[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

_{а.р.иоаннисян}

 _{ИОСИФ ЭМИН}

ՀՈՎՍԵՓ ԷՄԻՆ

 ГЛАВА  ВОСЬМАЯ

ПОСЛЕДНИЕ ПОПЫТКИ. АВТОБИОГРАФИЯ

I

Выехав из Басры осенью 1769 г., Эмин через три месяца прибыл в Калькутту. Отец принял его не столь радушно, как он предполагал. Объяснялось это возможно тем, что у Иосифа имел­ся уже в то время другой сын от третьего брака, и Эмин, следо­вательно, не был теперь его единственным наследником.

В сентябре 1770 г. Эмин получил письмо от Нортумберлен­да, которому он писал за год до этого из Басры. Из этого пись­ма мы узнаем, что он намеревался в то время вернуться в Анг­лию, а оттуда отправиться в Россию, чтобы поступить на русскую службу и принять участие в войне против Турции. Нортумбер­ленд убеждал его не делать этого, полагая, что он все равно не успеет прибыть в Россию до окончания войны[1]. Несмотря на это, в своем ответе Эмин снова ставил вопрос о своем возвращении в Лондон, указывая, что если русско-турецкая война и закончит­ся в ближайшее время, то вскоре возобновится вновь, так что он сможет поехать в Россию и поступить в русскую армию. В своем письме от 17 мая 1771 г. Нортумберленд, однако, в еще более на­стойчивой форме предлагал ему оставаться в Индии и жить там в спокойствии среди своей семьи и своих друзей[2].

Это новое письмо Нортумберленда было получено Эмином, когда он уже находился на военной службе. При помощи анг­лийских знакомых ему удалось устроиться на службу в войсках Ост-индской компании. Приказ о его зачислении на должность младшего лейтенанта, сохранившийся в индийских архивах, по­мечен 27 октября 1770 г.[3]

Видимо до этого Эмин обращался и к Бёрку. Сохранилось письмо  Бёрка  от 30 октября   1772 г.,  адресованное Джону Сти-[240]ворту, назначенному военнным прокурором в Бенгалии и прибыв­шем туда в 1771 г. вместе с новым губернатором Уорреном Гас­тингсом. В письме этом он просил его оказать содействие Эмину. Характеризуя Эмина Бёрк писал: «Он пытался осуществить великие цели, положил огромный труд, подвергался бесчисленным опасностям и оказался в конце концов в том же положении, с которого начинал, бедным и без друзей в Бенгалии... Я знаю, что многие считают его самозванцем, но я могу засвидетельствовать правдивость его утверждений ..., а также терпение, честность и силу духа, с которыми он стремился пополнить свои познания во всех доступных ему областях». Ссылаясь на службу Эмина в английских войсках в Германии и во время экспедиции в Сен-Ма­ло, Бёрк просил предоставить ему должность в войсках Ост-инд­ской компании[4]. Это письмо Бёрка еще раз свидетельствует о его высоком мнении об Эмине и о его постоянной готовности оказы­вать ему возможную помощь. Но оно пришло в Индию тогда, когда Эмин не только уже находился на военной службе, но и строил новые планы.

Дело в том, что в сорокашестилетнем возрасте он не хотел еще примириться с крушением всех своих надежд, не хотел от­казаться от своей мечты, осуществлению которой посвятил всю свою жизнь. Он решил поэтому вновь попытать счастья. Эмин ос­тавался на военной службе лишь до конца 1772 г., когда полу­чил от бенгальского губернатора Уоррена Гастингса, бессрочный отпуск с разрешением отправиться в Басру[5].

В начале 1773 г. Эмин прибыл в Мадрас. Мадрас был в то время одним из центров армянского освободительного движения. Там имелась группа патриотически настроенных армянских дея­телей во главе с богатым негоциантом Шаамиром Шаамиряном. Кружок Шаамиряна, тоже находившийся под влиянием идей анг­лийской просветительской философии, вел активную пропаган­ду за освобождение Армении и создание независимого армянско­го государства. Как раз в это время в основанной в Мадрасе ар­мянской типографии печаталось произведение, имевшее целью пробудить в армянской молодежи любовь к родине, патриотизм и свободолюбие.

Автором этой «Новой книги, называемой увещевание», был никто иной, как бывший спутник и долголетний соратник Эмина [241] Мовсес Баграмян. Расставшись с Эмином в Гори Мовсес отпра­вился в Мадрас, где познакомился с Шаамиряном и будучи хо­рошим знатоком армянского языка и грамматики стал учителем его сыновей[6]. В 1772 г. начало печататься его произведение, ко­торое вышло в свет в начале следующего года, т. е. как раз ко времени пребывания в Мадрасе самого Эмина.

