[Исторический раздел] | [Иосиф Флавий] | [«Иудейская война» - Оглавление] |  [Библиотека «Вехи»]

 

ИОСИФ  ФЛАВИЙ

ИУДЕЙСКАЯ
ВОЙНА

ВТОРАЯ КНИГА

ГЛАВА ПЕРВАЯ
(И. Д. ХVII, 8, 4—9, 3)
Архелай дает народу траурный пир по поводу смерти Ирода. Скоро после этого происходит восстание, и он отправляет против восставших войско, которое убивает около 3000 человек.

 

1) Поездка в Рим (74 до раз. хр.), которую должен был совер­шить Архелай, дала повод к новым волнениям. Оплакав своего отца семь дней и дав народу богатый траурный пир (обычай у иудеев, вслед­ствие которого многие разорились; наследники бывают почти вынуждены угостить участников в похоронах, в противном случае они рискуют прослыть неблагодарными к умершему), он в белом одеянии отпра­вился в храм, где был восторженно встречен народом. Он приветствовал народ, сидя на золотом троне, воздвигнутом на вы­сокой трибуне, благодарил его за усердное участие в похоронах его отца и за выражение ему верноподданнических чувств, точно он уже в действительности был царем; «но, — прибавил он, — он удер­живается пока не только от проявления власти, но и от принятия титула, пока не будет утвержден в престолонаследии императором, которому завещанием предоставлен решающий голос во всем. Он и в Иерихоне не принял диадемы, которую солдаты хотели возложить на него. Но когда он высшей властью будет утвержден царем, тогда он отблагодарит народ и войско за их добрые чувства к нему. Все его стремления будут направлены к тому, чтобы быть к ним во всех отношениях милостивее, чем его отец».

2) Обрадованный этими обещаниями, народ тут же пожелал испы­тать его истинное намерение высокими требованиями. Одни желали облег­чения податей, другие—упразднения пошлин[1], а третьи требовали осво­бождения заключенных. Чтобы снискать расположения народа, он обещал все. Вслед за этим он совершил жертвоприношение и вместе со своей свитой предался пиршеству. Под вечер же собралась немалочислен­ная толпа домогавшихся нового порядка, которые, по окончании официального траура по государе, открыла свой особенный траур. Они оплаки­вали тех, которых Ирод казнил за уничтожение висевшего над храмо­выми воротами золотого орла. Этот траур не был тихий и сдержан­ный; душу раздирающие стоны, искусственно возбужденные крики и плач, и громкие вопли огласили весь город. Таким образом они оплакивали тех, которые, по их словам, пали за веру отцов и святыню. Тут же раздался крик: «будем мстить за них Иродовым избранникам! Прежде всего должен быть устранен назначенный им первосвященник— долг и обязанность требует избрать более благочестивого и непорочного!»[2].

3) Как ни досадовал на это Архелай, но, в виду своей неотлож­ной поездки, он на первое время удержался от казней. Он боялся, что если восстановит против себя народ, тогда волнения могут уси­литься и сделают его поездку совершенно невозможной. Он пытался, поэтому, успокаивать недовольных больше добрым словом, нежели си­лой, и отрядил начальника, который должен был призвать народ к порядку. Но, как только тот явился в храм, мятежники прогнали его каменьями, не давая ему начать говорить, и других, которых Архе­лай посылал для их вразумления, они также с негодованием оттолк­нули от себя. Было ясно, что если они получат еще подкрепление, тогда их совсем нельзя будет унять. Так как предстоял тогда праздник опресноков (который именуется у Иудеев Пасхой), когда совершается много жертвоприношений, то со всей страны стекалась в Иерусалим не­сметная масса народа. Те, которые оплакивали законоучителей, оставались сплоченными в храме и здесь раздували пламя восстания. Все это вну­шало Архелаю серьезные опасения. Боясь, чтобы мятежная горячка не охватила весь народ, он втихомолку послал трибуна во главе одной когорты[3] — с   приказанием  схватить  коноводов. Но вся толпа бросилась на нее; большая часть солдат была истреблена каменьями; сам трибун был тяжело ранен и обратился в бегство. Как ни в чем не бывало, они вслед за этим приступили к жертвоприношениям. Но Архелай убедился, что без кровопролития толпа не даст обуздать себя. Он приказал поэтому выдвинуть против нее все свои военные силы: пехота густыми рядами вступила в город, а всадники высыпали в поле. Эти войска внезапно напали на жертвоприносителей, убили около трех тысяч из них, а остальную массу загнали в ближайшие горы. Недолго спустя явились герольды Архелая, возвестившие приказ о том, чтобы каждый возвратился к себе на родину. Так все разошлись не продол­жая празднования.

ГЛАВА ВТОРАЯ
(И. Д. ХVII, 9, 4—7)
Архелай едет в Рим в сопровождении своей многочисленной родни. Обви­няемый Антипатром перед императором, он благодаря защите Николая, выходит победителем из затеянного против него дела.

 

1) Он сам, в сопровождении своей матери и друзей, Поплы, Пто­ломея и Николая отправился морем, оставив Филиппа в качестве ре­гента и опекуна над его домом. Вместе с ним ехали также Сало­мия с ее детьми, равно как и братья и зятья царя, с виду для того, чтобы поддержать притязания Архелая на престол, на самом же деле,— чтобы обвинять его пред императором за его бесчинства в храме.

2) В Кесарее они встретились с сирийским прокуратором Саби­ном, собиравшимся как раз в Иудею с целью принять под свою охрану сокровища Ирода. Архелай поручил Птоломею убедительно просить Вара удержать его от дальнейшей поездки. Из любезности к Вару, Сабин[4] действительно отказался от прежнего своего намерения поспе­шить в крепость и запереть пред Архелаем казнохранилища его отца; он даже обещал ничего не предпринимать до решения императора и остался в Кесарее. Но как только из удерживавших его один отпра­вился в Антиохию, а другой, Архелай, отплыл в Рим, он быстро двинулся в Иерусалим, завладел царским дворцом и потребовал к себе комендантов и казначеев, желая от первых перенять власть над крепостями и выведать от других о состоянии запасных фондов. Начальники, однако, остались верными инструкциям Архелая: они не покидала своих поставь, «охраняя их собственно не именем Архелая, а больше от имени императора».

3) Между тем Антипа также отправился в путь с целью защи­щать и свои права на престол. Он полагал, что само завещание, в котором он назначен царем, должно иметь больше силы и значения, чем приложение к нему. Саломия и многие из его родственников, ко­торые отплыли вместе с Архелаем, еще раньше обещали ему содействие; и мать свою, и брата Николая, Птоломея, он взял с собою. Влияние последнего, думал он, будет иметь большое значение, так как он был высоко поставлен у Ирода и пользовался его доверием[5]. Но самые большие надежды он возлагал на хваленое красноречие ритора Ири­нея. В надежде на него он отклонил всякие увещевания о том, что ему следует уступить Архелаю, как старшему и назначенному по заве­щанию. В Риме все родственники окончательно перешли на его сторону, потому что Архелай был ненавистен. Собственно говоря, каждому из них хотелось больше всего обладать независимым положением под вер­ховной властью римского наместника. Но на тот случай, если б эта цель оказалась недостижимой, они все предпочитали иметь царем Антипу.

