[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

_{а.р.иоаннисян}

 _{ИОСИФ ЭМИН}

ՀՈՎՍԵՓ ԷՄԻՆ

ГЛАВА ПЯТАЯ

НА СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ И В КАРАБАХЕ

I

Получив приказ царя, Эмин с Баграмяном и несколькими попутчиками вынужден был тотчас же выехать из Сагареджо. Через четыре дня они добрались до Степан-Цминда—деревни у подножья горы Казбек. Здесь они наняли провожатых-горцев, которые переправили их через Кавказский хребет[1]. Об этом пу­тешествии через горы Эмин говорит в своей автобиографии очень коротко, не сообщая никаких подробностей. Он вернулся из Гру­зии через Осетию и Кабарду.

Сорок дней, проведенные Эмином в доме одного черкеса, у которого он остановился, были очень для него тяжелыми. Он серьезно заболел. Видя, что ему становится все хуже, он в конце концов обратился к хозяину с просьбой найти проводника, ко­торый доставил бы его в Брагуны, местечко в двенадцати милях от Кизляра, где, как он знал, проживало несколько армянских семейств, которые могли оказать ему помощь и взять на себя заботу о нем. Его хозяин сейчас же раздобыл двух лошадей, для него и его спутника, и привел черкесов, которые, за извест­ное вознаграждение, согласились сопровождать их. После че­тырехдневного утомительного пути они  прибыли в  Брагуны.

Местечко Брагуны было заселено в основном черкесами, хо­тя вокруг обитали чеченские племена. Оно представляло собой отдельное маленькое княжество, подвластное русским[2]. По сло-[154]зам Эмина, в то время в Брагунах обитали «восемьсот черке­сов, смешанные с немногочисленными татарами»; там проживало шесть армянских семейств и примерно тридцать холостых ар­мян-лавочников, людей зажиточных и не плативших никаких налогов[3].

В одном из этих армянских домов Эмин нашел гостеприимный приют. Он рассчитался с проводниками и расстался с Мовсесом Баграмяном, отправившимся в Астрахань, где проживала его семья. До ноября Эмина продолжала трясти перемежающаяся лихорадка. Но местные армяне всячески заботились о нем, так что он ни в чем не нуждался. Когда ему бывало лучше, они во­зили его «к горячим водам примерно в трех милях от этого мес­та». Речь идет о горячих источниках в семи верстах от Брагун, которые в 1771 г. дважды посетил Гюльденштет, называющий их St. Petersbad[4]. Местные жители широко пользовались этими ис­точниками в лечебных целях[5].

В начале ноября в Брагуны прибыл «один из его слуг», Тар­хан, т. е. известный уже нам Тархан Маркаров, бывший началь­ник завербованного в Астрахани отряда. Тархан был послан им «за восемь или десять месяцев до этого» из Тбилиси¹¹ в Петербург для получения там ста фунтов стерлингов, пересланных, согласно обещанию, в третий и последний раз Нортумберлендом. Тархан привез не только эти деньги, но и три куска английской материи и часы, стоимостью в десять фунтов стерлингов—подар­ки от Ивана Лазарева. Какие другие поручения Эмина выпол­нил Тархан Маркаров в России, мы, к сожалению, не знаем.

В Брагунах Эмин прожил «около десяти месяцев»[6]. Вернуть­ся в Грузию он не мог, а ехать дальше в Астрахань не хотел. Это значило окончательно отказаться от всех своих планов и надежд, а с этой мыслью Эмнн никак не мог примириться. Он не имел, однако, никаких перспектив, колебался, не знал, что предпринять. И как раз в этот тяжелый для него момент судьба снова   приготовила  совершенно  неожиданный для  него  сюрприз.

Однажды, после полудня, когда он сидел на крыльце своего дома, во двор вошел горец, приветствовавший его как человека, известного своей храбростью. Завязав с ним беседу, горец этот, по имени Ачахан[7], предложил Эмину стать предводителем его
сородичей. На заявление последнего, что он не имеет денег, Ача­хан откровенно объяснил ему, что им важно, чтоб он руководил их боевыми операциями и научил воевать   подобно русским, а деньги они сами будут добывать в неограниченном количестве. На второе возражение Эмина относительно различия их религий горец ответил в том смысле, что «религией солдата является его меч» и что упомянутое обстоятельство никак не может помешать, их верности и дружбе.

Через несколько дней Ачахан прибыл в сопровождении со­рока своих родственников, а вслед затем с шестьюстами воору­женных всадников, от имени которых он сообщил Эмину, что все эти люди одного племени, пришедшие просить его взять над ними командование, и что их число в ближайшие дни может возрасти до нескольких тысяч. Все они, заявил он, вооружены, имеют двухмесячный запас продовольствия и готовы ему пови­новаться. Приняв от них присягу, Эмин отпустил их, обещав вызвать, как только окончательно поправится. После этого че­рез каждые два-три дня горцы возвращались, причем их число все увеличивалось и, примерно через месяц, достигло восьми тысяч.

Горцев, впервые обратившихся к нему, Эмнн называет «на­цией muchkiz»[8], а Ачахана, приведшего их, «горцем muchkiz»[9]. Несколько далее он заявляет, что к нему обратилась «нация michkiz из лесной провинции Чечни»[10].

В XVIII веке термин muchkiz или michkiz употреблялся в двояком смысле. Гюльденштет, совершивший в 1770—1771 гг., т. е. через пять-шесть лет после Эмина, поездку в кавказские горы и детально изучивший жизнь, быт и язык горских племен, сообщает по этому поводу следующее. Всю территорию, лежа­щую между рекой Сунджей и предгорьями Кавказского хребта, включая самые эти предгорья, т. е. территорию, граничащую на западе с Малой Кабардой, на севере с Тереком, на юге с лез­гинскими и грузинскими районами, он называет Кистией, а пле­мена, там обитающие, кистами, предпочитая, по собственному объяснению, грузинское наименование. Но одновременно он со­общает, что лезгины и большая часть черкесов называют эти [156] племена Mitzdschegen[11]. Однако точно так же, как термин «че-чены», в настоящее время более распространенный и общепри­нятый, являлся названием одного из кистинских племен (Tschets-ihengen по Гюльденштету), так и термин «мичигизы» являлся названием одного из народцев, населявших эту область. Мичи­гизы, «в собственном смысле этого слова», сами себя так назы­вавшие, проживали, по словам Гюльденштета, в районе между реками Сунджей и Аксай и двадцати одной деревне, названия которых он тут же перечисляет[12].

Таким образом, во второй половине XVIII века термин «ми­чигизы» употреблялся и в общем смысле, как название всех кистов, и как конкретное наименование одного из их племен. Пле­мя это проживало в районе, расположенном поблизости от Киз­ляра, юго-восточнее тех самых Брагун, где находился Эмин.

Все свидетельства современников рисуют чеченские племена того времени как наиболее примитивные по своему обществен­ному развитию, по сравнению с другими кавказскими горцами, не только по сравнению с черкесами, но даже с лезгинами. Ес­ли в соседнем Дагестане имелись уже сравнительно развитые феодальные княжества, то среди чеченских племен процесс фео­дализации только начинался. То были родовые союзы[13], непре­станно враждовавшие между собой, воинственные племена, без письменности и писанных законов, для которых разбой и грабеж служили не менее важным источником существования, чем при­митивное земледелие и скотоводство. «Их занятием, как и всех кавказцев,—писал Гюльденштет,—является животноводство и земледелие; дополнительным промыслом, который многие пре­вращают в основное занятие, являются набеги на территорию своих соседей для похищения скота и людей, частые мелкие вой­ны, во время которых они грабят и жгут. В этих целях они все вооружены и полностью военизированы, подобно русским каза­кам. Мужчины являются представительными, хорошего роста, предприимчивыми и хитрыми»[14].

