиться от дел и даже постричься в монахи; тот, однако, не желая делать этого, при­нял,  в  конце  концов,  решение  отправиться  в  Россию[29].  Выехав[58]из Грузии с большой свитой, он в мае 1760 г. прибыл в погранич­ную русскую крепость Кизляр[30].

Мы имеем вполне достоверные сведения о целях поездки Тей­мураза и о том, чего он хотел добиться от русского правительст­ва. Несколько лет спустя, в 1768 г., Екатерина II, в связи с на­чавшейся войной с Турцией, задала Коллегии иностранных дел ряд вопросов о Грузии, первый из которых гласил: «по какой причине выезжал сюда отец Ираклия?». В своем рапорте Кол­легия иностранных дел по этому поводу...сообщала следующее: «Теймураз, владетель Грузинской, предъявил в Кизляре причи­ною приезда своего в Россию принятое им желание и намерение, по примеру предков своих, из которых некоторый были на по­клоне у всероссийских монархов, чтоб и ему сподобиться видеть и воздать почтение блаженныя и вечнодостойныя памяти госу­дарыне императрице Елисавете Петровне, но здесь при дворе будучи, просил о даче ему войска для защищения своего оте­чества от лезгинцов или о снабжении его для того чрез некото-рыя годы знатною денежною суммою, обещая оную при первом поправлении своего состояния возвратить, а между тем, по при­ведении владения своего в безопасность, стараться укротить и в Персии мятежи и благожелательного здешним интересам шаха на персидский престол возвести»[31]. Дело шло, следовательно, о том, чтобы добиться покровительства России[32] и получить по­мощь войсками или хотя бы деньгами, взамен чего картлийский царь брал на себя обязательство содействовать усилению русско­го влияния в Закавказье и Иране путем поддержки желательно­го для русского правительства претендента на шахский престол[33]. [59]

Именно в это время католикос Акоп также решил выступить. с аналогичным обращением к России. 17 (28) июня того же 1760 г. он написал послание на имя «русского императора», т. е. императрицы Елизаветы Петровны. Народ армянский и народ грузинский, говорилось в нем, с давних времен находятся в за­висимости от чужеземцев. Но за последние годы, с тех пор как распалось царство персов, еще более увеличились их горести и испытываемые ими притеснения. Причиной этому, главным обра­зом, лезгины, которые за последние годы производили непре­рывные набеги как на Армению, так особенно на Грузию. Не­возможно сосчитать, скольких пленных они увели, сколько людей убили, скольких монахов полонили и церквей разрушили. Хотя грузинские цари Теймураз и Ираклий денно и нощно боролись с лезгинами и часто побеждали их, но все же не имели возмож­ности предотвращать их набеги. Вследствие подобных неописуе­мых бедствий, говорилось далее в послании, царь Теймураз от­правился к русскому императору, чтобы просить о помощи и спасении, здешних христиан, которые ожидают эту помощь с величайшей надеждой. Поэтому и он, католикос, обращается к нему с мольбой исполнить, ради святой веры, просьбу царя Тей­мураза и взять на себя заботу о «несчастном нашем народе и народе грузинском»[34].

Внимательное ознакомление с этим посланием не может не привести к заключению, что оно не носило случайного характе­ра и вряд ли было написано Акопом по собственной инициативе. В послании католикоса Грузии и грузинам отведено не меньше места, чем армянам; речь идет, в основном, не о насилиях мест­ных ханов, а о нашествиях лезгин, что, как справедливо подчер­кивается в самом письме, имело в то время для Грузни большее значение, чем для армянских областей; наконец Акоп говорит о совместной (Теймураза и его) просьбе и выступает с ходатай­ством о благоприятном ответе царю. Следует поэтому полагать, что послание католикоса имело своей непосредственной целью оказать поддержку переговорам Теймураза в Петербурге. При­нимая во внимание удельный вес и влияние, которым пользова­лась уже в то время армянская буржуазия в России и даже не­посредственно при русском дворе, подобное выступление главы армянской церкви могло, с точки зрения грузинского царя, быть не бесполезным.