4) И Сабин споспешествовал их целям своими письмами, в которых он во многом обвинял пред императором Архелая и высоко хвалил Антипу. Когда Саломия и ее партия изложили на письме свои обвинения, и подали их императору, тогда Архелай также письменно изложил главные основания своих притязаний и вместе с перстнем отца и его сче­тами вручил их чрез Птоломея императору. Император обсудил про себя права обеих партий, величину государства, размеры его доходов и много­численность семейства Ирода; затем он прочитал также письма Вара и Сабина по спорному вопросу и после всего собрал совет из знатнейших римлян, в котором он в первый раз представил право участия и голоса усыновленному им сыну Агриппы и дочери его Юлии, Гаю[6]. По открытии собрания он представил слово тяжущимся партиям. 5) Поднялся Антипатр, сын Саломии, наиболее красноречивый между противниками Архелая, и начал читать свою обвинительную речь. «На словах, сказал он, Архелай как будто теперь только домогается царства, но в действительности он уже давно состоит царем, и только для насмешки утруждает теперь уши императора своими просьбами. Он не счел нужным выждать решающего слова императора, но сам после кончины Ирода тайно подставил людей, которые бы увенчали его диаде­мой. Он сел на трон, отдавал распоряжения, точно царь, изменил организацию войска, раздавал чины, обещал народу все, чего последний просил у него, как у царя, освободил тех, которых его отец за серьезнейшие преступления держал в заточении, и после всего этого он является теперь, чтобы испросить у своего властителя только тень того цар­ства, которое он в сущности давно уже присвоил себе и делает таким образом императора судьей не над предметами, а лишь над одними именами. Далее он упрекнул его в том, что «и траур его по отце был только лицемерный: днем бывало он собирал угрюмые складки на лице, а ночью предавался кутежам и в пьяном виде чинил самые скверные про­казы. Уже одно поведение его служило поводом к народному восстанию». Но центр тяжести всей его речи лежал в кровавой резне, произведенной во дворе храма: «люди прибыли на праздник и тут же возле их собственных жертв самым жестоким образом были заколоты. В храм собрана была такая огромная куча трупов, которая не могла бы остаться даже после внезапного нападения внешнего неприятеля. Предвидя жестокость Архелая, его отец не думал предоставить ему даже самые отдаленные виды на престол; лишь только впоследствии, когда он, страдая душевно более чем телесно, не был уже способен к здравому обсуждению вещей, он в приложении к завещанию назначил своим преемником того, которого раньше и знать не хотел, и даже без того, чтобы фигуриро­вавший в первоначальном завещании, которого он наметил престоло­наследником в здравом состоянии и совершенно бодром духе, подал ему хотя бы малейший повод к неудовольствию. Но если захотят не­пременно придать больше значения решению человека, лежавшего на смертном одре, то Архелай во всяком случае за его многочисленные преступ­ления против страны должен быть лишен власти над ней. Каков же будет он царь после утверждения его императором, если он еще до своего утверждения убил такую массу людей»?

6) Сказав еще многое в этом духе и ссылаясь при каждом обвинительном пункте на свидетельство большинства из родственников, Антипатр закончил свою речь. Тогда со стороны Архелая выступил Николай, старавшийся объяснить резню в храме необходимостью: «Убитые, сказал он, были враги не только государства, но и императора— судьи по настоящему делу». Относительно других пунктов обвине­ния он заметил, что сами жалобщики советовали Архелаю действо­вать так, а не иначе. Прибавлению к завещанию, по его мнению, следует придать особенное значение в виду уже того, что именно в этом прибавлении императору предоставлено утверждение престолонаследника. «Тот, сказал он в заключении, который был настолько разумен, что предал свою власть в руки владыки мира, тот наверное и о своем преемнике не имел ложного мнения. Нет! в здравом уме представил он его к утверждению,—он, который так хорошо знал от кого зависит это утверждение».

7) Когда Николай кончил, Архелай приблизился к императору и безмолвно опустился к его ногам. Император очень благосклонно поднял его и этим дал понять, что он его считает достойным унасле­довать трон отца. Окончательной резолюции он все-таки еще не объявил, а распустил на тот день собрание и обдумывал про себя все заслушан­ное, не решаясь—признать ли престолонаследие за одним из значив­шихся в завещании, или же разделить государство между всеми членами семьи. Их было столь много, и надо было подумать об обеспечении всех их.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
 (И. Д. XVII, 10, 1 — 3)
Ожесточенная борьба иудеев с солдатами Сабина и страшное кровопролитие в Иерусалиме.

 

1) Прежде чем император принял определенное решение, заболела мать Архелая, Малтака и умерла. Одновременно с этим получены были от Вара из Сирии письма, известившие о восстании иудеев. Вар, соб­ственно, это предвидел; чтобы предупредить могущие произойти волне­ния (так как было ясно, что народ не останется в покое), он вслед за отъездом Архелая прибыл в Иерусалим и, оставив здесь один из взятых им в Сирии трех легионов, возвратился обратно в Антиохию[7]. Но вторжение Сабина вызвало взрыв неудовольствия и дало иудеям повод к восстанию. Сабин вынудил гарнизоны цитаделей к сдаче последних и с беспощадной суровостью требовал выдачи ему царских сокровищ. При этом он опирался не только на оставленных Варом солдат, но и на многочисленную толпу своих собственных рабов, которых он вооружил и превратил в орудие своей алчности[8]. Так как приближался праздник семидесятницы (так иудеи называют один из своих праздников, совершаемый по истечении семи недель и носящий свое название по числу дней), то не только обычное богослужение, но еще более всеобщее ожесточение привлекало народ в Иерусалим. Бессметные массы людей устремились в столицу из Галилеи, Идумеи, Иерихона и Пе­реи Заиорданской. В числе и решительности жители собственно Иудеи пре­восходили, впрочем, всех других. Они разделились на три громады и разбили тройной стан: один на северной стороне храма, другой на южной стороне, у ристалища, а третий на западе, близ царского дворца. Таким образом они оцепили римлян со всех сторон и держали их в осадном положении.

2) Сабин, устрашенный многочисленностью и грозной решимостью неприятеля, посылал к Вару одного гонца за другим с просьбой о скорейшей помощи: если он будет медлить, говорили послы, то весь легион будет истреблен. Он сам взошел на высочайшую из башен крепости—Башню Фазаелеву, названную по имени погибшего в парфян­ской войне брата Ирода (I, 13, 10. V, 4, 3), и оттуда дал знак ле­гиону к наступлению; испытывая сильный страх он даже боялся сойти к своим. Солдаты, повинуясь его приказу, протеснились к храму и дали иудеям жаркое сражение, в котором они, благодаря своей военной опытности, до тех пор имели перевес над неопытной толпой, пока никто не затрагивал их сверху. Когда же многие иудеи взобрались на галереи и направили свои стрелы на головы римлян, то они падали массами; ибо защищаться против сражавшихся сверху они не могли так легко, да и против тех, которые бились в упор, они с трудом могли дальше держаться.

3) Стесненные с двух сторон, солдаты подожгли снизу колоннады— это удивительное произведение по великолепию и величине. Многие из находившихся на верху были тотчас охвачены огнем и погибли в нем; другие падали от рук неприятеля, когда соскакивали вниз, некоторые бросались со стены в противоположную сторону, а иные, приведенные в отчаяние, своими собственными мечами предупреждали смерть от огня; те же, наконец, которые слезали со стены и схватывались с римля­нами, находились в таком смущении, что их легко было обессилить. После того, когда одна часть таким образом погибла, а другая от страха рассеялась, солдаты набросились на не охраненную храмовую казну и похитили оттуда около 400 талантов. Все, что не было украдено тайно, собрал для себя Сабин.

