[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

_{а.р.иоаннисян}

 _{ИОСИФ ЭМИН}

ՀՈՎՍԵՓ ԷՄԻՆ

 ГЛАВА  ТРЕТЬЯ

В РОССИИ

I

Несколько месяцев, проведенных Эмином в Лондоне, были посвящены приготовлениям к поездке в Россию. О его жизни в этот период мы имеем очень мало сведений. До нас дошло его краткое письмо к Монтегю, написанное 7 июля 1761 г.[1] Из этой записки мы узнаем, что он по-прежнему посещал своих англий­ских друзей; интересно также отметить, что он имел встречи с какими-то армянами: он писал, что у него назначено свидание с одним соотечественником. До нас дошло также письмо Эмина к одному из своих покровителей[2], в котором он оправдывался в постигшей его неудаче, указывая, в качестве положительного результата своего путешествия, на приобретенный им опыт и знание страны (т. е. Армении) и протестовал против недовер­чивого отношения к его рассказам, как к арабским сказкам. В своей автобиографии он также сообщает, что многие его дру­зья с трудом верили, что он доехал хотя бы до Александретты; помогло лишь письмо Росселя из Алеппо, подтвердившее прав­дивость его рассказа.

Отправиться в Россию оказалось не так просто. Нужно бы­ло заручиться не только паспортом, но и соответствующими ре­комендациями к русским государственным деятелям и влиятель­ным лицам в Петербурге. В этом Эмину опять помогли его анг­лийские друзья. Монтегю раздобыла для него рекомендательное письмо от графа Бата к английскому послу в России Кейту. Архиепископ кентерберийский, воспитатель его приятельницы мисс Тальбот, написал письмо капеллану английской церкви в Петербурге Дюмареску. Его друг Моисей рекомендовал его сво-[68]ему родственнику и однофамильцу-придворному врачу импера­трицы Елизаветы.

Наиболее интересным является для нас лицо, доставшее Эмнну паспорт на въезд в Россию. То был Джонас Хенвей, ком­мерсант, путешественник, а впоследствии известный филантроп[3], совершивший в сороковых годах поездку в Иран и опублико­вавший описание своего путешествия. Во втором томе работы Хенвея мы находим исторический обзор политических событий в Иране и, между прочим, довольно подробное описание посоль­ства в Персию Исраэля Ори. Можно поэтому легко представить себе, как он был поражен, встретив в Лондоне другого армя­нина, также поставившего перед собой целью восстановление независимого армянского государства. Несмотря на свои непри­язненные отзывы об армянах—конкурентах английских торгов­цев на Ближнем Востоке, с Эмином у него, видимо, установи­лись столь дружественные отношения, что именно он и оказал ему самую существенную услугу. Через русского посла князя Голицына, которому Эмин был представлен еще за два года до этого леди Ярмут, он раздобыл для него паспорт на въезд в Россию.

В архиве Воронцовых, находящимся в настоящее время сре­ди прочих архивных фондов в Ленинградском отделении Ин­ститута истории Академии наук СССР, сохранилось три докумен­та на французском языке, относящихся к поездке Эмина в Рос­сию. Это французский перевод письма Эмина Голицыну от 1 сен­тября 1761 г., рекомендательное письмо Голицына канцлеру М. И. Воронцову от 4 сентября и письмо Воронцова Голицыну от 23 ноября того же года[4]. [69]

В своем письме Голицыну[5] Эмин выражал благодарность за оказанный ему радушный прием. Следовательно, чтобы за­ручиться паспортом на въезд в Россию и рекомендациями рус­ского посла Эмин, действуя через Хенвея, добился личного сви­дания с Голицыным. Выполняя пожелание последнего, он далее в своем письме кратко излагал историю своей жизни. «В своем детстве, указывал он, мой дед, мой отец и мои родственники внушили мне благородные идеи о патриотизме». Описывая свой приезд в Англию, вызванный страстным желанием знания, и мытарства, которые на первых порах ему пришлось там претер­петь, он писал: «Я надеюсь, что это не повредит мне в ваших глазах если я скажу, что я страдал лишь из любви к моим го­нимым соотечественникам-армянам». Он выражал радость, что во время начавшейся в Европе войны, в которой он принял уча­стие, ему не довелось сражаться «против непобедимых русских, император и государь которых Петр первый был отцом и по­кровителем моих гонимых соотечественников-армян». Рассказав далее о своем путешествии в Армению и возвращении в Англию, он в заключение писал: «Мое намерение остается прежним..., а именно отправиться с рекомендацией Вашего превосходительст­ва в Санкт-Петербург, чтобы быть представленным Тамраз Мир­зе (Теймуразу.—А. И.), с тем, чтобы он послал меня к своему сыну грузинскому принцу Ираклию в Тифлис, дабы мне выпало счастье служить у этого знаменитого и прославленного вождя, и иметь удовольствие и честь сражаться за христианскую веру и за свободу моих соотечественников. Смею льстить себя надеж­дой, что Ваше превосходительство, имея доказательство моей честности и моих христианских принципов, не откажет мне в своем покровительстве, дав мне рекомендательные письма, с тем, чтобы я имел возможность выполнить свое намерение, за что я буду глубоко признателен всю мою жизнь».

Четыре дня спустя Голицын написал специальное письмо М. И. Воронцову[6], в котором рекомендовал ему Эмина. Письмо это интересно прежде всего тем, что свидетельствует о высокой оценке Эмина как незаурядной личности, о той репутации храб­рости, одаренности и честности, которую приобрел он за время пребывания в Англии. «Я счел необходимым написать Вашему превосходительству настоящее письмо, чтобы представить человека в некотором роде необыкновенного. Он армянин, ро­дившийся  в  Персии,  и зовут его Иосиф  Эмин.  Французский пе-[70]ревод его письма, написанного на английском языке, которым он владеет в совершенстве, и которое я решаюсь приложить к на­стоящему письму, достаточно осведомит Ваше превосходитель­ство, какого рода этот человек и какова цель, которую он ста­вит перед собой отправляясь в Россию». Голицын далее указы­вал, что Эмин добился внимания и покровительства со стороны ряда близких к английскому двору лиц, в том числе графа Нор­тумберленда и графа Бата, которые специально рекомендовали его и рассказали ему о нем много хорошего. Говоря о намере­нии Эмина поступить на службу к Ираклию, чтобы бороться против врагов своих соотечественников, Голицын далее писал: «Я должен предоставить просвещенному суждению Вашего пре­восходительства решить, в какой форме будет уместно оказать ему содействие в его намерениях. Его храбрость, его необычай­ное дарование (son génie extraordinaire), его честность здесь об-щепризнаны и кроме того считают, что он приобрел опыт в воен­ном искусстве. Поэтому его можно было бы даже с пользой принять на службу ее величества,—тем более, что он по-види­мому обладает полезными знаниями относительно Оттоманской империи к имеет много связей среди христиан, своих соотечественников — в том случае если возникнут препятствия, чтобы послать его к принцу Ираклию, хотя, по-видимому, у него нет дру­гого желания, кроме этого, и если он не сумеет его осуществить, то он намерен вернуться в эту страну». Итак, Голицын рекомен­довал не только принять Эмина и оказать ему содействие, но и по возможности использовать его на  русской службе.

Паспорт, выданный Голициным Эмину, сохранился в архи­ве Коллегии иностранных дел. Паспорт этот, подписанный самим Голицыным, помечен 24 августа—4 сентября 1761 г. Текст его гласит, «что показатель сего Иосиф Эмин армянин, по требо­ванию от меня сего пашпорта, отправляется отсюда в Россию в столичный город Санкт-Петербург на корабле для исправления там своих партикулярных дел, чего ради снабдив сим пашпор-том, всех во областях ея императорского величества всероссий­ской учрежденных везде по заставам господ командиров прошу не токмо свободно и без всякого задержания вышеупомянутого Иосифа Эмина с имением в проезде его до Санкт-Петербурга соблаговолить пропускать, но и в случае нужды ему всякое вспо­можение чинить»[7].

Нортумберленд вручил Эмину сто фунтов стерлингов и обе­щал  пересылать  по сто фунтов ежегодно  в  течение двух после-[71]дующих лет. Монтегю и другие его покровительницы подарили ему шестьдесят фунтов. Когда все приготовления были закон­чены, Эмин, распростившись с друзьями, отправился в путь.

Переезд по морю в Ригу оказался очень трудным, из-за штор­мов на Балтике. Дальнейший путь Эмпна, после прибытия его на русскую территорию, мы можем проследить по отметкам, сделанным на его паспорте. 11 (22) октября его паспорт был зарегистрирован в лифляндской генерал-губернаторской канце­лярии, 21 октября (1 ноября) предъявлять в Дерите, 25 октября (5 ноября) в Нарве[8].

По прибытии в Петербург Эмин сразу отправился к капел­лану английской церкви Дюмареску, к которому имел рекомен­дательное письмо от архиепископа Кентерберийского. Дюмареск принял его очень любезно и даже предоставил комнату у себя в доме. Другие рекомендательные письма ввели Эмина к докто­ру Монсею, а также к английскому послу Кейту. Наконец, че­рез несколько дней состоялась его встреча с русским канцлером графом Воронцовым.

