А.Р.Иониисян, Иосиф Эмин (ՀՈՎՍԵՓ ԷՄԻՆ).

[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

_{а.р.иоаннисян}

_{ИОСИФ ЭМИН}

ՀՈՎՍԵՓ ԷՄԻՆ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

У ГРУЗИНСКОГО ЦАРЯ ИРАКЛИЯ

В своем «покорном рапорте» Коллегии иностранных дел кизлярский комендант сообщал, что указ о пропуске заграницу «армянина Иосифа Эмина» был им получен 18 марта и что «во исполнение оного ея императорского величества указу означенный армянин Эмин с одним служителем ис Кизляра за границу, в Грузию сего ж марта 30 числа пропущен»[1]. Этот рапорт Ступишина подтверждает свидетельство самого Эмина о том, что он выехал из Кизляра «после пасхальных праздников»[2]; в 1763 г. пасха была ранняя и приходилась на 23 марта по старому стилю[3].

По распоряжению коменданта до подножий Кавказского хребта Эмина сопровождал отряд из 120 казаков. Здесь Эмин задержался на две недели из-за снежных завалов в горах. Договорившись с проводниками-горцами о соответствующем вознаграждении (кстати не деньгами, а холстом)[4], он затем со своими спутниками в двое суток перевалил через Кавказский хре-[104]бет и очутился на грузинской территории, в осетинской деревне Степан-Цминда.

Там уже было получено распоряжение царя оказать ему надлежащий прием и предоставить помещение и питание. Эмин написал Ираклию извещение о своем прибытии, которое отправил с одним из крестьян. Через шесть дней был получен ответ царя, находившегося в то время в Кахетии. Ираклий предлагал Эмину доехать до Ананур и там ждать дальнейших распоряжений. После четырехдневного пребывания в Ананурах ему было предписано следовать прямо в Тбилиси.

По дороге он был встречен своим маленьким отрядом, несколько месяцев дожидавшимся его в Грузии. Не доезжая до города он увидел, кроме того, поджидавших его многочисленных тбилисских армянок—«армянских леди всех классов»—приветствовавших его и выражавших ему добрые пожелания. Для его встречи выслан был также большой отряд грузинской и армянской конницы. Оказанная Эмину торжественная встреча свидетельствовала как о значении, которое на первых порах придавал ему сам Ираклий, так и о надеждах, которые связывало с ним, подобно армянам Северного Кавказа, и армянское население Грузии, поскольку слухи о его планах распространились, несомненно, в Тбилиси еще задолго до его приезда через того же Папу Хатунова, Тархана и других его людей. Можно поэтому верить его словам, что в эти дни и недели его слава росла с быстротой снежного кома.

Так, торжественно, в сопровождении нескольких сот всадников, въехал Эмин в Тбилиси, куда он уже давно стремился попасть. Поскольку все его путешествие из Кизляра заняло примерно месяц, а выехал он оттуда 30 марта (11 апреля), то следовательно, он прибыл в столицу Грузии в конце апреля по старому стилю или в первой половине мая по новому.

Тбилиси того времени являлся пестрым и красочным восточным городом, городом многолюдным и многонациональным, крупным торговым и ремесленным центром Закавказья с прекрасными дворцами и церквами, с скученными кварталами жилых домов азиатского типа, с шумным базаром, с многочисленными лавками и ремесленными мастерскими. В описании Тбилиси, относящемся к 1768 г., т. е. к эпохе пребывания в Закавказье Эмина, мы читаем: «Тифлис не пространный, но красивый. В нем есть очень хорошие здания публичные и обывательские, даже смею сказать палаты. Наилучшие бесспорно есть те, которые принадлежат царю. Они составлены из многих зал, у которых окна на реку и обширные сады. Рынки построены из камня и содержатся в чистоте... Есть бани, в малом числе, но им [105] предпочитают теплицы. Эти последние все каменные, со сводами»[5].

По прибытии в Тбилиси, Эмина отвели в дом одного армянского купца, его спутников разместили в других домах, а лошадей отправили в конюшню постоялого двора. Он приказал, однако, своим людям нести охрану у его дома и никого к нему не впускать—ни армян, ни грузин: он не считал удобным разговаривать с кем-либо до своего свидания с Ираклием. Тот не заставил себя долго ждать. Уже через неделю он вернулся из Те-лава и на следующий же день вызвал его к себе. Захватив с собой письмо Воронцова, а также подарки—пару пистолетов и две подзорные трубы—Эмин отправился в царский дворец.

Среди исторических фигур Кавказа, да пожалуй и всего Востока XVIII столетия, грузинский царь Ираклий был, бесспорно, личностью далеко незаурядной. Его долгая жизнь была насыщена драматическими событиями. Ему была знакома и радость побед и горечь поражения. Он познал славу, познал и унижение. От тех счастливых дней юности, когда он, любимец грозного Надир-шаха, воевал в далекой Индии, описывая в письмах к сестре боевые подвиги в этой сказочной стране, до того рокового дня, когда орды бывшего евнуха того же Надира жгли его дворец и уничтожали его столицу—таков диапазон жизненной судьбы предпоследнего грузинского царя.

Объединив под своим скипетром, после смерти Теймураза, Кахетию и Картлию, Ираклий в первые два десятилетия своего царствования, используя благоприятную обстановку, в частности отсутствие в Иране сильной центральной власти, сумел вновь, правда на относительно короткий срок, вознести свою страну на казалось бы небывалую высоту. Грузия, еще незадолго до того вассальная Персии провинция Гюрджистан, не только вновь приобрела полную независимость, но и сумела превратить в данников соседние ханства—Ереванское и Ганджинское. Правда, очень скоро выяснилась эфемерность этих временных удач. Когда окончались смуты в Иране, Грузия вновь стала жертвой соседних восточных деспотий. Но первоначальные успехи Ираклия, его выдающаяся роль в сложном переплете военной и политической [106] борьбы на Ближнем Востоке сделали вскоре его имя широко известным далеко за пределами родной страны. Не только в России, с которой историческая судьба все более связывала Грузию, но и в далекой Западной Европе имя Ираклия пользовалось во второй половине XVIII столетия не меньшей известностью, чем имя самого Надира. О нем писали в современных журналах, начиная с «Санкт-Петербургских ведомостей» и кончая немецкими ежемесячниками, его имя неоднократно упоминалось и в исторических сочинениях, и в географических справочниках, и в переписке Вольтера.

Все современные иностранные наблюдатели рисуют Ираклия как выдающегося государственного деятеля, высокоодаренного и талантливого человека.

С 1783 по 1787 г. в Грузии в качестве русского представителя и командующего войсками, находился полковник Степан Данилович Бурнашев. По окончании сваей миссии, будучи назначен курским губернатором, он издал в 1793 г. интересную брошюру о Грузии. Тонкий и проницательный наблюдатель, хорошо изучивший грузинские дела, он дает следующую характеристику Ираклия: «Муж непосредственного ума, редко терпеливый и беспримерно набожный... удивительно деятелен, бдит во всю нощь до утра, отправляя сам дела своего государства, спит мало, днем дает аудиенции послам, приезжающим от персидских владетельных ханов и от горских народов; производит суд своим подданным даже и в самых малых распрях, сведущ из опытов в политических обычаях азиатских, быв весьма долгое время в большой доверенности у Шах-Надира, во всех с ним в Индии походах... ни к чему однако ж так не стремится, как преобразовать народ свой по европейски»[6].

Бывший французский консул в Смирне и Крыму Пейссонель особо интересовался Грузией. Он не только опубликовал, спе- циальное произведение, посвященное событиям в Грузии в пяти- десятых годах XVIII века, но и отвел этой стране значительное место в своей очень ценной книге о черноморской торговле. Считая конъюнктуру весьма благоприятной, он выдвигал проект развития французской торговли с Ираном через. Грузию. В этой связи практичного француза естественно интересовал вопрос— склонен ли будет грузинский царь вступить в сношения с европейцами? И он приходил к тому же выводу, что и Бурнашев. «Характер принца Ираклия,—писал он,—царствующего в настоя-[107]щее время в Грузии, чья слава распространилась по всей Европе, заставляет надеяться на получение всех возможных льгот для успеха этого предприятия... Посланник его величества с легкостью добился бы его разрешения водворить французов в его столице, где надлежало бы учредить главную контору»[7].

В 1788 г. в Меммингене было опубликовано произведение Брейтенбауха «История государств Грузии». В конце своей работы автор дает описание современного ему положения Грузии, и в частности, характеристику царствующего грузинского монарха. «Этот князь,—пишет он,—провел частично свою юность при дворе Надира и в его походах и при этих обстоятельствах приучился к персидским обычаям и нравам, которые вследствие этого почти повсеместно, распространены и в его землях. Он хитрый и отважный человек и его опасаются его соседи персидские ханы... Во время битвы он всегда является образцом отваги и с обнаженной саблей бросается на врага во главе своих войск, считающихся самыми храбрыми в своей стране. Он любит великолепие и роскошь»[8].

Так, из показаний иностранных наблюдателей, склонных вообще говоря, критически относиться к восточным монархам, перед нами вырисовывается фигура Ираклия, как выдающегося и талантливого государственного деятеля. Бесспорная личная храбрость и неустрашимость сочетались в нем с незаурядным умом, большим трудолюбием и высоким представлением о своем долге как государя. Сторонник абсолютной централизованной монархии, он с начала своего царствования боролся с сепаратистскими тенденциями и стремился обуздать своеволие феодального дворянства и создать более или менее централизованное управление.

Конечно, по своему внешнему облику, жизненному укладу, своим вкусам Ираклий оставался восточным человеком. Отсюда и его любовь к восточной роскоши и умелое использование им хорошо знакомых ему приемов восточной дипломатии—та «хитрость», которую отмечали в нем европейские наблюдатели.

Но грузинский царь знал о силе и могуществе европейских государств, видел мощь своего северного соседа и своим практическим умом сознавал, что эта сила проистекала от знания и умения. Перенять европейское мастерство и использовать для [108] блага страны полезные знания составляло поэтому одну из основных его задач. Именно поэтому посылал он русскому академику Гюльденштету образцы минералов для выяснения возможности использования природных богатств своей страны; именно в этих целях старался он привлекать в Грузию самых различных специалистов, начиная с русских печников (для усовершенствования системы отопления в своем дворце) и кончая техниками, для разработки руд. Особое внимание уделял он, естественно, развитию военного дела—залога безопасности и силы государства. Он выстроил и восстановил ряд крепостей. Он ввел воинский устав и новую систему ополчения. Он учредил в Тбилиси арсенал и сумел обеспечить свою армию как порохом, так и орудиями собственного изготовления, хотя и не совершенными с европейской точки зрения, но грозными для его соседей.

Вполне понятно поэтому, что Ираклий всецело одобрил приезд в Грузию Эмина. Несомненно, он отнесся с большим интересом к личности этого молодого армянина, получившего образование в Европе и изучившего в Англии военное дело. Эмин был в его глазах прежде всего европейски образованным военным специалистом, который мог оказаться ему очень полезным. То обстоятельство, что он был не иностранцем, ехавшим служить к нему по найму, а армянином, воодушевленным искренним стремлением отдать в его распоряжение свои силы и знания, придавало ему в глазах царя еще большее значение.

Чтобы сразу же покончить с этой темой, скажем прямо, что Ираклий не был способен увлечься политической программой Эмина. Все еще могущественной Османской империи Ираклий сам в это время опасался и вступать с ней в войну ради освобождения армянских земель отнюдь не думал. Что же касается ослабленной Иранской державы, то при всем своем честолюбии, он вполне довольствовался вассальной зависимостью соседних ханств. Это было и менее хлопотливо и более для него выгодно, чем непосредственное подчинение этих территорий. Достаточно сказать, что по современным исчислениям дань только Ереванского ханства составляла одну пятую его (довольно, кстати сказать, скудных) государственных доходов[9]. Дань, уплачиваемая [109] ереванским ханом Гусейном, была для него, по существу, более выгодной, чем превращение «араратских армян» в своих непосредственных подданных. Поэтому, хотя он несколько раз—и в 1765 г., и в 1769 г., и в 1779 г.—ходил походами на Ереван, когда хан пытался уклониться от уплаты этой дани, но никогда, даже в то время, когда его победоносные войска занимали уже, фактически, армянские области, не думал о присоединении их к своим владениям. Он стремился лишь обеспечить поступление причитавшейся ему дани, собрать побольше контрибуции и, пользуясь случаем, угнать в Грузию трудолюбивых, и поэтому высоко ценимых им, армянских крестьян[10].

Выступая со своей программой, Эмин правильно учитывал благоприятно сложившуюся к тому времени в Закавказье обстановку—усиление Грузии, ослабление и децентрализацию Ирана. Эта обстановка открывала, более чем когда-либо, благоприятные перспективы для освобождения армянских провинций (хотя бы только иранских) от иноземного ига. Строя свои планы, Эмин принимал, несомненно, во внимание и самый характер государства Ираклия. Автор труда по истории Грузии Аллен указывает, что «грузинское царство XVIII столетия было фактически кавказским. Три народа имели свой естественный центр в Тифлисе, городе более армянском и почти настолько же татарском, насколько и грузинском. С точки зрения численности, в пределах всего царства, все три народа были почти равны и каждый из них образовывал ядро, которое могло бы впоследствии привлечь их соплеменников и единоверцев, проживавших за пределами установленных границ»[11]. Именно из этого и исходил, несомненно, Эмин в своих расчетах.

Но Эмин при этом не учитывал политических интересов и целей самого царя. А дело заключалось именно в том, что сам Ираклий, как справедливо указывает тот же Аллен, стремился строить не «экспериментальную федерацию кавказских народов», а именно грузинское государство. Исторические ремннсценции о багратидском происхождении грузинской царской династии и [110] «правах» Ираклия на армянский престол—единственные, в сущности, аргументы Эмина, чтобы побудить его возглавить дело освобождения Армении—были явно недостаточны. Реальные, повседневные интересы грузинского царя шли вразрез с политическими мечтаниями Эмина.