4) Гибель колоннад и огромной массы людей до такой степени возму­тила иудеев, что они противопоставили римлянам еще более многочислен­ное и более храброе войско. Они оцепили дворец и грозили римлянам поголовным истреблением, если они тотчас не отступят; если Сабин уйдет с легионом, то они обещали ему безопасность. Большинство царских солдат перешло также на сторону восставших; но к римлянам примкнула храбрейшая часть войска, в числе 3000 человек, так называемые Себастийцы[9], и во главе их Руф и Грат: один предводитель всадников, другой—царской пехоты, оба—люди, которые, независимо от подчиненных им частей войск, личной своей энергией и осмотрительностью должны были иметь большое влияние на исход борьбы. Иудеи усердно продолжали осаду, производя вместе с тем нападения на стены цитадели и приглашая людей Сабина удалиться и не мешать им, когда они после долгого терпения хотят, наконец, возвратить себе сво­боду их предков. Охотно бы Сабин отступил втихомолку, но он не верил их обещаниям и боялся, что их великодушие только заманить его в западню; вместе с тем он надеялся на скорую помощь Вара. Он решился поэтому выдержать осаду.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
(И. Д. ХVII, 10, 4—8)
Бунт прежних солдат Ирода. Разбойничьи набеги Иуды. Симон и Афрон­гей присваивают себе царский титул.

 

1) В это же время в разных местах страны также произошли беспорядки. Положение дел подстрекало многих протянуть руку к царской короне. В Идумее взялись за оружие две тысячи ветеранов Ирода и открыли войну с приверженцами царя. Ахиаб, двоюродный брать царя (I, 33, 7), боролся с ними, скрываясь за сильнейшими крепостями, но избегая всякого столкновения с ними в открытом поле. Дальше, в Сепфоре, в Галилее, Иуда—сын того Езекии, который некогда во главе разбойничьей шайки разорял страну, но был побежден царем Иродом (I, 10,5)[10], поднял на ноги довольно многочисленную толпу, ворвался в царские ар­сеналы, вооружил своих людей и нападал на тех, которые стре­мились к господству.

2) В Перее нашелся некто Симон, один из царских рабов, ко­торый, надеясь на свою красоту и высокий рост, напялил на себя корону. Собрав вокруг себя разбойников, он рыскал по открытым дорогам, сжег царский дворец в Иерихоне, многие великолепные виллы и легко наживался на этих пожарах. Еще немного он бы опустошил огнем все пышные здания, если бы против него не выступил начальник царской пехоты, Грат, со стрелками из Трахонеи[11] и самой отборной частью Себастийцев. В завязавшейся между ними схватке легло хотя значительное число пехоты, но сам Симон был отрезан Гратом в тесной ложбине, чрез которую он хотел бежать, и, получив удар в затылок, упал мертвым. В другом восстании, вспыхнувшем в Перее, были обращены в пепел царские дворцы возле Вифарамата[12], у Иордана.

3) Даже простой пастух, по имени Афронгей[13], дерзал в ту минуту посягать на корону. Его телесная сила, отчаянная храбрость, презрение, к смерти и поддержка четырех ему подобных братьев внушали ему эту надежду. Каждому из этих братьев он дал вооруженную толпу, во главе которых они служили ему как бы полководцами и сатрапами во время его набегов. Он сам, как царь, был занят более важными делами. Одев на себя диадему, он затем вместе с братьями еще долго опустошал страну. Преимущественно они убивали римлян и царских солдат; но не щадили они и иудеев, если последние попадались к ним в руки вместе с добычей. Раз, возле Эммауса, они даже осмелились оце­пить целую когорту римлян, подвозивших легиону провиант и оружие. Центурион[14] Арий, и сорок наиболее храбрых солдат пали под стрелами. Та же участь угрожала остальным, как вдруг примчался Грат с Се­бастийцами и спас их. После многих подобных насилий, совершенных ими в течение всей этой войны над коренными жителями и иноземцами, трое из них были, наконец, схвачены в плен: самый старший—Ар­хелаем, два следующих—Гратом и Птоломеем; четвертый сдался Архелаю после миролюбивого соглашения. Этот конец постиг их уже впослед­ствии; но тогда они исполосовали всю Иудею своей хищнической войной.

ГЛАВА ПЯТАЯ
(И. Д. ХVII. 10, 9, 10)
Вар подавляет мятеж иудеев; из восставших он около двух тысяч приказывает распять.

 

1) Получив письма Сабина и других начальников, Вар, беспокоясь о судьбе всего легиона, решился поспешить ему на помощь. Он поэтому выступил в Птоломаиду с оставшимися у него двумя легионами и принад­лежавшими к последним четырьмя конными эскадронами, туда же он назначил собраться вспомогательным отрядам царей и князей. Проходя мимо Берита, он и оттуда взял с собою 1500 тяжеловооруженных. Когда в Птоломаиде, кроме других союзных войск, присоединился к нему еще аравийский царь Арета, который из вражды к Ироду прибыл с многочисленными отрядами пехоты и всадников, он одну часть армии немедленно отправил под начальством своего друга Гая в бли­жайшую к Птоломаиде часть Галилеи. Гай отбил назад всех ставших против него, покорил город Сепфору, предал его огню, а жи­телей продал в рабство[15]. Сам Вар со всем своим войском вторгся в Самарию, не трогая, однако, ее главного города[16], так как он нашел, что последний не принимал участия в волнении других городов. Он раскинул свой стан у деревни Ар, принадлежавшей Птоломею (I, 24, 2, 33, 8) и разграбленной поэтому арабами, которые свою злобу против Ирода вымещали и на его друзьях. Затем он двинулся вперед и остановился  у другой укрепленной деревни Самфона; и ее разгромили арабы точно также, как они разграбили все попадавшиеся им в руки государственные запасы. Смерть и огонь царили повсюду, и ничто не могло укрыться от хищнической алчности арабов. И Эммаус, жители которого заблаговременно спаслись бегством,  Вар также приказал уничтожить огнем в наказание за то, что последние убили Ария и его людей.

2) Отсюда он отправился на Иерусалим. Один только вид римских сил[17] рассеял иудейское войско (3,1); оно поспешно отступило и раз­брелось внутри страны. Городские же жители, приняв римлян, ста­рались умыть себе руки от соучастия в восстании, объявляя, что они лично ни в чем не нарушали спокойствия; ради праздника они были вынуждены впустить в город народную массу, но не только ни­чего общего не имели с мятежниками, а, напротив, вместе с римлянами были осаждены последними. Еще до них вышли навстречу Вару Иосиф (троюродный брать Архелая), Руф и Грат во главе царского войска и Себастийцев, а также оставшейся части римского легиона в обычных воинских доспехах. Сабин же не смел даже показаться ему на глаза и заранее еще ушел из города к приморью[18]. Вар отрядил часть сво­его войска во внутрь страны против мятежников; многие из них были схвачены; менее опасных из них он велел заключить в тюрьму, а бо­лее виновных, в числе около двух тысяч, он приказал распять.

3) Тогда ему было донесено, что около Идумеи десять тысяч стоят еще под оружием. Так как он на опыте мог убедиться, что арабы не ведут себя, как союзники, а ведут войну довольно своенравно и из ненависти к Ироду разоряют страну больше, чем ему самому было желательно, то он распустил их и поспешил навстречу мятежникам только со своими собственными легионами. По совету Ахиаба те сдались, однако, добровольно, не доведя дело до сражения. Большей массе из них Вар даровал прощение; предводителей же он отослал к императору для дальнейшего расследования. Император помиловал всех, за исключением только некоторых родственников царя Ирода, тоже примкнувших к мятежникам, которых он велел казнить, так как они поднимали оружие против родственного им царя. Потушив, таким образом, восстание в Иерусалиме, Вар возвратился в Антиохию. Легион, еще раньше находившийся в Иерусалиме, он там же оставил[19].

ГЛАВА ШЕСТАЯ
(И. Д. XVII, 11)
Иудеи, взводя на Архелая целый ряд обвинений, заявляют, что предпочи­тали бы жить под римским владычеством. Август их выслушивает, но затем разделяет царство Ирода между детьми последнего по собственному желанию.