Эмин был крайне радушно принят Шаамиряном и его еди­номышленниками. В своей автобиографии он сам рассказывает, что Шаамирян, который по его словам отличался «от тысячи дру­гих армян»[7], сразу же отвел его к себе домой и продержал у се­бя три дня; хотя после этого он и нанял отдельную квартиру, но ежедневно обедал и ужинал у Шаамиряна.

Шаамирян охотно пошел ему навстречу. Он убедил «других армянских торговцев» дать обещание совместно выдавать Эмину по двенадцать тысяч рупий в год с тем, чтобы он снова отпра вился в Армению и набрал там «некоторое количество войск». Мадрасские богачи должны были, следовательно, финансировать вооруженную борьбу за освобождение Армении, которую Эмин вновь брался организовать и возглавить.

Один из них «Грикор, сын Микаэля», т. е. известный мад-расский негоциант Грикор Чакикенц-Ходжаджанян. близкий прия­тель и единомышленник Шаамиряна, обещал даже завещать ему на эти освободительные цели часть своего состояния, если только ему удастся заручиться содействием  католикоса  Симеона[8].

Поскольку как раз в это время заканчивалось печатание «Но­вой книги», то решено было, очевидно, использовать и это произ­ведение для подготовки намеченной экспедиции Эмина. Во вся-. ком случае в конце книги было помещено следующее обращение к читателям: если выступят армянские князья, каковые имеются в Армении, или кто бы то ни было другой, кто станет прилагать усилия к освобождению армянского народа, то пусть все окажут ему помощь, пусть дадут ему хотя бы один из десяти налогов, уплачиваемых чужеземцам, а он сам уже будет знать что де­лать, и Бог да поможет ему[9]. Именно таким человеком, который [242] должен был начать борьбу за освобождение армянского народа, и был Эмин, о посылке которого в Армению договорились как раз в это время Шаамирян и его единомышленники.

Мадрасскне богачи намерены были уже подписать с Эмином соответствующее соглашение, когда в дело вмешался епископ Ованес, собиравший в то время в Индии пожертвования в пользу Иерусалимского монастыря.

Этот Ованес был одной из самых отрицательных фигур сре­ди тогдашнего армянского духовенства. Беспринципный интри­ган, не гнушавшийся никакими средствами для достижения своих целей, он сумел, однако, сделать хорошую карьеру и впоследст­вии, в 1781 г., стал даже константинопольским патриархом, хотя и не смог продержаться на этом высоком посту больше восьми месяцев[10]. В 1772 г. он находился в Калькутте, где вызвал свои­ми поступками такое недовольство, что местное армянское ду­ховенство заявило даже коллективный протест против его дей­ствий[11]. Калькуттские армяне хотели было пожаловаться на него губернатору, но, по словам Эмина, этому помешал его отец Ио­сиф,  который  впоследствии  раскаивался в  своем  великодушии[12].

Теперь, приехав в Мадрас одновременно с Эмнном[13] (кото­рый, кстати сказать, приходился ему дальним родственником), этот епископ Ованес, исходя из общих политических установок Эчмиадзина и желая, очевидно, выслужиться перед католикосом, принял все меры, чтобы воспрепятствовать осуществлению пла­нов, намеченных Эмнном совместно с Шаамиряном и его едино­мышленниками. Под его влиянием местные армянские богачи [243]

отказались от обещанной ими помощи, тем более, что некоторые из них еще до этого обусловливали свое содействие благоприят­ным отношением к этим проектам церкви и католикоса. По сло­вам Эмина, лишь один Шаамирян до конца оставался на его сто­роне, негодуя против поведения Ованеса и осуждая невежество своих соотечественников, подпавших под его влияние, но ничего не мог с этим поделать.

Из Мадраса Эмин отправился в Бомбей, где ему пришлось задержаться девять месяцев, ввиду эпидемии чумы в Басре. В Басру он прибыл лишь в начале 1774 г., а оттуда поехал в Баг­дад. Там он также прожил девять месяцев в ожидании карава­на, который должен был отправиться в Армению. Но вскоре его друзья и родственники дали ему знать, что турецкие власти по­лучили сведения о его намерениях, что багдадский Омар-паша решил арестовать его и что ему грозит большая опасность. Вви­ду этого он вынужден был вернуться назад в Басру.

Эмин, однако, не хотел отказаться от мысли о поездке в Армению и изыскивал средства добраться туда беспрепятствен­но. Спустя четыре месяца Басра была осаждена иранскими вой­сками[14]. Тогда он предложил свои услуги английскому резиден­ту, своему старому знакомому Муру, и получил от его секретаря Лятуша записку (помеченную 23 марта 1775 г.), извещавшую о назначении его на должность офицера на корабле «Сюксес». В этой должности он принял участие в происшедшем через три не­дели столкновении между иранскими судами и двумя кораблями Ост-индской компании, отправившимися вслед за тем в Бушир. Но вскоре Мур (тоже находившийся на одном из этих кораблей) получил предписание воздержаться от какого-либо вмешательст­ва в военные действия между турками и персами.