Михаил Илларионович Воронцов стал канцлером лишь в 1758 г. после падения его соперника Бестужева. Но он был в то время уже старым и опытным государственным деятелем. Один из близких Елизавете людей, участник переворота 1741 г., же­натый на родственнице императрицы, он вскоре, в 1744 г., был назначен вице-канцлером и занял прочное место в государствен­ном аппарате елизаветинской империи. Даже временная немилость, в связи с делом Лестока, оказалась не в состоянии надолго по­колебать его положение. В исторической литературе оценка лич-[72]
ности Воронцова и его государственной деятельности всегда вы­зывала споры. Воронцов не принадлежал, конечно, к плеяде крупнейших дипломатов своего времени. Но чиновник он был аккуратный и добросовестный и человек патриотически настро­енный, искренне стремившийся к благу и могуществу России. Противник немецкого засилия и немецкой ориентации, он содей­ствовал вступлению России в семилетнюю войну.

О приезде Эмина и его намерениях канцлер узнал из пись­ма русского посла в Лондоне Голицына, полученного им (как видно из соответствующей пометки) 10 ноября. Голицын был близким ему человеком и пользовался его расположением. Как раз в это время, прося о собственной отставке, он ходатайство­вал перед императрицей о назначении Голицына вице-канцле­ром[9]. Именно письмо Голицына и побудило, несомненно, Ворон­цова обратить внимание на Эмина, так как одни английские ре­комендации вряд ли могли в то время иметь решающее значе­ние[10].

По желанию Воронцова встреча между ним и Эмином прои­зошла у него на дому. Эмин явился к нему в сопровождении английского посла Кейта, доктора Монсея и Дюмареска. В ав­тобиографии он излагает довольно подробно свою беседу с рус­ским канцлером, во время которой роль переводчика выполнял Дюмареск.

Сославшись на письмо Голицына, Воронцов задал ему во­прос—на что он рассчитывает, намереваясь ехать на службу к Ираклию, если последний настолько беден и слаб, что его отец Теймураз вынужден был даже приехать в Петербург просить о помощи деньгами и войсками? В ответ на это Эмин указал, что Грузия вовсе не такая бедная страна, наоборот, она одна из бо-[73]татейших стран по своим природным ресурсам; там производятся, два ценных предмета торговли—шелк и хлопок, там изобилие съестных припасов и вина; при европейском управлении эта стра­на могла бы процветать, быть счастливой и независимой; армя­не также могли бы присоединиться к грузинам для изгнания из своей страны магометан. Ведь те же грузины, попавшие в ту­рецкое рабство, часто возвышаются и становятся пашами и ве­ликими везирами; ведь те же армяне становятся придворными банкирами в Константинополе и богачами в Индии; ведь сам же он, приехавший в Англию босым, стал теперь достойным вни­мания канцлера; почему же армяне и грузины не могут быть столь же предприимчивыми в своей собственной стране?

Эта импровизированная речь произвела на Воронцова бла­гоприятное впечатление и, обращаясь к доктору Монсею, он сказал по-русски: «Право, очень хорошо говорил вот этот доб­рый человек»[11]. Затем он распорядился послать за царем Тей­муразом и попросить последнего приехать к нему.

Картлийский царь находился в Петербурге уже около года. В русской столице он был принят с подобающими почестями и жил со своей свитой за счет русского правительства на положе­нии прибывшего с официальным визитом иностранного государя. Из «камерфурьерских журналов» за 1761 г. мы узнаем, что Тей­мураз имел аудиенцию у Елизаветы, был представлен наследни­ку, великому князю Петру Федоровичу и великой княгине Ека­терине, присутствовал на придворных торжествах, спектаклях, свадьбах[12].

Когда он прибыл к Воронцову, последний представил ему Эмина, рекомендуя использовать его в Грузии. Теймураз, спер­ва удивленный, поблагодарил затем канцлера и выразил надеж­ду, что его сын Ираклий послушает его совета и будет действо­вать совместно с Эмином. Во время обеда, который был вскоре подан, царь сидел между Воронцовым и Кейтом; английский по­сол на французском языке рассказывал канцлеру о жизни Эми­на, а тот через грузинского переводчика давал  пояснения царю. [74]

После обеда Теймураз отвез Эмина к себе домой. Во время двухчасовой беседы он всячески ободрял его, выражая надежду, что армяне вскоре объединятся с грузинами, дабы окончательно сбросить с себя иноземное иго.

Это свидание Эмина с русским канцлером и грузинским царем не было последним. По его словам, он после этого каждый день ходил к Теймуразу и несколько раз обедал с ним у канцлера. Никаких подробностей об этих новых встречах и имевших место беседах он, однако, не сообщает.

О впечатлении, произведенном Эмином на Воронцова, мы знаем из ответного письма последнего Голицыну от 23 ноября 1761 г.[13] «История человека, которого Вы мне рекомендовали, писал он, на самом деле достаточно необычайна, но его намере­ния кажутся мне немного химеричными. Я прошу Вас, однако, быть твердо убежденным, что следуя Вашей рекомендации, я окажу ему содействие в том, что зависит от меня. Я представил его принцу Грузии, который его очень хорошо принял и который возьмет его с собой; он будет служить у принца, его сына, и смо­жет тогда проявить свой талант и свое умение. Таким образом, я считаю, что он преуспел во всем, на что он мог рассчитывать, приехав сюда. Я желаю, чтобы он был столь же удачливым и в остальном». В заключение канцлер обещал сообщать Голицыну новости об Эмине, по мере их поступления.

Письмо Воронцова подтверждает рассказ Эмина о радуш­ном приеме, оказанном ему русским канцлером, познакомившем его с картлинским царем, намеревавшегося взять его с собой в Грузию. Хотя Воронцов и характеризовал намерения Эмина как несколько химерические, он не только не хотел им препятство­вать, а, наоборот, готов был оказать ему возможное содействие.

Отправляясь в Петербург, Эмин, несомненно, имел в виду добиться свидания и с самой императрицей. Но это ему не уда­лось. Елизавета умирала. Уже с начала года распространялись слухи о ее болезненном состоянии. В этот последний год своей жизни она почти не выходила, часто оставалась в постели. 17 ноября у нее был лихорадочный приступ, после которого насту­пило некоторое улучшение. Но уже 12 декабря ей стало опять плохо. Тщетно придворные врачи—Монсей, Шиллинг и Круз— отворачивали кровь и принимали все меры, доступные тогдашней медицине. Дни императрицы были уже сочтены[14]. [75]

Доктор Монсей, постоянно хлопотавший у постели умираю­щей, сообщил, однако, своему новому знакомому, что Елизавета узнав о приезде Эмина в Петербург, выразила сочувствие его планам, обещала свое покровительство и очень тепло отозвалась об армянах, как о честном и преданном народе, напомнив при этом о благожелательном отношении к ним своего отца—Петра I.

Дюмареск, у которого он жил, в свою очередь рассказал Эмину, что он говорил о нем и его намерениях с великой княги­ней Екатериной. Будущая русская императрица уже тогда вы­сказала мнение, что наличие армянского государства имело бы большое значение для Российской империи, особенно в случае войны с Турцией, и что армяне, являясь трудолюбивой нацией, могли бы еще больше преуспевать и стать свободным и процве­тающим народом.

II

Елизавета скончалась 25 декабря 1761 г. или 5 января 1762 г. по новоому стилю. Как раз в эти дни Теймураз собирался вые­хать из Петербурга на родину. Об этом мы узнаем из доклада Воронцова новому императору от 27 декабря. В числе «пред­ставлений», сделанных им Петру III с ходатайством о наложе­нии соответствующих резолюций, мы находим, между прочим, и следующее: «об отпуске Грузинского владетеля в отечество его, о чем он неоднократно уже просил; об учинении ему обна­деживания о высочайшей его императорского величества про­текции как к нему самому, так сыну и народу его...»[15].

Но Теймуразу не довелось вновь увидеть родную страну. Через две недели—8 (19) января—он скончался в Петербурге[16]. Это было большой неудачей для Эмина, рассчитывавшего на помощь и покровительство картлийского царя, с которым у него установились такие хорошие отношения.

Поскольку новый император был известен как любитель военных, то английские друзья дали было Эмину совет по­ступить на русскую службу, что по их мнению могло открыть перед ним заманчивые перспективы. Но тот оставался непре­клонным; он думал не о личной карьере, а об освобождении своего народа и хотел поэтому, во что бы то ни стало, ехать в Грузию и Армению. До нас дошло его письмо из Петербурга Лильтону от января   1762 г.[17], в  котором он, в связи со своими [76] планами, просил дать ему совет, как оберегать и защищать стра­ну против воинственной нации, как наладить финансы в такой совершенно разоренной стране, не имеющей никаких доходов, каким образом приучить народ к трудолюбию. Как видим, мысль о поездке в Закавказье не покидала его ни на минуту.