III

Ираклий благосклонно принял подарки, преподнесенные Эмином. Любезно ответив на его приветствие, он, по его просьбе, немедленно отпустил своих придворных и завязал с ним частную беседу. Царь сразу же начал жаловаться на своих дворян, «рожденных за двадцать четыре часа до дьявола», на их ненадежность и вероломство и задал вопрос—как превратить их из «диких зверей» в настоящих людей. Эмин предложил разбить их вдребезги подобно стеклу с тем, чтобы отлить их заново, и с жаром стал излагать свои идеи о роли и значении просвещения, рекомендуя грузинскому царю учредить ряд школ для дворянских детей, где бы те получали соответствующее воспитание. И тут же, пользуясь случаем, он постарался перевести разговор на непосредственно интересовавшую его тему, указывая, что в результате хорошего воспитания, молодые воины, во главе с Ираклием или его сыновьями, могли бы легко разбить похожие на «толпу», хотя и многочисленные, армии турок и персов. Но здесь Ираклий, до этого всячески выражавший одобрение его просве- щенным идеям, сразу замял разговор, заявив, что для такого «великого дела» нужно иметь деньги. На том беседа и кончилась.

Эта первая беседа между Ираклием и Эмином, воспроизведенная последним в своих воспоминаниях с известной долей наивности, уже сама по себе довольно характерна. Ираклий проявляет к Эмину большую благосклонность, с охотой выслушивает его советы об обуздании дворянства, о реформе образования и распространении европейских знаний в Грузии, но всячески избегает конкретного обсуждения планов освобождения армянских земель; он проявляет полную готовность воспользоваться услугами Эмина, но лишь в пределах им самим начертанных; Эмин же сразу пытается поставить вопрос о реализации своей политической программы.

Вскоре внешние события с еще большей отчетливостью выявили истинные помысли и стремления обоих собеседников.

Добрые отношения между грузинским царем и новым властителем Ирана, «векилем» Керим-ханом, установились не сразу. В 1762 г. Ираклий оказал поддержку тавризскому Фатали-хану, [111] выступившему уже за год до этого против карабахского Панах-хана, а затем вторично обложившему Шушу. Этот Фатали-хан был врагом Керима; вскоре он был разбит и пленен последним вблизи Тавриза[12]. Хотя грузинские войска и поспешили покинуть своего союзника, когда узнали, что против него выступил сам Керим[13], но все же помощь, оказанная Ираклием тавризскому хану, не могла понравиться иранскому «векилу». Очень интересные сведения о переговорах между Ираклием и Керимом, имевших место в конце 1762 г., мы находим в письме Эмину Тархана Маркарова. Керим, как видно из этого письма, прислал специального посланца с требованием выдачи ему, кроме бежавшего в Грузию Азад-хана, также двух заложников, царевича Георгия, а также Реваза, отца зятя царя Давида Орбелиани; Ираклий, однако, отверг эти «просьбы» векила.

В июне-июле 1763 г. стали распространяться слухи о намерении Керима совершить поход в Закавказье, чтобы привести в покорность ханства и восстановить вассальную зависимость Грузии. 17 июля исполнявший должность коменданта в Кизляре полковник Боуберг сообщал Коллегии иностранных дел: «Керим-хан персидской, с войском своим, в числе которого несколько находится афганцев и других народов, и которого до 50 тысяч человек собралось, пошел в Грузию и стоит под городом Тефлизом»[14]. Эти слухи вызвали панику в Ереване, напугали Гусейн-хана и вынудили только что избранного католикоса Симеона удалиться из Эчмиадзина[15]. Угроза нашествия Керима вызвала, естественно, большую тревогу и в самой Грузии.

Вскоре после свидания с Ираклием, Эмина посетил приближенный грузинского царя[16], передавший ему приказ завербовать [112] как можно больше молодых армян в особый воинский отряд, ввиду того, что получены сведения о намерении Керим-хана вторгнуться в Грузию со стотысячным войском. Этот приказ Ираклия привел Эмина в большое возбуждение. Ведь это открывало широчайшие перспективы для реализации его проектов. С необычайной энергией, за шесть дней, он завербовал в свой отряд 800 армянских юношей.

Несколько дней спустя Эмин имел новую встречу с Ираклием и, по своим словам, видя колебания последнего (так как часть приближенных советовала царю подчиниться требованиям Керима), всячески убеждал его не менять своих намерений. Как бы то ни было, Ираклий ответил решительным отказом на новые требования «векила». Дело приближалось к решительной развязке. Однако через несколько дней были получены новые сведения: против Керима восстал его брат Зеки-хан, и тот вынужден был со своей армией спешно вернуться из района Урмии, где он находился, в Испагань[17].

Эта новость, по его собственному признанию, крайне огорчила Эмина. Он понял, что потерян прекрасный случай для вовлечения Грузин в борьбу с Ираном. Действительно, вскоре пришло распоряжение Ираклия о роспуске всех завербованных армянских добровольцев, за исключением сорока человек. Тогда, добившись нового свидания с царем, Эмин сделал следующее предложение: он попросил предоставить в его распсряжение отряд в тысячу грузинских всадников, с которым он брался настигнуть армию Керима до того, как она сумеет покинуть пределы Азербайджана, и разгромить ее. Эмин приводил всяческие аргументы в пользу этой экспедиции, обещая, в частности, помощь армян, которые не замедлят присоединиться к его войскам. Но, разумеется, все было напрасно. Ираклий обратился к Эмину с приказом сформировать воинский отряд, когда Грузии грозила реальная опасность. Теперь же он, конечно, и не думал пред-[113]принимать такое совершенно ненужное с его точки зрения и рискованное выступление. Он наотрез отказал Эмину в его просьбе, заявив, что нет надобности браться за столь опасное предприятие. Чтобы подсластить пилюлю, он отпустил по адресу Эмина комплимент, прося переводчика, священника Филиппа, сказать ему, что его сердце сделано из стали.

Пользуясь случаем, напомним, что Эмин не знал грузинского языка. Будучи в Грузии, он иногда изъяснялся по-турецки; во время же его бесед с Ираклием роль переводчика выполнял, обычно, «священник Филипп». Речь идет, несомненно, об известном Тер-Филпппе Кайтмазове или Кайтмазашвили. В материалах по истории Грузии конца XVIII века, опубликованных Броссэ, мы читаем, что католикос Антоний, учредив семинарии в Тбилиси и в Телаве, сам стал преподавать в тбилисской семинарии, а телавскую поручил «армянскому священнику Тер-Филиппу Кайтмазашвили, весьма ученому философу, столь же сведущему в новой, как и в древней философии»[18]. Этот Тер-Филипп, близко стоявший к грузинскому двору, и служил посредником между царем и Эмином.

Вскоре («этим летом») Ираклий выехал из Тбилиси, взяв с собой Эмина вместе с его маленьким отрядом. Эмин не сооб щает подробностей об этой поездке, указывая лишь, что они проводили время или в развлечениях, или в стычках с лезгинами. Действительно, летом 1763 г., как и в предыдущие годы, лез-гины совершали набеги на Грузию. Об этом рассказывают грузинские хроники[19]; об этом сообщал 24 августа того же года в своем донесении астраханскому губернатору посланный в Грузию князь Отар Туманом[20].

В другом месте Эмин упоминает, что во время этой поездки лагерь царя некоторое время был расположен вблизи деревни [114] Марткопи, к западу от Тбилиси—«место виноградное, фруктовое... климатом приятное», по словам автора, географического описания Грузии XVIII столетия царевича Вахушти[21].

Во время этой экспедиции Ираклий продолжал оказывать Эмину знаки внимания: всегда держал его вблизи себя во время переездов и приглашал в свою палатку.

О том, что в первый период своего пребывания в Грузии. Эмин был обласкан Ираклием и принят им с большим почетом, мы знаем не только с его собственных слов. Уже 4 июля житель города Гори, армянин Егор, собщал в своем письме кизлярскому армянскому старосте Арутюну Романову: «В бытность мою в Кабарде у находящихся во Осетии слова Божия проповедников следующее слышал: что приехали из Грузии кабардинцы и сказали, Эмин де находится в Тифлизе и грузинской владетель Ираклий весьма ево жалует и респект отдает ему хорошей»[22].

В архиве Коллегии иностранных дел сохранился и секретный рапорт от 17 ноября 1763 г., представленный неким Мурзой Салтамамет Шамурзиным, посланным в октябре из Кизляра «в Персию до Дербента и в прочие места для секретного о персиц- ких и других тамошних обращениях разведания». В рапорте этом целый параграф (4-ый) посвящен пребыванию Эмина в Грузии, что, кстати сказать, свидетельствует об интересе, который продолжали проявлять к его деятельности русские власти на Кавказе. Там также указывается, со слов прибывшего в Дербент купца Автандила, «что выехавшей пред недавным временем из России армянский купец Иосиф Эмин прибыл к грузинскому владетелю Ираклию и принят им под защищение». В конце этого донесения мы находим и следующее чрезвычайно интересное сообщение: «и ныне де он, Эмин, в Грузии войско обучает российскому артикулу»[23]. Сам Эмин об этом ничего не рассказывает, но, как видно из донесения Шамурзина, все эти месяцы Ираклий использовал его для обучения своего войска «российскому артикулу», т. е. европейскому строю и европейскому военному искусству. Человек, учившийся в английской военной академии, действительно оказался крайне ценным для Ираклия. Этим, не-[115]сомненно, объясняется то почетное и привилегированное положение, которое Эмин сразу же занял при грузинском дворе.

Эмин, со своей стороны, видимо, тоже находился на первых порах под обоянием личности грузинского царя. Впоследствии, разочарованный в своих лучших надеждах, он вспоминал о нем с нескрываемым раздражением и даже горечью. Этим объясняется множество нелестных отзывов об Ираклии, которые мы находим в его автобиографии, причем часто отзывов явно несправедливых, как, например, повторные обвинения царя в завистн и алчности. Но мы находим в книге Эмина и характеристики, свидетельствующие о том, какое сильное впечатление производила на него в первое время личность Ираклия, человека анологичного ему склада, волевого и храброго, незаурядного ума и способностей. Небольшого роста, лишь на полдюйма выше его самого с черно-зеленым, а иногда желтоватым оттенком лица, но хорошо сложенный, сильный телом и духом, он был, по его словам, во всех отношениях первым лицом среди своего народа и достойным командовать над всеми[24]. Разговор с ним был столь же приятным и поучительным, как разговор с ученым английским джентльменом; он вел беседу без малейшей гордости, принужденности или высокомерия, обычных для других азиатских государей, проявлял большую сообразительность и никогда не хвастал; его голос был столь мелодичным, что был похож на голос ангела[25].

Добрые отношения между грузинским царем и его гостем длились, однако недолго. Слишком противоположны были их интересы и стремления, чтобы между ними могло длительное время царить согласие. Не такой человек был Эмин, чтобы ради внешнего почета и привольного житья при грузинском дворе отказаться от своих замыслов и намерений. Ираклий же, всячески обласкивая его, «хотел только,—как писал впоследствии сам Эмин,—сделать его своим орудием»[26]. Подобное положение не могло долго продолжаться и конфликт между ними был неизбежен.

Здесь необходимо отметить, что как раз в этом месте воспоминания Эмина становятся очень путаными. Он явно нарушает хронологическую последовательность, переходит от од-[116]ной темы: к другой, его изложение становится более отрывочным. Постараемся, однако, на основании отдельных сведений, им сообщаемых, а также других, имеющихся в нашем распоряжении данных, восстановить картину дальнейших событий, закончившихся окончательным крушением всех надежд Эмина,

Однажды, рассказывает он, царь обратился к нему неожиданно с вопросом: нельзя ли попытаться взять путем внезапного нападения Ереван? Ираклий часто имел трения с Гусейн-ханом, не всегда исправно платившим причитавшуюся с него дань, и уже через год, на самом деле, предпринял поход на Ереван. Нет поэтому ничего удивительного в том, что он задал Эми-ну подобный вопрос.

Последний, однако, по-своему истолковав его намерения, тут же поспешил предложить ему следующий план: царь во всеуслышание объявляет, что по полученным из России сведениям Эмин является шарлатаном, предъявившим поддельные рекомендательные письма; он велит арестовать его и поручает отряду из пятисот человек препроводить его обратно в Россию; по дороге Эмин предъявляет начальнику отряда собственноручное письмо царя, предлагающее беспрекословно ему повиноваться; с этим отрядом, совершенно внезапно для врага, он нападает на Ереван и овладевает этим городом.

Услышав это неожиданное предложение, Ираклий, после долгого молчания, спросил своего собеседника: что же он будет делать вслед за этим? Последний ответил, что о дальнейшем царю не следует беспокоиться: он готов лишь, если тот ему не доверяет, дать клятву в своей верности. Тогда, видя, что Эмин опять пытается навязать ему свои планы, Ираклий снова прервал его, заявив, что подобное рискованное предприятие может иметь плохие последствия. Вместо этого царь сделал ему следующее конкретное предложение: отправить свои сорок человек в Ереван с тем, чтобы они поступили на службу к Гусейн-хану под предлогом, что их хозяин слишком беден и не может их содержать; это дало бы возможность Симеону, начальнику его маленького отряда (таковым, следовательно, больше не являлся Тархан Маркаров), хорошо ознакомиться с находящимися в ереванской крепости армянскими войсками хана и тем или иным способом переманить их на свою сторону. Эмин возражал против этого, не желая «учить своих соотечественников предательству». Но из дальнейшего разговора он понял, что истинной целью царя было распустить его отряд.

Роспуск отряда Эмина, в том числе его верных соратников, которые прибыли с ним вместе из Астрахани, свидетельствовал уже о серьезных трениях между ним и царем, о недовольстве [117] Ираклия его поведением и подозрениях царя в отношении его намерений.

Вскоре после этого. Эмин обратился к Ираклию с новой, на этот раз более скормной просьбой: разрешить ему отправиться «со своими двадцатичетырьмя людьми только что взятыми им на службу» в Ахпатскую епархию и поселившись там, вести борьбу с лезгинами, для которых эта местность служила обычной ареной набегов; он просил лишь обеспечить его отряд продовольствием.

Что побудило Эмина обратиться с этой просьбой? По-видимому, желание действовать—столь характерное для его активной натуры. Видя, как затягивается осуществление его планов борьбы против персов и турок, он возымел желание использовать свободное время для более скромной цели—защиты армянских районов Грузии[27] от лезгинских набегов, столь разорительных для местного населения. Возможно, что он думал таким путем вновь собрать вокруг себя армянских добровольцев—кадры будущей армии для освобождения Армении. Как видим, на первых порах в его распоряжении был новый маленький отряд (на этот раз из двадцати четырех человек), который царь, очевидно, снова разрешил ему набрать. Эмин, вероятно, полагал, что Ираклия должно было прельстить его предложение, имевшее целью защиту грузинских границ от лезгин.

Действительно, Ираклий не отказал ему в этой просьбе, дал свое разрешение и даже снабдил его особой грамотой. Если последний точно приводит ее содержание, то выходит, что Ираклий не только уполномочивал его отправиться в ахпатский район для борьбы против лезгин, но и разрешал ему брать под свое начальство всех армян, которые пожелают к нему присоединиться, даже людей зависимых.