 

1) Архелаю в Риме предстояло между тем выдержать также борьбу с иудеями, которые еще до начала восстания прибыли с разрешения Вара в Рим в качестве делегатов, с целью хлопотать пред Августом о даровании народу автономии. Посольство состояло из пятидесяти иудеев, к которым присоединилось свыше 8 000 из живших в Риме иудеев[20]. Император назначил собрание знатнейших римлян и своих друзей в палатинском храме Аполлона—одном из воздвигнутых им самим зданий, блиставшем удивительной роскошью. Здесь стояло множество иудеев с их делегатами; против них поместился Архелай с его друзьями. Друзья же его родственников занимали нейтральное положение[21]: нена­висть и зависть к Архелаю не дозволили им стать на его сторону; робость пред императором удерживала их от того, чтобы пристать к обвинителям Архелая. Явился, кроме того, еще и Филипп, брат Архелая, которого благоволивший к нему Вар послал сюда с двоякой целью: во-первых, для того, чтобы он поддерживал интересы Архелая, а во-вторых,—чтобы и он получил свою долю, в случае если император разделить царство Ирода между всеми его потомками.

2) Получив позволение говорить, обвинители прежде всего изобразили беззакония Ирода. «Не царя они имели в нем, а лютейшего тирана, какой когда-либо сидел на троне. Бесчисленное множество он убил, но участь тех, которых он оставил в живых, была такова, что они завидовали погибавшим. Он не только по одиночке пытал своих подданных, но мучил целые города. Иностранные города он украшал, а свои собственные — разорял; чужие народы он одарял кровью иудеев. На месте прежнего благосостояния и добрых старых нравов наступила, таким образом, полнейшая нищета и деморализация. Вообще, иудеи за немногие годы терпели от Ирода больше гнета, чем их предки за весь период времени от выхода из Вавилонии и возвращения на родину в царствование Ксеркса. Привычка к несчастью до того пода­вила дух народа, что он даже готов был терпеть жестокое раб­ство под властью того, которого Ирод назначил после себя преемником: сына такого тирана, Архелая, он сейчас же после смерти его отца добровольно приветствовал как царя, вместе с ним оплакивал смерть Ирода и молился Богу за благополучное царствование его. Архелай же для того, вероятно, чтобы показать себя настоящим сыном Ирода, открыл свое царствование закланием трех тысяч граждан. Вот сколько жертв он принес Богу, чтобы испрашивать у Него благоден­ствия своему царствованию — и вот какой массой трупов он наполнил храм в праздничный день. И поэтому-то те, которые уцелели от стольких бедствий, задумались, наконец, о своем печальном положении и хотят стать на военную ногу и открыто выставлять свои лица неприятельским ударам[22]. Они просят римлян сжалиться над развалинами Иудеи и не бросить остаток народа на съедение жестокому тирану, а соединить страну вместе с Сирией и властвовать над нею собствен­ными правителями. Тогда можно будет видеть, что те иудеи, о которых прокричали, как о неукротимых мятежниках, прекрасно умеют ладить со справедливыми правителями»[23]. Этой просьбой Иудеи заключили свою жалобу. После них поднялся Николай в старался обессилить обви­нение против обоих царей, С другой стороны, он изобразил иудеев народом, по природе своей, трудно управляемым и склонным к неповиновению своим царям, и выставил также в невыгодном свете родственников Архелая, присоединившихся к обвинителям.

3) Выслушав обе партии, император распустил собрание. Несколько дней спустя, он предоставил Архелаю половину царства с титулом этнарха и обещанием возвести его в царский сан, как скоро он покажет себя этого достойным. Вторую половину он разделил на две тетрархии, которые предоставил двум другим сыновьям Ирода: одну Филиппу, а другую Антипе, оспаривавшему престол у Архелая. Антипа получил Перею и Галилею с доходом в двести талантов. Батанея и Трахонея, Авран и некоторые части владений Зенона, возле Иам­нии, со ста талантами дохода в год, достались в удел Филиппу. Этнархию Архелая образовали: Идумея, вся Иудея и Самария, которой отпущена была четвертая часть податей за то, что она не принимала участия в восстании остальной страны. Точно также сделались ему под­властными города: Стратонова Башня (Кесарея), Себаста (Самария), Иоппия и Иерусалим. Греческие же города—Гадару и Иппон император отрезал от государства и присоединил к Сирии. Доходы Архелая с его вла­дений достигали 400 талантов. Саломия, в прибавление к назначен­ному ей по завещанию Ирода, получила еще господство над Иамнией, Азотом и Фазаелидой (I, 21, 9); кроме того император подарил ей также дворец в Аскалоне; доходы всех этих владений оценивались 60 та­лантами в год; но ее область была подчинена этнархии Архелая. Остальные потомки Ирода получили то, что им оставлено было по заве­щанию. Двум его незамужним дочерям император подарил, кроме полученного ими от отца наследства, еще 500 000 серебряных монет и обручил их с сыновьями Ферора. Уже после окончания дележа император подарил наследникам и ту тысячу талантов, которая была ему самому завещана Иродом, и оставил себе лишь некоторые из его вещей небольшой ценности на память об умершем.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
(И. Д. XVII, 11, 1)
История  лже-Александра. — Архелай идет в ссылку и Глафира умирает. Обоим предстоящая им участь предсказывается сновидениями.

 

1) К тому же времени прибыл в Рим иудейский юноша, воспитан­ный в Сидоне у римского вольноотпущенника, который, обладая внешним сходством с Александром, убитым Иродом (I, 27, 6), выдавал себя за последнего в надежде, что никем не будет изобличен. Соотечественник его, посвященный во все новейшие события Иудеи, помогал ему в исполнении роли; по его наставлению он рассказывал, «что палачи, посланные для умерщ­вления его и Аристовула, скрыли их из жалости в безопасное место и подло­жили похожие трупы». Этим объяснением он ловко обманул критских иудеев и, блестяще снабженный ими всем необходимым, отплыл в Мил. Здесь он также приобрел полное доверие, собрал еще больше средств и уговорил своих гостеприимных хозяев ехать вместе с ним в Рим. Прибыв в Дикеархию, он получил от тамошних иудеев массу подарков, а друзья его мнимого отца провожали его, как царя. Сходство его наружности было до того обманчиво, что даже те, которые видели Александра и хорошо знали его, клялись, что это именно он. Все рим­ское иудейство устремилось ему навстречу, и бесчисленное множество лю­дей наполняло улицы, по которым должны были его нести. Милиане при­шли в такой экстаз, что носили его на носилках и на свой собствен­ный счет приобрели ему царское одеяние.

2) Император, который хорошо знал черты лица Александра—пред ним же он обвинялся Иродом,—проник весь этот основанный на наружном сходстве обман, еще прежде чем видел пред собою эту личность; но для устранения всякого сомнения, он приказал привести юношу к более близкому знакомому Александра, Келаду. При первом же взгляде последний заметил даже разницу в лице; но помимо этого, грубое телосложение заставляло признать в нем раба. Келад убедился в обмане; но его выводили из себя дерзкие уверения обманщика. Когда, например, спрашивали у него об Аристовуле, он ответил: «и этот находится в живых; но из предосторожности он остался в Кипре, чтобы избежать преследования; потому что, если они будут разъединены, их труднее будет поймать». Келад взял его в сторону и именем императора обещал ему поми­лование, если он назовет то лицо, которое натолкнуло его на этот обман[24]. Он выразил согласие, отправился вместе с ним к импера­тору и выдал того иудея, который воспользовался его сходством для надувательства. «Они,—сознался он,—в каждом отдельном городе получили больше подарков, чем Александр во всю его жизнь». Император рассмеялся, определил лже-Александра, вследствие здорового его тело­сложения, в гребцы, а обольстителя его приказал казнить. Что же ка­сается милиан, то они своими большими затратами казались ему доста­точно наказанными за их глупость.