В архиве Коллегии иностранных дел сохранилось дело о выдаче Эмину паспорта на выезд из России на Кавказ[18]. Мы на­ходим в этом «деле» прежде всего прошение Эмина от февраля 1762 г. (день не указан), поданное им на имя Петра III. Проше­ние это написал для него некий «бывшей в Берг-коллегии кан­целярист Петр Попов»—очевидно, из тех армян, с которыми он познакомился в Петербурге. На документе имеется собст­венноручная подпись Эмина на армянском языке. В прошении, в котором он назван купцом «персидского города Амадана», го­ворится о его прибытии из Англии «в прошлом 1761 году для купечества» с паспортом от Голицына и его желании «отсюда ехать возвратно во отечество свое в Персию через Астрахань и Кизляр», в связи с чем он просит выдать ему надлежащий пас­порт, указывая, что об его отъезде «напечатано в здешних ведо­мостях».

Действительно, в трех номерах «Санкт-Петербургских но­востей» от 12, 15 и 19 февраля 1762 г. мы находим следующее объявление, обязательное в то время для всех желавших полу­чить разрешение на выезд из Российской империи: «Имеющие долги на отъезжающих отсюда армянине Иосифе Эмине да грузинском армянине же Папе Хатове, сыскать их могут на Адмиралтейской стороне близ Галерного двора в доме англий­ского пастора Думареска»[19].

Далее, в «деле» Эмина имеется черновик указа о выдаче ему паспорта, окончательный текст которого мы находим в про­токолах публичной экспедиции Коллегии иностранных дел. Указ этот, помеченный 22 февраля, подписан Воронцовым и чинами коллегии[20]. До нас дошел также черновик самого паспорта, вы­данного Эмину. В нем объявлялось «кому о том ведать надле­жит, что показатель сего персидского города Амадана купец ар­мянин Иосиф Эмин отпущен из России во отечество его в Пер­сию  через  Астрахань  и  Кизляр  и  имеет прежде выезда отсюда [77] явиться с сим здесь в главной полицмейстерской канцелярии во свидетельство того отпуска и для свободного проезда»²¹.

Получив, однако, этот паспорт и выяснив, что он назван в нем купцом. Эмин вновь обратился в Коллегию иностранных дел. Об этом мы узнаем из следующей записи, которую находим в его «деле»: «1762-го февраля 27 день в Коллегии иностранных дел армянин Иосиф Эмин сказал, что в данном ему из оной Кол­легии 22-го числа сего ж февраля к отъезду его отсюда в Пер­сию паспорте, написан он с поданного от него во оной коллегии прошения купцом, а он беков сын, а не купец, почему и в пас­порте чрезвычайного посланника князя Голицына, с которым он из Англии сюда приехал, написан он токмо армянином, а с чего он в означенном прошении его именован купцом того он не зна­ет и купцом не сказывался, а учинено оное ошибкою писца, ко­торой ему Эмину прошение писал, ибо он Эмин российской гра­моте не знает, и просит, чтоб ему паспорт дать вновь не именуя его во оном купцом».

Эта просьба Эмина была уважена. 28 февраля был  подпи­сан указ о выдаче ему нового паспорта[21].

При содействии Воронцова Эмин получил не только необхо­димый ему пропуск для поездки на Кавказ, но и специальное рекомендательное письмо на имя грузинского царя Ир[22]аклия. Подлинник этого письма, подписанного Воронцовым, до нас, к сожалению, не дошел. Мы знаем о его содержании лишь из изло­жения самого Эмина, сообщающего, что письмо было написано по-русски и переведено для него на английский язык Дюмареском. Воронцов писал о желании Эмина поступить на службу к Ираклию и сообщал о намерении покойного царя Теймураза взять его с собой в Грузию. В заключение он просил, в случае недовольства Эмином или разногласий с ним отпустить его назад в Россию, с тем, чтобы  можно   было   использовать его на русской службе[23].

Доброжелательное отношение Воронцова к Эмину объясня­лось, вопреки мнению последнего, не только личной симпатией к нему канцлера и даже не традиционным благожелательным отношением Коллегии иностранных дел к армянам вообще[24], а интересами русской внешней политики. [78]

Как раз в это время Воронцов, в связи с вступлением на пре­стол Петра III, написал 23 января 1762 г. для нового императо­ра «мемориал», содержавший «краткое описание системы евро­пейской и обязательств принятых Россией с союзными ей ныне дворами», к которому были приложены шесть отдельных «арти­кулов», в том числе посвященные Персии и Порте Оттоман­ской[25].

Записка о Персии отмечала безвластие и смуты в этой стра­не и ущерб от этого для русской торговли[26]. В докладе же об Османской империи канцлер указывал, что хотя Турция не име­ет теперь общих границ с Россией, за исключением вассально­го Крыма, «однако и ныне может вредить России по многим консидерациям»—и через тех же крымских ханов, и по польским де­лам, и используя смуты в Персидском государстве для своего распространения в сторону Каспийского моря, «понеже в таком случае не трудно им будет не токмо заведенный на том море российский торг испровергнуть, но и очистить себе путь во внут­ренние пределы российские».

Указывая на эти опасности со стороны Турции, Воронцов рекомендовал не ограничиваться лишь оборонительной тактикой. Наоборот, в своей докладной записке он набрасывал широкие планы русской экспансии на Восток: «А на будущее время для России желать надобно, чтоб приобретением полуострова Крыма или Донского устья, или какого-нибудь места удобного к содер­жанию флота на Черном море, доставить себе на оном твердое основание и тем азиятские и другия ближние к тому морю ев­ропейские области Порты Оттоманской також город Констан­тинополь, и вообще турок и татар, содержать в страхе и под законами, а тамошнюю коммерцию обратить в свою пользу, и оную  распространить  с полуденной стороны Европы».

Развивая все эти планы и заявляя, что, несмотря на мирный трактат 1739 г., «на добрую веру и совесть турков полагаться не можно»—канцлер ссылался как на положительный фактор на австро-русский союз против Турции, заключенный еще в 1746 г. и возобновленный в  1761 г. Но, одновременно, он указы-[79]вал, что после срытия азовских укреплений Россия туркам не­посредственно угрожать не может, «кроме того, что по едино­верию с разными в турецком подданстве находящимися народа­ми, которые составляют большую и знатнейшую часть турецко­го владения в Европе и к России оказывают себя усердными и благонамеренными, может она, в случае нужды, тайною или яв-ною им помощию, турецкий двор беспокоить и приводить в за­боту»[27].

Как бы ни оценивать деятельность Воронцова и его личные способности, как государственного деятеля, несомненно, что в восточном вопросе он предвосхищал те стремления и тенденции русской политики, которые нашли столь яркое проявление в екатерининскую эпоху. Это относится, в частности, к его наме­рениям использовать освободительные движения христианских народов, находившихся под турецким игом. В этом направлении предпринимались уже вполне реальные шаги. Еще в конце цар­ствования Елизаветы в Черногорию был направлен в этих целях русский агент некий Пучков[28].

Кавказ также не мог не привлекать внимания русской дип­ломатии, особенно вследствие иранских неурядиц, опасности распространения турецкого влияния в сторону Каспийского мо­ря и интересов русской торговли, на которые ссылался Ворон­цов. Именно поэтому последний и рекомендовал новому импера­тору учинить «обнадеживание» Теймуразу «о высочайшей его императорского величества протекции, как к нему самому, так сыну и народу его». Именно поэтому он и отнесся столь благо­желательно к Эмину и его планам, даже не считая их вполне реальными. Освободительные идеи Эмина отнюдь не шли в раз­рез с интересами русской восточной политики.

III

Заручившись паспортом и рекомендательным письмом канц­лера, Эмин в марте 1762 г. выехал из русской столицы. Через Москву он отправился в Астрахань. Там ему пришлось задераться довольно долго из-за снежных завалов в кавказских го­рах, которые могли помешать его дальнейшему путешествию. Ввиду этого он счел необходимым отправить из Астрахани пос­ланца с письмами к карабахским меликам и царю Ираклию. Здесь же он узнал о государственном перевороте и низложении Петра III.[80]

Наконец, видимо, в конце июля или в начале августа, он вые­хал в Кизляр[29]. Ехал он, однако, не один. В Астрахани он наб­рал отряд из тридцати молодых армян, которые «со своим ору­жием и своими конями» присоединились к нему и отправились вместе с ним. Его въезд в Кизляр 9 августа оказался очень торжественным. По его словам, чуть ли не около трехсот мест­ных армян, услышав о его приезде, выехали к нему навстречу за две мили от города. К ним из любопытства присоединились пятьсот-шестьсот терских «татар». И со всей этой кавалькадой, вооруженных и невооруженных всадников он въехал в Кизляр, где его приветствовали возгласами:  «вот едет принц Армении».