Вскоре царь выехал в Кахетию, а на следующий день Эмин со своими двадцатью четырьмя спутниками тоже отправился в путь. Сам он и двое из его людей ехали верхом, остальные были пешие. Не пройдя и шести миль, они натолкнулись на лезгинский отряд из пятидесяти двух всадников. Между обоими отрядами завязалось настоящее сражение, длившееся с перерывами десять часов. Эмин в своих воспоминаниях подробно его описывает, так как он, действительно, имел чем гордиться. Хотя численность его отряда была вдвое меньше числа лезгин, но все же, [118] в конце концов, те вынуждены были удалиться потеряв при этом четырнадцать человек; среди же его соратников оказались лишь трое раненых.

В своем рапорте от 17 ноября вышеупомянутый Мурза Сал-тамамет Шамурзин, со слов купца Автандила сообщал кизляр-скому коменданту, что Эмину в Грузии «вручено несколько войска и в прошедшей октябрь месяц со ста человеки грузинцов напавших на него тавлинцов до тысячи человек разбил, да тавлин-скую деревню, называему Джарду, в которой жительство по большей части находятся грузинцы и армяне, принявшие по утеснению от тавлинцов магометанский закон, взял в протекцию грузинского владетеля Ираклия, а ис живусчих тавлинцов, коих побил, а другие разбежались»[28]. Сам Эмин не рассказывает в своей автобиографии ничего подобного, а он, несомненно, рассказал бы об этом. Очевидно, упомянутое сообщение приехавшего в Дербент купца Автандила о битве Эмина с напавшими на него «тавлинцами»[29] относится именно к его сражению с напавшими на него по пути в Ахпат лезгинами, причем молва увеличила численность его маленького отряда до ста человек, а пол-сотню лезгин превратила в тысячу. Сражение это произошло, как видим, в октябре 1763 г.

Вечером того же дня Эмин прибыл со своим отрядом в Байдары[30], где и остановился в ожидании обещанного Ираклием продовольствия, которое должно было быть выдано ему в этой деревне. Но ему суждено было испытать новое разочарование. Целых пять месяцев он, по своим словам, тщетно ожидал там обещанной муки, отправляя царю все новые и новые письма. В конце концов он вынужден был распустить своих людей, оставив при себе лишь четырех человек.

Это пятимесячное пребывание в Байдарах начинало все более походить на своеобразную ссылку. Наконец, Ираклий прислал ему письменное распоряжение на получение лишь месячного запаса муки. Поняв, что ему больше нечего рассчитывать на царя, Эмин поспешил известить его о том, что он уже распустил свой отряд.

Однако в ответ на это сообщение он внезапно получил от Ираклия очень милостивое письмо с распоряжением явиться к [119] нему в Телав. Эмин немедленно отправился назад в Тбилиси, а оттуда выехал в Телав, куда, следовательно прибыл примерно к марту 1764 г.[31]

Ираклий принял его на этот раз «с необычайной добротой, свойственной скорее любящему отцу, чем государю»_; и тепло поблагодарил за успешный бой с лезгинами. Эмин провел с царем в Телаве около трех недель, причем часто виделся с ним.

Однажды, расказывает он, в девять часов вечера, царь вызвал его к себе вместе со священнником Тер-Филиппом. Во время завязавшейся беседы Ираклий высказал мысль, что с тех пор как два братских народа, грузины и армяне, разошлись в области религиозных догматов, то по одной этой причине они оказались разобщенными и в результате подпали под иго неверных; необходимо, заявил он, чтобы они объединились воедино (при этом царь для пояснения своей мысли соединил свои две руки), в этих целях необходимо лишь отказаться с обеих сторон от некоторых излишних и бесполезных религиозных церемоний. Эта речь Ираклия, приводимая Эмином, представляет большой интерес, как свидетельство о мыслях, возникавших иногда у грузинского царя, относительно возможности, политически крайне выгодного для него, объединения армяно-григорианской и грузинской православной церквей. Но нас в данное время интересует не это.

Изложив свой проект, Ираклий обратился к Эмину с вопросом, что он думает по этому поводу? Последний, выразив полное согласие с царем, тут же предложил ему, в целях армяно-грузинского объединения, предпринять следующее: в пятидневный срок собрать пятитысячную конницу и десять тысяч пехотинцев и вторгнуться в Баязет, оттуда в три дня дойти до Эрзерума и далее направиться на юг в Битлис, Ван, Муш, опубли-[120]ковав прокламацию, что он, Ираклий, идет отвоевывать Армению—свое наследственное царство. Повсюду он будет получать поддержку со стороны местных армян—в Баязете его ждут в готовности 4000 человек, дальше к нему присоединятся еще 12000, мушские армяне выставят 10000 всадников, всего наберется до 40000 бойцов.

На этот раз Ираклий не стал опровергать расчетов своего собеседника и ссылаться на опасности, а наоборот, придя в большое возбуждение, согласился с ним и выразил надежду, что они с Божьей помощью будут действовать с большим успехом; он вспомнил далее о своем покойном старшем сыне, который был бы хорошим соратником Эмина. Дело не обошлось без более бурных проявлений взаимной симпатии; Эмин поцеловал руку царя, а тот поцеловал его в лоб, причем оба собеседника расплакались

от умиления.

Мы не можем, разумеется, ручаться за достоверность всех сообщаемых Эмином подробностей этого знаменательного сове-щания, длившегося с девяти часов вечера до трех часов ночи. Но, во всяком случае, из его рассказа с несомненностью вытекает следующее: после его многомесячного отсутствия Ираклий, сам вызвавший его к себе в Телав, принял его гораздо более радушно, чем раньше; теперь он не стал избегать разговоров на тему о совместной армяно-грузинской борьбе против турок, а сам заговорил об этом; слушая предложения Эмина, он не отнекивался, а всячески выражал ему свое одобрение и сочувствие. Одна интересная деталь объясняет нам многое: развивая свой проект вторжения в Западную Армению и упоминая о поддержке, которую окажут местные армяне, Эмин сослался на полученное им письмо настоятеля монастыря св. Карапета.

Находясь в Грузии, Эмин вел весьма обширную переписку; он пытался установить связи со всеми теми, кто, по его мнению, мог бы содействовать осуществлению его планов. Из его же слов мы знаем, что он вступил в «переписку» и в «переговоры» с карабахскими меликами и получал от них письма[32]. В другом месте он упоминает, что среди его бумаг находились «письма из раз-[121]личных мест Армении»[33]. К сожалению, он ничего не сообщает о содержании всей этой переписки. Более подробные сведения мы имеем лишь о его сношениях с настоятелем монастыря св. Карапета Овнаном.

Знаменитый монастырь св. Карапета находился в Западной Армении, вблизи Муша, в шести часах езды от этого города. Он назывался также Глакским монастырем, поскольку первым его настоятелем считался ассирийский монах Зеноб Глак, назначенный, по преданию, самим Григорием Просветителем. Монастырь этот пользовался в Западной Армении большим престижем и влиянием и играл выдающуюся политическую роль[34]. Настоятели этого монастыря в XVIII столетии занимали в иерархи армянского духовенства в Турции второе место после константинопольского патриарха[35].

Мысль о вступлении в сношения с этим влиятельным монастырем возникла у Эмина, по-видимому, еще в Москве. Мы знаем, что он встретился там с монахом этого монастыря Сукиасом, ссудившим его деньгами. Эмин очевидно уже тогда имел возможность убедиться в благоприятном отношении к его проектам руководителей этого монастыря и, в частности, настоятеля Овнана, до которого, как он узнал впоследствии, дошли сведения о его первой поездке в Западную Армению и его призывах к восстанию.

Неудивительно поэтому, что по прибытии в Грузию, Эмин постарался завязать сношения с Овнаном[36], которого он впоследствии называл своим единственным другом среди многочисленного армянского духовенства[37]. Когда Ираклий впервые заставил его распустить свой маленький отряд. (т. е., следовательно, еще [122] до поездки в Байдары), он воспользовался этим случаем, чтобы послать бывшего начальника этого отряда Симеона с «длинным письмом» к настоятелю монастыря св. Карапета[38].

Через некоторое время он получил от последнего ответ, содержание которого он излагает следующим образом. Овнан, пишет он, «ответил ему с большой добротой, заверяя его, что если он выедет из Тифлиса хотя бы примерно с пятидесятые грузинами, но с согласия Ираклия, так чтобы турки знали, что тот друг Эмина, то четыре тысячи человек будут готовы стать под его начальство; однако без имени Ираклия или поддержки с его стороны это нельзя осуществить»[39].

Как видим, дело сразу приняло серьезный оборот. На предложения, содержавшиеся в письме Эмина, Овнан ответил согласием, обещая оказать содействие его планам. Вопрос шел не более и не менее как об организации вооруженного восстания в Западной Армении. Овнан требовал лишь, чтобы Эмин вторгся туда хотя бы с небольшим отрядом, но действующим от имени грузинского царя, так как только в этом видел залог успеха.

В следующем своем письме Овнану Эмин сообщал, что он беден и не располагает средствами. В своем ответе настоятель успокаивал его на этот счет, заверяя, что «храбрые христиане» поклялись служить ему не ради денег[40].

Эмин приводит далее полный текст одного из писем Овнана (возможно, как раз этого второго письма), если и не дословно, то во всяком случае в подробном пересказе. Из этого послания мы, прежде всего, узнаем, что Овнан получил от Эмина целый ряд писем и что в течение одиннадцати месяцев он переписывался с «видными армянами» Константинополя, Смирны, Кайсарие, Токата, Эрзерума, Диарбекира, Вана и других городов. По его словам, ему удалось склонить их на сторону замышлявшегося Эмином предприятия. Он просил последнего поскорее выехать в Муш, хотя бы с двадцатью грузинскими всадниками, лишь бы [123] показать местному армянскому населению, что Ираклий является его другом. В этих целях он посылал ему на расходы шестьсот цехинов. Что касается бойцов, то он обещал, что через шесть дней пути к нему присоединятся 40000 человек. Айсоры и курды-езиды также готовы примкнуть к ним. Никаких денег Ираклий на эту цель давать не должен. Все они поклялись принять участие в борьбе, не требуя никакого вознаграждения[41], а продовольствием и аммуницией они хорошо обеспечены.

Касаясь перспектив восстания, Овнан оценивал их очень оптимистически. Турки, по его словам, уже не те, что были сто лет назад; их города не укреплены, и взять их будет легко; среди них распространено суеверное пророчество, что их владычество близится к концу; они слышали, что Эмин прибыл из России, будучи рекомендован грузинскому царю «благославленной императрицей» и не посмеют пролить кровь христиан; а кроме того, с момента его первой поездки в Армению прошло три года и с тех пор все армяне тех деревень, к которым он обращался с призывом, взялись за оружие—даже женщины готовы сражаться. Непременным условием, однако, является поддержка со стороны Ираклия. Если же у него с Ираклием дело не выйдет, то он советует ему не отчаиваться, идти по своему пути и уповать на Бога. В заключение Овнан выражал надежду, это Эмин станет орудием освобождения «своих несчастных, страдающих соотечественников от цепей зависимости и от бедствий»[42].

К сожалению, мы мало знаем о настоятеле Овнане—этом несправедливо забытом, выдающемся деятеле армянского освободительного движения. Эмин упоминает, что он родился в Диар-бекире[43]. В одной хронике XIX столетня, посвященной истории монастыря св. Карапета, Овнан назван «крестьянином», урожен-[124]цем деревни Кипнэ[44]. В другой рукописной работе, посвяшеной настоятелям этого монастыря, ему тоже приписывается деревенское происхождение[45]. Если эти сведения соответствуют действительности, то они, несомненно, объясняют многое. Становится понятным, почему Овнан, будучи хорошо знаком с положением народных масс, так глубоко переживал горе и муки своих «несчастных, страдающих соотечественников» и почему он так страстно мечтал освободить их от «цепей зависимости».

Овнан, по-видимому, был человеком выдающихся способностей. Уже в 1749 г. он стал настоятелем монастыря св. Карапета[46]. По свидетельству его современника историка Чамчяна в 1763 г., после смерти Акопа, его кандидатура выдвигалась даже при выборах нового католикоса[47]. Как и многие духовные лица, он писал стихи (при этом и светского содержания), которые сохранились в ряде рукописных сборников[48]. В шестидесятых годах Овнан был уже пожилым человеком.

Автобиография Эмина проливает яркий свет на помыслы и деятельность настоятеля мушского монастыря. Он выступает перед нами в роли самоотверженного борца за дело освобождения армянского народа, активно подготовлявшего в Западной Армении освободительное движение, используя в этих целях свой [125]

влиятельный пост и свои многочисленные связи. Факты, сообщаемые Эмином, дают нам возможность понять и правильно истолковать интересные сведения об Овнане, которые мы находим в эчмиадзинском архиве.

О дальнейшей судьбе Овнана нам придется еще говорить ниже. Здесь же, несколько забегая вперед, скажем лишь, что через год после описываемых нами событий Овнан был отлучен от церкви. Акт отлучения, является ценным историческим документом, косвенно подтверждающим сведения, сообщаемые Эмином, и даже во многом дополняющим его рассказ.

Акт отлучения—обстоятельный документ, формулирующий в десяти пунктах все прегрешения настоятеля монастыря св. Карапета[49]. На первом месте стоит обвинение в приверженности к католической ереси и покровительстве католикам. Но обвинение это явно натянутое. Чувствуется, что оно выдвинуто лишь для более веского обоснования отлучения и дискредитации Овнана в глазах верующих. Что дело обстояло именно так, видно из того, что после снятия с него отлучения сразу прекратились не только разговоры, но даже намеки на его склонность к католицизму. Да и из самого акта отлучения можно, в лучшем случае, заключить лишь то, что Овнан не преследовал армян-католиков с той непреклонностью, с какой это делали другие представители армянской церкви, и допускал их даже молиться в одних церквах с армяно-григорианами[50]. Возможно, конечно, что в этом была известная доля истины: подготовляя освободительное восстание, Овнан не хотел разжигать религиозную вражду между армяно-грнгорианами и армяно-католиками, а наоборот, стремился объединить их в борьбе за свержение иноземного ига.