Чеченские племена в шестидесятых годах XVIII века уже подчинялись формально  России и даже посылали в  Кизляр  за-[158]ложников. Однако эта зависимость была очень условной и не­мешала им совершать набеги не только на своих соседей, но и на русские станицы за Тереком. Карательные экспедиции, пред­принимавшиеся время от времени русскими властями на Кав­казе, не давали должных результатов[15]. Чеченцы были, по выра­жению одного современного французского автора, «беспокойны­ми и опасными протеже», по территории которых можно было разъезжать лишь с надежным эскортом[16]. «Различные племена этой беспокойной и буйной нации,—читаем мы о чеченцах в из­данном в Англии в 1788 г. описании кавказских народов,—обыч­но враждуют друг с другом и со всеми своими соседями»[17].

Особой воинственностью отличались как раз мичигизы, об­ратившиеся к Эмину. Описывая одну из их деревень, Гюль­денштет называет их «опасными и пользующимися дурной сла­вой разбойниками»[18]. Эту незавидную репутацию мичигизы име­ли еще и в начале XIX столетия. «Из всего обитающего чечен­ского племени,—читаем мы в одной докладной записке,— ...мичиковцы или мичигизы более всех известны неукротимою нена­вистью, зверством и до совершества доведены искусством в во­ровстве, грабеже и убийствах»[19], «ущелье сей реки (Мичика.— А. И.),—сообщается в другом рапорте,—с давних пор считается вертепом мошенников и разбойников, которые, по беспрестанным своим грабежам и воровством, на линии и у кумыков, для разли­чия от других чеченцев, получили название мичиковцев или мичегазовцев»[20].

Общинно-родовые начала среди чеченских племен были еще столь прочны, что некоторые племена, в том числе и мичи­гизы, не имели даже наследственных князей, а сами выбирали себе временных старшин. «Немногие,—пишет тот же Гюльден­штет,—имеют независимых владетельных князей... другие же не­имеют дворянства и выбирают из своей среды богатейших (осо­бенно если у тех большое родство) на должность старшин, ко­торым,  однако,  они повинуются лишь  столько  времени,  сколько [159]  им хочется»[21]. В одной из докладных записок Воронцова, пред­ставленных Екатерине в 1762 г., про «киштинцев» говорится, что «управляются они старшинам»[22].

Очень часто один или несколько чеченских народцев объеди­нялись вокруг того или иного предводителя, с целью соверше­ния набегов на соседние области. Как только совместная цель была достигнута, или когда избранный предводитель не оправ­дывал возлагавшихся на него надежд, от него столь же легко отрекались,  как до  этого добровольно  ему подчинялись.

Подобные отряды, организовавшиеся в целях совместных на--бегов, были обычным явлением среди кавказских горцев еще в первой половине XIX века. В такой партии, в количестве не­скольких тысяч человек, обычно принимало участие все муж­ское население тех или иных народцев, за исключением стариков и детей. «Каждый обязывался иметь с собой необходимую одеж­ду, состоявшую из бурки, башлыка, полушубка, двух или трех пар обуви из сыромятной воловьей кожи, двух или трех пар толстых носков, сшитых из войлока или из толстого горского сукна. Продовольствие такой партии обыкновенно составляли гомия (пшено), копченое мясо, сыр, масло, перец, соль и тесто, варенное на меду. Все продовольствие каждый, кроме предво­дителя, нес на себе на целый месяц». «Последним мог быть толь­ко человек, известный своей храбростью... Предводитель дол­жен был быть крепкого сложения, в состоянии переносить холод и голод, чтобы служить примером для всех остальных. Во вре­мя похода предводитель пользовался безусловным повиновени­ем своей партии; каждый член ее обязан был следовать за ним всюду»[23]. «Он был полный глава н распорядитель... Успех партии давал предводителю две доли из добычи, славу, знаменитость и доверенность; неудача была позором для него и, случалось, влек­ла за собой смерть предводителя»[24].

При выборе такого вождя его личные качества, как храбро­го воина, играли, как видим, первостепенную роль. Эмин же пользовался именно такой славой еще с того времени, как по дороге в Закавказье был задержан Ступишиным, что, по его словам, уже тогда произвело сильное впечатление на местных горцев. Вскоре среди горских племен стали распространяться сведения  о  его  воинских подвигах в Грузни в стычках с лезги-[160]нами. Об этом рассказывает не только он сам; из приведенного нами сообщения горийского жителя Егора явствует, что сведе­ния о его пребывании в Грузии привезли вернувшиеся оттуда «кабардинцы». Мы можем поэтому верить словам Эмина, ког­да он сообщает, что жена брагунского князька утверждала да­же, что во всем Дагестане его называли armanily pateeshahy, т. е. армянским падишахом[25]. Большое впечатление произво­дило, в частности, на горцев его европейское военное мастерство, умение вести битву «подобно русским».

Неудивительно, поэтому, что узнав о его пребывании в Брагунах и ссоре с Ираклием, чеченцы обратились именно к нему. Он вполне справедливо указывает, что в этом не было ничего необычайного, так как и до этого горцы, обычно, использовали во время своих набегов грузин, переходивших на их сторону[26]. Не было ничего странного и в том, что горцы-мусульмане заду­мали избрать своим вождем христианина. Все современные ис­точники единодушно характеризуют кавказских горцев, и в част­ности чеченцев того времени, как плохих мусульман, отнюдь не фанатиков своей религии, у которых мусульманство носило ско­рее внешний, показной характер и среди которых были еще прочно укоренены прежние религиознее верования, особенно, идолопоклонство[27]. Русское правительство в те годы (до появ­ления среди чеченцев, двадцать лет спустя, «пророка» Мансура) было настолько убеждено в их индифферентности к мусульман­ству, что считало их даже «весьма наклонными» к принятию хри­стианства и усиливало среди них миссионерскую деятельность, боясь лишь, чтобы православное духовенство не опередили като­лические патеры[28].

II

        В своей автобиографии Эмин не скрывает, что обращение [161] к нему мичигизов «было для него известным утешением». Оно не только льстило его самолюбию, но и предоставляло, казалось, желанный выход из создавшегося положения, давало ему воз­можность вернуться в Закавказье в качестве предводителя во­инственных горцев, которых боялись и с которыми должен был бы считаться изгнавший его Ираклий.         

Весть о формировании Эмином многотысячного отряда из горских племен дошла вскоре до Грузии и до русских властей в Астрахани. Прежде всего об этом узнали, разумеется, в со­седнем Кизляре. Эмин был информирован, что один армянин до­нес обо всем происходившем в Брагунах новому русскому ко-мендату, преемнику Ступишина, т. е. генерал-майору Потапову; последний, однако, не только не обратил внимания на этот до­нос, но и приказал выпороть доносчика; он разъяснил при этом окружающим, что Эмин, перешедший в свое время границу с согласия русских министров, не может своей деятельностью на­нести ущерб русским и не будет тревожить русские границы, что цель его припугнуть, с помощью горцев Ираклия, столь не­разумно изгнавшего его из своей страны[29]. Видимо, новый киз-лярский комендант не только имел сведения об Эмине и его дея­тельности в Закавказье, но и был явно недоволен его высылкой из Грузии[30].

В конце мая 1765 г. Эмин составил окончательный список завербованных им горцев, число которых достигло двенадцати тысяч. Вблизи горячих источников, в трех милях от Брагун, со­стоялся смотр его войска, на котором он выступил со следую­щим предложением: все воины, за исключением тридцати пяти старшин, должны разойтись по домам, в ожидании его дальней­ших приказаний; сам же он со старшинами поедет в Аварское княжество для совещания с тамошним Магомет-ханом; затем военачальники вернутся назад за всем войском, чтобы вторгнуть­ся в Грузию. Этот план был одобрен горцами, еще до того дав­шими  клятву  беспрекословно  выполнять  его  приказания.