В шестидесятых годах XVIII столетия маленький погранич­ный укрепленный город Кизляр играл очень большую роль как русский форпост на Кавказе. При основанной в 1735 г. крепо­сти были поселены как казаки терского войска, так и терские и казанские татары, грузины и армяне. В кизлярской крепости содержались также заложники-аманаты от кавказских горских племен, в целях предотвращения их набегов на русские владения. Кизлярские коменданты, подчиненные астраханскому губернатору, являлись, фактически, правителями всей погранич­ной зоны. Им подчинялись как стоявшие в самом Кизляре вой­ска, так и другие пограничные посты[30]. Сношения не только с горскими племенами, но и с Грузией, Закавказьем и Ираном шли, обычно, через Кизляр.

Что представлял собой в ту пору этот пограничный город, мы знаем из описания русского академика Гюльденштета, посе­тившего его через несколько лет после Эмина. По словам Гюль­денштета это поселение состояло в то время из следующих че­тырех районов: крепости (построенной на левом берегу Терека на открытом месте), в которой помещались лишь официальные учреждения и казармы гарнизона; солдатской слободы в не­скольких стах шагах от крепости; собственно города с целым рядом кварталов, в том числе армянским, который по-русски назывался  «армянской  слободой»,  и,  наконец,  района  виноград-[81]ников и садов к северо-западу от реки Кизлярки с домами при них[31].

Армяне составляли в Кизляре значительную часть населе­ния. В их руках была сосредоточена вся торговля. Именно ар­мяне развели в районе Кизляра сады и виноградники. На базе виноградарства развилось также и виноделие. Русское прави­тельство неоднократно удовлетворяло просьбы кизлярских армян о свободном вывозе вина в Астрахань. Большие заслуги имели также кизлярские армяне в развитии шелководства как в самом городе, так и в других районах Северного Кавказа[32].

Эти кизлярские армяне, среди которых распространились уже слухи об Эмине, и приняли его столь торжественно. Но эта торжественная встреча лишь повредила ему. Его въезд в Кизляр в сопровождении нескольких сот человек, в том числе и собст­венного вооруженного отряда, не на шутку испугал тамошнего коменданта. Эмин называет его генерал Stupition. To был гене­рал-майор Алексей Ступишин. Увидя приближающуюся каваль­каду, Ступишин счел даже необходимым поднять мост крепости, опасаясь, очевидно, нападения. Узнав, наконец, в чем дело, он послал сказать Эмину, чтобы тот остановился в доме местного армянского старшины.

На следующий день Эмнн и комендант обменялись визита­ми. Однако, паспорт, который предъявил столь необычный армян­ский путешественник, еще более усилил подозрения Ступишина. Дело в том, что паспорт этот был выдан от имени только что свергнутого императора Петра III. Естественно, поэтому, что ко­мендант не мог считать его теперь действительным. Кроме того, его пугали и рассказы Эмина о пребывании в Англии и уча­стии в семилетней войне и то, что он выдавал себя за армянско­го принца. Поэтому на четвертый день он явился с солдатами и под предлогом его охраны, поставил стражу перед его домом, т. е. фактически его арестовал. Эмину пришлось расстаться со  своим маленьким отрядом. Он велел своим людям ехать в Тби­лиси, предложив дожидаться его там до будущего года. «Бед­ные парни, пишет он, уехали почти убитые горем». Они поки­нули, однако, Кизляр лишь после отъезда оттуда Эмина, который был отправлен Ступишнным назад в Астрахань.

В   «Дневной  записке»   Коллегии   иностранных  дел,  где  при­водилось содержание всех  входящих и  исходящих бумаг, сохра-[82]нилась краткая запись этого донесения кизлярского коменданта от 14 августа 1762 г. Ступишин доносил, что «армянин Иосиф Эмин, по отъезде из Санкт-Петербурга, с данным из Коллегии паспортом приехав в Кизляр, начал себя именовать принцом своей земли, по неимению же на то доказательств, отправлен для разсмотрения к астраханскому губернатору, которой реша такое об нем сумнительство, отпустит уже во свояси»[33]. Во вто­ром донесении в Коллегию иностранных дел от 16 сентября Сту­пишин вновь сообщал, что «бывший тамо для проезда в Персию армянин Эмин найден в подозрении и отправлен от него под прис­мотром в Астрахань, о чем в оную коллегию от 14-го августа чрез астраханского губернатора подробно донесено, в что при­сланным к нему от помянутого губернатора сообщением знать дано, что он Эмин в бытность в Астрахане некоторыми армяна­ми признан наследным принцом»[34]. Очевидно, это последнее об­стоятельство и оказало решающее влияние на астраханского гу­бернатора Неронова, который решил отправить его с конвой­ным в Москву.

Но теперь Эмин и сам не хотел настаивать на своем немед­ленном возвращении в Кизляр. В Петербурге он рассчитывал пополнить свои довольно скудные средства, так как за время своего путешествия он очень истратился. Он не мог также не по­нимать, что независимо от противодействия Ступишина, в его интересах было заручиться соответствующими документами от имени новой императрицы, державшей теперь в своих руках бразды правления.                                

6 сентября Эмин выехал из Астрахани и, благополучно со­вершив в обществе конвойного весь обратный путь, прибыл в Москву. Поскольку первое донесение Ступишина от 14 августа вез этот конвойный, а зарегистрировано оно было в Москве в Коллегии иностранных дел 21 сентября, то, следовательно, Эмин вернулся туда не позже этого числа.[83]

Продолжать дальнейший путь до Петербурга оказалось из­лишним. Новая императрица только что прибыла в Москву на коронационные торжества. Екатерина выехала в Москву 1 сен­тября и совершила торжественный въезд в город 13-го; коро­нация имела место 22-го, а торжества продолжались до 29 сен­тября[35]. Вместе с императрицей, которая после коронации ос­талась в Москве несколько месяцев (до июня 1763 г.), туда пе­реехали двор, Сенат, правительственные учреждения и высшие должностные лица. Переехала временно в Москву и Коллегия иностранных дел вместе с дипломатическим корпусом. В Москве находился и сам Воронцов.

Вскоре по приезде Эмин в сопровождении своего конвойно­го, отправился к канцлеру. Тот был очень удивлен увидев его в Москве. Прочтя донесение Ступишина, он не мог скрыть свое недовольство, тотчас же выпроводил солдата, а Эмину сказал, чтобы он шел домой и был вполне спокоен.

Недальновидный поступок кизлярского команданта не мог не вызвать гнева канцлера. Покровительство, оказанное им Эми­ну, вытекало из государственных интересов, чего не мог уяснить себе генерал Ступишин[36]. Между тем за истекшие месяцы поло­жение нисколько не изменилось. Новая императрица была да­же более склонна к активной восточной политике в духе заве­тов Петра I, чем ее неудачливый супруг. Отношения с Турцией, в связи с попытками прусской дипломатии побудить турок и крымских татар выступить против Австрии, становились все бо­лее напряженным. В своей докладной записке от 30 июля, в от­вет на вопросы Екатерины, Воронцов прямо говорил о возмож­ности «новой с турками войны», в случае их нападения на Вен­грию[37]. Рескриптом от 21 июля резиденту в Константинополе Обрезкову предписывалось сделать по этому поводу серьезное предупреждение Порте и указать, что Россия будет «вспомощест­вовать венскому двору против ея»[38]. У канцлера, следовательно, [84] не могло быть никаких оснований пересматривать свое решение о содействии поездке Эмина на Кавказ. Наоборот, на этот раз он захотел даже придать этому делу более официальный харак­тер.

Через несколько дней Эмин был вызван в Коллегию ино­странных дел. Войдя в зал заседания, он застал там, кроме Во­ронцова и переводчика, также своего старого знакомого, бывше­го русского посла в Лондоне, князя Голицына, назначенного не­задолго до этого вице-канцлером. Начался официальный допрос, продолжавшийся почти три часа.

О содержании этого допроса мы знаем лишь со слов самого Эмина[39]. Сначала он подробно изложил свои планы и намере­ния. Выслушав его заявления, Воронцов и Голицын обратились к нему с вопросом—не является ли он потомком какого-нибудь древнего княжеского рода Армении? Вопрос этот, в связи с до­несением Ступишина, обвинявшего Эмина в провозглашении се­бя «армянским принцем», был вполне понятным. В ответ он ска­зал, что просит прощения, если не отрицал этого, так как прин­цем является тот, кто действует как принц, но что настоящего принца нельзя найти среди нации, около шестисот лет подвласт­ной магометанам.

Далее ему было сделано предложение остаться в России на русской службе. На это он ответил, что он оставил Индию и от­правился в Европу лишь с целью помочь своим несчастным со­отечественникам. Он является тем армянином, в котором нуж­дался Петр Великий, намеревавшийся освободить армян, и ка­ким не был, например, Исраэль Ори, не оправдавший доверия императора[40].   Но  теперь  Россия  не  воюет  с  турками; если бы [85] шла война, он, конечно, предпочел бы поступить на русскую служ­бу, чем ехать к Ираклию, столь же бедному, как он сам. В слу­чае если у него не будет удачи с этим государем, он сделает все возможное, чтобы вернуться в Россию.