Еще за год до этого, когда Эмин предпринял путешествие в Багдад, Мур снабдил его рекомендательным письмом к католи­косу Симеону. Теперь он снова обратился к Муру с просьбой отпустить его в Армению. Однако на этот раз английский рези­дент не хотел давать своего согласия. Лишь с большим трудом Эмнну удалось добиться от него разрешения покинуть службу и удалиться.

Hа этот раз он решил отправиться в Армению не через Тур­цию, а через Иран. Он высадился в Бушире и после длительного пребывания там,  отправился  в Шираз—резиденцию Керим-хана, [244] где, по его словам, нарочно задержался несколько месяцев, чтобы избежать подозрений со стороны персов. Будучи в Шира­зе, он обратился с прошением к повелителю Ирана, прося раз­решить ему поселиться на иранской территории. Учитывая види­мо свой предыдущий опыт в Турции, он хотел применить в Ира­не иную тактику, а именно: поселиться там совершенно легально, скрывая до поры до времени от иранских властей свои истинные намерения. Но это ему также не удалось, хотя, по его словам, Керим-хан и удовлетворил его просьбу.

По прибытии в Испагань он хотел было отправиться с бли­жайшим караваном дальше в Армению, но тут его опять преду­предили, что местный губернатор отдал распоряжение аресто­вать его за день до отхода каравана. Одновременно вардапет Маркоc, прибывший вместе с ним из Шираза,—куда он возил по­дарки Керим-хану от католикоса—в дружеской форме дал ему понять, что если он даже тем или иным способом избежит в Ис­пагани грозящей ему опасности, то все равно Симеон выдаст его ереванскому Гусейн-хану[15]. Учитывая подозрительность иранских властей и неизменно-враждебное отношение к нему католикоса, Эмин и на этот раз вынужден был отказаться от своего намере­ния и остался в Испагани.

п

В армянском пригороде Испагани, Новой Джульфе, Эмину, вопреки своим ожиданиям, пришлось прожить шесть лет. Он не был уже молодым человеком. В момент прибытия в Испагань ему исполнилось пятьдесят лет. Желая обзавестись семьей, он же-нился и вскоре стал отцом четырех детей—двух мальчиков и двух девочек. [245]

245

Новая Джульфа, вместе со всей Испаганью, переживала с начала столетня период упадка. Эта прежде богатая н населен­ная армянская колония постепенно разорялась и обезлюжива-лась. Еще в 1744 г. иезуитский миссионер, отмечая упадок Испа-гани, называл ее наполовину разоренным городом[16]. В конце же семидесятых и начале восьмидесятых годов обстановка там была еще более печальной. Граф Ферьер-Совбеф, посетивший Испа-гань в марте 1784 г., описывает бывшую столицу Шах-Аббаса как город руин, где нужно в течение трех часов итти по дорогам, являвшимся раньше улицами, чтоб попасть в центр города. Го­воря о джульфинских армянах, он отмечает их массовую эмигра­цию в Багдад и Басру, указывая, что армянский квартал испытал «все ужасы разграбления и опустошения»[17].

Особенно большие бедствия довелось пережить джульфин-ским армянам как раз во время пребывания там Эмина, в пе­риод новых смут, наступивших в Иране после смерти Керим-ха­на в 1779 г. Произвол временщиков, захватывавших Испагань иногда всего на несколько недель, и бесчинства их наемных войск приняли невероятные размеры. Во время сорокадневного прав­ления Али-Наги-хана его прислужники и евнухи обходили все дома в Новой Джульфе, вымогая непомерные «налоги», заби­рая вино и съестные припасы и выискивая красивых девушек, причем родители для спасения своих дочерей должны были от­давать им последнее. Настоятель местного монастыря вместе с другими монахами был подвергнут пыткам, пока не вынужден был указать место, где были спрятаны церковные драгоценно­сти, которые и были забраны другим претендентом Али-Мурад-ханом. Солдаты-наемники того же Али-Мурада врывались в ар­мянские дома, требовали обильного угощения и забирали все, что попадалось под руку[18].

В эти тяжелые годы Эмину приходилось каждодневно опа­саться за себя и свою семью. Когда приближенные Али-Наги-хана обходили кварталы Новой Джульфы, он сумел спасти свой дом от разорения лишь заявив армянским старшинам, сопро­вождавшим их, что застрелит ханских офицеров; те же, зная, что он вооружен и способен сделать это, обошли, улицу, где он про­живал, так как не сомневались, что подобное убийство повлекло бы за собой поголовное избиение армян. [246]

Однажды он был вызван к Али-Мурад-хану, получившему сведения о том, что он знал военное дело и служил в свое время в английской армии. Новый повелитель Ирана желал, чтобы он стал одним из его военачальников—командиром отряда джуль­финских армян, которых он должен был обучить европейскому военному искусству. В течение месяца Эмину пришлось еже­дневно ходить по утрам во дворец, чтобы подобно другим воена­чальникам представляться новому шаху, пока, наконец, с боль­шим риском для себя он не избавился от этой тягостной для не­го должности.