3) Вступив в свою этнархию, Архелай, помня прежнюю неприязнь к нему, так жестоко обращался с иудеями и даже с самарянами, что на девятом году[25] своего царствования (64 до разр. хр.), вследствие жалобы соединенного посольства обеих наций, был сослан императором в Виенну—город в Галлии. Его имущество перешло в императорскую казну. Прежде чем он был вызван императором на суд, ему, как говорят, приснился следующий сон. Он видел девять больших полных колосьев, которые пожирались волами; он послал за гадателями и не­которыми халдеями и спрашивал у них о значении этого сна. Одни тол­ковали его так, другие иначе. Но один ессей, Симон, дал следующее разъяснение: «Колосья, кажется, означают годы[26], а волы—коловратность судьбы, так как они выворачивают плугом почву. Он, поэтому, столько лет останется царем, сколько колосьев он видел во сне, а затем, после разных превратностей судьбы, умрет». Чрез пять дней Архелай был потребован к суду[27].

4) Достопамятен также сон его жены Глафиры—дочери каппадок­ского царя Архелая, которая прежде была замужем за Александром, (братом Архелая, о котором мы говорим, и сыном Ирода, который, как выше было рассказано, лишил его жизни). По смерти ее мужа она вышла за Юбу, ливийского царя, а после смерти последнего возвратилась к себе на родину и жила у отца вдовой. Здесь увидел ее этнарх Архелай, который так полюбил ее, что сейчас удалил от себя свою жену Мариамму и женился на ней[28]. Недолго после того, как она вторично прибыла в Иудею, ей привиделось, будто Александр стоит перед ней и говорит: «Ты бы могла удовлетвориться замужеством в Ливии. Но, не довольствуясь этим, ты возвратилась в мой родительский дом, взяла третьего мужа и кого, о дерзкая! моего брата! Этого позора я тебе не прощу. Хочешь, не хочешь, но я унесу тебя!»  Едва прошли два дня после того, как она рассказала этот сон,—она была уже мертвая.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
 (И. Д. XVIII, 1, 2—5)
Этнархия Архелая обращается в римскую провинцию. Восстание Иуды Гали­леянина. Три иудейские секты.

 

1) Владения Архелая были обращены в провинцию, и в качестве правителя послано было (64 до раз. хр.) туда лицо из сословия римских всадников[29], Копоний[30], которому дано было императором даже право жизни и смерти над гражданами. В его правлении один известный галилеянин, по имени Иуда, объявил позором то, что иудеи мирятся с положением римских данников и признают своими владыками, кроме Бога, еще и смертных людей. Он побуждал своих соотечественников к отпадению и основал особую секту, которая ничего общего не имела с остальными[31].

2) Существуют именно у иудеев троякого рода философские школы: одну образуют фарисеи, другую—саддукеи, третью—те, которые, видно, преследуют особенную святость, так называемые ессеи. Последние также рож­денные иудеи, но еще больше, чем другие, связаны между собою любовью. Чувственных наслаждений они избегают, как греха, и почитают величай­шей добродетелью умеренность и поборение страстей. Супружество они презирают, зато они принимают в себе чужих детей в нежном возрасте, когда они еще восприимчивы к учению, обходятся с ними, как со сво­ими собственными, и внушают им свои нравы. Этим, впрочем, они отнюдь не хотят положить конец браку и продолжению рода человеческого, а желают только оградить себя от распутства женщин, полагая, что ни одна из них не сохраняет верность к одному только мужу своему[32].

3) Они презирают богатство, и достойна удивления у них общность имущества, ибо среди них нет ни одного, который был бы богаче другого. По существующему у них правилу, всякий, присоединяющийся к секте должен уступать свое состояние общине; а потому у них нигде нельзя видеть ни крайней нужды, ни блестящего богатства—все, как братья, владеют одним общим состоянием, образующимся от соеди­нения в одно целое отдельных имуществ каждого из них[33]. Употребление масла они считают недостойным, и если кто из них помимо своей воли бывает помазан, то он утирает свое тело, потому что в жесткой коже они усматривают честь, точно также и в постоянном но­шении белой одежды. Они выбирают лиц для заведывания делами об­щины, и каждый без различия обязан посвятить себя служению всех.

4) Они не имеют своего отдельного города, а живут везде боль­шими общинами. Приезжающие из других мест, члены ордена могут располагать всем, что находится у их братьев, как своей собствен­ностью, и к сочленам, которых они раньше никогда не видели в глаза, они входят, как к старым знакомым. Они поэтому ничего решительно не берут с собою в дорогу, кроме оружия для защиты от разбойников. В каждом городе поставлен общественный служитель специально для того, чтобы снабжать иногородних одеждой и всеми не­обходимыми припасами. Костюмом и всем своим внешним видом они производят впечатление мальчиков, находящихся еще под строгой дис­циплиной школьных учителей. Платье и обувь они меняют лишь тогда, когда прежнее или совершенно разорвалось или от долгого ношения сде­лалось негодным к употреблению. Друг другу они ничего не продают и друг у друга ничего не покупают, а каждый из своего дает дру­гому то, что тому нужно, равно как получает у товарища все, в чем сам нуждается, даже без всякой взаимной услуги каждый может требовать необходимого от кого ему угодно.

5) Своеобразен также у них обряд богослужения. До восхода солнца они воздерживаются от всякой обыкновенной речи; они обращаются тогда к солнцу с известными древними по происхождению молитвами, как будто испрашивать его восхождения. После этого они отпускаются своими старейшинами, каждый к своим занятиям. Поработавши напряженно[34] до пятого часа[35], они опять собираются в определенном месте, опаясываются холщевым платком и умывают себе тело холодной водой. По окончании очищения они отправляются в свое собственное жилище, куда лица, не принадлежащие к секте, не допускаются, и очищенные, словно в святилище, вступают в столовую. Здесь они в строжайшей тишине усаживаются вокруг стола, после чего пекарь раздает всем по по­рядку хлеб, а повар ставит каждому посуду с одним единственным блюдом. Священник открывает трапезу молитвой, до которой никто не должен дотронуться к пище; после трапезы он опять читает молитву. Как до, так и после еды они славят Бога, как дарителя пищи. Сложив с себя затем свои одеяния, как священные, они снова отправ­ляются на работу, где остаются до сумерек. Тогда они опять возвра­щаются и едят тем же порядком. Если случайно являются чужие, то они участвуют в трапезе. Крик и шум никогда не оскверняют места собрания: каждый предоставляет другому говорить по очереди. Тишина, царящая внутри дома, производит на наблюдающего извне впечатление страшной тайны; но причина этой тишины кроется собственно в их всегдашней воздержности, так как они едят и пьют только до уто­ления голода или жажды.

6) Все действия совершаются ими не иначе как по указаниям лиц стоящих во главе их; только в двух случаях они пользуются полной свободой: в оказании помощи и в делах милосердия. Каждому предо­ставляется помогать людям, заслуживающим помощи, во всех их нуждах и раздавать хлеб неимущим. Но родственникам ничто не может быть подарено без разрешения представителей. Гнев они проявляют только там, где справедливость этого требует, сдерживая, однако, вся­кие порывы его. Они сохраняют верность и стараются распространять мир. Всякое произнесенное ими слово имеет больше веса, чем клятва, которая ими вовсе не употребляется, так как само произнесение ее они порицают больше, чем ее нарушение. Они считают потерянным человеком того, которому верят только тогда, когда он призывает имя Бога. Преиму­щественно они посвящают себя изучению древней письменности, изучая, главным образом, то, что целебно для тела и души; по тем же источникам они знакомятся с кореньями, годными для исцеления недугов, и изучают свойства минералов[36].