Более любопытны другие пункты обвинения. Овнан обвиняется в том, что не только не пускал в свою епархию эчмиадзинских «нвираков» (нунций католикоса, его уполномоченных, собиравших пожертвования в пользу церкви), но и сам рассылал всюду за пределы своей епархии «нвираков» и собирал деньги там, где ему не полагалось. Нарушая привилегию католикоса, он обращался не только к своей пастве, а и ко всей армянской нации с письмами и посланиями[51]. Что это была за переписка и с какой целью она велась Овнаном, мы знаем из его писем Эмину. Акт отлучения подтверждает, следовательно, его собственные заявления об установлении им связи с различными городами и областями Армении. [126]

Далее Овнан обвинялся также в том, что заманивал к себе паломников, ехавших в Эчмиадзин. В этой связи в акте отлучения упоминается, что он имел своего человека в Карине (Эрзеруме) и этот его помощник помогал ему в осуществлении его планов, причем Овнан выдавал даже на его имя векселя[52]. Таким образом, мы узнаем, что Овнан не только поддерживал письменную связь с крупными городами Западной Армении, но и имел там своих агентов. В его распоряжении находились и какие-то наемники из числа инородцев (очевидно курды, столь многочисленные в южной Армении, в частности, в окрестностях Муша), которые состояли у него в услужении, вместе со своими семьями[53].

Все это требовало, разумеется, больших средств и неудивительно, что Овнан повторно обвиняется в незаконном сборе денег не только путем рассылки «ивираков», но и путем «ограбления» паствы собственного прихода. При этом в акте отлучения всячески подчеркивается, что делал он это не ради церкви и церковных интересов, и что собирая деньги от имени монастыря, тратил их на совсем другие цели. «Ты обманываемь, читаем мы там, паству Божью и незаконно и путем притеснения берешь с нее во имя св. Карапета и злонамеренно и бесстыдно расточаешь на погибель твоей души и дающих. О, неистовый дьявол, думаешь ли ты, куда расточаешь то, что с кровью выжимаешь—об этом запрещаю себе писать. Слепая птица, ночная летучая мышь, ты, лишенный света и мнящий других слепыми, знаешь ли где вращаешься и что делаешь; зачем тебе, проклятый нарушитель спокойствия армянской страны, лишать и грабить армянский народ во имя его дома и раззоряя его дом строить дом других»[54].

Далее, Овнан обвиняется в том, что оставив надежду на Бога, возложил свои надежды на человека, чтил его и опирался на него и именно ему давал церковные доходы; при этом, пресле-[127]дуя инакомыслящих, он будто бы грозил предать их смерти с помощью этого лица[55]. В самом тексте акта отлучения содержатся лишь эти неопределенные намеки. Дополнительные сведения на этот счет мы находим в так называемой «Памятной книге» — книге входящих и исходящих бумаг, в которой записывалось, с соответствующими пояснениями, краткое содержание полученных и отправленных из Эчмиадзина бумаг и посланий. Там мы находим следующее разъяснение. Оказывается, Овнан давал большие суммы денег «местному тирану» сыну Аладин-бека, причем давал не по принуждению, а добровольно, дабы тот оставался его другом[56]. Расходуя большие деньги, он будто бы добывал не-ооходимые для последнего султанские фирманы, в том числе разрешение на постройку крепости, деньги на строительство которой опять-таки предоставлял он сам; ради него он несколько раз добивался смещения битлисских пашей. Сообщая далее, что на такого рода цели Овнан тратил доходы монастыря, эчмнадзин-ский письмоводитель добавляет еще одну очень интересную подробность: по многочисленным свидетельствам, пишет он, Овнан, когда не хватало денег, плавил драгоценную церковную утварь[57].

Этот «местный тиран», «сын Аладин бека», назывался, как видно из других записей той же «Памятной книги», Махсут-беком. Он принадлежал, очевидно, к числу полунезависимых курдских вождей. Масхут-бек был довольно неспокойным подданным султана и неоднократно восставал против Порты. Овнан, читаем мы в другой записи, «монастырскую собственность грабил и не жалея давал нечестному местному тирану, называемому Масхут-беком, благодаря чему этот нечестивец усиливался и много раз восставал против османского царя. Поэтому каждый год исходил от двора приказ пашам—карийскому паше и другим—идти с войском на него, голову ему снести и крепость его разрушить»[58].

В свете этих данных становится понятным, почему Овнан поддерживал с Масхут-беком такие близкие отношения и доб-[128]ровольно ссужал его деньгами. Не полагаясь на силу одних армян, он стремился использовать против Порты и местные курдские племена. Именно поэтому он и писал Эмину с такой уверенностью, что курды примкнут к проектируемому им восстанию.

Как видим, эчмиадзинские архивные материалы дополняют рассказ Эмина и дают нам возможность из отдельных сведений и указаний восстановить общую картину политической деятельности настоятелем монастыря св. Карапета. Мы видим Ов-нана, подготавливающего восстание в Западной Армении, ведущего обширную переписку с различными армянскими центрами, рассылающего своих агентов, завязывающего связи с курдами, тратящего на свои политические цели монастырские доходы и даже жертвующего ради этого церковной утварью.

Чтобы лучше уяснить себе политические планы Овнана и правильно оценить их историческое значение, необходимо бросить взгляд на общую ситуацию в Османской империи в начале шестидесятых годов XVIII столетия.

Накануне первой русско-турецкой войны Османская империя переживала тяжелый кризис. Все попытки султана Мустафы III, вступившего на престол в 1757 г., и великого везиря Рагиб-паши осуществить некоторые, более чем скромные, реформы и хотя бы привести в порядок финансы, не давали должных результатов. Смерть Рагиба в 1762 г. лишила Турцию единственного выдающегося государственного деятеля. После его смерти в короткий десятилетний период сменяется семь великих везирей, в равной мере посредственных и бездарных. После шестимесячного правления Гамза-Гамида, великим везирем становится Мус-тафа-паша. Период его правления с 2 октября 1763 г. по 30 марта 1765 г. характеризуется необычным усилением и обострением кризиса, который переживала в то время Турция.

Международное положение Османской империи в эти годы было на редкость неблагоприятным. Россия, где к власти пришла Екатерина II с ее замыслами воскрешения петровских внешнеполитических традиций, явно активизировала свою восточную политику, засылая агентов во все части империи и особенно на Балканы. Австрия, несмотря на зигзаги своей политики, уже с XVI века считалась традиционным врагом Турции. Пруссия, с которой у Порты наметилось было сближение, заключила в 1762 г. мир с Россией. Хотя Фридрих II, с присущим, ему лицемерием, продолжал заверять Порту в своих дружественных чувствах, но он отнюдь не был намерен поставить ради нее под угрозу свои добрые отношения с Россией. Единственной державой, по традиции поддерживавшей Турцию, оставалась Франция. Но необычайно ослабленная только что закончившейся Семилетней вой-[129]ной, потерявшая почти все свои колонии, она была лишена возможности играть активную роль на Востоке[59]. Неблагоприятное международное положение Османской империи и падение ее былого престижа было особенно наглядно продемонстрировано как раз весной 1764 г., когда в связи с выборами нового польского короля, русские войска были посланы в Варшаву, а турецкое правительство, несмотря на подстрекательства французского посла Вержена, вынуждено было ограничиться лишь формальным протестом.

Бессилие дипломатическое сочеталось с военной слабостью империи, не составлявшей уже тайны для европейских дворов. Еще в 1762 г. в своей докладной записке Екатерине Воронцов, выражая общее мнение европейских дипломатических кругов то го времени, писал, что «турецкая держава через вселившуюся вообще нежную и роскошную жизнь и от внутренних беспорядков приходит в изнеможение и упадок»[60]. Военный советник султана барон Тот, войдя в константинопольский арсенал, не мог придти в себя от изумления при виде печального состояния турецкого вооружения. Турецкая артиллерия, прежде славившаяся как первая в мире, оставалась на уровне XVI столетия. Не в лучшем состоянии был и турецкий флот, малоподвижный и плохо вооруженный[61]. Турки, действительно, были уже не те, что сто лет назад, как справедливо писал Овнан.

Внутреннее положение в стране было еще более печальным. Феодальный сепаратизм принимал все более угрожающие размеры. Во многих областях местные паши были по существу полунезависимыми правителями, не подчинявшимися центральной власти, чеканившими свою монету и передававшими свою власть по наследству. Багдадский Ахмед-паша был почти независимым государем. Он не платил Порте никаких налогов и не поставлял никаких военных контингентов. Когда же султан сделал попытку сместить и казнить его, то он сам арестовал султанского посланца и отправил в Константинополь его голову[62]. Столь же независимым был и трапезундский паша Хаджи-Али, а властитель Египта мамелюк Али-бей думал уже возложить на себя египетскую корону. [130]

Один современник так описывал положение в Малой Азии: «Все жители гор от Смирны до Палестины совершенно независимы и рассматриваются турками как неприятели... Они образуют различные нации, которые имеют своих отдельных государей или сеньоров и которые исповедуют даже разные религии; те, которые вблизи Смирны, являются магометанами, далее следуют курды, марониты, друзы»[63].

Курды, в частности, на которых так расчитывал Овнан, были по существу независимыми племенами. Д'Оссон, автор современной «Картины Оттоманской империи», указывая, что многие районы страны даже формально не входят в состав эйалетов и не подчиняются местным пашам, перечисляет среди них целый ряд курдских «кантонов», управляемых своими наследственными или выборными вождями; он насчитывает девятнадцать таких курдских районов в Члдырском эйалете, тринадцать в Диарбе-кирском и два в Мосульском[64]. Такие независимые курдские «республики» имелись и вблизи Муша, в районе Битлиса[65].

Двухлетний период везирства Мустафа-паши, а также последующие три года, предшествовавшие русско-турецкой войне, заполнены восстаниями и волнениями в различных частях империи, особенно на ее периферии. В Анатолии разбойничьи шайки господствуют на дорогах, так что приходится принимать чрезвычайные меры для борьбы с ними[66]. В Валоне происходят волнения, во время которых убивают местного Исмаил-пашу[67]. Большое восстание вспыхивает на острове Кипр, где убивают сборщика налогов; на острове начинается настоящая война; для подавления восстания отправляется целая армия на шестнадцати суднах[68]. В айдинском санджаке вспыхивает восстание против сборщика налогов Абдурахмана-паши[69]. В Карсе возникают беспорядки, во время которых убивают местного Магомет-пашу; беспорядки эти перерастают в восстание, подавление которого поручается ванскому паше[70]. Волнения и столкновения происходят в Багдаде, Аравии и Египте[71]. [131]

но когда никто не знает, для отмщения персиянам за великое и нетерпимое ругательство от них турецкого магометанского исповедания в законе, а при том и завладения персицкими городами...» Сообщение это, пересланное 9 декабря астраханским губернатором в Коллегию иностранных дел, как очень важное, было представлено самой императрице. Сразу же было принято решение «разведать» об этом в Константинополе[83].

8 марта 1764 г. из Коллегии был отправлен рескрипт в Константинополь резиденту Обрезкову с предписанием разведать об истине этого сообщения. В рескрипте указывалось, что «есть ли в самом деле собирается на персидских границах войско... то сколько ни желаем мы дабы Порта Оттоманская посторонними им и внутренними делами упражднена и тем от европейских вообще, паче ж от нынешних отлучена и отвращена была, но весьма не хотели бы мы, чтобы сие касалось до соседнего с нами персидского государства и чтоб аттенция Порты обратилась на учинение себе тамо приобретений при нынешнем оного королевства междоусобии, ибо в таком случае, кроме других политических консидераций, может она свободно к берегам Каспийского моря, а потом и к здешним областям путь себе очистить...». Как видим, Коллегия иностранных дел была не на шутку встревожена возможностью турецкой экспансии в сторону Каспийского моря. Поэтому Обрезкову предлагалось довести до сведения Порты мнение русского правительства «и тем от персидских дел ее отвратить, давая ей между прочим уразуметь, что для чести ёя и для самых интересов сходнее, а нам приятнее будет, когда она не вмешается в персидские дела и предоставит их собственному своему решению и жребию...»[84].

Но зскоре начали поступать еще более тревожные сведения, причем речь шла уже не только о нападении Турции на Персию, но и о турецком нашествии на «персидскую», т. е. восточную Грузию.

30 марта в своем донесении русский консул в Энзелн Илья Игумнов[85] сообщал, что «на сих днях получено здесь из Тевриза [136] от тефлиского армянина Никиты Васильева грузинское письмо, писанное от 16 февраля к его корешпонденту, армянину Давиду, в коем, между прочим, сим его уведомляет, что Тифлис и вся Грузия от турецкого двора в крайнем смятении и страхе, якобы оттоманский двор имеет намерение нынешнею весной послать во Грузию великую армию с тем, чтобы до основания ее разорить...». В постскриптуме к своему донесению консул добавлял: «В самое то время, как я сей пакет законверсивал, получил краткое на словах через ардевильского персиянина, приехавшего из Тевриза, которой оттуда в феврале последних числах выехал, известие, что в лежащем на турецких границах от Тевриза в восьмидесяти милях городе Арзеруме действительно находится сто тысяч ту-, рецкого войска, которое хочет итти на малую и великую Грузию с таким намерением, чтоб до основания их разорить»[86].

В апреле слух о турецком нашествии на Грузию «гораздо вящше прежнего носится». Консул получает сообщение, что шестьдесят тысяч турецкого войска выступило уже будто, бы в Ереван, отстоящий в четырех днях пути от грузинской столицы. В связи с этим, 28 апреля он отправляет специального посыльного в Эчмиадзин к католикосу «ради обстоятельного о том разведования», который, однако, туда не доезжает, будучи ограблен. но дороге. 12 мая консул вновь отправляет «одного из тавризских. басурман», поручив ему в двадцатидневный срок привести ответ[87].В разгар этой военной тревоги, апреля, в Энзели прибыл «кизлярского шквадрона капитан» Богдан Асланов, посланный в Персию астраханским губернатором со специальным секретным заданием. В представленном им докладе он писал о циркулировавших в тο время слухах следующее: «Слух носился тамо о собирании в Турции войска для отправления под командою вавилонского паши чрез Армению в Грузию к нападению на сопротивляющихся турецкой стороне мелетинцов (имеретинцев.—А. И.), называемых но турецки башачук, якобы от Порты Оттоманской Керим хану объявлена война и командирован в Персию, и Грузию особый корпус войска под предводительством семи турецких пашей и к грузинскому царю Ираклию послан от турецкого дво-ра нарочный курьер с угрозами за вспоможение его против ту-[137]рок мелетинцам; но будто на то от него Ираклия ответствова-но, что он никакой помощи им не чинит, однако буде турецкий двор намеревается с ним вступить в войну, то он на то готов и с тем изъяснением отправил в Константинополь четыре человека своих князей»[88].