После этого заявления Эмина, Воронцов и Голицын пожела­ли ему успеха, обещали выдать паспорт и вновь предложили ему вернуться в Россию, как только он это пожелает. Эмин сказал еще несколько благодарственных слов, и на этом допрос был закончен.

Чтобы лучше уяснить себе те политические планы, которые Эмин развивал перед Коллегией иностранных дел уместно при­вести здесь другое его высказывание, поясняющее его тогдашние намерения. Его основной целью, заявляет он, рассказывая о сво­ей поездке в Грузию, было освобождение армян и заключение почетного союза с Грузией, с тем, чтобы затем стать данниками христианской державы[41]. Этой христианской державой и долж­на была быть Российская империя. Поэтому в. своей автобиогра­фии, написанной после георгиевского договора 1783 г., устано­вившего протекторат России над Грузией, он всячески привет­ствует этот факт, считая Ираклия и Соломона_; счастливыми, что им удалось добиться покровительства «империи могуществен­ных русских» и мечтая о том времени, когда «армяне смогут при­соединиться к грузинам» и выступить на поле брани для ниспро­вержения магометанских государей.

Как видим, политическая программа Эмина, в том виде, в каком она оформилась к моменту его приезда в Россию, вклю­чала два основных положения. Прежде всего он думал освобо­дить Армению при непосредственной помощи грузинского царя, что должно было привести к .заключению «почетного союза» Гру­зии и Армении и образованию своего рода федеративного грузи­но-армянского государства. Эта идея возникла у него давно, еще в Англии. Но теперь, ознакомившись с реальной политической обстановкой на Востоке, он этот свой первоначальный проект связал с другим планом, предусматривавшим протекторат над армяно-грузинским государством могущественной русской дер­жавы, как необходимой гарантии безопасности этих двух ма­леньких народов.

Заслуга Эмина заключалась в том, что он сумел понять ис­торическую  необходимость для  армян  и  грузин тесного объединения с государством великого и могущественного русского на­рода. Человек английского образования, выросший в далекой Индии и воспитанный в Англии, он сумел, после ряда исканий и романтических увлечений, правильно оценить создавшуюся ис­торическую обстановку и придти к единственно правильному по­литическому выводу.

IV

Пока Эмин разъяснял Коллегии иностранных дел свои по­литические цели и излагал Воронцовоу и Голицыну свои проек­ты, события на Кавказе развивались своим чередом.

Вместе со свитой покойного царя Теймураза приехал в Гру­зию кизлярского армянского эскадрона прапорщик Дмитрий Мангов. Мангов был отправлен в Тбилиси по предписанию астра­ханского губернатора Неронова «для секретного разведания о тамошних, тако ж в Персии и на границе турецкой происхожде­ниях и о протчем, также и каким образом нынешнем грузинским владетелем Ираклием принято будет отправленное к нему ея императорского величества жалованье»[42]. Упомянутый Мангов был тбилисским армянином, впоследствии поступившим на рус­скую службу.

Удостоенный такой ответственной миссии, этот прапорщик, по прибытии в Тбилиси, повел себя, однако, неподобающим об­разом. Как выясняется из показаний свидетелей, допрошенных; впоследствии в Кизляре, и рапортов Ступишина, «он не о разве­дываниях тщение имел», а не выезжая из города, проводил вре­мя в кутежах со своими родственниками. Мало того, этот не­задачливый дипломат своими бестактными просьбами и вымо­гательствами сумел восстановить, против себя самого царя. Спер­ва он попросил Ираклия разрешить ему увезти жену своего брата. Добившись удовлетворения этой просьбы, он стал просить царя насчет одного молодого армянина. Эти повторные, назой­ливые домогательства вывели Ираклия из терпения, тем более, что он узнал, что прапорщик, получив на этот раз отказ, «его Ираклия ругательными словами поносил». Заявив, «что он Ман­гов приехал туда не для порученного ему казенного дела, но ра­ди испрошения свойственников его и исправления своих нужд», грузннский  царь  велел  отобрать у него  все врученные  ему для [87] доставки в Россию письма, пять рублей дорожных денег и по­даренный ему изарбаф (отрез парчи.—А. И.) и хотел было даже задержать его самого на том основании, что он является его под­данным. Опасаясь, однако, «чрез то России не причинить обид»,. Ираклий в конце концов, отпустил неудачного посланца вместе с прибывшими с ним казаками, но писем и денег ему так и не вернул[43]. Из показаний Мангова мы точно знаем, когда все это произошло: письма и деньги были вручены ему 28 ноября 1762 г., а отобраны у него через два дня—30 ноября; сам же он был от­пущен в Кизляр 5 декабря[44].

Вся эта разыгравшаяся в Тбилиси история не представляла бы для нас никакого интереса, если бы внезапно дело не приня­ло совершенно неожиданный оборот. Отобранные у Мангова пись­ма и деньги Ираклий передал ехавшему в Кизляр армянину Па­пе Хатунову, т. е. тому самому «грузинскому армянину» Папе Хатову. который за полгода до этого жил вместе с Эмином в Пе­тербурге в доме Дюмареска и вместе с ним давал объявление в «Санкт-петербургских  ведомостях»  об  отъезде  из  России.

Этот «кизлярский житель тифлисской армянин Папа Хату-нов», как называл он себя в своем доношении Ступишину, был уроженцем Грузии. В армянских церковных списках имя его значится впоследствии среди жителей Кизляра и Астрахани[45]. В секретной докладной записке, поданной Манговым астрахан­скому губернатору Неронову, мы находим о нем следующие сведения: «В Тефлизе чрез изъясненного курьера Папу Хатова от выехавшего в Россию называвшегося армянским принцом Осипа Эмина получено об нем грузинским царевичем письмо, куда после и бывшие при нем армяне человек с сорок приехали ис Кизляра и тамо довольствуютца пищею и ожидают приезда ево принца, к коему грузинский царевич и один ево человек от­правили от себя письма с тем же курнером...»[46]. [88]

Таким образом, Хатунов прибыл в Грузию в качестве пос­ланца Эмина или «курьера», как называет его Мангов. Из «жур­нала астраханской губернской канцелярии» «о свите бывшего в России грузинского владетеля Теймураза» мы узнаем, что 30 мая 1762 г. «прапорщик Мангов представлял при доношении своем посылаемого от той свиты с письмами к грузинскому вла­детелю Ираклию куриера грузинца Папу Хатова и по желанию той свиты просил чтоб его туда отправить», что и было выпол­нено[47]. Мангов, таким образом, сам содействовал, в свое время, поездке Хатунова в Грузию. Последний отправился в Тбилиси официально как посланец свиты покойного Теймураза, а на са­мом деле с целью отвезти письма Эмина, с которым прибыл из Москвы в Астрахань. Папа Хатунов и был тем специальным посланцем; которого, по словам самого Эмина, он отправил из Астрахани с письмами к Ираклию и карабахским  меликам.

Теперь, в конце ноября, Хатунов выехал назад в Россию с письмами к Эмину. Возможно, что он успешно выполнил бы дан­ное ему поручение, если бы не ссора царя с Манговым. Рассер­дившись на Мангова, Ираклий все врученные последнему пись­ма—к Воронцову, к астраханскому губернатору Неронову, к кизлярскому коменданту Ступишину и другим лицам—«отдал для отвоза вышеписанному бывшему куриеру Папе Хатову, которой отправлен в Россию к называвшемуся армянским принцом Оси­пу Эмину»[48]. Это случайное событие, благодаря которому Папе было дополнительно поручено доставить в Россию и прочие пись­ма царя, имело, однако неожиданные последствия.

Мангов, естественно, был крайне раздосадован предпочте­нием, оказанным Ираклием Хатунову, а, кроме того, чувствуя себя виноватым и опасаясь кары за свое поведение в Грузии и а свою халатность, хотел выслужиться перед кизлярским ко­мендантом и тем искупать свою вину. По прибытии в Червлен-ский форпост, где все въезжающие в Россию должны были про­ходить карантин, он поспешил сообщить форпостному команди­ру «некоторый секрет». Последний сразу же рапортом известил Ступишина. И в то время как ничего не подозревавший Папа Хатунов находился в карантинном шалаше «за приключившеюся ему тогда болезню», Мангов вместе с командиром форпоста вы­нул из его сумок, по распоряжению кизлярского коменданта, все [89] привезенные  им  письма,  которые  были  пересланы  затем  Ступишину[49] .

Не трудно догадаться, что это был за «секрет», который Ман-гов в своем усердии поспешил сообщить в Кизляр. Зная о вы­сылке Эмина и подозрениях Ступишина, он поспешил донести ему, что Хатунов едет с какой-то секретной миссией от Ираклия и везет письма упомянутому «армянскому принцу». Этим доно-сом он, впрочем, и сам хвастал впоследствии астраханскому гу­бернатору, сообщая в своей докладной записке, что по приезде в Кизляр Хатунова «он, прапорщик, дал знать кизлярскому ко­менданту, который у него те письма отобрал и отправил в го­сударственную Коллегию иностранных дел»[50].