7) Желающий присоединиться к этой секте не так скоро получает доступ туда: он должен, прежде чем быть принятым, подвергать себя в течение целого года тому же образу жизни, как и члены ее, и получает предварительно маленький топорик[37], упомянутый выше передник и белое облачение. Если он в этот год выдерживает испытание воздержности, то он допускается ближе к общине: он уже участвует в очищающем водоосвящении, но еще не допускается к общим трапезам. После того, как он выказал также и силу самообладания, испытывается еще в два дальнейших года его характер. И лишь тогда, когда он и в этом отно­шении оказывается достойным, его принимает, в братство. Однако, прежде чем он начинает участвовать в общих трапезах, он дает своим собратьям страшную клятву в том, что он будет почитать Бога, исполнять свои обязанности по отношение к людям, никому, ни по собственному побуждению, ни по приказанию — не причинить зла, ненавидеть всегда несправедливых и защищать правых; затем, что он должен хранить верность к каждому человеку, и в особенности к правительству, так как всякая власть исходит от Бога. Дальше он должен клясться, что если он сам будет пользоваться властью, то никогда не будет превышать ее, не будет стремиться затмевать своих подчиненных ни одеждой, ни блеском украшений. Дальше, он вменяете себе в обязанность говорить всегда правду и разоблачать лжецов, содержать в чистоте руки от во­ровства и совесть от нечестной наживы, ничего не скрывать пред со­членами; другим же, напротив, ничего не открывать, если даже пришлось бы умереть за это под пыткой. Наконец, догматы братства никому не представлять в другом виде, чем он их сам изучил, удержаться от разбоя и одинаково хранить и чтить книги секты и имена ангелов. Такими клятвами они обеспечивают себя со стороны новопоступающего члена.

8) Кто уличается в тяжких грехах, того исключают из ордена; но исключенный часто погибает самым несчастным образом. Связанный присягой и привычкой, такой человек не может принять пищу от не собрата—он вынужден, поэтому, питаться одной зеленью, истощается, таким образом; и умирает от голода. Вследствие этого они часто при­нимали обратно таких, которые лежали уже при последнем издыхании, считая мучения, доводившие провинившегося близко к смерти, достаточной карой за его прегрешения.

9) Очень добросовестно и справедливо они совершают правосудие. Для судебного заседания требуется по меньшей мере сто членов. Приговор их не отменим. После Бога они больше всего благоговеют пред именем законодателя: кто хулит его, тот наказывается смертью. Повино­ваться старшинству и большинству они считают за долг и обязанность, так что если десять сидят вместе, то никто не позволит себе возражать против мнения девяти. Они остерегаются плевать пред лицом другого или в правую сторону. Строже, нежели все другие иудеи, они избегают дотронуться к какой-либо работе в субботу. Они не только заготовляют пищу с кануна для того, чтобы не зажигать огнями в субботу, но не осмеливаются даже трогать посуду с места и даже не отправляют естественных нужд. В другие же дни они киркообразным топором, который выдается каждому новопоступающему, выкапывают яму глубиной в фут, окружают ее своим плащом, чтобы не оскорбить лучей божьих, испраж­няются туда и вырытой землей засыпают опять отверстие; к тому еще они отыскивают для этого процесса отдаленнейшие места[38]. И хотя выде­ление телесных нечистот составляет нечто весьма естественное, тем не менее они имеют обыкновение купаться после этого, как будто они осквернились.

10) По времени вступления в братство, они делятся на четыре клас­са; причем младшие члены так далеко отстоят от старших, что последние, при прикосновении к ним первых, умывают свое тело, точно их осквернил чужеземец. Они живут очень долго. Многие переживают столетний возраст. Причина, как мне кажется, заключается в простоте их образа жизни и в порядке, который они во всем соблюдают. Удары судьбы не производят на них никакого действия, так как всякие мучения они побеждают силой духа, а смерть, если только она сопровождается славой, они предпочитают бессмертию. Война с римлянами представила их образ мыслей в надлежащем свете. Их завинчивали и растягивали, члены у них были спалены и раздроб­лены; над ними пробовали все орудия пытки, чтобы заставить их хулить законодателя или отведать запретную пищу, но их ничем нельзя было склонить ни к тому, ни к другому. Они стойко выдерживали мучения, не издавая ни единого звука и не роняя ни единой слезы. Улыбаясь под пытками, посмеиваясь над теми, которые их пытали, они весело отдавали свои души в полной уверенности, что снова их получат в будущем.

11) Они именно твердо веруют, что, хотя тело тленно и материя не вечна, душа же всегда остается бессмертной; что, происходя из тончайшего эфира и вовлеченная какой-то природной пленительной силой в тело, душа находится в нем как бы в заключении; но как только телесные узы спадают, она, как освобожденная от долгого рабства, весело уносится в вышину. Подобно эллинам они учат, что добродетельным назначена жизнь по ту сторону океана—в местности, где нет ни дождя, ни снега, ни зноя, а вечный, тихо приносящийся с океана нежный и приятный зефир. Злым же, напротив того, они отводят мрачную и холодную пещеру, полную беспрестанных мук. Эта самая мысль, как мне кажется, высказывается также эллинами, которые своим богатырям, называемым ими героями и полубогами, предоставляют острова блаженных, а душам злых людей—место в преисподней, жилище людей, безбожных, где предание знает даже по имени некоторых таких наказанных, как Сизифа и Тантала, Иксиона и Тития. Бессмертие души, прежде всего, само по себе составляет у ессеев весьма важное учение, а затем они считают его средством для поощрения к добродетели и предостережения от порока. Они думают, что добрые, в надежде на славную посмертную жизнь, сделаются еще лучшими; злые же будут ста­раться обуздать себя из страха пред тем, что если даже их грехи останутся скрытыми при жизни, то, по уходе в другой мир, они должны будут терпеть вечные муки. Этим своим учением о душе, ессеи неотразимым образом привлекают к себе всех, которые только раз вкусили их мудрость.

12) Встречаются между ними и такие, которые после долгого упраж­нения в священных книгах, разных обрядах очищения и изречениях пророков, утверждают, что умеют предвещать будущее. И, действительно, редко до сих пор случалось, чтобы они ошибались в своих предсказаниях.

13) Существует еще другая ветвь ессеев, которые в своем образе жизни, нравах и обычаях совершенно сходны с остальными, но отли­чаются своими взглядами на брак. Они полагают, что те, которые не вступают в супружество, упускают важную часть человеческого наз­начения—насаждение потомства; да и все человечество вымерло бы в самое короткое время, если бы все так поступали. Они же испытывают своих невест в течение трех лет и, если после трехкратного очи­щения убеждаются в их плодородности, они женятся на них. В пери­оде беременности их жен они воздерживаются от супружеских сно­шений, чтобы доказать, что они женились не из похотливости, а только с целью достижения потомства. Жены их купаются в рубахах, а мужчины в передниках. Таковы нравы этой секты[39].

14) Из двух первенствующих сект фарисеи слывут точнейшими толкователями закона и считаются основателями первой секты. Они ставят все в зависимость от Бога и судьбы и учат, что хотя человеку представлена свобода выбора между честными и бесчестными поступками, но что и в этом участвует предопределение судьбы. Души, по их мнению, все бессмертны; но только души добрых переселяются по их смерти в другие тела, а души злых обречены на вечные муки[40].

Саддукеи—вторая секта—совершенно отрицают судьбу и утверждают, что Бог не имеет никакого влияния на человеческие деяния, ни на злые, ни на добрые. Выбор между добром и злом предоставлен вполне сво­бодной воле человека, и каждый по своему собственному усмотрению пе­реходит на ту или другую сторону. Точно также они отрицают бессмертие души и всякое загробное воздаяние. Фарисеи сильно преданы друг другу и, действуя соединенными силами, стремятся к общему благу. Отношения же саддукеев между собою суровее и грубее; и даже со своими единомышленниками они обращаются как с чужими. Этим я закончу описание иудейских философских школ[41].