Рассказывая обо всем этом, Эмин тут же указывает, что он сознательно вводил горцев в заблуждение, создавая впечат­ление, что не хотел больше мириться с Ираклием; на самом же деле он не променял бы одного грузина-христианина на всех магометан  Азии.  Мы не имеем никаких оснований сомневаться [162] в его искренности. Фанатически преданный идее освобождения родины, Эмин решился стать предводителем горцев отнюдь не для того, чтобы возглавить их разбойничьи набеги. Он хотел лишь, выражаясь словами кизлярского коменданта, припугнуть Ираклия, продемонстрировать перед ним свою силу и обеспе­чить себе почетное возвращение в Грузию. Он руководствовался не непримиримой ненавистью к грузинскому царю и желанием мщения, а, наоборот,  стремлением добиться  с ним  примирения.

Накануне его отъезда из Брагун его посетил прибывший ту­да монах Сукиас из монастыря св. Карапета, его старый знако­мый по Москве[31]. Сукиас сообщил, что он имел письменное рас­поряжение от Овнана вручить ему все деньги, собранные им сре­ди армян России—всего 646 туманов. Эмин и на этот раз отка­зался принять эту сумму, заявив, что полученные им от Нортум­берленда 100 фунтов стерлингов на первое время вполне доста­точны, обладание же чрезмерно крупной суммы во время пре­бывания среди полудиких горцев могло бы ему лишь повредить.

Наконец наступил день отъезда. Купив себе черкесского ко­ня и наняв слугу-туземца, Эмин с тридцатью горскими старши­нами отправился в деревню Чечня, где остановился в доме од­ного  из  этих  старшин,  тамошнего  князя  Али-Султана.

Как видим, в набранном Эмином отряде находились не только одни мичигизы, первые завязавшие с ним сношения. Уже тот факт, что в его отряд набралось постепенно до двенадцати тысяч человек, показывает, что к нему присоединилось не одно, а несколько кистинских племен. Во всяком случае, среди них было и племя чеченцев во главе со своим князем. Чеченцы жи­ли в районе нижнего течения реки Аргун и Сунджи, т. е. тоже вблизи Брагун, юго-западнее этого местечка, в то время как ми-чигизы жили юго-восточнее. Чеченцы также были одним из са­мых  воинственных племен  и  поэтому их  именем,  как и  именем [163] мичизов называли уже часто весь народ кистов. В противо­положность мичигизам чеченцы имели князей. В описываемую нами эпоху чеченским князем был Али-Султан из фамилии Каз-булатовых. Он княжил уже с сороковых годов и был родствен­ником аварского хана[32].

Эмин прожил у Али-Султана две недели, после чего вер­нулся на два дня в Брагуны, а затем со своими тридцатью вое­начальниками отправился в Хунзак—столицу Аварии для пере­говоров,   согласно  намеченному  плану,  с  тамошним   ханом.

Плану этому не суждено было, однако, осуществиться. Еще по дороге в Аварию произошел разрыв между ним и горскими вождями. По словам Эмина, случилось это следующим обра­зом. За день до прибытия в Хунзак он оказался со своими спут­никами в Андии. Местечко Андия, в округе того же имени, яв­лялось в то время центром работорговли; именно сюда пригоня­ли горцы захваченных пленных и похищенных ими детей, где и продавали их,—главным образом крымским татарам. Здесь Эмин и сопровождавшие его горцы встретили лезгин, гнавших на рынок для продажи шестилетнюю грузинскую девочку. Его спут­ники начали ее осматривать столь грубым образом, что он вы­нужден был вмешаться. Тогда Али-Султан обратился к нему с указанием, что, поскольку он не имеет денег, то должен терпеть, чтобы его войска сами себя вознаграждали рабами и рабынями, а если у него столь милосердное сердце, то пусть лучше он от­пустит их обратно. Последовало объяснение, в результате кото­рого горцы распрощались с ним, впрочем вполне миролюбиво.

Очевидно, для Эмина становилась постепенно все более яс­ной химеричность его первоначальных иллюзий о возможности использования горцев в своих политических целях. Он не мог вскоре не убедиться, что чеченцы думали лишь о грабеже и раз­бое и что, при всем его авторитете, он не смог бы им в этом воспрепятствовать. Порывистый и увлекающийся, он был скло­нен предаваться иллюзиям, но когда проходило первое увлече­ние,  умел  трезво оценивать  реальную действительность.

Несомненно, что и горские вожди убедились к тому времени, что Эмин не жаждущий наживы авантюрист, готовый возгла­вить их набеги ради личного обогащения, а человек, преследую­щий какие-то другие, совершенно чуждые им цели. Неудивитель­но, что в этих условиях разрыв между ними был неизбежен и случайный повод оказался достаточным для того, чтобы они окончательно разошлись.[164]

После ухода горских вождей Эмин продолжал свой путь в Хунзак. Вместе с ним ехал туда и Али-Султан. В своих воспо­минаниях Эмин дает очень яркий портрет этого хитрого и лице­мерного, столь же алчного, сколь и бедного горского князька, не гнушавшегося самого обыкновенного воровства. Зная, что у Эмина имеется некоторая сумма денег, он в течение всей доро­ги норовил выяснить, где они у него припрятаны, залезая под разными предлогами даже в его карманы[33].

На следующий день после отъезда из Андии Эмин со сво­им беспокойным спутником прибыл в Хунзак. Аварское ханство являлось в то время одним из самых могущественных феодаль­ных княжеств Дагестана. Тогдашним ханом, или по-лезгински, нуцалем, являлся Магомет-Муса-хан.

Этот Магомет-хан принял Эмпна крайне любезно. Он сам был очень невысокого мнения о своем бедном родственнике Али-Султане, которого поспешил отправить обратно. Эмин же провел у хана четыре месяца[34], которые причисляет к счастливейшим дням своей жизни. Особенно он был тронут вниманием и забо­той, которые проявила в отношении его первая жена хана[35]. [165]

Радушный прием, оказанный Эмину Магомет-ханом, объяснял­ся, очевидно, не только прославленным восточным гостеприимст­вом. Дело в том, что в этот период Магомет-хан поддерживал очень дружественные отношения с Россией. Еще в 1753 г. он просил о принятии его с подвластными в русское подданство[36]. По свидетельству Гюльденштета, он не только не совершал напа­дений на русские владения, но и вел постоянную переписку с кизлярскими комендантами[37]. Эмин же слыл на Кавказе человеком, находящимся   под  покровительством   русского   правительства.

В своих беседах с Эмином Магомет-хан неоднократно наме­кал ему, что тот мог бы, если бы захотел, снова стать во главе нескольких тысяч воинов. Подобные предложения в устах Ма­гомет-хана звучали вполне правдоподобно, так как для аварско­го владетеля, как и других лезгинских князей, набеги на Грузию были обычными и всегда желанными экспедициями[38]. Но Эмин не польстился на эти предложения. Не для того он распрощался с чеченцами, столь охотно выбравшими его своим предводите­лем, чтобы выполнять теперь роль подчиненного аварского ха­на, в тех же отнюдь не прельщавших его целях.

Эмин к тому времени уже составил новый план. Мы знаем, что еще с юных лет он знал о существовании карабахских ме-ликств и что уже тогда он возлагал на них большие надежды в деле освобождения армянских земель от иноземного ига. Мы знаем также, что он думал об использовании меликов в осво­бодительной борьбе еще в то время, когда в первый раз отпра­вился на Кавказ и что, будучи в Грузии, он вступил с ними в переписку. Разочаровавшись в грузинском царе и очутившись снова вблизи Закавказья, он решил непосредственно связаться с меликами. Поэтому он обратился к Магомет-хану с просьбой дать ему провожатых до границ Закавказья с тем, чтобы он мог добраться оттуда до Карабаха.