Лишь в 1783 г., после того как смуты в Иране временно прекратились в результате упрочения власти Али-Мурада, Эми­ну удалось получить пропуск на выезд в Индию. Вместе со сво­им старшим сыном Аршаком, которого он решил взять с собой, он снова отправился в длительное путешествие, во время кото­рого ему пришлось перенести тяжелую болезнь. Его краткое письмо, написанное из Маската, по всей вероятности тестю, по­мечено 20 декабря 1783 г. Через месяц после выезда из Маска­та, он прибыл в Бомбей.

В этом городе проживал в то время Мовсес Баграмян. Опуб­ликование «Нотой книги» вызвало необычайный гнев католико­са Симеона. Представитель клерикальных кругов, он не мог есте­ственно, разделять буржуазно-просветительские идеи, пропаган­дировавшиеся в этом произведении и относился к ним с нескры­ваемой враждебностью: он осудил эту книгу как пагубную для нации и в категорической форме потребовал от Шаамиряна пор­вать всякие отношения с «обманщиком Мовсесом»[19]. После это­го выступления католикоса, Шаамирян, очевидно, не мог больше держать, последнего у себя в доме, хотя отнюдь не хотел лишать своей поддержки человека, с которым был так близок и идеям, которого сочувствовал. Как бы то ни было, он отправил Мовсеса по своим торговым делам; сперва в Египет, а затем в Иран, от­куда тот вернулся после начала междоусобиц, вызванных смер­тью Керима, и по указанию своего покровителя временно посе­лился в Бомбее[20]. За время своей коммерческой деятельности Мовсес, видимо, и сам разбогател и стал зажиточным человеком.

Очевидно, это новое социальное положение Баграмяна и бы­ло основной причиной, побудившей католикоса Симеона, нака­нуне смерти, изменить свое к нему отношение. Об этом мы узна-ем  со слов его  преемника  католикоса Гукаса,  который  в  марте [247] 1781 г. в своем письме индийскому «ивираку» Грикору сообщал, что еще в прошедшем, т. е. 1780 г., Симеон, выполняя просьбу Шаамиряна, отправил послание о снятии отлучения с Баграмяна[21]. Сам же Гукас поддерживал уже постоянные сношения с Баграмяном. В имеющихся в архивах католикоса списках имени­тых армян, с которыми велась переписка, постоянно фигурирует имя, находящегося то в Бомбее, то в Мадрасе «г-на Мовсеса Барагамяна» или «г-на Мовсеса Баграмяна»[22]. Мы приводили выше письмо Гукаса Баграмяну, написанное в декабре 1791 г.[23], в котором он извинялся за то, что в некоторых предыдущих пос­ланиях Баграмяна называли «дьячком». В этом же письме като­ликос, намекая на события семидесятых годов, всячески просил его забыть прошлое и заверял в своей любви и своем уважении. Вряд ли католикос написал бы подобное письмо, если Баграмян не был в то время одним из почтенных и богатых индийских ар­мян, считавшим себя даже в праве (как видно из того же пос­лания) обижаться, когда приехавший в Индию эчмиадзинский «ивирак» вовремя не представился ему.

По приезде в Бомбей Эмин сразу отправился к Баграмяну, но, по его словам, Мовсес принял его столь высокомерно и так старался всячески подчеркнуть перемену, происшедшую в их взаимоотношениях, что спустя две недели он вынужден был по­кинуть его дом. Трудно сказать, конечно, как обстояло дело в действительности и насколько справедливыми были горькие упре­ки Эмина по адресу своего бывшего соратника.

С помощью местных англичан, многие из которых были его старыми знакомыми, Эмину удалось, спустя несколько месяцев, отправиться морским путем в Калькутту. По дороге он задер­жался в Мадрасе, где его друг Шаамирян заставил его сойти на берег и принял его в своем доме с необычайным радушием. По его словам, Шаамирян всячески утешал его по поводу того, что он не смог осуществить свой «благородный замысел»[24].

В Калькутту Эмин вернулся после одиннадцатилетнего от­сутствия осенью 1784 г. [248]

В течение долгого времени ему пришлось добиваться своего восстановления в должности лейтенанта и выплаты жалования за истекшие годы, на что он имел право, так как при его отъез­де в 1772 г. в Иран он не был уволен со службы, а получил бес­срочный отпуск. В индийском государственном архиве сохрани­лись два прошения Эмина от 14 апреля 1785 г. и 30 марта 1786 г., поданные на имя преемника Гастингса губернатора Макферсо-на, в которых он настойчиво просил удовлетворить его прось­бу, принимая во внимание его тяжелое материальное положение[25].