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
(И. Д. ХVIII, 2—8)
Смерть Саломии.—Города, построенные Иродом и Филиппом.—Народные волнения при Пилате.—Агриппа, заключенный Тиверием в оковы, освобождается Гаем и возводится им в цари.—Ирод Антипа изгнан.

 

1) Этнархия Архелая была таким образом превращена в провинцию (8, 1). Другие же, Филипп и Ирод с прозвищем Антипы, правили еще в своих тетрархиях (6,3). Саломия между тем умерла и за­вещала жене Августа, Юлии, свое княжество вместе с Иамнией и паль­мовыми плантациями близ Фазаелиды. И после смерти Августа (57 до разр. хр.), стоявшего во главе империи 57 лет 6 месяцев и 2 дня[42], когда верховная власть перешла к Тиверию, сыну Юлии[43],—Ирод и Филипп все еще сохраняли за собою свои тетрархии. Последний построил в Панее, у источников Иордана, Кесарею (I, 21, 3) и в нижней Гавла­нитиде—город Юлиаду; Ирод построил в Галилее город Тивериаду[44] и в Перее—другой город, названный по имени Юлии.

2) В Иудею Тиверий послал, в качестве прокуратора, Пилата[45]. Последний приказал однажды привезти в Иерусалим ночью изображения императора, называемые римлянами  signa[46]. Когда  наступило утро, иудеи пришли в страшное волнение; находившиеся вблизи этого зрелища пришли в ужас, усматривая в нем нарушение закона (так как иудеям воспрещена постановка изображений в городе); ожесточение городских жителей привлекло в Иерусалим многочисленные толпы сельских обывателей. Все двинулись в путь по направлению к Кесарее к Пи­лату, чтобы просить его об удалении изображений из Иерусалима и об оставлении неприкосновенной веры их отцов. Получив от него отказ, они бросились на землю и оставались в этом положении пять дней и столько же ночей, не трогаясь с места.

3) На шестой день Пилат сел на судейское кресло в большом ристалище и приказал призвать к себе народ для того будто, чтобы объявить ему свое решение; предварительно же он отдал приказание солдатам: по данному сигналу окружить иудеев с оружием в руках. Увидя себя внезапно замкнутыми тройной линией вооруженных солдат, иудеи остолбенели при виде этого неожиданная зрелища. Но когда Пилат объявил, что он прикажет изрубить их всех, если они не примут императорских изображений, и тут же дал знак солдатам обнажить мечи, тогда иудеи, как будто по уговору, упали все на землю, вытянули свои шеи и громко воскликнули: скорее они дадут убить себя, чем переступать закон. Пораженный этим религиозным подвигом, Пилат отдал приказание немедленно удалить статуи из Иерусалима.

4) Впоследствии он возбудил новые волнения тем, что употребил свя­щенный клад, называющийся Корбаном, на устройство водопровода, по которому вода доставлялась из отдаления четырехсот стадий[47]. Народ был сильно возмущен и, когда Пилат прибыл в Иерусалим, он с воплями окружил его судейское кресло. Но Пилат, уведомленный зара­нее о готовившемся народном стечении, вооружил своих солдат, переодел их в штатское платье и приказал им, смешавшись в толпе, бить крикунов кнутами, не пуская, впрочем, в ход оружия. По си­гналу, данному им с трибуны, они приступили к экзекуции. Много иудеев пало мертвыми под ударами, а многие была растоптаны в смя­тении своими же соотечественниками. Паника, наведенная участью убитых, заставила народ усмириться[48].

5) В это время Агриппа (I, 28, 1), сын Аристовула, убитого своим отцом Иродом, отправился к Тиверию, чтобы обжаловать пред ним тетрарха Ирода. Когда тот отклонил его жалобу, Агриппа все-таки остался в Риме и старался снискать себе милость римской знати, в особенности же сына Германика, Гая, бывшего тогда еще частным лицом. Раз на обеде, данном им в его честь, он, наговорив ему много учтивостей, в заключение вознес руки вверх с молитвой о том, чтоб Бог сподобил его вскоре после смерти Тиверия поздравить Гая, как властелина мира. Один из его слуг донес об этом Тиверию; император тогда так рассердился, что приказал заключить Агриппу в оковы и заставил его шесть месяцев томиться в заточении и терпеть жестокое обращение, пока он сам, процарствовав 22 года 6 месяцев и 3 дня, не умер (34 до раз. хр.)[49].

6) Едва Гай сделался императором, как он освободил Агриппу из тюрьмы и назначил его царем[50] над тетрархией Филиппа, который тем временем умер (34 до раз. хр.)[51]. Зависть к царству Агриппы возбудила желание в тетрархе Ироде сделаться также царем. Главным образом побуждала его стремиться к этому жена его Иродиада[52], кото­рая упрекала его в бездеятельности и говорила, что свидание с импе­ратором могло бы послужить ему удобным случаем для расширения его владений; уже если император Агриппу из простого подданного сделал царем, то он бы его, тетрарха, наверное возвел в это достоин­ство. Ирод дал себя уговорить и прибыл к императору, но за свою ненасытность был наказан ссылкой в Испанию (31 до раз. хр.). Агриппа, последовавший по его стопам в Рим, получил теперь от Гая и тет­рархию Ирода (30 до раз. хр.)[53]. Жена последнего пошла за ним в изгнание, в котором он и умер.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
(И. Д. XVIII, 8)
Гай хочет поставить в храме свою статую.— Отношение Петрония к его приказу.

 

1) Император Гай до того возгордился своим счастьем, что он сам себя считал Богом и требовал, чтобы другие также величали его Богом. Точно также, как он у собственного своего отечества похищал лучших и благороднейших людей, он простирал свои злодейства и на Иудею. Он послал (31 до раз. хр.) Петрония во главе войска в Иерусалим для того, чтобы водворить в храме его статуи, и дал ему инструкцию: в случае какого-либо сопротивления со стороны иудеев самих противоборцев убить, а весь остальной народ продать в рабство. Но Бог принял на себя заботу об этих приказаниях[54]. Петроний выступил из Антиохии против Иудеи с тремя легионами и многими сирийскими союзниками. Одна часть иудеев не придавала еще значения слухам о войне; другая же часть, которая верила этим слухам, не знала, как обороняться, и находилась в большом затруднении. Вскоре, од­нако, страх сделался всеобщим, ибо войско уже стояло у Птоломаиды.

2. Птоломаида лежит на границе Галилеи, на большой равнине. Это приморский город, окруженный горами: с восточной стороны, на расстоянии шестидесяти стадий от города, возвышается галилейский горный хребет; к югу, в ста двадцати стадиях—Кармель; на севере, через сто стадий—высокая гора, прозванная местными жителями Тирийской Лест­ницей. В двух стадиях от города протекает очень маленькая речка Вилей, где находится памятник Мемнона и близ которой откры­вается весьма замечательное место, величиною в сто локтей. Оно имеет вид котловины, и из нее добывают стеклянный песок, кото­рый, как ни исчерпывается массами останавливающимися судами, каждый раз вновь восстановляется, так как ветры, как будто нарочно, пригоняют туда извне сверкающий песок; накопляясь в яме, он быстро превращается в стекло. Но еще более удивительным кажется мне то, что стекло, которым изобилует эта местность, имеет свойство вновь превратиться в песок. Такова природа этой местности[55].

3. Иудеи между тем собрались с женами и детьми в птоломаид­скую долину и трогательно умоляли Петрония пощадить отечественные обычаи, а затем и их собственную жизнь. Огромное число просящих и настойчивость их просьб произвели на него такое впечатление, что он оставил в Птодомаиде войско и статуи, сам отправился в Гали­лею, созвал весь народ и влиятельнейших лиц, каждого в отдельно­сти, в Тивериаду и здесь, поставив им на вид могущество римлян и угрозы императора, пытался доказать им, насколько несправедливо и неразумно их желание. Все подчиненные народы поставили рядом с другими богами также и статуи императора, а если одни только они будут сопротивляться такому порядку, так это будет признано равносильным почти бунту, связанному вдобавок с оскорблением личности императора.