Такова была политическая ситуация в Закавказье весной 1764 г. Уже с конца февраля «Тифлис и вся Грузия» пребывали «в крайнем смятении и страхе» в связи с угрозой турецкого нашествия и скоплением турецких войск на границах. Турецкий двор открыто угрожал грузинскому царю войной. В марте-апреле турецкое нашествие на Грузию казалось совершенно неминуемым.

В момент, когда кризис в грузино-турецких отношениях достиг кульминационной точки, Ираклий не мог пренебрегать ничем, что могло бы помочь ему в предстоящей тяжелой борьбе с Османской империей. Он знал, что в Западной Армении подготавливалось восстание, которое могло оказаться очень полез- ным в случае войны с Турцией. Он знал также, что организаторы восстания ставили осуществление своих намерений в зависимость от его прямого одобрения и согласия. Все это побудило его, в условиях создавшейся обстановки, сделать решительный шаг.

VII

О дальнейших событиях мы узнаем из переписки нового армянского католикоса Симеона с грузинским царем.

Епископ Симеон был помазан в католикосы после смерти Акопа. 20 апреля 1763 г., т. е. как раз ко времени приезда в Грузию Эмина. Последний сообщает в своей автобиографии, что Симеон сперва был склонен содействовать ему и даже рекомендовал его царю, как доброго христианина[89], но в дальнейшем переменил свое отношение и «послал письмо Ираклию с указанием [138], что тот является царем Армении и Грузии и что он сделал бы лучше отослав неблагоразумного принца (т. е. его, Эмина.— А. И.) туда, откуда он прибыл»[90]. В другом месте он добавляет, что Симеон в своем письме просил Ираклия принять во внимание, что поощрение Эмина, не имеющего ни денег, ни войск, может лишь возбудить против него гнев Ирана и Турции и привести к тому, что султан велит перерезать всех армян в Константинополе[91].

Письмо, упомянутое Эмином, это послание Симеона Ираклию от 25 марта (6 апреля) 1764 г., написанное в ответ на несколько писем царя, в том числе, полученных католикосом 12 и 23 марта, чрез тбилисского священника Тер-Габриэля и через племянника одного из ереванских жителей. Послание католикоса, переданное упомянутому Тер-Габриэлю, было отправлено последним 25 марта, еще до своего возвращения в Тбилиси, через специального нарочного[92].

В начале письма[93] Симеон извинялся за то, что не ответил сразу на предыдущие письма царя. Остановившись на вопросе о бывшем астраханском «ивираке» вардапете Саркисе, находившемся в Тбилиси и не желавшем ехать в Эчмиадзин и отчитаться в собранных суммах, Симеон переходил затем к основной теме. «Также и о том особо извещаю твое величество,—читаем мы далее в его письме,—что этот наш парой имеет одного-двух людей, которые постоянно приезжают в эти края и смело и открыто говорят неподобающие вещи, которые слышат армяне и мусульмане, причем некоторые высмеивают их, а другие точат по нашему адресу свои языки. Как раз сейчас он имеет некоего махтеси[94] Григора, который прибыл в Ереван и здесь, нагло разговаривая, поссорился с людьми хана и они поколотили его и раздели, и все бумаги, которые были при нем, взяли и понесли к хану и другим показали. Два письма было при нем, одно от вышеуказанного, а другое от твоего величества, написанные настоятелю св. Карапета вардапету Овнану, которые все увидели. И к нам также принесли и мы, увидев, что твоя печать очень уди-[139]вились, но мы солгали, сказав, что это подложная печать, а не печать вали[95]. Все это узнали земляки и в городе многие люди, и в частности Тер-Габриэл, который все увидел и услышал. А теперь хочу сказать твоей чести, что не считаю подобающим твоему благославенному имени, твое письмо и твою печать вручать такому дуралею, особенно, что от того вред, а не польза. Пишу это больше из любви, оберегая честь и имя твоего царского величества. Овнан что за человек, чтобы ты ему письмо писал о таких вещах, а к тому же с таким глупым письмоносцем, который всем, хвастаясь, показывал бы; прошу тебя хорошо продумать это; и особенно его также образумь, чтобы свои письма и своих людей при себе держал и действовал с умом, так как наша земля в руках иноземцев и мы находимся в их руках: сам знаешь что говорю, не только эта земля, но и все другие места, где находится, наша нация; так как если это обнаружится, то может в конце концов породить большое горе для нашей нации. А об остальном Тер-Габриэл расскажет»[96].

Это письмо Симеона не только подтверждает наши сведения о деятельности Эмина в период его пребывания в Грузии, но и дополняет их новыми, крайне выжными и интересными данными. Прежде всего подтверждаются наши сведения о том, что он отправлял в Армению со специальными поручениями завербо-ванных им на свою службу людей, которые вели даже там, по-[139]видимому, какую-то агитацию и говорили «неподобающие вещи». Далее мы узнаем, что если первое письмо Овнану Эмин отправил через бывшего начальника своего отряда Симона, то одно из его последующих писем вез в марте 1764 г. некий Грикор. Но самое важное и существенное это то, что упомянутый Грикор вез настоятелю монастыря св. Карапета не только письмо своего господина, но и послание самого царя.

Мы знаем уже причины, побудившие Ираклия написать это письмо в марте 1764 г., в разгар военной тревоги, вызванной угрозой турецкого нашествия. Именно поэтому он вызвал к себе внезапно Эмина, находившегося в своего рода ссылке, в Байдарах, и повел с ним в эти дни в Телаве столь дружественную и необычайную для него беседу, в которой речь шла о планах восстания в Западной Армении и о предложениях Овнана. Очевидно, именно из Телава, куда Эмин прибыл «со своими четырьмя слугами», один из них и был отправлен с письмами к настоятелю монастыря св. Карапета. Однако послание царя вместе с письмом Эмина попало в руки ереванского хана и стало известно католикосу, который поспешил не только известить Ираклия о неприятном происшествии, но и счел необходимым резко осудить деятельность Эмнна.

В плеяде армянских католикосов XVIII столетия Симеон, бесспорно, являлся самой выдающейся фигурой. Ученый-богослов, прекрасный знаток, древнеармянского языка, грамматики, философии, он был автором многочисленных трудов, в том числе работ, посвященных древнеармянскому философу Давиду Непобедимому, Проклу, Порфирию, Аристотелю. В противоположность своему предшественнику много путешествовавший, побывавший и в Константинополе, и в Иерусалиме и даже в Индии, он обладал большим жизненным опытом и прекрасным знанием света и людей.

Симеон имел очень высокое представление об общественной роли католикоса. Он был глубоко убежден в том, что католикос—это глава армянской нации, ответственный за ее судьбу. Хотя, писал он в одном из своих обращений, пало мирское царство армян и армяне подпали под власть чужеземцев, однако, осталась духовная власть и имеется духовный князь армянского народа в лице патриарха всех армян—католикоса[97].

Симеон прекрасно знал и видел невыносимое положение армянского народа под властью Ирана и Турции. Подобно своему предшественнику, в поисках выхода он также обращал свои [140] взоры в сторону великой северной державы. Уже через два года после описываемых событий, в 1766 г., он отправил в Петербург, со специальной миссией монаха Давида. Предлогом являлся вопрос о восстановлении прав Эчмиадзина в отношении армянской епархии в России. Миссия Давида, поддержанная, по просьбе Симеона, влиятельными армянами, проживавшими в Москве и Петербурге (в том числе Иваном Лазаревым), увенчалась полным успехом. Правительство Екатерины охотно завязало сношения с католикосом всех армян. В своей грамоте от 30 июля 1768 г. Екатерина, идя навстречу пожеланиям католикоса, обещала «как настоящего честнейшего патриарха Симеона, так и будущих преемников его патриаршего престола та-кож де юзбашей и управителей и весь честный армянский народ в нашей императорской милости и благоволении содержать»[98]. Так завязались сношения между Эчмиадзином и Россией, которые в дальнейшем все более укреплялись. Симеон ввел даже специальный молебен во здравие царской фамилии. Интересно отметить, что в тексте этого молебна русские государи упоминались уже как покровители армянского народа.

Что вся эта политика Симеона на сближение с Россией не носила случайного характера, что Симеон преследовал далеко идущие цели, видно, между прочим, из свидетельства одного из близких ему людей. В 1811 г. в Петербурге вышла в свет книга Егора Хубова, посвященная событиям в Армении с 1779 г. по 1809 г. Этот Егор Хубов был племянником Симеона и воспитывался в Эчмиадзине под наблюдением дяди. «Я старался узнать,—пишет он,—мысли дяди своего, проникнуть в намерения и предприятия его; делал догадки как о том, за чем от него был послан в Россию архимандрит Давид, так и о том, что было предметом всегдашних размышлений и нередких совещаний его с избранными своими епископами. Сообразуя сии догадки в мыслях своих, я утвердился на том, что он искал покровительства сильной Российской державы, подобно патриарху Нерсесу, в древние [142] времена имевшему переговоры о союзе с Мануилом, греческим императором; но смерть того и другого предупредила исполнение их намерений, столь важных для народа Армении»[99]. Этим свидетельством племянника Симеона нельзя пренебрегать тем более, что его впечатление совпадает со всеми другими известными нам данными.

Симеон, в тайниках души, мечтал, несомненно, о том времени, когда северная христианская держава избавит армянский народ от тяжелого мусульманского ига. Но дальше этого он не шел. Армянский народ должен ждать своего освобождения извне, а не сам активно бороться за него; всякое самостоятельное выступление армян против таких крупных держав, как Иран и Турция, являлось бы безответственной авантюрой и могло бы привести к гибели нации—таково было твердое убеждение Симеона.

Нельзя отрицать, что эти настроения католикоса объяснялись в известной мере и соображениями иного порядка. Среди печальной армянской действительности Эчмиадзину удалось отстоять свое существование, обзавестись землями и крупным хозяйством и обеспечить себе даже известный политический авторитет. К тому же в шестидесятых годах положение было уже иным, чем при Акопе: благодаря покровительству грузинского царя Эчмиадзин не так страдал от ханского произвола, как в былые годы[100]. Освободительное движение среди армян и вызванные им репрессии могли бы, однако, поставить под угрозу благосостояние и даже существование самого католикосского престола. Вот чего, несомненно, Симеон опасался прежде всего.

VIII

Письмо Симеона, отправленное 25 марта Тер-Габриэлем с [143] нарочным в Тбилиси, было получено Ираклием с большим опозданием. Через месяц, 21 апреля, в Эчмиадзин прибыл посыльный с письмами от грузинского католикоса Антония и царя[101], и Симеон, к своему удивлению, прочел в послании Ираклия, что тот уже много времени не имел от него писем. Он поспешил поэтому в своем ответе от 28 апреля[102] сообщить, что послал ему целых два письма—одно, отправленное через Тер-Габриэля, а другое—через вардапета Ованеса. В этом втором письме, написанном за несколько дней до этого, 23 апреля[103], и тоже дошедшем до нас[104], Симеон писал исключительно о деле бывшего астраханского «ивирака» Саркиса. Но объяснялось это тем, что он дал важное устное поручение упомянутому Ованесу, который, по дороге в Астрахань, должен был остановиться в Тбилиси. Об этом говорилось в том же письме от 28 апреля, в котором встревоженный Симеон спешил уведомить царя, что он поручил Ованесу устно сообщить ему некоторые важные известия, и просил, чтобы тот принял его и поговорил с ним наедине[105].

Таким образом, из этого нового послания Симеона мы узнаем, во-первых, что его письмо от 25 марта было получено Ираклием с большим запозданием (так-как еще в середине апреля царь ничего не знал о нем) и, во-вторых, что вардапет Ованес, выехавший 23 апреля в Тбилиси, имел от католикоса важное устное поручение. Более чем вероятно, что это секретное по ручение, которое Симеон не хотел излагать письменно, опять-таки касалось Эмина.

Несвоевременное получение Ираклием первого письма католикоса объяснялось, по-видимому, довольно просто. Мы знаем, что как раз в это время царь находился в Телаве, куда приехал из Байдар и Эмин и откуда, по-видимому, и были отправлены письма к Овнану. Очевидно, лишь по возвращении в Тбилиси Ираклию было вручено послание Симеона.

Это послание не могло не произвести на царя сильного впечатления. Прежде всего он узнал очень неприятную для него новость о том, что его письмо к Овнану попало в руки ереванского хана и получало огласку. Далее он убедился, что армянский католикос решительный противник проектов Эмина и настоятеля мушского монастыря. А он прекрасно знал, каким влиянием среди армян пользовался в то время Эчмиадзин.

Отношения Ираклия и Симеона, в первые годы после избрания последнего, носили самый близкий и дружественный характер. Для грузинского царя католикос был не только духовным главой всех (в ток числе и подвластных ему) армян[106], но ценным посредником между ним и иранскими ханами, а также-турецкими пашами, которые, в свою очередь, зная влияние армянского католикоса при грузинском дворе, обращались часто-к последнему за посредничеством[107]. В одном из своих писем Ираклию сам Симеон указывал, что «и в османской земле и в этой стране все хорошо знают, что ты, богосильный царь, честь нашу и святого престола хранишь и уважение оказываешь и всякую нашу просьбу выслушиваешь и выполняешь из-за особой любви, которую питаешь к нам»[108].

О том, что произошло непосредственно после получения Ираклием письма католикоса, Эмин в своей автобиографии рассказывает следующее. По его словам, царя больше всего рассердило то, что Симеон в своем письме назвал его «нашим принцем». Царь будто бы созвал свой совет и в присутствии всех обратился к Тер-Филиппу с вопросом, как мог католикос назвать Эмина, сына Иосифа из Хамадана принцем? Тогда все присутствующие начали советовать царю немедленно выслать подозри-[144]тельного армянина и даже убить его. Но Ираклий, после некоторого колебания, отказался на этот раз выполнить их предложение и даже поручил Тер-Филиппу известить его о всем случившемся[109].

В письме Симеона Эмин действительно был назван «нашим пароном». А слово «парон», господин, употреблялось в то время и для обозначения государя, принца, царевича. Тот же Симеон называл в своих письмах «пароном» сына и наследника Ираклия царевича Георгия, а также зятя царя Давида Орбелиани[110]. Вполне понятно, почему Ираклию не понравилось подобное наименование его гостя. Вспомним, что накануне приезда Эмина он сам в своем письме обращался к нему, как к «князю». В дальнейшем он, видимо, узнал об истинном происхождении «сына Иосифа из Хамадана». Тем более недопустимым казалось ему теперь наименование его армянским принцем. Он, несомненно, всегда подозревал Эмина в честолюбивых замыслах, что видно, в частности, из неоднократных усилий последнего убедить его в обратном[111]. Намек католикоса снова возбудил в царе все его подозрения.