Магомет-хан исполнил просьбу своего гостя. Он дал ему конвой из двадцати пяти  человек, который должен был сопро-[166]вождать его до пограничного с Грузией округа Джар, а также снабдил его письмом, в котором просил оказать ему там дру­жественный прием.

Эмин вновь отправился в путь. Письмо Магомет-хана очень пригодилось ему, как своеобразный паспорт, во время его путе­шествия через многочисленные лезгинские поселения, многие из которых являлись самоуправляющимися обществами, находив­шимися лишь в вассальной зависимости от нуцаля. Впрочем, не обошлось и без инцидентов. На второй день пути Эмин был за­хвачен в плен жителями одной из лезгинских деревень, которые, признав в нем армянина, сочли его своей законной добычей. Ни­какие уговоры начальника его конвоя не помогли, и последнему пришлось обратиться к старшинам соседних деревень. Лишь вме­шательство набранного им отряда в шестьсот человек спасло Эмина от грозившей ему печальной участи.

Наконец, они прибыли в Катех, где Эмин остановился в до­ме некоего Хаджи-Мустафы. Здесь он решил пробыть некото­рое время; в этом месте, находившемся в десяти часах пути от Кахетии и в четырех днях пути от Карабаха, легко было узна­вать новости из Грузии и Армении.

III

В середине XVIII века в Карабахе насчитывалось пять армян­ских меликств. Меликства эти были следующие: Гюлистанское или Талышское, от границ Ганджи до реки Тертер, Джрабертское или Чарабердское, между реками Тертер и Хачен, Хаченское, на юг от этой реки, далее Варандское, а затем Дизакское, отделенное рекой Аракс от  иранской  провинции  Карадах.

При Надир-шахе эти меликства находились в периоде рас­цвета. Надир-шах, признательный за помощь меликов в борьбе против турок, утвердил их в их правах и владениях, покрови­тельствовал им и награждал различными титулами. Мелики в эту эпоху были фактически независимыми государями—полно­властными правителями своих областей, располагавшими собст­венными вооруженными силами. Они подчинялись непосредст­венно шаху, вся зависимость от которого выражалась лишь в вы­плате определенной дани. Между пятью меликами существовал тесный союз, и объединенные меликства (называвшиеся «хамс»-кими, от арабского слова пять) представляли в условиях фео­дального  Закавказья  того времени  внушительную  силу.

Однако после убийства Надир-шаха, во время наступившей в Иране смуты, для армянских меликств создается неблагоприят-[167]ная ситуация. Все более усиливается напор кочевников. Обитав­шие в карабахской равнине племена, занимавшиеся главным образом скотоводством, использовали горные кочевки, находив­шиеся на территории меликств. Естественно поэтому, что пле­мена эти стремились завладеть этими кочевками, утвердиться в Нагорном Карабахе. Выразителем этого стремления был пред­водитель джванширского племени из рода сариджалу, некий Панах.

Быстро возвысившись, этот коварный, жестокий, но спо­собный человек умело использовал анархию в иранском госу­дарстве после смерти Надира и даже получил, за соответствую­щую мзду, от одного из претендентов, Адил-шаха, титул хана. Подчинив себе племена низменности, он ставит перед собой це­лью проникнуть в Нагорный Карабах. Уже в конце сороковых годов он делает попытки строить крепости в карабахских го­рах, но эти его опорные пункты тотчас же разрушались мели-ками.

Вскоре, однако, для происков Панах-хана создается благо­приятная обстановка, в связи с начавшимися среди меликов феодальными неурядицами. В Варандском меликстве произошел переворот. Мелик-Иосифа, тихого и слабовольного человека, убил его младший брат Шахназар и захватил власть в свои руки. Другие четыре мелика объединились и выступили против узур­патора. Тогда Мелик-Шахназар, человек честолюбивый и бес­принципный, обратился за помощью к Панах-хану, причем пре­доставил Панаху территорию в пределах своего меликства, где последний, в начале пятидесятых годов, построил, среди непри­ступных гор, крепость Шушу, куда и переселился.

Так, Панах-хан осуществил свое намерение и водворился в Нагорном Карабахе, превратив варандского мелика в своего вассала. Вскоре ему удалюсь подчинить себе и меликство Хаченское. Захватив и убив мелика Аллаверды, Панах назначил тамошним меликом бывшего деревенского старосту Мирзахана, ставшего его приспешником.

Оставались лишь три независимых меликства—Гюлистанское, Джрабердское и Дизакское. Панах сделал попытку под­чинить себе Джрабердское меликство тем же способом, каким он подчинил Хаченское. Когда джрабердский мелик Алла-Гули Султан прибыл к нему для переговоров, он убил его. Но брат последнего Адам, ставший меликом в Джраберде, не только не подчинился Панаху, но совместно с гюлистанским Мелик-Иосифом и дизакским Мелик-Исаем начал войну против хана и его вассалов—Мирзахана и Шахназара. Не станем описывать все подробности этой многолетней борьбы, в которой армянские [168] воины показали образцы отваги и храбрости[39], борьбы, в про­цессе которой мелики старались использовать и внешние силы, вступая в соглашения с шемахинским Хаджи-Челеби-ханом, и с грузинским царем[40]. Скажем лишь, что дизакский Мелик-Исай, чье южное меликство было изолировано от территории его союз­ников, должен был, в конце концов, подчиниться карабахскому хану, а изнуренные борьбой Мелик-Иосиф и Мелик-Адам вы­нуждены были в начале шестидесятых годов удалиться со свои­ми подданными из Карабаха и переселиться на территорию со­седнего Ганджинского ханства, в район Шамхора[41].

Наследовавший в 1763 г. своему отцу новый карабахский хан Ибрагим стремился вернуть назад обоих армянских меликов с их людьми. В этих целях он повторно предпринимал соответ­ствующие шаги и перед меликами и перед ганджинским Шаверди-ханом. Сами мелики склонялись к тому, чтобы вернуться в Карабах, но Шаверди-хан, заинтересованный в том, чтобы они оставались на подвластной ему территории, препятствовал это­му. Он продолжал поддерживать близкие отношения с Мелик-Адамом, который неоднократно в прошлом оказывал ему по­мощь и «который был его другом»[42], но с Мелик-Иосифом у него произошел разрыв. Последний удалился в Грузию под защиту Ираклия,  который  «имел  вражду к  Шаверди-хану»[43].  Столь  же [169] враждебно относился к нему и ширванский Гусейн-хан, предпри­нявший против него поход еще весной 1765 г.

В результате в 1766 г. против Шаверди-хана образовалась мощная коалиция. На него ополчился как Гусейн-хан, так и Ибрагим-хан; одновременно Ираклий выслал против него Мелик-Иосифа  вместе с войском  из  подвластных ему казах.

Как раз в это время против ганджинского хана восстали и шамшадинцы. Это племя шамшадинцев (или, как они называют­ся в современных русских документах, «шамшадильцев»), про­живавшее между Ганджей и Казахом и подвластное Шаверди, неоднократно восставало против него и прибегало к покрови­тельству Ираклия. Грузинский царь объяснял это впоследствии русскому представителю Львову «несносными налогами» и «утес­нениями»,   которым   они   подвергались  со  стороны  хана[44].

В этот критический для себя момент Шаверди-хан не на­шел ничего лучшего, как обратиться за помощью и содействи­ем к джарским лезгинам, обещая им щедрое вознаграждение[45]. А в одной из джарских деревень проживал в то время Эмин.