Но совершенно очевидно, что Акоп с большой охотой напи­сал  это обращение, так как подобное  выступление вполне соот-[60]ветствовало и его собственным стремлениям. В тяжелых усло­виях, в которых находился в то время Эчмиадзин, он также стал, вполне естественно, возлагать свои надежды на помощь и покро­вительство могущественной России.

Мы имеем, однако, очень серьезные основания полагать, что это послание католикоса не было отправлено по назначению. Дело в том, что в эчмиадзинском архиве кроме копии этого пос­лания (среди копий других писем католикоса) имеется также его подлинник. Что это не вторая, отдельная копия, а именно⁴ подлинник, свидетельствуют две приложенные печати католико­са—большая и малая[35]. В то же время в архиве Коллегии ино­странных дел, где хранится послание преемника Акопа Симеона от 1768 г., мы не находим грамоты Акопа, которая удостоилась бы, несомненно, не менее бережного хранения.

Можно даже сделать вполне обоснованное предположение, почему это важное послание не было своевременно отправлено. Мы уже знаем, что как раз в это время католикос вынужден был, по требованию хана, перебраться в Ереван. Из ереванской же крепости, где он жил под непосредственным надзором ханских властей, отправлять подобное послание было, очевидно, слиш­ком рискованно. Поэтому, есть все основания считать, что пос­лание Акопа так и не было отправлено по назначению[36]. Но для нас важно то, что весной 1760 г., в момент приезда в Эчмиадзин Эмина, католикос Акоп намеревался выступить с подобным об­ращением к России, в связи с поездкой туда картлийского царя.

Какие надежды пробудила в нем поездка Теймураза в Рос­сию и с каким волнением ждал он вестей из Петербурга, видно из его переписки с Ираклием. Так, в одном из своих писем Акоп посылал благословение его отцу Теймуразу и молил Бога, чтобы последнего постигла удача и чтобы, осуществились все его доб­рые замыслы[37]. В другом письме, от 5 мая 1761 г., католикос снова писал, что денно и нощно помышляет о Теймуразе, и о том, [61]
насколько преуспел он в своих добрых замыслах; он упрекал Ираклия, что тот до сих пор не известил его об этом[38].

 

 

III

Первые три дня по прибытии в Эчмиадзин Эмин, на правах паломника, прожил в самом монастыре, а затем перебрался в соседний монастырь св. Гаянэ, настоятель которого епископ Агарон был знакомым его деда[39] и предоставил ему там помещение, но не даром, а за плату.

По приезде в Эчмиадзин Эмин сразу же стал делать рас­спросы и с глубоким прискорбием узнал о смерти одного из ка­рабахских храбрецов, отважного монаха Авага, прославившегося во время войн тамошних меликов против местного Панах-хана. Это известие побудило его отказаться от своего намерения от-правиться в Карабах, где он рассчитывал присоединиться к это­му монаху, организовать воинский отряд, а затем отправиться к царю Ираклию с предложением своих услуг.

После семи недель пребывания в Эчмиадзине, Эмнн решил поехать в Ереван: он хотел вручить оставшиеся у него деньги— примерно 200 цехинов—одному ереванскому купцу, чтобы полу­чить вексель с оплатой в Тбилиси. Таким образом, после не­скольких недель пребывания в Эчмиадзине, он решил, наконец, отправиться прямо к Ираклию, на которого возлагал такие на­дежды еще будучи в Англии.

Успешно закончив в Ереване свои дела, Эмнн вернулся в тот же день в Эчмиадзин. Однако при въезде туда пастухи, с кото­рыми он повстречался, натравили на него собак, одну из которых ему пришлось застрелить. На следующее утро, по распоряжению монастырских властей он был арестован, так как оказалось, что застреленная им собака принадлежала монастырю. Его препро­водили в маленькое помещение с низким потолком, построенное над пекарней. Это было место заключения и место своего рода пытки, так как жара там была невыносимая. Там находились уже один монах и один мирянин—двоеженец, к которому его при­ковали цепью. [62]