Получив письма, адресованные Эмнну, Ступищин действи­тельно так и поступил. В своем донесении Коллегии иностранных дел от 22 января 1763 г. он по этому поводу сообщал следую­щее: «Из полученных же чрез показанного армянина Хатунова отобранных от него при Червленском форпосте писем между дру­гими по подписи явились два письма на имя армянина Эмина, ис которых по подозрению ево в Персию проезда как в Астра-хане и здесь от армян пронесенного их принцом признания и от меня обратно возвращенного, одно по тому сумнению об нем писанное к нему от служителя ево Тархана Маркова было рас­печатано и за неимением никакой почти во оном важности кро­ме известиев о Перси, уже другое писанное к нему ж от грузин­ского принца Ираклия не распечатав при сем государственной Коллегии иностранных дел, а распечатанное с переводом в по­корности моей приношу».[51]

В архиве Коллегии иностранных дел сохранились оба ад­ресованные Эмину письма, пересланные из Кизляра. К подлинникам этих писем приложены и их довольно вольные переводы. Письмо Тархана имеется в двух переводах—в переводе, сделан­ном в Кизляре (о котором упоминается в донесении Ступиши-на), и в переводе, сделанном в самой Коллегии. Письмо же Ира­клия, пересланное Ступишиным в нераспечатанном виде, име­ется лишь в переводе, сделанном в Коллегии[52].[90]

Письмо Ираклия написано на армянском языке и скрепле­но царской печатью. Оно помечено 14 ноября 1211 года по ар­мянскому летосчислению, т. е. 14 (25) ноября 1762 г. и написа­но в «царском дворце в Тифлисе».

Любопытен, прежде всего адрес на конверте: письмо адресовано «светлейшему князю Эмин-ага»[53]. В обращении к Эмину, не переведенному на русский язык, он также назван светлей­шим наследственным князем[54]. Из этого следует заключить, что в тот момент Ираклий принимал Эмина за лицо княжеского ро­да.          

В этой связи становится понятной одна фраза, которую мы находим в письме отца Эмина, полученном последним еще в Лондоне. Сообщая о впечатлении, произведенном на калькутт­ских армян письмом Эмина (которое, как мы знаем, было за­читано самим губернатором и содержало просьбу ходатайство­вать за него перед Ираклием), Иосиф тогда писал: «Ты можешь убедиться в их слабости по их собственному ответу; они удосто­веряют, что ты являешся истинным отпрыском древних царей Армении, потому что тебя постигла удача, а если бы было ина­че, они сказали бы: кто он такой или что он собой представля­ет?»[55]. Из этих слов можно сделать только один вывод, а имен­но, что Эмин, считая необходимым, ради осуществления своих проектов, предстать перед Ираклием в качестве лица царской крови[56], просил калькуттских армян заверить в этом царя, что те, как видим, не применули сделать.

В своем послании Ираклий указывал что им было получено от Эмина три письма. Первое письмо было получено им через епископа  Захария  из Еревана[57].  О содержании  этого письма  он [91] нe упоминает, выражая лишь благодарность за присланные вме­сте с письмом подарки, о которых Эмин в своей автобиографии ничего не сообщает. Второе письмо, по словам царя, было полу­чено им через своих приближенных[58]; в этом письме Эмин вы­ражал ему соболезнование по поводу смерти его отца, выска­зывал недовольство в связи с тем, что не получил от него от­вета на свои письма, и сообщал о своем намерении приехать в Грузию. Ираклий благодарил его за соболезнование, заявлял, что давно хотел ему написать, но только не знал, где он нахо­дится—в Турции, в Англии или в России, и давал согласие на его приезд[59]. Третье же письмо Эмина по словам Ираклия, было получено через его людей[60]. В заключение царь просил Эмина извещать его о себе и любить его по-прежнему.

Это дошедшее до нас письмо грузинского царя ценно и ин­тересно не только как подтверждение рассказа Эмина о его сви­дании в Эчмиадзине с Захарием и не только вследствие содер­жащихся в нем сведений о двух других его письмах Ираклию. Оно важно прежде всего потому, что показывает отношение к нему самого царя. Эмин, как видим, ехал в Грузию не как не­прошенный гость. В ответ на его запрос Ираклий сразу же, как только узнал о его местонахождении, отправил ему крайне лю­безное письмо, всецело одобряя его намерение и прямо пригла­шая его к себе. И письмо это он послал в Россию не с прочей своей корреспонденцией, а со специальным курьером—доверен­ным Эмина.

Столь же интересно и другое письмо, привезенное Папой Хатуновым. Оно было написано неким Тарханом Маркаре или Тарханом Маркаровым, тоже доверенным, лицом Эмина—началь­ником завербованного им отряда, отправленного им из Кизляра в Грузию. Как мы знаем уже из докладной записки Мангова, отряд этот благополучно прибыл в Тбилиси, где люди Эмина, в ожидании его приезда, «довольствовались пищею», т. е. полу­чали, по распоряжению царя, соответствующий паек.

Письмо Тархана, помеченное 16 ноября 1762 г., адресовано Эмичу, названному «княем всех армян» («ամենայն հայոց իշխան»). [92]

В своем обращении к нему (тоже не переведенном на русский язык) он именует его знатным и наследственным княжичем, князем князей[61]. Письмо начинается с сообщения, что 17 октя­бря он, Тархан, вместе с тридцатью другими, прибыл в Тбилиси, в распоряжение Ираклия[62]. «Когда я,—пишет он далее,—вручил ему письмо моего господина, он очень обрадовался, но когда ус­лышал о возвращении господина моего назад весьма огорчился, а по прочтении письма, меня, слугу твоего, позвал к себе и стал расспрашивать о твоих делах; что я знал, то и разсказал ему наедине о твоем положении. Мне и прочим твоим слугам он боль­шие надежды подает и милости оказывает; после увидим, что-Господь пожелает и как то будет»[63].

Таким образом Тархан и был тем «человеком» Эмина, ко­торый привез Ираклию его третье письмо. В этом письме Эмин сообщал о своей неудаче в Кизляре и обратном отъезде в Рос­сию. Именно на это письмо и ответил Ираклий через Папу Ха-тунова. Второе же письмо Эмина привез царю сам Хатунов, вместе с письмами придворных из свиты Теймураза.

Письмо Тархана еще раз свидетельствует о том, сколь бла­гожелательно относился к Эмину Ираклий, который не только хорошо принял его людей, но и был явно огорчен его вынужден­ным возвращением в Россию.

Далее, в своем письме, Тархан переходил к описанию поло­жения дел в Закавказье и, в Иране. Очевидно, он имел от Эми­на задание информировать его о политической ситуации на Кав­казе. Эта часть письма Тархана представляет, несомненно, боль­шой исторический интерес, как описание соовременником поли­тической обстановки в Закавказье в конце 1762 г. Тархан сооб­щал, что Ганджа и Ереван подчинены Ираклию, что джарцы взбунтовались   против   него,   рассказывал   о   борьбе   Керим-хана [93] против Фатали-хана, о переговорах Ираклия с Керимом по во­просу о выдаче одного нз главных соперников последнего—Азад-Хана. Интересно отметить, что он специально информировал Эмина о карабахских делах, особенно того интересовавших, о Панах-хане, увезенном Керимом, его сыне Ибрагиме, находящем­ся в Шуше, о переезде меликов[64] в Шамхор, о пребывании гандзасарского католикоса в Гандже. Он сообщал своему шефу так­же о том, что в Эчмиадзине все обстоит благополучно, благодаря покровительству грузинского царя, и передавал ему при­вет и благословение от находившегося в Тбилиси священника Исайя—очевидно, одного нз эчмиадзинских знакомых Эмина. В заключение Тархан извещал его о том, что Ираклий послал ему ответ через Папу, т. е. Папу Хатунова, которому и сам он два дня спустя вручил свое письмо.

Письма Ираклия и Тархана, перехваченные русскими вла­стями, не оказали какого-либо влияния на судьбу Эмина. Они не содержали ничего такого, что заставило бы Коллегию ино­странных дел пересмотреть свое решение. Наоборот, они свиде­тельствовали о готовности Ираклия сотрудничать с ним. То, что могло не понравиться русским министрам—а именно именование его «принцом» (как раз то, в чем обвинял его Ступишин)—ос­талось Коллегии неизвестным. Соответствующие обращения не были переведены на русский язык (и быть может не случайно) армянами-перводчиками.

Письма эти и другие архивные материалы рисуют однако, несколько иную картину деятельности Эмина, чем та, которую можно составить себе на основании его собственного рассказа. Читая его автобиографию, можно получить впечатление, что он действовал все это время как одиночка. Правда, он упоминает, например, вскользь о завербованном им отряде, но из его слов трудно даже уяснить, были ли эти люди идейно связанными с ним соратниками, или то были простые наемники, поступившие к нему на службу ради денег. Быть может против собственного желания, Эмин в своих воспоминаниях настолько выдвигает на первый план свою личность, что невольно затушевывает своих единомышленников и сотрудников. А дело обстояло именно так: у него были деятельные и активные соратники.