Наконец в Калькутту на пост командующего армией прибыл генерал Слопер, который знал его еще в Англии в эпоху семи­летней войны. Он сразу же уладил это дело, и Эмин, которому к тому времени исполнилось уже шестьдесят лет, вновь полу­чил должность младшего лейтенанта в калькуттских войсках. Хотя, генерал Слопер вскоре вернулся в Англию, но и новый на­чальник гарнизона полковник Пирс, старый знакомый Эмина по вульвичской академии, продолжал ему покровительствовать. Ког-да подразделение, в котором он служил, было переведено из Калькутты в другое место, Пирс добился для него разрешения остаться в городе с сохранением содержания.

III

Чувствуя приближение старости, Эмин, по совету друзей, решил рассказать историю своей столь интересно прожитой жиз­ни, похожей на роман. Его автобиография, написанная на анг­лийском языке, должна была, по его замыслу, познакомить евро­пейское общество с армянским освободительным движением и поставить вопрос об освобождении Армении. Она должна была далее просветить его собственных соотечественников, пробудить их от долгой спячки, призвать их к борьбе за свою независи­мость. Он твердо надеялся, что его книгу будут читать молодые армяне. «Кто знает,—писал он,—быть может она несколько про­светит их умы, если они расскажут ее содержание другим или переведут ее на собственный язык. В будущем она может оказ ать им пользу и пробудить их от дремоты, пока они постепенно не откроют глаза и не поймут истинного значения свободы»[26]. Быть  может,  со  временем  его  соотечественники,  ознакомившись [249] с его мемуарами, будут «побуждены ими совершить необходимое усилие для достижения сладостной свободы»[27].

Книгу, написанную Эмином в Калькутте в_конце восьмиде­сятых годов, нельзя, поэтому, рассматривать как автобиографиический очерк в узком смысле этого слова. Это одновременно пре­красный образец политической публицистики, занимающий по­четное место в истории армянской общественной мысли. Просве­тительные и освободительные идеи, пропагандируемые Эмнном, превращают его автобиографию в одно из самых примечатель­ных произведений армянской просветительной литературы XVIII столетия, наряду с книгами опубликованными в Мадрасе круж­ком Шаамиряна. По существу Эмин выступает в армянской дей­ствительности как первый пропагандист и популяризатор современных ему передовых идей европейского буржуазного просветительства, поскольку идеи, изложенные в его автобиографии, широко пропагандировались им, как видно из его писем, еще с конца пятидесятых годов.         

Рассказывая историю своей жизни, Эмин повторно подчер­кивает свое твердое намерение говорить исключительно правду[28]. Все имеющиеся в нашем распоряжении данные подтвержда­ют искренность этих слов Эмина. Мы имели уже неоднократно возможность убедиться, сколь правдивы все приводимые им све­дения, как бы иногда они и не казались маловероятными. Ар­хивные материалы, дошедшие до нас письма и прочие документы полностью подтверждают все его рассказы, вплоть до малейших
и, казалось бы, второстепенных деталей. Все эти данные, правда, значительно дополняют сообщаемые им сведения, но не опровергают их. Самая слабая сторона его мемуаров—это, безуслов­но, упоминаемые им сроки и даты. Мы имели уже случай убедиться, что здесь память часто изменяла ему. Но это ни в ма­лейшей мере не снижает ценность его автобиографии как прав­дивого рассказа о его жизни и деятельности.

В этом отношении автобиография Эмина является харак­терным продуктом эпохи. Известно, что XVIII столетие—век реа­листических, иногда до цинизма откровенных автобиографий. Жизнеописание Эмина, написанное в стиле правдиво-реалистиче­ского повествования, является характерным для современной ему автобиографической литературы.

Книга Эмина написана крайне своеобразным, красочным языком. Хотя сразу чувствуется, что писал ее не англичанин, хо-[250]тя некоторые фразы и выражения не совсем согласуются даже с правилами английской грамматики, но ее исключительно вы­разительный, образный, правда, несколько цветистый («азиат­ский», по словам самого Эмина) стиль производит неизгладимое впечатление. Эмин обладал, несомненно, незаурядным художест­венным талантом. Вполне права была Елизавета Монтегю, срав­нивая в одном из своих писем его описание наружности Фридри­ха II с картиной художника-портретиста. Его рассказ—не сухой перечень происшествий, а красочные сцены различных событий, яркие бытовые зарисовки и образные характеристики действую­щих лиц. Такие зарисовки, как, например, картина грузинского лагеря, ночь после битвы лезгин с курдами, портрет Ираклия— являются настоящими художественными полотнами. Тем боль­шую ценность имеет автобиография Эмина не только как перво­классный источник по истории армянского освободительного движения, но и для изучения истории, жизни и быта Закавка­зья, Северного Кавказа и Ирана  в середине XVIII столетия.