Рассказ Эмина о царивших в то время в Эчмиадзине нравах вполне совпадает со всеми другими данными, рисующими жизнь и быт той эпохи. В автобиографии Артемия Араратского[40] мы на­ходим, например, следующее описание очень распространенного в то время в монастыре наказания «фалахой», которому подвер­гались все провинившиеся: «на длинную палку привязывается посредине веревка обеими концами и составляет петлю, в кото­рую вложа ноги того, кого хотят наказывать, завернут палку так круто, что никак уже ногами пошевелить не можно, и что причиняет также жестокую боль, палку держат двое поднявши почти в грудь; между тем наказуемый лежит на полу или на зем­ле навзничь, а третий сечет ноги»[41]. Можно вспомнить, наконец, н о том, что упомянутый Эмином карабахский монах Аваг тоже находился всего лишь за несколько лет до этого в заключении в Эчмиадзине, где его держали в ледяном помещении и пытали, таким образом, не жарой, а холодом.

Эмин пробыл, однако, под арестом всего два часа. Вернув­шийся из Еревана католикос Акоп немедленно распорядился ос­вободить его. Через три дня, в день пасхи, Эмин, вместе с про­чими паломниками, отправился представиться католикосу. Ар­мянская пасха в 1760 г. приходилась на 26 марта по юлианско­му календарю[42], или на 6 апреля по грегорианскому, и, таким образом, мы можем установить точную дату его свидания с ка­толикосом.

Согласно обычаю нужно было сделать преподношение в поль­зу монастыря. Эмин купил овцу и с цехином в руке вошел в за­лу, где находился католикос. Когда он приблизился, Акоп, по его словам, положив на его голову обе руки, стал в течение чуть ли [63] не получаса благославлять его и читать молитвы. Это длилось столь долго и так не соответствовало скромному дару Эмина, что окружавшие католикоса монахи стали открыто выражать недовольство, напоминая Акопу историю с убитой собакой. Но последний резко прервал их, заявив, что Эмин не приехал лишь ради паломничества, а имеет более высокую цель; какова эта цель, он не знает, но желал бы, чтобы было много людей ему подобных.

Эмин не сообщает больше никаких сведений о своих разго­ворах или других встречах с католикосом, но он явно что-то не договаривает. Ведь остается совершенно необъяснимым то не­понятное благословение к нему Акопа, о котором он расска­зывает. Почему католикос, узнав об его аресте, сразу же распо-рядился освободить его, несмотря на совершенный им (с точки зрения монастырских правил) тяжелый проступок? Почему он сразу выделил его среди прочих паломников, столь долго бла-гославлял его и говорил о каких-то его великих намерениях? На все эти вопросы в автобиографии Эмина мы не находим ни- какого ответа.

Но еще более любопытно следующее. Еще за три дня до этого Эмин, приняв решение отправиться в Грузию, едет в Ере­ван и переводит свои деньги в Тбилиси. Теперь же, всего через несколько дней после этого, он резко меняет свои намерения и, взяв обратно свои деньги, решает отправиться назад в Англию, чтобы применить «лучший метод», а именно поехать в,Россию.

Здесь возникает, однако следующий вопрос: почему Эмин не подумал об этом «лучшем методе» будучи в Англии, не подумал об этом, когда решился предпринять свое длинное и утомитель­ное путешествие, не думал о нем даже в первые семь недель своего пребывания в Эчмиадзине? Единственно возможное объ­яснение заключается в том, что именно здесь, в Эчмиадзине, он получил какие-то сведения, натолкнувшие его на эту мысль и по­будившие  его  изменить свои  первоначальные  намерения.