Все данные говорят о том, что провозглашенные Эмином ос­вободительные идеи нашли довольно широкий отклик среди проживавших  в  России  армян.  Рост  и укрепление в  армянских [94] колониях в России буржуазных слоев, распространение просве­щения, появление грамотных и образованных людей—предчетов зарождавшейся и на территории России армянской интеллиген­ции, постепенное формирование национального самосознания, все-это создавало предпосылки для распространения среди петер­бургских, московских, астраханских армян освободительной идеологии. Выступление Эмина с его освободительными идеями и лозунгами отнюдь не осталось поэтому гласом вопиющего в пустыне. Его собственный рассказ о восторженном приеме, ока­занном ему в Астрахани и Кизляре армянским населением, все­цело соответствует действительности и подтверждается архив­ными материалами. Ступишина испугало не то, что Эмин назы­вал себя «принцем», а как раз то, что он был «признан, принцем» местным армянским населением, приветствовавшим его как гря­дущего освободителя Армении.

Но дело не ограничивалось выражением симпатии и подар­ками—пожертвованиями в его пользу, о чем он сам упомина­ет в своей автобиографии. Находились люди, которые примыка­ли к нему и становились его активными соратниками. Нам еще-далеко не известны все связи Эмина, имена всех его сотрудни­ков Но некоторые имена мы зсе же уже знаем: имя его дове­ренного и «курьера» Папы Хатунова, имя Тархана Маркарова, ожидавшего его в Грузии. Такими его единомышленниками и соратниками являлись и все тридцать молодых армян, вступив­ших в набранный им отряд, отправленный им в Тбилиси. Не­сомненно, что среди армянской, молодежи было в то время мно­го людей, разделявших взгляды Эмина и готовых бороться за освобождение своего народа и своей родной страны.

Все эти соратники Эмина относились к нему, как к своему прнзнаному руководителю, называя его «князем» и величая со­ответствующим образом. Следует полагать, что Эмин в то вре­мя действительно играл эту роль, с целью придать себе большой вес и вернее добиться осуществления своих проектов. Он не мог, конечно не учитывать, что, в условиях феодального Кавказа, сын купца не пользовался бы таким авторитетом, каким мог об­ладать человек княжеского рода. Роль армянского князя, кото­рую решил играть Эмпн отправляясь на Кавказ, была, таким об­разом, вызвана политической необходимостью, объяснялась его стремлением обеспечить более благоприятные предпосылки для осуществления своих освободительных планов. Эмин отнюдь не был самозванцем, преследовавшим личные эгоистические цели. Он отнюдь не выдавал себя за «принца», будучи в Англии. Он отнюдь не пытался ввести в заблуждение и русские власти. Мы уже видели выше, что во время своего допроса в Коллегии ино-[95]странных дел, после возвращения из Кизляра, он заявил, что допускал именовать себя принцем, поскольку действовал как таковой, но чистосердечно признавался, что не являлся по свое­му происхождению лицом княжеского рода.

Как бы то ни было, соратники Эмина относились к нему, как к своему признанному вождю. Глашатай освободительных идей, Эмин, благодаря своему европейскому образованию, воен­ному мастерству, личной храбрости и волевому характеру, сра­зу сумел обеспечить себе руководящую роль в армянском осво­бодительном движении.

V

Все это время Эмин жил в Москве, ничего не подозревая о перехваченных письмах и новых интригах против него Ступиши-на. Спустя две недели после допроса в Коллегии иностранных дел, Голицын, вызвав его к себе, сообщил ему, что он и Ворон­цов ознакомили императрицу с его планами, что она была очень ими довольна и выразила готовность способствовать его чест-ным намерениям, но что ему следует запастись терпением, так как у него еще достаточно времени для осуществления своих чаяний. Одновременно Эмину было вновь предложено поступить на русскую службу на должность командующего «армянами» в Астрахани, т. е. на службу в так называемый «армянский эска­дрон», существовавший с 1736 г. Очевидно русские министры, следуя инструкциям Екатерины, считали целесообразным, вся­чески обнадеживая Эмина, задержать его временно в России для более эффективного использования в случае войны на Востоке. Но он был непреклонен и хотел немедленно отправиться на Кав­каз.

Из «Дневной записки» мы узнаем, что 30 октября 1762 г. Эмин подал в Коллегию иностранных дел официальную «чело-битню», прося о выдаче ему вновь паспорта «и о предписании астраханскому губернатору отправить его с конвоем в Кабарду или Черкачи, минуя Кизляр, и о письме об нем кабардинскому князю, дабы велел он его препроводить через горы к принцу Гераклию»[65]. Как видим, Эмин не хотел больше связываться со Ступишиным  и  просил отправить  его в  Грузию  через  Кабарду.

В тот же день последовало распоряжение Голицына о вы­даче ему паспорта, о чем мы узнаем из сохранившейся в делах [96] Коллегии следующей записки в Публичную экспедицию: «Его сиятельство вице-канцлер изволил приказать по приложенному при сем прошению, поданному от армянина Емина, удовольст­вовать его, кроме того, что требует он, дабы внесены были в пашпорт его и те армяне, коих он из вольных и желающих возвратиться в их отечество принять к себе намерен, но в том да­ваемом ему пашпорте написаны б были одни находящиеся при нем служители, о имянах которых здесь же взять у него изве­стие»[66]. Эмин, следовательно, хотел, чтобы в его паспорте был оформлен пропуск на всех тех армян, которые пожелают к не­му присоединиться. Голицын не считал возможным удовлетво­рить его просьбу в этой форме и предписывал записать в пас­порте имена лишь тех лиц, которые выедут вместе с ним из Москвы.        

20-го ноября были подписаны два аналогичных указа в астраханскую губернскую канцелярию и на имя кизлярского коменданта. В указах этих отмечалась прежде всего необосно­ванность задержки Эмина ибо «по разсуждению Коллегии ино­странных дел помянутые обстоятельства не заслуживают, чтоб он Эмин за границу пропущен быть не мог и остановка в его проезде с данным настоящим паспортом зделана совсем излиш­няя и несходственная». Астраханским властям и Ступишину пред­лагалось пропустить его с его «служителем» за границу «без ма­лейшего задержания, ибо никакого сумнения в том не усматривается». При этом предписывалось, что «ежели он Эмин возьмет с собою в Астрахани или в Кизляре из армян несколько человек таких, которые вольные и никому ничем не обязанныя, тако ж и совершенно такия, которым выезд из России не запрещен, а во отечество свое возвратиться желают, то и оных всех, буде по подлинному свидетельству явятся свободныя люди, с ним Эмином зa границу пропустить-же без всякой остановки, токмо в даваемых им армянам обыкновенных паспортах отнюдь того не писать, что они при нем Эмине едут, но таким образом те пас­порта давать, как протчим прежде отъезжающим даваны были и о том о всем в коллегию рапортовать»[67].

Через неделю, 29 ноября,  был выдан  паспорт «для проезда ему   Эмину   с   одним   служителем   Моисеем Варламовым и со-[97]всеми находящимися при нем собственными его вещми, чрез Астрахань и Кизляр за границу»[68].

Кто был этот Моисей Варламов, который должен был соп­ровождать Эмина в его поездке? Следует иметь в виду, что в то время в русских официальных документах все армянские име­на и фамилии в обязательном порядке писались на русский лад. Так Овсеп Эмин обозначается в них как Иосиф (а в некоторых даже Осип), так Ованес Егиазарян превращается в России в Ивана Лазарева. Моисей по-армянски Мовсес, а Варлам—Бара-гам (Բարաղամ) или Баграм (Բաղրամ). Следовательно, Моисей Варламов—это Мовсес Барагамян или Баграмян. В армянских документах он фигурирует под этими двумя фамилиями, причем более распространенной и общепринятой была вторая форма— Мовсес   Баграмян.

В Эчмиадзине о нем имелись следующие сведения. В одном послании, написанном католикосом Симеоном десять лет спу­стя, утверждалось, что он по происхождению карабахец и «как говорят» в юности учился в Новой Джульфе у тогдашнего гла­вы епархии Георга[69]. Сведения эти были, как видим, довольно скудными и неопределенными. Достаточно сказать, что в ряде эчмиадзинских документов его называли «дъячком». Узнав впо­следствии об этом Баграмян был настолько взбешен (а к тому времени он был уже влиятельным и богатым человеком), что преемник Симеона католикос Гукас счел в 1791 г. необходимым обратиться к нему по этому поводу со специальным письмом. Он просил его не обижаться на это, так как у армян было издрев­ле принято называть ученых мужей дьячками и они не думали, что это так его   возмутит[70].