Очень интересно в рассказе Эмина и его сообщение о том, что на совещании у Ираклия против него выступили все присутствовавшие там армяне. Вмешательство католикоса имело и то печальное для него последствие, что против него сразу же ополчились влиятельные при грузинском дворе местные тбилисские армяне, причем, возможно, дело не обошлось и без прямых инструкций Симеона.

Конкретно Эмин упоминает имя «испаганского купца» Тархана, сына Агамала, выступившего против него с целой речью. Этот Тархан был джульфинским купцом, ведшим торговлю меж-[146]ду Грузией и Ираном и проживавшим в то время в Тбилиси. Подобно многим армянским богатым купцам, он был в близких отношениях с Симеоном и поддерживал с ним переписку[112]. В этот период он пользовался очень большим влиянием и при грузинском дворе. Тот же Симеон сообщал его отцу Агамалу, что «бо-голюбивый царь Ираклий постоянно заботится о нем и всегда пишет нам о его положении, а мы всегда посылаем ему письма с благославлениями и радуем его»[113]. Десять лет спустя Тархан возымел желание, по примеру многих своих богатых соотечественников, переселиться в Россию. Это вызвало гнев царя, который не хотел допустить, чтобы богатый купец увез из Грузии свои капиталы. В эчмиадзинском архиве сохранилось письмо Ираклия от 16 ноября 1773 г., посвященное этому делу, которое лучше всего свидетельствует о положении, которое Тархан занимал до этого при грузинском дворе. «Ты же раньше знал и теперь знаешь,—писал царь католикосу,—с какими почестями мы держали его и какой почет он имел от нас»[114].

Далее, Эмин упоминает как об одном из своих самых ожесточенных преследователей и о местном армянском епископе За-харии, том самом Захарии, который во время первого его путешествия в Армению виделся с ним в Эчмиадзине и даже отвез его письмо Ираклию. Все имеющиеся в нашем распоряжении данные рисуют этого, старого уже в то время, епископа как личность далеко не привлекательную. Вскоре после свидания с Акопом в Эчмиадзине, Захарий был отлучен католикосом от церкви. В эчмиадзинской «Памятной книге» это объясняется спором, возникшим относительно доходов ахпатской епархии, которой принадлежал ряд приходов в Тбилиси[115]. Письма самого Акопа рисуют, однако, все это дело в более неблагоприятном свете. Оказывается, что Захарий просто-напросто присвоил и растратил церковные доходы. Когда же католикосом был послан уполномоченный для проверки, то тбилисский епископ пытался сфальсифицировать отчет, утаить некоторые суммы, но был пой-[147]ман споличным. Дело дошло до того, что Акоп, прямо обвиняя его в воровстве, требовал от царя суда над ним[116]. Захарию кое_как удалось выпутаться из этой темной истории, главным образом, благодаря поддержке покровительствовавшего ему Ираклия, и получить от Симеона утверждение в должности ахпатского епархиального начальника[117]. С тем большим рвением тбилисский епископ стремился выслужиться перед новым католикосом. И в первое время Симеон, которому нравилось это усердие, охотно использовал его услуги, считая его верным человеком[118]. Неудивительно поэтому, что Захарий, по первому же указанию католикоса, начал травлю Эмнна. А глава местного армянского духовенства также был в Тбилиси очень влиятельной фигурой.

Но не только одни армяне выступили против Эмина. По словам последнего, грузинский царь в дальнейшем, говорил ему, что в его плохом обращении с ним повинны как Симеон и Захарий, так и «многие другие среди, моих собственных грузин»[119]. Враждебное отношение к Эмину грузинского дворянства вполне понятно и легко объяснимо. Вспомним только его советы царю об обуздании дворян и принятии против них самых суровых мер, об их насильственной европеизации путем принудительного обучения детей в школах и т. п. Пришелец, внушавший царю идеи европейского просвещенного абсолютизма, не мог не стать ненавистным влиятельным кругам грузинского феодального дворянства.

Несмотря на беспокойство царя, вызванное письмом католикоса, несмотря на ожесточенные нападки на Эмина со стороны его же влиятельных соотечественников и недовольство грузинского дворянства, Ираклий некоторое время явно колебался. Письмо Симеона он получил, как видим, в конце апреля, и тогда же его посетил вардапет Ованес с устным поручением от католикоса. Но прошло еще больше месяца, прежде чем он что-либо предпринял. Колебания царя объяснялись, по-видимому, тем, что опасность турецкого нашествия все еще оставалась реальной и окончательно порывать с Эмином он не хотел. Но вскоре новые события заставили его изменить свое намерение. [148]

Однажды утром царъ вызвал к себе Эмина. Между ними произошел довольно бурный разговор, причем речь шла о письме Симеона, которое Ираклий потребовал вернуть. Из этого следует заключить, что письмо католикоса было до этого переслано им Эмину, очевидно через Тер-Филиппа. Во время последовавшего объяснения вспылчивый Эмин (если хотя бы частично верить его рассказу) наговорил царю много дерзостей. Интересно отметить, что в процессе разговора у Ираклия вырвалось следующее „откровенное признание: «Эмин-ага, что я могу поделать? Ваш собственный католикос, со всеми епископами и монахами, против вас; добрая часть моих подданных армяне, которые смотрят на них как на пророков и апостолов; если я буду действовать вместе с вами, не обращая внимания на то, что они говорят, они будут считать меня христианином не больше, чем султана»[120].

По возвращении от царя Эмин застал у себя тринадцать «курдистанских армян», которые привезли ему новое письмо от Овнана, подробное содержание которого мы уже приводили выше. Здесь необходимо лишь добавить, что за месяц, протекший со времени, возвращения Эмина из Телава, он, видимо, успел информировать своего соообщника о враждебных действиях католикоса и его сподручных, так как Овнан в своем письме отзывался весьма нелестно о «волках», которые претендуют быть учениками спасителя, а на самом деле всегда вредили нации и являлись лишь орудиями в руках неверных. Посланцы Овнана привезли также и упомянутые в письме шестьсот цехинов, посланные Эмину на необходимые расходы.

При этом выяснилось следующее. Один из посланцев Овнана, некий Мелик Степан, оказался по дороге из Еревана в Тбилиси случайным попутчиком приближенного Ираклия Заза-бека, который вез царю послание от католикоса. Этот Заза-бек, сочинив небылицу о намерении Ираклия послать Эмина с несколькими тысячами всадников в Муш, сумел выведать от своего наивного спутника всю подноготную, узнав, в частности, о деньгах, пересланных настоятелем монастыря св. Карапета.

О времени поездки Заза-бека в Эчмиадзин мы знаем вполне точно из эчмиадзинской «Памятной книги»: Заза-бек, вместе с другим приближенным Ираклия Аслан-беком, прибыл в Эчмиадзин 29 мая (9 июня); в тот же день он выехал оттуда обратно с письмами Симеона царю, грузинскому католикосу Антонию и некоторым другим лицам[121]. Таким образом, устанавливается [149] точная дата описываемых Эмнном событий, которые, следовательно, произошли в конце мая—начале июня 1764 года[122].

Мы можем теперь понять, почему именно в это утро произошло столь бурное объяснение между Эмпном и царем. Ираклий только что получил новое письмо Симеона, а также узнал oт своего приближенного о миссии Мелик-Степана.

Письмо Симеона от 29 мая тоже дошло до нас. В конце своего послания католикос повторно указывал, что поручил Заза-беку устно передать царю некоторые «нужные просьбы», которые настоятельно просил выполнить[123]. Заза-бек был доверенным лицом Ираклия[124]. Неудивительно поэтому, что Симеон поручил Заза-беку устно переговорить с царем. Он, по-видимому, не ограничился этим. С Заза-беком он отправил письма не только Ираклию, но также и сардару Ревазу, отцу зятя царя Давида Орбелиани, и грузинскому католикосу Антонию. Письмо к Ревазу содержало лишь благословения и добрые пожелания, но зато в послании к Антонию Симеон опять писал о важном устном поручении, данном им Заза-беку, и просил своего коллегу оказать ему содействие в этом деле[125].

В чем состояло это поручение католикоса, все усиливавшего, таким образом, и через Заза-бека и через Антония, свое давление на царя, мы в точности не знаем, но исходя из содержания его последующих писем и учитывая неслучайный интерес, проявленный Заза-беком к Мелик-Степану, есть веское основание полагать, что речь шла опять об Эмине.

Одновременно с этим Ираклий, от того же Заза-бека, узнал и другую новость, которая произвела на него, быть может, еще [150] более сильное впечатление, чем устное послание католикоса: он узнал о прибытии к Эмину целой делегации от Овнана не только с новым письмом, но и со значительной суммой денег, что свидетельствовало о том, что заговор в Западной Армении, нити от которого шли в Грузию, вступал в решающую фазу. А после истории с его собственным письмом, получившим столь нежелательную огласку, все это грозило крайне неприятными для него последствиями, тем более, что политическая обстановка в начале июня была уже не та, что в марте и апреле.

К июню опасность турецкого нашествия не казалась уже реальной. Большую роль в деле предотвращения турецкого вторжения в Восточное Закавказье сыграл, несомненно, русский демарш в Константинополе, который Порта не могла игнорировать. Во всяком случае, уже в своей реляции от 8 мая Обрезков извещал Коллегию иностранных дел, что сообщение о концентрации турецких войск на персидской границе «нимало не согласуется ни с здешней миролюбительной системой, ни с получаемыми из тех стран известиями, но напротив того кажется Порта непоколебимо пребывает в принятом намерении при настоящих в Персии обстоятельствах оставить ее со своей стороны в целом покое...»[126].

9 июня католикос Симеон писал в ответ на запрос консула Игумнова о прибытии турецких войск и имени сераскера[127], что со времени прошлогоднего нашествия на Имеретию, он ничего не слышал о приходе турецких войск и что, следовательно, эта новость является ложной, так как, в случае приближения турок, его непременно известили бы об этом[128].

18 июня прибыл из Тавриза в Энзели армянин Исай Макаров, сообщивший русскому консулу, что турецкое войско соби-[151]рается походом на Имеретию, а «что касается до Арарата и другой большой Грузии, т. е. Тефлиса и до Перься, то никакого о том слуха он ни от кого не слыхал, чтоб турецкое войско на помянутые города собиралось»[129].

Грузии больше не грозило турецкое нашествие. Теперь для Ираклия не было уже непосредственной надобности ни в Овнане, ни в Эмине. Наоборот, всякая дальнейшая связь с армянскими заговорщиками могла лишь скомпрометировать его, и вновь навлечь на него гнев Порты. Поэтому он счел теперь необходимым в корне пресечь дальнейшую деятельность Эмина, который, к тому же вызывал такое недовольство как среди влиятельного армянского духовенства и купечества, так и среди грузинского дворянства.

Развязка наступила быстро. Через два дня бывший слуга Эмина, им в свое время уволенный, затеял ссору с одним из посланцев Овнана. Интересно отметить, что этот последний принадлежал «к первым семьям Муша», что также дает представление о масштабе заговора Овнана и свидетельствует об участии в нем именитых жителей этого города. В результате лошадь, зачинщика ссоры была ранена. По убеждению Эмина все это было сознательной провокацией, подстроенной епископом Захарием. Как бы то ни было, его бывший слуга бросился к епископу, который сразу отправился с ним к Ираклию. Вызванный к царю Эмин был тут же арестован и препровожден в свою квартиру под конвоем.

Вскоре к Эмину явились приближенные царя, которые забрали два его чемодана с одеждой, книгами и бумагами. Царь хотел просмотреть не только всю его переписку, но и ознакомиться с его книгами, подозревая и здесь неладное. Он вызвал с этой целью двух находившихся в это время в Тбилиси католических миссионеров, которые успокили его на этот счет, так как то были лишь английские книги по военному искусству. После этого чемоданы с вещами и книги были возвращены Эмину, однако, его английское ружье было конфисковано.

В течение двадцати четырех дней Эмин оставался под домашним арестом. Все это время Ираклий, видимо, колебался, не зная как поступить. Наконец, «две армянских леди», отношения которых к Эмину остаются неясными, убедили последнего написать царю покорное письмо и заверить его, что он никогда и никому не говорил, что царь он, а не Ираклий. Речь опять шла, следовательно, об обвинении Эмина в честолюбивых намерениях, что являлось, видимо, одним из основных аргументов его врагов. Письмо такого содержания было написано этими «леди» и отправлено Эмином царю. Если верить его рассказу, то оно было послано в самый подходящий, момент, ибо как раз в это время Ираклию была представлена «петиция», просившая царя казнить его. Если только эти сведения Эмина в какой-либо мере соответствуют действительности, то мы видим, какой острый характер приняла борьба против него.

В конце концов Ираклий решил выслать его обратно в Россию. К этому, очевидно, побудило царя не столько его покаянное письмо, сколько, пользуясь выражением самого Эмина, «уважение, должное русским»[130]. Ираклий не считал удобным держать у себя в заключении человека, находившегося под покровительством русского правительства. Поэтому через шесть дней Эмин получил предписанне отправиться вместе с царем в Сагареджо, откуда он должен был выехать через кавказские горы назад в Россию.

Непродолжительное путешествие в Сагареджо ознаменовалось для Эмина еще одним приключением, на котором мы не стали бы останавливаться, если бы оно чуть было не изменило все его планы. По выезде из Тбилиси он заметил отсутствие одного из своих людей, некоего Грикора (не того ли самого, который своим бестактным поведением в Ереване нанес ему такой вред?), у которого хранились его деньги—остаток ста цехинов, полученных им до этого от Овнана[131]. Поняв, что он обворован, он обратился к «принцу Давиду, зятю Ираклия». Князь Давид Орбелиани, женатый на дочери царя Тамаре, в то время молодой человек двадцати пяти лет, относился, видимо, к Эмину с симпатией и уважением. Он сделал неудачную попытку убедить своего грозного тестя разрешить Эмину поехать назад в город. Тогда Эмин, на свой страх и риск, отправился с одним преданным слугой из лагеря царя, остановившегося в Авчалах, назад в Тбилиси и отобрал у вышеупомянутого Грикора свои деньги.[152]

[1] АВПР, ф. Внутренние дела Коллегии иностранных дел. Сношения с Астраханскою губерниею 1745—1797 гг., N° 258.

[2] Эмин пишет, что он выехал из Кизляра «с тремя слугами». В рапорте же Ступишина говорится об «одном служителе». Возможно, однако, что Ступишин имел в виду лишь Мовсеса Варламова, который ехал с Эмином из Москвы и о пропуске которого имелось специальное предписание Коллегии.