Эмин приехал в Эчмиадзин в момент, когда Теймураз от­правился в Россию и когда Акоп готовился выступить со своим посланием к «русскому императору». Уже до этого, будучи в Анг­лии, Эмин интересовался великой северной державой; Петр I был, как мы видели, одним из его самых любимых героев, на пример которого он ссылался в первом же своем письме Ирак­лию. Разочаровавшись в возможности добиться поддержки своих планов со стороны английской дипломатии, он решил отправить­ся в Армению, а затем к грузинскому царю, чтобы там на месте попытаться осуществить свои мечты. По дороге он с увлечени­ем  вел  пропаганду среди  местного  армянского населения,  затем [64] строил планы о своей поездке в Карабах и в Грузию. Но в Эчмиадзине он ближе познакомился с реальной обстановкой в За­кавказье. Именно здесь он со всей конкретной реальностью по­нял то, о чем раньше лишь смутно догадывался в далекой Анг­лии—что помощь могущественного русского государства явля­ется необходимой предпосылкой освобождения армян от рабст­ва и угнетения, что даже помощь соседей Грузии в этом деле может быть обеспечена лишь в случае поддержки и покровитель­ства России.

Беседовал ли Эмин на эти темы с самим католикосом, ко­торый как будто, был осведомлен о его намерениях, мы не знаем. Но зато мы имеем точные сведения, от кого он узнал о поездке Теймураза в Петербург. За три дня до своего отъезда из Эчмиадзина он написал новое письмо Ираклию, помеченное апрелем 1760 г., из которого мы узнаем, что вручено оно было им тби­лисскому армянскому епископу Захарию, который должен был вскоре выехать назад в Тбилиси и обещал передать это письмо царю[43]. Что тбилисский епископ Захарий действительно приез­жал в то время в Эчмиадзин, мы знаем из послания Акопа Ира­клию, в котором католикос благодарил царя, что тот в письме, пересланном через Захария, предупредил его о предстоящем на­шествии лезгин[44]. Более чем вероятно, что именно Захарий и был посредником в переговорах с католикосом по поводу обра­щения к русскому правительству, в связи с поездкой Теймураза. Во всяком случае тбилисский епископ виделся с Эмином и сооб­щил ему о поездке картлийского царя: об этом Эмин сам писал впоследствии Нортумберленду[45].

Более того, как мы узнаем из письма Эмина русскому пос­лу в Лондоне князю· Голицыну, написанному год спустя, именно с этим Захарием и думал он сперва отправиться в Грузию к Ираклию,  пока  внезапно  не  изменил  свое  намерение.  «Я   гото-[66]вился тогда, читаем мы в этом письме, отправиться с тифлис­ским епископом Захарием к принцу Ираклию; но поскольку мне не хватало денег, из-за непредвиденных происшествий, я был вынужден, против моей воли, возвратиться в Англию, куда я прибыл в прошлом мае»[46].

В своей автобиографии Эмин также ссылается на недоста­ток денежных средств, как на одну из причин, побудивших его вернуться в Англию, вместо того, чтобы продолжить свой путь в Тбилиси. Мы не знаем, какие «непредвиденные происшествия» столь резко изменили его материальное положение, что он не смог поехать в Грузию, хотя и имел достаточно денег, чтобы пред­принять дорогостоящий обратный путь в Англию. Но он приво­дит и другое, более правдоподобное, объяснение своего поступка: он решил, что не имеет смысла ехать к Ираклию без рекомен­даций, которыми намерен был заручиться в России. Очевидно узнав о поездке Теймураза в Петербург, он решил последовать его примеру и отправиться в Россию, чтобы оттуда прибыть в Грузию, заручившись предварительно поддержкой со стороны русского правительства.

Не станем подробно описывать обратный путь Эмина. Ука­жем лишь, что и теперь он не упускал случая внушать своим соотечественникам «принципы чести».

Путь до Александретты, вместе с продолжительными оста­новками, занял несколько месяцев, а морское путешествие на суд­не, принадлежавшем английской Левантийской компании—три с половиной месяца. Таким образом, Эмин вернулся в Англию лишь в 1761 г., причем вынужден был, кроме того пройти дли­тельный карантин. Из его письма к Монтегю от 5 мая того же года[47] мы узнаем, что в это время он находился еще на судне и не мог сойти на берег из-за карантина. Эмин прибыл, следо­вательно, назад в Лондон не раньше мая 1761 г.[48], что подтверж­дается и его письмом Голицыну, в котором он говорил о своем возвращении в Англию «в прошлом мае».[67]

 

[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

© 2007, Библиотека «Вѣхи»