Собираясь в поход, тамошние лезгины обратились к нему с предложением присоединиться к их экспедиции[46]. Тяготясь без­действием и видя в этом удачный способ вернуться в Закавказье, он принял это предложение и выступил в путь с восмыодесятью лезгинскими старшинами, вслед за которыми должно было дви­нуться многотысячное войско.

По приезде в Ганджу оказалось, однако, что в помощи джарцев уже не было надобности. Действительно, Шаверди-хану на этот раз удалось отвести от себя нависшую над ним угрозу. Ему удалось добиться примирения как с Гусейн-ханом, так и с Йбрагим-ханом. Узнав об этом, Мелик-Иосиф тоже решил воз-[170] держаться  от  военных  действий  и  написал  обо  всем  Ираклию, ожидая его дальнейших распоряжений[47].

Но, несмотря на это, через несколько дней в Ганджу при­был двухтысячный отряд лезгин. Шаверди-хану нужно было, теперь что-то предпринять, чтобы избавиться от этих опасных и требовательных гостей. В этих целях он предложил лезгинам от­правиться в поход на юг, обещая там богатую добычу, на что те согласились. Эмин пишет в своей автобиографии, что лезги­ны намеревались совершить набег на Нахичеванскую область, а он, зная, что там проживает много армян, решил присоединить­ся к ним, дабы расстроить их замысли и спасти своих соотечест­венников[48]. Но ему, видимо, не была известна вся истина, кото­рая заключалась в следующем.

Шаверди-хан нарочно распространил слухи о походе лезгин на Нахичевань. На самом деле лезгины шли прямо на Ереван­ское ханство. Об этом Шаверди сам же поспешил известить ере­ванского Гусейн-хана[49]. Одновременно и из Тбилиси поступили сведения о движении лезгин. В Ереване поднялась невероятная паника. Гусейн-хан, по своему обыкновению, дал приказ всем окрестным жителям укрыться в ереванской крепости. Сам като­ликос Симеон счел на этот раз необходимым (ввиду того, что строительство возводимой им вокруг эчмиадзинского монастыря крепостной стены еще не было закончена) удалиться в Ереван вместе с престарелыми и немощными монахами и .детьми-при­служниками[50].

Тревога, царившая в эти дни в Ереване и Эчмиадзине, наш­ла свое отражение и в дошедших до нас письмах католикоса. В августе, уже после того, как опасность миновала, Симеон пи­сал константинопольскому патриарху: «В это время дошла до нас смертоносная весть о проклятом народе лезгин, будто бы они придут, сделают набег на нашу страну и мы и страна наша не­мало по этому поводу тревожились, но милостью Божьей, унич­тоженные, они до нас не дошли»[51]. Знал ли католикос, когда пи-[171]сал эти строки, что обязан этим он был столь нелюбимому им Эмину?

По рассказу последнего, еще будучи в Гандже, он узнал о том, что племя кеоланских курдов движется из Ереванского хан­ства на север, желая стать под покровительство Шаверди-хана; он поэтому всячески торопил лезгин, рассчитывая, что в случае быстрого марша они встретят на своем пути переселенцев-курдов и, пожившившись за их счет, повернут обратно. Было ли в дей­ствительности все заранее им рассчитано, или же делу помог благоприятный случай, мы не знаем. Как бы то ни было, лезги­ны, действительно, столкнулись на своем пути с кеоланскими курдами.

Это курдское племя проживало на территории Ереванско­го ханства, но восстав против Гусейн-хана, решило удалиться под покровительство не Шаверди, как пишет Эмин, а карабах­ского Ибрагим-хана[52]. Достигнув побережья озера Севан, курды встретились с лезгинами. Эмин не указывает точно, где это про­изошло, но из эчмиадзинской «Памятной книги» мы знаем, что это было у деревни Варденик на южном побережье озера[53]. Разгорелся жаркий бой. В воспоминаниях Эмина мы находим детальную и красочную картину этого сражения. Курды бились очень храбро и с большим ожесточением, но, застигнутые врас­плох, были в конце концов, побеждены. Лезгинам досталась гро­мадная добыча: свыше восемьсот пленных—мужчин, женщин, детей, восемь тысяч овец, две тысячи голов крупного рогатого скота, шестьсот кобыл, двенадцать тысяч туманов золотом и се­ребром, много домашнего скарба и т. п. Потрясающе драматич­на описываемая Эмином картина наступившей после боя ночи— криков и плача насилуемых женщин, стонов пленных, связанных врезывавшимися в тело ремнями.

Среди пленных имелось до шестидесяти армян, находивших-[172]ся среди курдов и тоже захваченных лезгинами[54]. Все они обра­тились к Эмнну с просьбой спасти их. Последний хорошо пони-ма, что сделать это один он не мог. Он решил поэтому при-бегнуть к помощи извне. Когда лезгины расположились лагерем в открытой местности, где задержались на три дня[55], он стал каждую ночь освобождать по несколько курдов и отправлять их к шамшадинцам с тем, чтобы побудить последних напасть на лезгин, и отбить у тех добычу и пленных. Что рассказ Эмина соответствует действительности, видно из эчмиадзинской «Па­мятной книги», в которой даже названы имена двух бежавших из плена курдских вождей—неких Чраха и  Ата[56].

Эти последние обратились за содействием к Шаверди-хану, но тот, продолжая вести двойную игру, не предпринял ничего конкретного. Тогда они отправились к шамшадинцам, среди ко­торых находился в то время Мелик-Иосиф. Шамшадинский вождь, Аллаверды-султан и Мелик-Иосиф согласились выступить против лезгин н тотчас отправились в поход. Рано на рассвете они напали на ничего не подозревавших лезгин[57]. Застигнутые, в свою очередь, врасплох, лезгины вынуждены были бежать, бросив, свою добычу и пленных. Все это произошло летом 1766 г., не позже июля, так как описание этих, событий в эчмиадзинской «Памятной книге»  помечено 30 июля   (11  августа)  этого года.

Вместе с лезгинами удалился и Эмин, считавший свою мис­сию законченной. После ряда приключений он прибыл, в нахо­дившуюся в джарском округе деревню Белаканы, где провел око­ло двух недель. Вскоре спустился с гор со своей семьей и свои­ми стадами его друг Хаджи-Мустафа, взявший его с собой в Катех.

Тут снова появляется на сцене неизменный спутник Эмина Мовсес Баграмян. По словам Эмина, он вынужден был оста­вить последнего вблизи Ганджи вследствии его болезни. Выхо­дит, следовательно, что Мовсес вновь присоединился к нему еще до предпринятой им поездки в Закавказье, вернувшись из Ас­трахани, куда он ездил в 1764 г. Теперь Баграмян стал всячески убеждать своего патрона не оставаться больше среди лезгин. [173]

IV

Пока Эмин отдыхал в Белаканах и Катехе, события в со­седнем Ганджинском ханстве продолжали развиваться с ка­лейдоскопической быстротой, столь характерной для непрерыв­ных смут и феодальных неурядиц в Закавказье той эпохи. По­ведение Шаверди-хана, особенно его обращение к лезгинам, а также его новые вымогательства, в связи с необходимостью уп­латить джарцам обещанное им вознаграждение, вызвали об­щее недовольство в самой Гандже. В результате против него возник заговор, имевший целью его убийство и истребление все­го его рода. Своевременно предупрежденный об этом Шаверди-хан бежал в Шамхор к своему другу Мелик-Адаму. Восставшие же ганджинцы впустили в город войска карабахского Ибрагим-хана. Шаверди обратился за помощью к тем же шамшадинцам и вместе с ними, а также с людьми Мелик-Адама, отправился в поход на Ганджу. Однако Ибрагим-хан, выйдя навстречу, на­нес ему поражение. Тогда ганджинский хан вновь обратился за помощью к грузинскому царю. Ираклий, хотя и недолюбливав­ший его, все же решил оказать ему помощь, чтобы еще больше подчинить его себе. Он послал в Ганджу грузинское войско, к которому присоединился и Мелик-Иосиф. Ибрагим-хан не стал, однако, дожидаться прихода грузин, а захватив богатую добы­чу, вместе с крамольными ганджинцами и их семьями, удалил­ся в Шушу[58].