[3] Эмин пишет, что он выехал из Кизляра «с тремя слугами». В рапорте же Ступишина говорится об «одном служителе». Возможно, однако, что Ступишин имел в виду лишь Мовсеса Варламова, который ехал с Эмином из Москвы и о пропуске которого имелось специальное предписание Коллегии.

[4] Это свидетельство Эмина вполне совпадает с другими известными нам данными. В донесении кн. Хвабулова, прибывшего в 1769 г. в Грузию из Кизляра, говорится о проезде через кавказские горы следующее: «надлежит проводников иметь, а им платить холстом, без чего оне провожать не будут; денег оне не имеют и не берут» («Грамоты...», I, 93).

[5] П. Иосселиани. Описание древностей города Тифлиса. Тифлис. 1866, 274. Более детальное описание Тбилиси того времени мы находим у Гюлденштета (Gü1dеnstädt, ук. соч., 1, 268—269).

[6] Картина Грузии или описание политического состояния царств Картлинского и Кахетинского. Тифлис, 1896, 10.

[7] Ρeyssоnе1, Traité sur le сommerce de la Mer Noir. Paris. MDCCLXXXVII (1787V 11, 45.)

[8] G. A. von Breitenbaueh, Geschichte der Staater, von Georgien. Memmingen, 1788, 90—91.

[9] Капитан Языков определял в 1770 г. эту дань в 30 000 р. при общем доходе в 150 000 рублей («Грамоты...», I, 187), а английские источники говорят о 7 000 фунтов стерлингов (вместе с данью от Ганджинского ханства) из 25250 („Memoir of a Map of the Countries comprehended between the Black Sea and the Caspian with an Account of the Caucasian Nations and Vocabularies of their Languages'. London, MDCCLXXXVI1I (1788). 50).

[10] См. воспоминания вагаршапатского священника Ованеса Воскерчяна, весьма красочно описывающего последний поход Ираклия в 1779 г. Воспоминания эти были опубликованы в начале прошлого столетия в переводе на французский язык известным востоковедом Клапротом, а затем и на армянском языке — M. J. Klaproth, ,,Mémoires relatifs a l'Asie". Paris, MDCCCXXIV (1824), 229—333; ՙԿռունկ հայոց աշխարհին՚, 1982, 278 – 280:

[11] W. Ε. D. A 1 1 e n. A History of the Georgian People. London, 1932 204, 205:

[12] Интересное описание этих событий мы находим и в армянских источниках. См. «Историю Персии» Хачатура Джульфинского (ՙԽաչատուր Աբեղայի Ջուղայեցւոյ Պատմութիւն պարսից՚, 318 - 315) а также «Դիւան հայոց պատմութեան՚ իրք , Սիմեոն կաթոիկոսի յիշատակարանը, 57 — 62. О борьбе Керима с Фатали-ханом говорится и в письме Тархана Маркарова Эмину.

[13] Brosset. II₂ 237.

[14] АВПР, ф. Внутренние дела Коллегии иностранных дел. Именные указы с 1753 г. по 1766 г. по азиатским делам, № 29.

[15] Обо всех этих событиях мы здесь, разумеется, подробно рассказывать не можем. См. Матенадаран. Рукопись № 2911, стр. 175, а также Յիշ., 1, 7—9.

[16] Эмин называет его aide de camp царя, Eshigu Agasy Bashy (L. A. J. E., 209) или Eshikagasy Bashy (там же, 248). Речь идет о придворном чине, который Гюльденштет называет Escagobash (G ü 1 d e n s t ä d t, ук. соч., I, 355) и который фигурирует в составленной при присоединении Грузии к России «Табели чинам бывшим в Грузии при царях» под названием эшик-ага-башй («Акты, собранные кавказскою археографическою комиссией», I, 194).

[17] Этот Зеки-хан был на самом деле братом Керима лишь по матери. Его восстание окончилось неудачей, и он вынужден был покориться Кериму Malcolm, ук. соч., II, 76). Восстанию Зеки-хана посвящен-специальный раздел в упомянутой выше истории Персии армянского современника, («Խաչատուր Աբեղայի Ջուղայեցւոյ Պատմութիւն պարսից», 320, 321), См. также Խաչատուր Աբեղայի Ջուղայեցւոյ Պատմութիւն պարսից, i, 859.

[18] Brossel, II₂. 237.

[19] Там же, 218, 237.

[20] В его донесении мы читаем, «что в нынешнее летнее время собравшиеся немалой партией горские татара лезгинцы имели нападение в Грузию в город Горы и во первых захвативших около города грузинцов пятнадцать человек побили токмо самого города по усилному отпору находящихся в нем жителей грузинцов не взяв отошли, захватя в плен в околичных местах человек с пятьдесят и напоследок раззорили одну грузинскую деревню, называемую Дюшети, где взяли в плен людей обоего пола девяноста человек и с тем обратились в свои места, следуя чрез кахетинское владение, но тамо, подозрев их кахетинцы путь перехватили и папав на них разбили и плен-дых людей отняли». (АВПР, ф. Сношения России с Персией. 1763 г. Д. № 1. Донесение кн. Отара Туманова, от 24 августа 1763 Г.).

[21] Царевич Вахушти, География Грузии, Тифлис, 1904, 115.

[22] АВПР, ф. Сношения России с Персией. К. 13. Перевод с письма грузинского, писанного из Малой Кабарды грузинской области города Гориc от жителя армянина Егора сына Макарова к кизлярскому армянскому старосте Арутюну Романову сего 1763 года июля от 4 дня».

[23] Там же, «Копия с поданного терского войска от Мурзы Салтамамета Шамурзина ноября от 17 дня репорта».

[24] L. A. J. Е., 209.

[25] Там же, 225.

[26] Там же, 219.

[27] Знаменитый армянский Ахпатский монастырь, вблизи Санаина, находился на территории армянской области Лори, входившей в то время в состав грузинского царства.

[28] АВПР, ф. Сношения России с Персией. К. 13. Рапорт Мурзы Салтамамета Шамурзина.

[29] Тавлинцами назывались некоторые лезгинские племена (Бутков, Материалы... I, 128).

[30] Об этой деревне см. у Гюльденштета. (Güldenstädt, ук. соч., I, 237).

[31] Здесь необходимо отметить, что даты, упоминаемые им самим в своей автобиографии в связи с путешествием в Байдары, явно перепутаны и неточны. Он дважды упоминает, что выехал в Ахпат в июне (L. A. J. Е., 222, 223), а распоряжение царя о выдаче ему муки, после пятимесячного пребывания в Байдарах, помечает концом ноября (там же, 224). Но это явное недоразумение. Он выехал туда после июльской тревоги, вызванной нашествием Керим-хана, и после летней поездки с Ираклием, продолжавшейся несколько недель. А из рапорта Шамурзина мы знаем, что его сражение с лезгинами по выезде из Тбилиси произошло в октябре. В Байдарах же, по собственным словам, он пробыл примерно пять месяцев и, следовательно, прибыл в Телав лишь к марту 1764 г. Эта последняя дата полностью подтверждается всеми дальнейшими событиями.

[32] L. A. J. E., 217. В дальнейшем, описывая свое пребывание в Карабахе, он приводит слова жены одного из меликов о том, что во время его пребывания в Тбилиси мелики, полагая, что Ираклий, следуя рекомендациям России, поддержит его, вступили с ним в переписку (Там же, 316).

[33] Там же, 239. В своем разговоре с царем в Телаве, говоря о поддержке, которую окажут битлисские армяне, он ссылался на какое-то полученное им письмо (Там же, 228).

[34] Ինճիճեան , Ստորագրոթիւն հին Հայաստանեայց , Մեծ Հայք, Վենետիկ , 1822, 18_102: Ալիշան, Տեղեկագիր Հայոց Մեծաց, 45-46:

[35] Свидетельством этого является в частности тот факт, что они, подобно католикосам и константинопольским патриархам, имели особую форму посланий, причем в сборниках образцов писем XVIII столетия образец письма настоятеля монастыря св. Карапета помещался непосредственно вслед за образцом письма константинопольского патриарха. (Матенадаран. Рукопись № 4466, стр. 5).

[36] Эмин называет его в автобиографии Hanan или на английский лад Jonas

[37] L. A. J. Ε. 217. 122

[38] В связи с этим от внимательного читателя его автобиографии не может ускользнуть следующее обстоятельство. Когда, по требованию Ираклия, Эмин вынужден был распустить свой отряд, то, по своим словам, он роздал своим бывшим соратникам все имевшиеся у него деньги и разрешил им разными путями отлравиться в Армению (там же, 217). Очевидно не один только Симеон, а и другие его люди выполняли какие-то его специяльные поручения.

[39] Там же, 217.

[40] Там же, 218.

[41] Эти слова дают основание предполагать, что это и есть то второе письмо Овнана, о котором Эмин упоминает в иной сзязи. Он заявляет, что в своем втором письме Овнан сообщал ему, «что эти храбрые христиане поклялись и готовы вновь поклясться служить под его начальством десять лет, не ожидая платы» (там же, 218), а в приводимом им тексте письма мы читаем: «они все дали клятву на святом писании и на окровавленном кресте нашего святого спасителя, что они будут сражаться под вашим начальством десять лет, не ожидая каких-либо денег» (там же, 235). Далее, как видим, Овнан пишет ему, что в течение одиннадцати месяцев он вел переписку с видными армянами и, следовательно, в течение этого времени не писал Эмину других писем.

[42] Там же, 231—235.

[43] При перечислении городов, с которыми он вел переписку: «...Диарбекир (в этом последнем месте он родился)...» (Там же, 235).

[44] «Ներքին դաշտի Կիպնէ գյուղացի Յունան վարդապետը՚(Դիւան հայոց պատմութեան՚, իրք Ժ, Մանր մատենագիրք ԺԵ - ԺԹ դար, 510):

[45] Տ.Հովնան Բ. Տարօնացի ի զեղջէ Կիմկայ...՚, Կարապետ վարդ. Լուսարարեան, Յաջորդութիւնք վանահարց ուխտիս Ս. կարապետի Տարօնոյ.

[46] В 1765 г. католикос Симеон писал, что Овнан был настоятелем уже в течение 15—16 лет, т. е. с 1749 г. (Матенадаран. Рукопись № 2912, стр.92). Из его послания мы узнаем также, что Овнан был помазан в епископы католикосом Минасом (там же, стр. 191), который был настоятелем монастыря св. Карапета до 1749 г., когда стал константинопольским патриархом (Օրմանեա, Ազգապատում, II, 2977); его же преемником был Овнан (ՙԴիւան հայոց պատմութեան՚, իրք Ժ, 510). В 1753 г. имя Овнана, как настоятеля этого монастыря, упоминается уже в надписи на одной церкви, им построенной (Матенадаран. Рукопись № 5901, стр. 296—297).

[47] Չամչեան, Պատմութիւն հայոց, III 871.

[48] В библиотеке венских мхитаристов имеются два рукописных сборника, от 1758 г, и 1765 г., в которых содержатся несколько стихотворений Овнана (Տաշեան, Ցուցակ հայաեն ձեռագրաց մատենադարանին Մխիթարեանց ի Վիեննա, 312, 459): В рукописном сборнике стихов 1787 г., и Матемидарaне мы также: находим два стихотворения Овнана (Рукопись № 8274 стр. 45, 53).

[49] Матенадаран. Рукопись № 2912, стр. 190—194.

[50] Там же, 190.

[51] Там же, 193.

[52] Там же, 192.

[53] «Քանզի զքանիս այլազգիս կալեալ ի վարձու պահես տամբքն իւրեացն զորս և առաքես մինչև ի Պօլիս ընդ յառաջ ախտաւորաց»: (Там же 192).

[54] «Խաբես զժողովուրդսն Աստուծոյ, առնուս ի նոցանէ անիրաւութեամբ և ճնշելով յանուն սրբոյ Կարապետին Քրիստոսի և վատնես չարաչար և անռակակաբար ի կորուստ քոյդ կորուսեալ հոգոյդ և տուողացն: Ով մոլեգնեալ դև, մտածե±ս արդեօք, թե ու±ր մսխես զոր արիւնախառն ճմլես` զորմէ, արգելում զգրիչս: Կոյր թռչուն և գիշերաշրջիկ չղջիկդ, դու զրկեցեալ գոլով ի լուսոյ և զայլս կոյր համարես, գիտե±ս թե ու±ր շրջիս ր զինչ գործես, զի± է քեզ ով անիծեալ և խանգարիչ տանս Հայոց` զրկել և կողոպտել զժողովուրդն Հայոց յանուն տանն սոցա, զտունս սոցա աւիրեալ զտունս այլոցն շինել:՚

(Там же, 190 -191).

[55] Там же, 190, 191.

[56] Վասն զի` արպէս թէ երկրորդ աստուած ինքեան զբռնաւոր տեղւոյն զորդի Ալադին բէկին, կոյտս տայր նմա, որ ո'չ եթէ կանոնաւորապես, և յաղագս նորին բռնութեամբ ինչ պահանջման, այլ անչափապէս և բազմիցս առացն նորին պահանջ- ման այնու մտօք, զի միշտ բարեկամ մնասցէ ինքեան...՚: (Յիշ. I, 227 ):

[57] Там же, 228.

[58] «Ըզկեանս վանիցն կեղեքէր և անխնայ տայր պիղծ բռնաւորին տեղւոյն Մախ- սուտ բեկ կոչեցելոյն, որով զորանայր պիղծն և բացմիցս ապստամբիւրն ի թագաւորէն Օսմանոցոց: Ուստի` և յամենայնում ամի ելաներ յարքունուստ հրաման ի վերայ փա- շային ի վերայ Կարնոյ փաշային և այլոց, գնալ զօրու ի վերայ նորա ր զգլուխն հա- տանել ր զբերդն աւերել՚: (Там же, I, 543).

[59] О международном положении Османской империи в шестидесятых годах XVIII столетия см. в известной работе Сореля.(А. Sorei. La question d'orient au XVIlI-e siècle, Paris, 1878, 1—28).

[60] «Архив кн. Воронцова», кн. 25, стр. 306.

[61] A. de la Jоnquiére. Histoire de l'empire Ottoman. Paris, II, 1897, 374-375, 380—381.

[62] M. de Salaberry, Histoire de l'empire Ottoman, depuis sa fondation jusqu'à la paix d'Yassy, an 1792, Paris-Londres, 1817, III, 277—278. 130.

[63] A. de la Jonquière, ук. соч , 376.