В работе над автобиографией Эмину оказал существенную по­мощь его новый калькуттский друг Джонс. Уильям Джонс был не только знаменитым ориенталистом, положившим начало изу­чению санскрита. Он был одновременно выдающимся правове­дом и общественным деятелем, принимавшим, до переезда в Ин­дию, активное участие в происходившей в то время в Англии политической борьбе, выступая как один из представителей но­вого радикального течения и как горячий поборник избиратель­ной реформы[29]. В шести фолиантах собрания его сочинений, опубликованных после его смерти в 1799 г., мы находим не толь­ко многочисленные работы по истории, литературе и языкам вос­точных народов, но и политические статьи и памфлеты, в кото­рых он пропагандировал свои радикально-демократические воз­зрения[30] [251]

В 1783 г. Джонс был назначен судьей калькуттского верхов­ного суда. Между ним и Эмином сразу же возникла настоящая дружба. Джонс явился своего рода преемником Бёрка в качест­ве ментора Эмина. Последний сам признавал это, сравнивая его с Бёрком в своем письме Елизавете Монтегю, написанном в ав­густе 1785 г. Он писал своей бывшей покровительнице, что «поч­ти каждый день» бывает у Джонса и наслаждается его ученым обществом[31]. В других письмах он отзывался о Джонсе, как о своем «ангеле-хранителе»[32]. Сама Монтегю в письме к сестре, сообщая новости об Эмине, называла Джонса (лично ей хорошо знакомого) его «добрым патроном»[33]. Со своей стороны Джонс также очень высоко ценил и уважал своего нового друга. В пись­ме к губернатору Макферсону, написанном в мае 1786 г., он ха­рактеризовал его как «прекрасного малого» и отмечал его храб­рость[34].

Именно Джонсу мы обязаны опубликованием автобиогра­фии Эмина, так как он не только всячески побуждал его напи­сать свои мемуары, но и взял на себя труд просмотреть рукопись и исправить грамматические ошибки[35]. Он снабдил также его книгу предисловием в форме письма к автору[36], в котором отме­чал, что тот имел «весьма похвальный» проект ввести в Армении политические порядки по образцу английского конституционного строя.

Автобиография Эмина, которую он писал в течение двух с половиной лет[37], была закончена, как видно из предисловия Джон­са, помеченного 10 августа 1788 г., летом этого года. 1 января 1789 г. в «Калькуттской газете» появилось объявление об ус­ловиях подписки на его книгу[38]. В письме к Монтегю от 15 ян­варя Эмин сообщал, что поручил одному своему знакомому, не­коему Томпсону, сдать рукопись в печать в Англии и вручил ему необходимую сумму на типографические расходы[39]. [252]

Его книга, напечатанная в Лондоне, вышла в свет в 1792 г. В списке подписчиков, помещенном после предисловия Джонса, мы находим имена многих английских друзей Эмина. Находим мы там имена и некоторых армян, в том числе имя его мадрид­ского единомышленника Шаамиряна, подписавшегося на целых четыре экземпляра.

Опубликование автобиографии Эмина вызвало оживленные отклики среди индийских армян. В своей книге Эмин очень рез­ко отзывался и об армянском духовенстве и об армянском купе­честве. Неудачу своих освободительных планов он прямо припи­сывал алчности и эгоизму «богатых людей» и противодействию духовенства. Армянских торговцев, в частности, он характеризо­вал, как трусливых и невежественных «слуг маммоны», не имею­щих никаких возвышенных чувств, думающих лишь о наживе, всецело находящихся во власти предрассудков и охотно снося­щих, ради корыстных целей, свое унизительное положение[40]. Яс­но, что подобные отзывы не могли не взбудоражить армянские купеческие круги и местное духовенство.

Интересные отголоски волнений и споров, вызванных в ар­мянской среде в Индии произведением Эмина, мы находим в пер­вом армянском журнале «Аздараре», издававшемся в 1794— 1796 гг.  в Мадрасе священником Арутюном Шмавоняном.

В одном из номеров «Аздарара» за 1794 г., в отделе хрони­ки, помещено извещение о выходе в свет автобиографии Эми­на. Автор заметки хотя и заявляет, что он не имел возможности прочесть эту книгу и подробно ознакомить читателей с ее содер­жанием, но все же не скрывает своего положительного отношения к факту ее опубликования. Он выражает при этом уверенность, что основной целью автора являлось намерение обратиться к христианским державам и призвать их помочь делу восстанов­ления армянского государства—ибо иначе зачем стал бы он пи­сать свою работу на английском языке? Одновременно в замет­ке этой дается весьма положительный отзыв о самом Эмине, причем упоминается о его пребывании в Армении и в Европе, о его просвещенности и его патриотизме[41]. [253]