Таким образом, при помощи Ираклия, Шаверди-хан был восстановлен в Гандже. Но все эти события, происшедшие в пер­вой половине августа[59], оказали непосредственное влияние на судьбу карабахских меликов. Мелик-Иосиф перешел всецело под покровительство Ираклия и, по его указанию, поселился со сво­ими людьми в деревне Геташен   (теперешнем Чайкенде)[60].

Именно в это время Эмин и решил осуществить свое давниш­нее намерение. Осенью он покинул Катех и отправился в Ге­ташен к Мелик-Иосифу.

Гюлистанский мелик был одним из героев Карабаха. Че­ловек необразованный[61], прямой и бесхитростный, типичный [174] предводитель воинов-горцев, он отличался своей храбростью, бесстрашием и отвагой, которые внушали уважение даже его врагам. Рано став сиротой, он уже в молодости слыл бесстраш­ным храбрецом. Он вступил в свои права после убийства его дяди Тамраза, правившего в Гюлистане в годы его несовершенно­летия и ставшего одним из приспешников Панах-хана. В пос­ледовавших затем войнах против карабахского хана Мелик-Иосиф приобрел славу храброго воина—славу, широко распрос­транившуюся и за пределами его родного Карабаха. Мелик-Иосиф принял Эмина весьма радушно, и тот был очень доволен и счастлив подобным приемом. Мелик-Иосиф не думал постоянно оставаться в Геташене, а намеревался вернуться к себе на родину в Карабах после получения урожая из Шамхора, где он проживал до последних событий. Зная это, Эмин стал убеждать его немедленно покинуть Геташен, указывая на опасность, гро­зившую ему со стороны Шаверди-хана. Мелик, однако, не счи-тал нужным торопиться. Очевидно, он полагал, что хан побоится предпринять что-либо против него, поскольку он находился под покровительством Ираклия. Кроме того, он рассчитывал на бли­зость к хану Мелик-Адама. Поэтому он продолжал жить бес­печно, охотясь по утрам и до поздней ночи пируя со своими со­бутыльниками. Эмин же проводил время совершая дальние про­гулки по окрестностям и за сорок дней своего пребывания в Ге­ташене хорошо изучил расположение деревни с точки зрения возможностей ее обороны.

Опасения Эмина вскоре оправдались. Действительно, Ша­верди-хан, несколько оправившись после августовских событий, отнюдь не хотел добровольно выпускать из своих рук Мелик-Иосифа с его людьми. По его повелению, его старший сын Магомет-Гасан-хан предпринял вскоре поход на Геташен. Описа­ние разыгравшихся в результате этого событий мы находим как в автобиографии Эмина, так и в эчмиадзинской «Памятной кни­ге».

Оба источника единодушно свидетельствуют, что нападе­ние Магомет-хана было совершенно внезапным, поскольку, вы­ступив со своим войском из Гянджи, он нарочно распространил ложные слухи о своем походе против лезгин, вторгшихся будто бы на территорию Ганджинского ханства[62]. Эмин добавляет к этому следующую любопытную подробность: оказывается Ме­лик-Иосиф был настолько беспечным, что в связи с праздником св.  Якова   распустил  своих  воинов,  которые отправились  в  род-[175]ные деревни, чтобы попировать там перед начинавшимся пос­том: таким образом в его распоряжении оставался лишь малень­кий отряд из сорока человек. Эти сведения особенно ценны по­тому, что дают возможность установить точную дату описывае­мых событий: в 1766 г. праздник св. Якова приходился на 10 декабря по юлианскому календарю или на 21 декабря по новому стилю.

В час ночи (на 11/22 декабря) мелик, от одного прибывше­го в Геташен из Ганджи армянина, встретившего по дороге вой­ска Магомет-хана, узнал о приближении последнего. Он разде­лил свой маленький отряд на четыре части и занял оборонитель­ные позиции на подступах к деревне. Вскоре подошли войска Магомет-хана, которые, зная малочисленность армян, открыли беспорядочную стрельбу с тем, чтобы запугать последних. Прос­нувшись от этого шума Эмин сразу оказался в центре сражения. Мы можем верить ему, что его военный опыт в немалой мере со­действовал стойкой и мужественной борьбе малочисленного армянского отряда. В эчмиадзинской «Памятной книге» все заслуги приписываются сыну Мелик-Иосифа Бегляру, об участии которого в этом сражении рассказывает и сам Эмин. Во всяком случае немногочисленным армянским бойцам удалось в эту ночь отразить натиск полчищ Магомет-хана.

На следующий день, получив новые подкрепления, а также несколько орудий, Магомет-хан  вновь  приблизился  к  Геташену. Туда, однако, уже вернулись из своих деревень  пятьсот воинов мелика. Армяне чувствовали себя теперь настолько сильными, что,  ночью  Эмин  предложил  даже  Мелик-Иосифу  план  внезап­ного нападения на  вражеский лагерь, но последний не решился на  это.  Утром   (13/24 декабря)   в  Геташен  прибыл Мелик-Адам вместе с приближенными Магомет-хана  и передал Мелик-Иоси­фу  требование последнего вернуться в Шамхор и вновь приз­нать себя подданным Шаверди-хана. Мелик-Иосиф отказался выполнить это. Через некоторое время Мелик-Адам   вернулся вновь, предлагая на этот раз мир без  всяких  условий,  на  что Мелик-Иосиф   выразил согласие. Войска Магомет-хана отпра­вились обратно, взяв в качестве временного заложника млад­шего сына Мелик-Иосифа Абова, вернувшегося через полтора дня с подарками от Шаверди, в знак окончательного примирения. Тут между  рассказом Эмина и записью в эчмиадзинской «Памятной  книге»  имеется  существенное  расхождение.  По сло­вам «Памятной  книги», Мелик-Иосиф, разбив армию Магомет-хана, преследовал ее до ворот Ганджи и в течение многих дней держал город в осаде, удалившись лишь после  вмешательства [176] Ираклия, к которому вновь обратился Шаверди-хан[63]. Следует однако, полагать, что свидетельство Эмина—непосредственного участника этих событий—является более достоверным.

Сразу же после этого Мелик-Иосиф решил, не откладывая, осуществить свое давнишнее намерение—вернуться к себе на родину в Гюлистан, так как карабахский Ибрагим-хан, заинте­ресованный в возвращении обоих меликов, давал им и до этого всяческие обещания[64]. Уже на третий день после геташенских событий (т. е. 16/27 декабря) мелик со своими людьми и Эми-ном отправился в путь. Через полтора дня они прибыли в Гю­листан.

Эмин прожил в Гюлистане[65] почти десять месяцев[66]. Под­робностей о своем пребывании там он не сообщает. Он пишет лишь, что к концу десятого месяца Мелик-Иосиф прислал ска­зать ему, чтобы он покинул его владения, так как он, Эмин, слишком известное лицо, он же, мелик, является подданным Иб-рагим-хана и вынужден опасаться соседних магометанских влас­тителей.