[64] „Tab'eau général de l'empire Ottoman". Par M. de M***. D'Ohsson. Paris, MDCCCXXIV (1824), VII, 298-299.

[65] H. des Combes. Géographie universelle, Londres, 1790, III. 115—116.

[66] Там же, 105.

[67] Там же, 107, 145—146.

[68] Там же, 156.

[69] Там же, 155—156.

[70] Там же, 104—105, 148—151.

[71] Там же, 104—105.

[72] Соловьев, VI, 561, 562.

[73] Н. Д. Чечулин, Внешняя политика России в начале царствования Екатерины II 1762—1774. СПб, 1896, 195—197.

[74] Соловьев, VI, 586—595.

[75] «Записка, учиненная из объяснения грузинского митрополита Максима» («Грамоты...», I, 15).

[76] Там же, I, 15.

[77] Подробное описание событий в Имеретии, в частности турецкого похода 1763 г., мы находим в «Памятной книге» католикоса Симеона (см. Յիշ., I, 76—81).

[78] L. А. J. Е., 217.

[79] «Грамоты...», I, 25.

[80] 3. Авалов. Присоединение Грузии к России, СПб, 1901, 108, 123.

[81] Во время разговора с царем в Телаве Эмин напомнил ему, что писал Овнану и другим армянам не без его согласия и одобрения. (L. A. J. Е., 229).

[82] «Грамоты...». I, 27. В другом его заявлении мы читаем: «владетель же Ираклий с ним, Соломоном, в согласии, однако явной помощи не дает, а секретно помогает» (Там же, 1,17).

[83] АВПР, ф. Сношения России с Персией. К. 13. «Экстракт из объявления посыланного из Астрахани в Персию к персицкому Векиль-Керим-хану татарского языка переводчика Абдрешима Алтышева, полученного при доношении астраханского губернатора Бекетова от 9 декабря 1763 году».

[84] АВПР, ф. Сношения России с Турцией. Д. 352. Рескрипты резиденту в Константинополе Обрезкову. Январь—март 1764 г. № 8.

[85] Об Игумнове, назначенном консулом в Энзели в 1763 г.., и его деятельности в Иране см. В. А. Уляницкий, Русские консульства за границею в XVIII веке, М., 1899, I, 602 и след.

[86] АВПР, ф. Сношения России с Персией., К. 10. «Бумаги полученные из Астрахани от губернаторов Неронова, Бекетова, Лебедева, Розенберга и губернской канцелярии». Донесение русского консула в Энзели от 30 марта 1764 г.

[87] Там же, Донесение Игумнова от 19 июня 1764.

[88] АВПР. Именные указы с 1753 по 1766 г. по азиатским делам, № 130. «Экстракт из репорта и записки, поданых астраханскому губернатору генералу-майору Бекетову 5 июля от армянина капитана Богдана Асланова, посыланного в Персию для разведания о подлинности разглашенных пред сим киркискасаками слухов, будто авганцы намерены были против китайцов действовать, в защищение жителей малой Бухарин китайцами покоренных, а от астраханского губернатора при сообщении от 11 июля полученных в Коллегии иностранных дел 6 сентября 1765 г.».

[89] L. A. J. Е., 221.

[90] L. A. J. E., 221.

[91] Там же, 218—219, 233.

[92] Յիշ. I, 73—74:

[93] Матенадаран. Рукопись № 2912, стр. 51—52. Что это послание и есть именно письмо, отправленное 25 марта, видно не только из его содержания, но и из прямой ссылки в «Памятной книге» на соответствующую страницу книги записей посланий католикоса: «թողլով յօրինակն իւր տեսանիլս սակաւապէս` ի բոլորադրահամար տետրոջն ի թղթահամարն ԾԱ՚. (Յիշ. I, 73—74),

[94] Почетное звание паломников, посетивших Иерусалим.

[95] Как и его предшественники, Ираклий имел от Ирана титул «вали Гюрджистана», т. е. Грузии.

[96] «Դարձեալ և զայս առանձին ծանիցէ տէրութիւնդ զի այդ մեր պարոնին մէկ երկու մարդ ունի, որը միշտ գան յայս կողմանս և համարձակ և բացաբերան խօսեն զբանս անպատշաճս, զորս լուեալ հայք և տաճիկք ամանք ծաղր առնեն և ոմանք սրեն զլեզուս ի վերայ մեր: Յայս միջոցիս մէկ մահտեսի րիգոր մի ունի, եկն յերևան և աստ լրբաբար խօսելով կռուեալ է ընդ խանի մարդկանցն, և նոքա ևս գանեալ էին զնա և մերկացուցեալ և զոր ինչ գրեանս ունէր առեալ էին և տարեալ խանին և այլոց ցույց տուեալ : Բ գիր էր ունեցեալ` մէկն ի զմանէ և մէնկն ի տէրութենէդ առ սուրբ Կարապետու առաջնորդ Յօնան վարդապետն գրեցեալք, զորս տեսին ամանեքեան - և առ մեզ ևս բերին և տեսաք որ քո կնիքն էր յոյժ զարմացաք : Բայց մեք ստեցաք ասելով թէ այդ կնիքդ հնարեցեալ է և ոչ է վալուն կնիքն : Զայս ամենայն իմացան երկրացիքս և ի քաղաքէդ ևս շատ մարդիկք, և մանաւանդ Տեր-աբրիէլն որ ետես և լուաւ : Այժմ կարիմ ասել Ազնւոյդ թէ ես ոչ պատշաճ տեսանեմ օրհնեալ անւան քոյ զքո գիրդ և քո կնիքդ այսպէս յիմարաց ձեռն անկանիլն, մանավանդ վնաս ունի և ոչ օգուտ : Յառաւել սիրոյս գրեցի խնայելով ի պատիւ և յանուն առքայականի տէրութեադն : Յօնանն որքան մարդ է որ դու նորա գիր գրիցես վասն այսպիսւոյ բանի և գրատարն ևս այսպէս յիմար, որ ամենեցուն ցույց տայցէ պարծելով :

[97] Матенадаран. Рукопись № 2912, стр. 167.

[98] В архиве Коллегии иностранных дел имеется «дело» о миссии Давида (АВПР, ф. Сношения России с Арменией. 1767—1768 гг. «Приезд в Россию армянского архимандрита Давида с грамотою от армянского патриарха»). Копии с грамоты Екатерины, с указа астраханскому губернатору Бекетову и с письма Симеону Панина хранятся в эчмиадзинском архиве (Матенадаран. Архив. Папка 3, № 7, стр. 1—6), где мы находим также письмо Давида из Петербурга с отчетом о своей миссии (там же, папка 3, № 5). См. также Г. Эзов, Начало сношений эчмиадзинского патриаршего престола с русским правительством, Тифлис, 1901, 5—8.

[99] Е. Хубов. Описание достопамятных происшествий в Армении, случившихся в последние тридцать лет, т. е. от патриаршества Симеонова (1779 г.) до 1809 года. СПб. 1811, 1—2.

[100] Вот один характерный пример. Когда, под предлогом угрозы нашествия Керима, Гусейн-хан летом 1763 г. приказал католикосу перебраться с церковным имуществом в ереванскую крепость (а мы знаем, на примере Акопа, чем
это обычно грозило), то Симеон сразу обратился к Ираклию, который дал распоряжение хану оставить в покое католикоса, отправившегося искать убежище не в ханскую крепость, а в ючкилисский монастырь в Западной Армении. (Матенадаран. Рукопись № 2912, стр. 17—18, 35—36, 46, Յիշ.,. I, 7—8).

[101] Յիշ., I, 90—03.

[102] Матенадаран. Рукопись № 2911, стр. 208.

[103] Յիշ. I, 87—88,

[104] Матенадаран. Рукопись № 2912, стр. 53.

[105] ՙ...իսկ այժմ նախապէս զայս գրեմ Աստվածազօրի արքայիդ, զի Յովանէս վարդապետն, զոր յղեցաք յայդր որ գնայցէ ի Հաշտարխան, ընդ նմա գիր գրեցաք վասն Սարգիս վարդապետին և քանի հարկաւոր զրոյց ևս բերանով պատուիրեցաք որ բերանով ծանուցէ տէրութեանդ, խնդրի զի առանձին խօսեցուսցես և ընդունիցիս, քանզի եթէ կամսի կարող ես և Տէր կատարեսցէ զխնդիրս քոյ ի բարին՚:

[106] Кстати сказать, Эчмиадзин в то время выступал в Грузии и как крупный собственник, владея целой деревней в Кахетии, рядом других земель, крепостными, а также домами и многими магазинами в Тбилиси. (ՙՋամբռ՚ Վաղարշապատ, 1873, 207-209).

[107] Вот один из многих примеров. После поражения турецких войск в Имеретии в 1763 г. среди пропавших без вести оказались сын и племянник баязетского паши; узнав об этом, паша сразу обратился к Симеону с просьбой
ходатайствовать перед Ираклием о розыске и освобождении этих двух пленных. (Матенадаран. Рукопись № 2911, стр. 119).

[108] ՙ...զի ամենայն ոք թէ յօսմանցւոք երկրոջն, և թէ յայս երկրոջս, գիտեն լաւապէս, զի աստվածազօր արքայդ զխաթրս և զպատիւս մեր և սրբոյ Աթոռոյս մերոյ պահես և զոր ինչ խնդիրս առնեմք, լսես և կատարես վասն յայտուկ սիրոյդ զոր ունիս առ մեզ՚: (Матенадаран. Рукопись Ni 2912. стр. 411).

[109] L. A. J. Е., 219, 222. Из рассказа Эмина следует, что все это произошло еще в 1763 г., до его поездки в Байдары. На упомянутом совещании Ираклий будто бы говорил, что Эмин находится у него всего «четыре или пять месяцев» (там же, 221); в Телаве он будто бы говорил об этих событиях, как о прошлогодних (там же, 229). Но это, как видим, явное недоразумение. Когда Эмин через двадцать лет писал по памяти свои воспоминания, то он, естественно, путал даты и последовательность некоторых событий, происшедших во время его пребывания в Грузии.

[110] См. напр., Յիշ., I, 22, 419.

[111] Даже во время столь дружественного разговора в Телаве Эмин счел нужным специально подчеркнуть, что он, сын хамаданского купца, не претендует на верховную власть в Армении, а работает лишь на него, Ираклия (L. A. J. Е. 229).

[112] Յիշ., I 420, 534, 574:

[113] Աստուածասէր Արքային Հերակլ ունի գնա միշտ ի խնամս իւր և միշտ գրէ մեզզորպիսութիւն իւր, և մեք առ նա զթուղթս օրհնութեան գրեմք միշտ և ուրախացուցանեմք՚: (M a τ е на да pa н. Рукопш ь № 2912, стр. 254)·.

[114] ՙ...որ յառաջմէիմացեալ ես և գիտես... թէ որպէս պատուօք պահեցաք կամ որպիսի մեծարանս ուներ ի մենջ՚: (M a τ e н а д а р а н. Архип,. Папка 4, .V« 24)~ Из рассказа самого Эмина мы узнаем, что Ираклий подарил Тархану дом и сад (L. A. J. E., 221).

[115] Յիշ., I, 532 :

[116] Матенадаран. Рукопись № 2911, стр. 52—54, 71—72, 75—77.

[117] Там же, стр. 115.

[118] Когда, например, в середине 1765 г. возник спор между двумя претендентами на пост агванского католикоса, то все переговоры, связанные с этим ответственным делом, Симеон поручил именно Захарию (ՙՋամբռ՚, 89—91).

[119] L. A. J. Е., 386.

[120] Там же, 233. .121

[121] Յիշ., I, 107—109:

[122] Эмин пишет, что упомянутый выше разговор с царем произошел «через несколько дней» после возвращения из Телава (L. A. J. Е., 232). Как видим, на самом деле прошло свыше месяца. Эти данные еще раз опровергают приводимые им даты о своей поездки в Байдары. Ведь в Телаве он пробыл, по своим собственные словам, три недели, а прибыл он туда непосредственно из Байдар. Следовательно, он не мог выехать из Байдар в конце ноября 1763 г.

[123] ՙ... զայլս ոմանս հարկւոր խնդիր մեր զորս ծանուցաք զազապէկին զի ծանուսցէ քեզ, խնդրեմ ներեսցեսև լսօղ լինեսցիս՚: ՙ... և զայլս ասելիս ի զազապէկէդ իմնալո, ողջ լեր՚: (Матенадаран. Рукопись № 911, стр. 217).

[124] Симеон пишет о нем в своих письмах к царю: близкий твой и наш любимый Заза-бек», ՙՀարազատն քո և մեր սիրելի զազապէկն՚. (Матенадаран. Рукопись № 2912, стр. 69—99 и др.).

[125] ՙ... և զայլս հարկաւոր խնդիրս մեր և զասելիս, զորս բերանով ծանուցաք սիրոլւոյն մերոյ Զազա-բէկին, ի նմանէ իմանալոց ես... որոց և դուք լիցիս հօգացօղ՚: (Там же, 59).

[126] АВПР, ф. Сношения России с Турцией. № 356. Реляции резидента в Константинополе Обрезкова. Апрель—май 1764 г., № 19.

[127] Матенадаран. Рукопись № 2912, стр. 63. Что это письмо было написано Симеоном в ответ на полученный им запрос Игумнова, видно из того, что, по словам католикоса, запрос ему был сделан по распоряжению շահբան-տար-а; персидское же слово ՙշահբանտարե означает консул. Далее он указывает, что полученное им письмо было привезено тавризским посыльным, т. е. Тем самым «тавризским басурманином», которого отправил Игумнов в Эчмиадзин 12 мая.

[128] ՙ... և յայնմ օրէ մինչև ցայսօր, որ 8 ամիս է, որ երբէկ լուաք և ոչ իմացաք այդպիսի համբաւ և կամ գալուստ զօրաց յայնց կողմանց. իսկ եթէ լել էր դիմօղ յայսր կոյս և կամ յայլ մերձակայսն մեր, բարեկամքն մեր գրեին մեզ, ուրեմն այդ համբաւ վասն գալստեան նոցա ոչ է ճշմարիտ, վասնզի մեք մինչև ցայսօր ոչ լուաք զայդպիսի համբաւ՚: (Матенадаран. Рукопись № 2919, стр. 63).

[129] АВПР, ф. Сношения России с Персией. К. 10. Донесение Игумнова от 19 июня 1764 г., посткриптум.

[130] L. А. J. Е., 241.

[131] Привезенные ему накануне ареста шестьсот цехинов он, по своим словам, отказался принять, так как не мог поехать в Муш. Таким образом, Овнан по крайней мере дважды высылал ему деньги.