Но в том же самом номере журнала, на следующей же стра­нице, мы находим статью, в форме анонимного письма в редак­цию, всецело направленную против произведения Эмина[42]. Автор этого письма рассказывает, что, посетив одного приятеля, он за­стал его в очень возбужденном состоянии за чтением какой-то книги. На его вопрос тот будто бы ответил, что это книга, напи­санная по-английски одним армянином, который вместо того, чтобы сеять семя на собственной почве и поучать свою нацию, стал хулить ее на чужом языке. Он рассчитывал, очевидно, объ­являя свою нацию невежественной и только себя знающим, при­обрести славу. Но, видимо, он не подумал о том, что среди его соотечественников есть много разумных людей, которые, рассмот­рев его необузданное произведение, станут смеяться над его мла­денческой выдумкой (кажущейся лишь ему самому возможной) о создании армянского государства, над его льстивыми похваль­бами по адресу чужих наций и высмеиванием всего своего. По-видимому, он не понял письма к нему одного достойного каль­куттского господина (т. е. Джонса), иначе не стал бы печатать ни своей книги, ни этого письма, в котором в вежливой форме отмечается его чрезмерное тщеславие[43].

В одном из номеров «Аздарара» за 1795 г. мы находим но­вое анонимное письмо[44]. Автор его сообщает, что посетив вновь своего друга, он узнал, что последний обижен тем, что он опуб­ликовал их беседу. Этот приятель будто бы заявил, что говорил все это лишь для его сведения; правда, прочтя упомянутую кни­гу, он не мог не быть оскорбленным, но, вспомнив персидскую поговорку, гласящую, что ответом пустослову служит молчание, решил сменить свой гнев на смех; он советует ему поэтому впредь вести себя более скромно, особенно в тех случаях, когда беспо­лезно поступать иначе, и если даже какой-нибудь невежда ста­нет несправедливо проклинать его отца, то и тогда оставаться спокойным. Смысл этой новой статьи заключался в том, что не следует создавать рекламу книге Эмина, хотя бы чересчур горя­чо порицая ее, а надлежит просто ее игнорировать.

Подобного рода нападки на Эмина не ограничивались, оче­видно, полемическими выступлениями в прессе, являвшимися лишь отголосками толков, вызванных опубликованием его авто­биографии среди индийских армян. Встреченное  сочувственно в [254] прогрессивно-патриотической среде, его произведение навлекло на него гнев со стороны более консервативно настроенных бур­жуазно-клерикальных кругов, что доставило ему, несомненно, немало неприятностей.

IV

Публикуя на седьмом десятке лет свою автобиографию, Эмин отнюдь не думал, однако, закончить на этом свою общест­венную деятельность. Даже на старости лет он не хотел ограни­чиваться пропагандой просветительных и освободительных идей, а готов был снова, в случае необходимости, принять активное участие в освободительном движении.

Уже с конца семидесятых годов Россия активизирует свою восточную политику. Возникает знаменитый «греческий проект», имевший целью изгнание турок из Европы и воссоздание под рус­ским протекторатом греческой империи. Одновременно разраба­тываются планы экспансии в Закавказье. В связи с этим для русской дипломатии приобретал актуальность вопрос об уста­новлении русского протектората над Грузией, что привело к заключению в 1783 г. известного Георгиевского договора. Вместе с тем, выдвигался и армянский вопрос, в частности вопрос об ар­мянских меликствах. Неудивительно, что в этих условиях рус­ское правительство не могло не вспомнить об Эмине и о проек­тах, которые он за двадцать лет до этого излагал Коллегии ино­странных дел.

В январе 1780 г. в Петербурге состоялись совещания между Потемкиным, Суворовым (который должен был отправиться в Астрахань для подготовки нового персидского похода), Иваном Лазаревым и Иосифом Аргутинским. На совещаниях этих, как мы узнаем из дневника Аргутинского, Потемкин и Суворов под­робно расспрашивали его и Лазарева о Грузии и Армении, об армянских делах, об Эчмиадзине и армянских меликах, намекая на возможность воссоздания независимого армянского государст­ва. Во время беседы, состоявшейся 3 января, Потемкин, в связи с этим, поручил Лазареву написать Эмину, чтобы он приехал в Россию; тот написал письмо Эмину, прося его приехать поско­рее и отправил это письмо астраханскому губернатору с тем, что­бы последний переслал его в Джульфу[45]. [255]

Об этом поручении Потемкина мы узнаем не только из днев­ника Аргутинского, но и из его письма от 2 мая 1793 г. Платону Зубову, где в разделе, посвященном Эмину, мы читаем следую­щее: «В 780 году его светлость покойный князь весьма желал его иметь, для того Ивану Лазаревичу приказал к нему писать в мес­то пребывания его, индийской город Калкат, приглашая сюда приехать, но слух пронесся тогда, что он умер, он же Емин, на­ходясь в живых и уведав что призываем был в Россию, в 790 и 791-м году писал ко мне, представляя свои услуги высочайшему двору хотя и в престарелости лет подкрепляемый двумя сыно-вями на сей конец воспитанными»[46].