Что Баграмян, по своему происхождению, был персидским армянином весьма вероятно, так как Эмин в своей автобиогра­фии повторно называет его своим родственником[71], а сам он так­же был родом из Ирана, где у его семьи была большая родня. Но если семья Эмина в дальнейшем переехала в Индию, то се­мья Баграмяна перебралась в Россию, в Астрахань. Во всяком случае к моменту встречи с Эмином его семья уже жила там[72]. [98]

Где Эмин познакомился со своим родственником? Возмож­но, что это было в Астрахани, а возможно, это было в самой Москве. Этого мы пока не знаем. Но как бы то ни было из Мос­квы они отправились вместе в Грузию, а затем в течение ряда лет были неразлучны. В своей автобиографии Эмин характери­зует Баграмяна как по природе скромного человека, даже за­стенчивого, в своей жизни никогда не пившего вина, физически более слабого и выносливого, чем он сам, но в то же время ис­кренне ему преданного[73]. В дальнейшем этот соратник Эмина также стал одним из видных деятелей и идеологов армянского освободительного движения, о чем нам еще предстоит рассказать.

VI

Хотя теперь все помехи, мешавшие Эмину отправиться на Кавказ, были устранены, но имелась одна важная причина, за­держивавшая его отъезд. Весь его маленький капитал, который он взял с собой, выезжая из Англии, был израсходован. Он си­дел опять без копейки и не только не мог отправиться в дале­кий путь, но и не имел даже денег на текущие расходы. Он жил на двенадцать рублей, которые ему удалось занять у одного армянского монаха но имени Сукиас из монастыря св. Карапе­та, с которым он встретился и познакомился в Москве.

Эмину не повезло и в другом отношении. В качестве, англий­ского посла в Москву прибыл уже не его старый знакомый, а лорд Букингем. Кейт, чье влияние при русском дворе после за­ключения мира с Пруссией, возросло в огромной мере, и кото­рый пользовался личной благосклонностью свергнутого импера­тора, был одиозной фигурой в глазах новой императрицы; убе­дившись в этом, он сам возбудил ходатайство о своем отозва­нии, причем и русское правительство со своей стороны предпри­няло в этих целях демарш в Лондоне[74]. С Кейтом вернулись в Англию и два других знакомых Эмина—Дюмареск[75] и доктор Монсей. Новый же посол не только не захотел его видеть, но даже откровенно заявил своему капеллану, что считает этого армянина опасным сумасшедшим. [99]

Хотя старых друзей уже не было, нашлись однако новые, которые помогли ему. Некий английский коммерсант Бод одол­жил ему двадцать пять империалов, порвав даже выданный им вексель. Другой проживавший в Москве англичанин Томсон, подарил ему пять золотых. Получил он и обещанные сто фунтов стерлингов от лорда Нортумберленда. Наконец, пришли к нему на помощь и местные зажиточные армяне в лице семейства Ла­заревых.

Семейство это, которому предстояло сыграть выдающуюся роль, принадлежало к зажиточной торговой буржуазии, про­живавшей со времен Шах-Аббаса в пригороде Йспагани Новой Джульфе. Вместе с армянами-переселенцами из старой Джульфы прибыл туда по повелению грозного шаха и Манук Лазарев. Его потомок Лазарь, благодаря своему богатству, пользовался там в эпоху Надира большим влиянием и занимал даже долж­ность калантара—правителя этой армянской колонии. Но в кон­це сороковых годов XVIII столетия он вместе со своим семейст­вом переселился в Россию, куда перевез и свои капиталы в ви­де наличных денег и разных драгоценностей. Русское правитель­ство всячески поощряло в то время армянских купцов и пре­доставляло им значительные привилегии. Неудивительно поэто­му, что семейство предпочло, подобно многим другим, обосно­ваться в России. Некоторое время члены семьи Лазаревых жили в разных городах, потом поселились в Астрахани и, наконец, переселилксь в Москву. Здесь Лазарь, вложил свои капиталы в ювелирную торговлю и в промышленные предприятия. Он осно­вал крупную шелковую и бумажную мануфактуру, которая вскоре была переведена из Москвы в купленное им подмосковное село Фряново. Фряновская мануфактура, изготовлявшая парчи, штофы, бархаты, не уступавшие знаменитым лионским изделиям, вскоре приобрела большую известность и стала выполнять зака­зы для двора[76].

Лазаревы уже с шестидесятых годов XVIII века начинают приобретать большие связи при русском дворе и играть выдаю-[100]щуюся роль среди армян, проживавших в России. К моменту приезда в Москву Эмина они были уже настолько влиятельными, что домогались даже русского дворянского достоинства. Правда дворянства они добились лишь в 1776 г., но, как видно из даро­ванной им тогда грамоты, сведения об их происхождении «от благородной в Армении фамилии» были засвидетельствованы, между прочим, и грузинским царем Теймуразом, очевидно, во время его пребывания в России[77].

Однако ни старик Лазарь, ни его старший сын Ованес, или, как он называл себя на русский лад, Иван Лазаревич, в России не денационализировались. Они не стремились предать забве­нию свое национальное происхождение, а, наоборот, даже впос­ледствии, будучи уже титулованными дворянами н крупными русскими помещиками, выступали в роли представителей армян­ской нации, являясь выразителями политических настроений и чаяний армянской буржуазии, обосновавшейся на территории Российской империи.

Неудивительно, что Иван Лазарев, которому в то время бы­ло всего 27 лет, заинтересовался Эмином и его идеями. Знаком­ство между ним и Эмином произошло, очевидно, еще до поезд­ки последнего в Кизляр, так как по возвращении в Москву Эмин отправился к Воронцову именно с Иваном Лазаревым, которого называет в своей автобиографии «богатым армянином», «глав­ным ювелиром императрицы» и своим «единственным другом среди стольких армян во всей Российской империи»[78].

Этот друг выдал ему теперь 25 империалов. Одновременно старик Лазарь, не будучи осведомлен о щедрости своего сына, тоже подарил ему 5 империалов вместе с сорока фунтами саха­ру и пятью фунтами чая. Именно Иван Лазарев и расписался в получении паспорта, выданного на имя Эмина.

Теперь Эмин был снабжен достоточной суммой денег и мог смело отправиться в путь. В феврале 1763 г. он выехал из Мос­квы. С ним ехал его родственник—Мовсес Баграмян. Через 15 дней они приехали в Астрахань.

До нас дошел рапорт астраханской губернской канцелярии в Коллегию иностранных дел, извещавшей, что указ «о пропус­ке чрез Кизляр за границу армянина Иосифа Эмина со имеющи­мися  при  нем  вещами  и  с служителем,  в  астраханской губерн-[101]ской канцелярии сего февраля 25 чисел 1763 года получен»[79]. Поскольку этот указ вез сам Эмин, то следовательно, прибыл он обратно в Астрахань в конце февраля по старому стилю[80].

Местные армяне, смущенные в свое время его высылкой, были очень удивлены его возвращением и всячески выражали ему теперь свое почтение. По его словам они видели в нем того самого человека, появление которого было предсказано шестьсот лет назад, т. е. избавителя Армении; они приходили к нему со своими детьми, простирались перед ним ниц и предлагали ему ценные подарки. Все это еще раз подтверждает, какой широкий отклик имели освободительные идеи Эмина в местной армян­ской среде.

На этот раз Эмин не остановился в самом городе, а посе­лился в палатке на другом берегу Волги. По своим словам он сделал это потому, что не хотел остановиться в доме своей зна­комой—вдовы Аван-хана. То была жена одного из карабахских меликов, переехавшего в тридцатых годах на жительство в Рос­сию и умершего там в чине генерала. В то время вдова прожи­вала в Астрахани вместе со своей внучкой Мариам[81]. На эту молодую красавицу обратила в свое время внимание сама импе­ратрица Елизавета. Когда семья Аван-хана была в Петербурге и имела аудиенцию во дворце «императрица, увидев юную кра­савицу, внучку Аван-хана, пожелала в знак особого внимания к заслуженному старцу, ея деду, чтобы внучка его жила во двор­це в числе придворных фрейлин, которая, до самого отъезда се­мейства Аван-хана из С.-Петербурга, пользовалась благово­лением императрицы; и только по просьбе семейства ея вели­чество дозволила ей сопровождать родителей в отчизну, осыпав ее наградами»[82].

С бабушкой и внучкой Эмин познакомился еще во время своего первого пребывання в Кизляре, где те находились в то время проездом. И еще тогда возник роман между ним и моло­дой увлекающейся девушкой. Роману этому, по-видимому са­мому серьезному и самому идиллическому в его жизни, Эмин в своей автобиографии посвящает ряд прочувствованных страниц. Если верить его словам, то после его торжественного возвра­щения в Астрахань вдова Авана не прочь была выдать за него свою внучку, но он отказался от этого лестного предложения, отказался потому, что не хотел ради личного счастья отречься от своей  высокой  цели—борьбы  за освобождение родины.

В Астрахани Эмин пробыл всего три недели. Когда растаял снег и дороги стали проезжими, он отправился дальше в Кизляр. Велико было удивление генерала Ступишина, когда он вновь увидел перед собой Эмина, да еще с новым паспортом и спе­циальным указом от Коллегии иностранных дел, предписываю­щим пропустить через границу не только его самого, а и всех ар­мян, которые пожелают к нему присоединиться. Но теперь воз­ражать было нечего. Оставалось лишь повиноваться.

[103]

[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

© 2007, Библиотека «Вѣхи»