Излагая вслед за этим свой последующий разговор с гандза-сарским или агванским католикосом Ованесом[67], Эмин приво­дит и другую причину, побудившую будто бы Мелик-Иосифа выслать его. Ованес, пишет он, напомнил ему о том, что нака­нуне его изгнания, в Гюлистан прибыл из гандзасарслого мо­настыря посланец Мовсес, вручивший Мелик-Иосифу какое-то письмо: это письмо, по словам Ованеса, содержало послание ка-[177]толикоса Симеона, требовавшего удаления Эмнна; Симеон прис­лал его вместе с другим письмом на имя самого Ованеса, про­ся последнего переслать его Мелик-Иосифу; одновременно он отправил будто бы письма и остальным четырем карабахским меликам, предлагая им, под угрозой отлучения, не оказывать содействия планам Эмина[68]. Выходит, таким образом, что и на этот раз злым гением последнего был все тот же Симеон, не­отступно преследовавший его, даже в далеком  Карабахе.

Из эчмиадзинской «Памятной книги» мы имеем точные све­дения о переписке Симеона как с Мелик-Иосифом, так и с гандзасарским католикосом Ованесом в интересующий нас период. Непосредственно Мелик-Иосифу Симеон пишет письма 30 июля 1766 г. и 2 ноября того же года[69]. 27 декабря он пишет письмо католикосу Ованесу, отправленное лишь 22 января 1767 г.[70] Следующее его послание относится к 7 июня, причем он сам ука­тывает, что с 22 января не писал ему никаких других писем[71]. После этого лишь 24 сентября Симеон пишет новое письмо Ова-несу и одновременно послание пяти меликам, которое вместе со своим письмом отправляет гандзасарскому католикосу[72]. Это наиболее интересное для нас письмо, так как, во-первых, сов­падает по времени с удалением Эмина из Гюлистана (на деся­тый месяц его пребывания там, считая с декабря предыдущего года), а, во-вторых, по форме своей пересылки вполне соответ­ствует его рассказу (письмо меликам, пересланное через католи­коса Ованеса, вместе со специальным посланием к последнему). Сохранилась не только краткая запись содержания этого пись­ма в «Памятной книге», но до нас дошел и полный текст друго­го послания католикоса к Ованесу и меликам от 1-го ноября этого же года, в котором он ссылается на свое предыдущее письмо. Ознакамливаясь с этими документами, мы не находим в них чего-либо непосредственно относящегося к Эмину. Поскольку пол­ный текст сентябрьского послания до нас не дошел, то мы не можем, конечно, категорически утверждать, что там вообще не упоминалось об Эмине. Но если даже там о нем ничего не го­ворилось, то все же нетрудно установить, что могло послужить причиной недоразумения и заставить Эмина предположить, что письма эти к Ованесу и меликам были направлены против него.[178]

Свои сентябрьские послания к гандзасарскому католикосу и меликам Симеон написал по следующему поводу. Из письма Ованеса он узнал, что Мелик-Адам, который тоже решил вер­нуться в Карабах, хотел взять с собой туда отлученного от церк­ви претендента на пост гандзасарского католикоса Исраэля, про­живавшего в Гандже. Не в нраве Симеона было относиться терпимо и снисходительно к своим врагам. Поэтому он сразу же потребовал немедленного изгнания этого человека из пре­делов Карабаха и с этой целью написал письмо меликам, тре­буя не принимать у себя этого «язычника». В своем ноябрьском письме, посвященном тому же вопросу, он следующим образом излагал содержание своего сентябрьского послания: «Также на­писали письмо и вам, чтобы вы ни в коем случае его не прини­мали и не желали бы ему какого-либо добра и не здоровались бы с ним, а считали бы его сатаной»[73].

Подобное содержание писем Симеона и могло ввести Эмина в заблуждение. Перед его отъездом из Гюлистана к Мелик-Ио­сифу действительно прибыл гонец от католикоса Ованеса с пись­мом из Эчмиадзина. Что этот факт на самом деле имел место, подтверждается и тем, что Эмин вполне точно приводит имя это­го посланца: у католикоса Ованеса действительно был в то вре­мя рассыльный по имени Мовсес[74]. Вскоре он узнал кое-что и о содержании писем Симеона, требовавшего чьей-то высылки и грозившего, в противном случае, проклятием и отлучением. Все это слилось, очевидно, в его памяти с разговорами, которые, он вел с Ованесом о недружелюбном отношении к нему эчмиад-зинского патриарха, и привело его к тем выводам, которые он приводит в своей автобиографии как реальный факт. Рассказ Эмина о прибытии к Мелик-Иосифу посланца Ованеса дает, од­нако, возможность более точно установить дату его отъезда. Он  выехал, следовательно, из Гюлистана в октябре 1767 г.

Но если Симеон не был, возможно, повинен на этот раз в изгнании Эмина, то чему же следует приписать его высылку? Очевидно, вполне достаточно то объяснение, которое приводил, по его же словам, сам Мелик-Иосиф.

В шестидесятых годах XVIII столетия армянские меликства в Карабахе находились уже в состоянии упадка и переживали глубокий кризис. Мелик-Шахназар был явным изменником. Мелик-Мирзахан также являлся ставленником и приспешником Иб-[179]рагима. Мелик-Исай был обессилен долгой борьбой. Что же ка­сается джраберского Мелик-Адама и гюлистанского Мелик-Ио-сифа, то, лишь недавно вернувшись из Ганджинского ханства к себе на родину, они тоже принуждены были считаться с могу­щественным тушинским ханом и думали в то время не о борьбе против него и других соседних властителей, а лишь, о том, что­бы он не нарушал своих обязательств и оставил в покое их са­мых и их маленькие владения.

На слабость армянских меликств, в результате внутренних раздоров, справедливо указывал католикос Симеон. Упрекая меликов в том, что не занимаясь своими делами, они лишь ссо­рятся друг с другом, он писал в одном из своих посланий: «Так самонадеянно друг на друга кидаясь, армянское царство упразд­нили, армянскую страну разрушили и выдали иноземцам, и бу­дучи всего несколькими оставшимися меликами, жаждете крови друг друга»[75].

Последний подъем оссвободительной борьбы армянских ме­ликств, приведший к их окончательной гибели, имел место лишь двадцать лет спустя, в восьмидесятых годах, в связи с вполне реальной перспективой прихода русских войск и в результате прямых поощрений со стороны русского правительства. Ничего подобного не было, однако, в момент пребывания в Карабахе Эмина. В глазах Мелик-Иосифа последний был просто храбрым и искусным воином, оказавшим ему в геташенской битве зна­чительные услуги, но дальнейшее пребывание которого в Гюлис-тане могло, в связи с его политическими планами и замыслами, вызвать серьезные осложнения и привести к новому конфликту с могущественным и опасным Ибрагим-ханом. У нас нет также никаких оснований полагать, что все это время Эмин сидел сло­жа руки, не вел переписки со своими единомышленниками и не занимался своей обычной пропагандистской деятельностью. По­нятно поэтому, что после десятимесячного гостеприимства гюлистанский мелик все же счел себя вынужденным предложить ему удалиться из своих владений. [180]

V

Принужденный покинуть Гюлистан, Эмин отправился в гандзасарский монастырь, находившийся на расстоянии полутора дней пути. Католикос Ованес принял его приветливо, но не стал скрывать свою тревогу по поводу возможных последствий его приезда. Считая крайне рискованным его пребывание во владе­ниях Ибрагима, он посоветовал ему тотчас же самому отпра­виться к хану, не дожидаясь, чтобы тот через своих шпионов узнал о его прибытии в Гандзасар и велел его арестовать. На следующее утро он вручил ему письмо на имя Ибрагима. Реко­мендуя хану Эмина и прося принять его подобающим образом, он особенно подчеркивал два обстоятельства: роль сыграную Эми-ном в деле освобождения кеоланских курдов, находившихся под покровительством хана, и его участие в геташенских событиях, в результате которых сделалось возможным возвращение в Ка­рабах Мелик-Иосифа с его людьми.