Как видно из этих слов, Эмин своевременно не получил све­дений о сделанном ему предложении. В связи с этим интересно отметить, что если в дневнике Аргутинского говорится об отправ­ке Эмину письма в Джульфу, т. е. в Испагань, то в его письме к Зубову упоминается о Калькутте. Возможно, что Аргутинский и Лазарев и сами в тот момент не знали точно, где находится Эмин. То было время, когда после смерти Керима в Испагани, переходившей из рук в руки, царила полная анархия. К тому же Эмин и на самом деле вскоре покинул этот город. Как бы то ни было, письмо Лазарева затерялось и своевременно не дошло до него. Аргутинский же и Лазарев, получив ложное известие о его смерти, не предпринимали больше попыток связаться с ним.

Лишь десять лет спустя Эмин каким-то образом узнал о случившемся. И шестидесятипятилетний старик, только что за­кончивший свою автобиографию и, тем самым, как бы подвед­ший итоги своей жизни, тотчас же обратился к Аргутинскому, вновь   охотно   предлагая   свои  услуги   русскому   правительству[47].

Воодушевленный, очевидно, этим известием, он вновь стал мечтать о поездке в Англию и в Россию. В своем письме Елиза­вете Монтегю от 15 августа 1791 г. он писал о своем намерении отправиться в «грядущем сезоне» со своим старшим сыном в Анг-[256]

лию, чтобы оставить его там для учебы, а самому поехать в Рос­сию, а оттуда в Испагань за своей семьей[48].

Мысли о благе родной страны не покидали его ни на мину­ту. В том же письме к Монтегю он выражал пожелание, чтобы «несчастная Армения» находилась хотя бы на положении Индии под властью просвещенной нации, а не оставалась порабощенной персами и турками. Говоря это, он, несомненно, имел в виду ус­тановление русского владычества на Кавказе, которое он, впол­не справедливо, считал предпочтительней ирано-турецкого ига, даже если это и не привело бы к восстановлению армянской го­сударственности, что  было его самой заветной мечтой.

V

Эмину, однако, не пришлось больше покинуть пределы Ин­дии, где ему суждено было провести свои последние годы.

Мы имеем очень мало сведений о его жизни в этот период. Он вышел в отставку и, как бывший военнослужащий, получал от Ост-индской компании пенсию в размере 91 рупий в месяц[49]. Если в первое время по возвращении в Индию он находился в тяжелых материальных условиях, то на старости лет его мате­риальное положение было вполне удовлетворительным. Во вся­ком случае, в своих письмах Монтегю он утверждал, что является обеспеченным как никогда и имеет независимое положение[50]. В статье о калькуттских армянах, опубликованной в 1801 г. в жур­нале «East Indian Chronologist», упоминается «дом господина Иосифа Эмина» в районе калькуттского базара[51], что также сви­детельствует о его материальном благополучии в последние го­ды жизни.

Большой радостью для старика были письма его бывших друзей, которые он время от времени получал из Англии в от­вет на свои послания. Так, в 1789 г. он получил трогательное письмо от Бёрка, знаменитого уже в то время публициста и го­сударственного деятеля, написанное 29 марта этого года. Бёрк, называя  его  своим   «дорогим  старым другом»,  заверял,  что он [257] всегда помнит о нем. «Вы пытались осуществить, писал он да­лее, великие цели, исходя из благородных принципов. Вы потер­пели неудачу, но быть может лично для вас это лучше, чем ес­ли бы вы преуспели, так как вы сейчас являетесь честным и, как надеюсь, счастливым частным лицом»[52]. Получил он в девяностых годах и несколько писем от Елизаветы Монтегю, сообщавшей ему новости о его прежних лондонских знакомых. Большой утратой для него была, несомненно, смерть его «ангела-хранителя» и ученого собеседника Уильяма Джонса, скончавшегося в 1794 г. Жил он на старости лет не одиноко. После долголетней раз­луки к нему приехали из Испагани его жена с младшим сыном и двумя дочерьми. Правда, ему пришлось пережить тяжелое се­мейное горе. По всей вероятности, еще в девяностых годах умер его старший сын Аршак, на которого он возлагал такие на­дежды и которого хотел сделать своим достойным преемником. Зато ему довелось дожить до женитьбы своего второго сына Ио­сифа и увидеть рождение внука[53].

Эмин скончался в возрасте восьмидесяти трех лет. Согласно церковной записи, в его похоронах приняло участие все местное армянское духовенство[54], что также свидетельствует о том, что умер он в довольстве и достатке, пользуясь репутацией одного из почтенных армянских граждан Калькутты.

Его гробница сохранилась до наших дней. На могильной плите из белого мрамора, на которой в виде эмблемы изображе­ны пушки и барабаны, выгравирована следующая краткая над­пись:

«Здесь покоится прах хамаданца Эмина, сына Иосифа из рода Эминов, который удалился в лучший мир 2 августа 1809 г.» [258]

[Исторический раздел] | [Оглавление] | [Библиотека «Вехи»]

© 2007, Библиотека «Вѣхи»