Причина беспокойства Ованеса была вполне понятной. Де­ло в том, что, как узнал впоследствии сам Эмин, карабахский хан был в курсе его переписки с меликами в бытность его в Тбилиси; один армянский священник ознакомил хана с содержа­нием всех его писем. Ибрагим знал, следовательно, о планах Эмина, о его проектах освобождения армянских земель. Ясно поэтому какая реальная опасность грозила теперь Эмину, не­смотря на косвенные услуги, оказанные им хану, в связи с по­мощью  кеоланскнм курдам  и  геташенскими  событиями.

В день прибытия Эмина в Шушу Ибрагим находился в отъ­езде. Эмин передал письмо Ованеса ханскому заместителю, ко­торый распорядился поместить его в доме Мелик-Мирзахана. Хаченский мелик тоже отсутствовал, но его пожилая жена при­няла Эмина как родного сына. Она, однако, также была увере­на, что ему не избежать мести Ибрагим-хана, и была искренне обеспокоена и встревожена грозившей ему опасностью[76]. По ее совету, он в тот же вечер отправился к находившемуся в Шу­ше дизакскому Мелик-Исайю, дабы тот оказал ему содействие. Дизакский мелик был очень испуган его появлением и, хотя при­нял его и угостил ужином, но категорически отказался вступить­ся за него перед ханом. [181]

На следующий день, узнав о возвращении Ибрагима, Эмин отправился к нему. О своих трех свиданиях с ханом—в этот и последующие два дня—он повествует очень неопределенно. Он будто бы заявил хану, что приехал для того, чтобы попросить. у него коня для своего слуги, но отказался принять ту старую и хромую лошадь, которую предложил ему Ибрагим, причем зто смелое поведение, произведшее на хана и его окружающих большое впечатление, очень помогло ему. Дело, конечно, об­стояло не так просто. Из описания самого Эмина видно, что Ибрагим был весьма склонен тут же разделаться с ним, отнюдь не считаясь с тем, что он был, его гостем. Спасло Эмина скорее не то, что за него вступились находившиеся в Шуше вожди кео-ланских курдов, а то, что он сообщил хану о своем немедленном отъезде в Шемаху, т. е. о своем намерении удалиться из пре­делов Закавказья. Ибрагим знал о связях Эмина с русским пра­вительством, которого он побаивался. Он счел, поэтому, не­целесообразным покончить с Эмином как раз накануне его воз­вращения в Россию. Эмин сам, впрочем, понимал это, отмечая в автобиографии, что Ибрагим не осуществил свои «неистовые намерения», «боясь нанести обиду русским или лезгинам»[77], при­чем   первое  соображение  сыграло,  несомненно  решающую  роль.

Можно, конечно, задать вопрос: если Эмин намерен был вернуться в Россию, то почему же он, вместо того чтобы ехать из Гюлистана прямо в Шемаху, отправился во владения Ибра­гим-хана и подверг себя такой опасности? Обяснялось это, оче­видно, довольно просто. Изгнанный Мелик-Иосифом, он все же не хотел окончательно складывать оружие и намерен был по­зондировать других меликов, и прежде всего попытать счастье в Гандзасаре у католикоса Ованеса. Ему, однако, сразу же пришлось испытать и здесь полное разочарование.

Из Шуши Эмин вернулся в Гандзасар, где католикос Ованес принял его с нескрываемым удивлением, настолько он был убежден, что ему не сдобровать у Ибрагима. Последовавшая беседа должна была окончательно развеять все иллюзии Эмина, если он еще имел таковые.

Ованес, правда, высказывал ему сочувствие и с большой горечью и раздражением отзывался о Симеоне. В этом мы мо­жем, несомненно, верить свидетельству Эмина. Ованес стал ганд-засарским католикосом после длительной и тяжелой борьбы со своим конкурентом, упомянутым Исраэлем, тоже имевшим мо­гущественных  покровителей  в  лице  некоторых  меликов  и  ганд-[182]жинского Шаверди-хана. Победа досталась ему не легко. Пер­вое время Симеон не проявлял к нему особых симпатий. Он ут­вердил его в его звании лишь после того, как Ованес принудил себя сделать то, чего не хотел делать более строптивый Исра-эль, а именно отправиться в Каноссу, т. е. в Эчмиадзин. Одна­ко и после этого его положение было непрочным и к моменту прибытия Эмина Исраэль, как мы уже видели, вновь появился в Карабахе. Симеон, хотя и поддерживал, ради собственного престижа, своего помазанника, но третировал его с нескрывае­мым высокомерием. Достаточно прочесть его письма этого пе­риода, чтобы убедиться в этом. Его послания полны упреков по адресу Ованеса за лень н беспечность, полны наставлений и уве­щеваний, а также язвительных замечаний о том, что если он раскаялся и не хочет больше быть католикосом, то пусть поспе­шит сообщить об этом[78]. Этот высокомерный, менторский тон был тем более оскорбительным для Ованеса, что в силу сложив­шихся обстоятельств он вынужден был волей неволей подчи­ниться Симеону, без поддержки которого он в то время никак не мог обойтись. Но вполне естественно, что при удобном слу­чае он готов был дать волю своим чувствам. Для историка лю­бопытна, в частности, одна деталь, приводимая Эмином: Ованес очень презрительно отзывался о «низком происхождении» Си­меона. Принадлежа сам к княжескому роду Гасан-Джалалянцев, Ованес особенно тяготился тем, что вынужден был сносить высокомерное обращение со стороны человека более низкого происхождения[79].

Но осуждая Симеона и его неправильную политику, препят­ствовавшую освобождению армян из-под чужеземного ига, Ова­нес считал момент совершенно неподходящим для каких-либо [183] активных действий. Он развивал перед своим гостем план освобождения Армении и заключения союза с могущественными русскими, но считал безнадежным  предпринимать что-либо при наличии противодействия со стороны эчмиадзинского католико­са. Он предлагал Эмину дождаться  смерти последнего, уповая, что его преемник окажется лучшим  патриотом. Эти высказыва­ния Ованеса, записанные  Эмином, крайне ценны для характе­ристики личности гандзасарского католикоса и его политиче­ских убеждений. Они свидетельствуют, что он еще в шестидесятых годах мечтал об освобождении своей родины при помощи русских—план, который он активно поддержал двадцать лет спустя, поплатившись за это жизнью. Но в тот момент он считал невозможным предпринять что-либо; а для Эмина было существенно только это.

Убедившись еще раз в полной безнадежности осуществления своих планов в Карабахе, Эмин уже через три дня покинул Гандзасар, тем более, что  не  хотел навлечь   на своего госте­приимного хозяина гнев Ибрагим-хана. В тот момент, потерпев неудачу  во всех своих начинаниях, он действительно думал о возвращении в Россию. Он вынужден был принять это решение также и по той причине, что все имевшиеся у него деньги были уже израсходованы.

После ряда новых приключений он, через неделю, добрался до  деревни  Гедал ар,  в двух милях от Шемахи. На следующий день он послал в город Мовсеса  Баграмяна   (который, следова­тельно, все это время находился при нем), чтобы узнать, нет ли   каравана, отправляющегося в Баку или Дербент. Мовсес вернулся с известием, что в Шемахе находится монах Сукиас из монастыря св.  Карапета, которого Эмин в последний  раз видел в Брагунах.

Вскоре Сукиас появился сам. Он тотчас же осведомился у Эмина о его дальнейших намерениях. Тот ответил, что думает ехать в Дербент, а оттуда в Астрахань. Тогда монах поспешил вручить ему письмо, написанное священником Тер-Габриэлом. Письмо это, столь случайно попавшее в руки Эмина, заставило его сразу же изменить свои намерения.

[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

© 2007, Библиотека «Вѣхи»