4. Когда же они сослались на их закон и предания отцов, кото­рые запрещают ставить не только человеческое изо6ражение, но даже и божественную статую и не только в храме, но и вообще в каком бы то ни было месте страны,—Петроний им возразил: «в таком слу­чае и я должен исполнить закон моего повелителя, иначе, если я, ради вашего благополучия, нарушу его, а сам, а вполне заслуженно, погибну. С вами будет бороться не я, а тот, который меня послал, потому что и я равно, как вы, нахожусь в его власти». На это весь народ воскликнул: «мы готовы умереть за закон». После того, как Петро­ний, восстановивший порядок, спросил их: «так вы в таком случае хотите вести войну с императором?» иудеи возразили: «дважды в день они приносят жертвы за императора и римский народ; но если он хочет еще поставить свои статуи, то он должен прежде принесть в жертву весь иудейский народ. Они с их детьми и женами готовы пре­дать себя закланию». Удивление и сострадание овладело Петронием, когда он увидел их несокрушимое благочестие и неустрашимое мужество пред смертью. Тогда он распустил народ, не добившись от него ничего.

5. В один из следующих дней он частным образом пригласил к себе самых влиятельных представителей, а затем вновь собрал народ. То просьбами, то добрыми наставлениями, больше, однако, угрозами и напоминаниями о могуществе римлян, о гневе Гая и о его собственном вынужденном по­ложении, как подчиненного,—он снова пытался подействовать на народ. Но когда все это не привело ни к какому результату, Петроний, имея в виду еще ту опасность, что страна может остаться незасеянной (так как в продолжение протекших уже пятидесяти дней посевного времени люди оставались праздными), в последний раз созвал народ и обра­тился к нему со следующими словами: «Я хочу лучше рискнуть: или мне с Божьей помощью удастся разубедить императора—тогда я вместе с вами буду радоваться нашему спасению; или же его гнев разразится— тогда ради столь многих я охотно пожертвую своей жизнью». Провожае­мый горячими благословениями, Петроний уехал, взял свое войско из Птоломаиды и возвратился в Антиохию; оттуда он немедленно писал императору, что, после своего вторжения в Иудею, он, не решаясь на поголовное истребление населения, должен был уступить его настойчивым мольбам, оставить его закон неприкосновенным и отказаться от исполнения данной ему инструкции; иначе ему придется погубить всю страну вместе с ее жителями. Ответ императора на это письмо гласил не очень милостиво: он угрожал Петронию смертью за столь не­радивое отношение к его приказу[56]. Но доставщики этого письма были три месяца задержаны бурями в море, между тем как другие посланцы, привезшие известие о последовавшей между тем смерти Гая, имели счаст­ливое плавание; таким образом случилось, что Петроний уже двадцать семь дней имел в своих руках письмо с этим известием, когда получено было первое обращенное к нему письмо.

ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА
(И. Д. XIX)
Правление Клавдия и царствование Агриппы.— Смерть Агриппы и Ирода.— Дети, которые остались после них.

 

1) После того, как Гай, процарствовав три года и восемь месяцев, был убит (29 до разр. хр.), расположенные в Риме войска по­тащили на трон Клавдия[57]. Сенат между тем, по предложению обоих консулов Сентия Сатурнина и Помпония Секунда, возложил охрану города на оставшиеся верными ему три легиона, собрался в Капитолии и решил за жестокости Гая начать войну с Клавдием. Имелось в виду достиг­нуть одного из двух: или восстановления старого аристократического правления, или же избрания на престол вполне достойного человека посредством голосования.

2) Как раз в то время Агриппа находился в Риме. Он был приглашен сенатом на совещание; но вместе с тем звал его к себе из лагеря и Клавдий, который также желал воспользоваться его услу­гами. Агриппа видел, конечно, что Клавдий силой уже сделался императором и отправился поэтому к последнему. Тогда Клавдий уполномочил его изложить пред сенатом его виды и намерения. «Против своей воли он был войском возведен на престол и теперь он, с одной стороны, считает несправедливым пренебрегать рвением солдат, с другой же сто­роны, он еще не считает свое счастье обеспеченным, так как уже одно призвание к верховной власти приносит с собою опасности. А потому он, если ему суждено будет стать во  главе государства, намерен держать скипетр мягкой рукой, как добрый правитель, а не как тиран; он будет довольствоваться честью титула и предоставит народу право участия во всех государственных делах, ибо если мягкость и кротость не была бы даже свойственна его натуре, то уже одна смерть Гая будет вечно носиться пред его глазами и напоминать всегда об умеренности».

3) Так говорил Агриппа. Ответ сената гласил: «В надежде на войско и благонадежных, граждан, они добровольно не подчинятся рабству». Когда Агриппа донес Клавдию об этом ответе, он послал его вторично со следующим заявлением. «Он ни в каком случае не оставит тех, которые присягнули ему в верности, а потому он, против воли, готов на борьбу с теми, с которыми ему меньше всего хотелось бы бороться. Но нужно все таки выбрать место для сражения вне города: было бы грехом из-за их гибельного решения запятнать кровью граждан святыни родного города». Агриппа и это заявление доложил сенату.

4) Тогда один из солдат, стоявших до сих пор на стороне сената, обнажил свой меч и произнес: «Товарищи! Зачем нам уби­вать своих же братьев и губить близких нам людей, стоящих за Клавдия, когда мы имеем такого государя, про которого нельзя сказать ничего худого и несем столь священные обязанности по отношению к тем, против которых нас вооружают?» С этими словами он быстро прошел чрез собрание и увлек за собою к выходу всех остальных солдат. Патриции, видя себя оставленными солдатами, пришли в страх; когда же не осталось больше никакого спасения, они бросились вслед за ними к Клавдию. У самых ворот они были встречены тол­пой солдат, которые, желая показать свое рьяное усердие и тем отли­читься пред повелителем, набросились на них с обнаженными мечами.

Те, которые открывали шествие сенаторов, неминуемо погибли бы еще прежде, чем Клавдий успел бы узнать о буйстве солдат, если бы Агриппа не поспешил к нему и не представил ему всю опасность по­ложения. Он дал ему понять, что если он не усмирит солдат, об­рушившихся с таким остервенением на патрициев, то он, потерявши все, что придает блеск трону, останется царем пустыни.

5) Эти увещевания побудили Клавдия обуздать ожесточение войска. Он дружелюбно принял сенат к себе в стан и, немного погодя, отпра­вился вместе с ним для принесения богу благодарственной жертвы за полученное владычество[58]. Вскоре после этого он вознаградил Агриппу всем царством, на которое последний мог претендовать по родствен­ному праву, и прибавил ему еще области Трахонею и Авран, уступленные Августом Ироду, а также царство Лизания (29 до разруш. хр.). Об этих дарах он объявил народу в приказе, а сенату он велел вырезать эту дарственную грамоту на медных досках и возло­жить их на Капитолий. И брату Агриппы, Ироду (I, 28,1), который женитьбой своей на Веренике сделался также и его зятем, император подарил царство Халкиды. (I, 9,2)[59].

6) Скоро от таких обширных владений к Агриппе хлынуло много богатств, и он употребил их не на маловажные предприятия. Он начал окружать Иерусалим такой крепкой стеной, что если она была бы окончена, римская осада не могла бы иметь никакого успеха. Но прежде, чем стена достигла своей вышины, он умер[60] (26 до разр. хр.) в Кесарее после того, как он три года был царем и столько же лет перед тем тетрархом[61].

Он оставил трех дочерей, прижитых им с Кипрой: Веренику, Мариамму (родилась 36 до разр. храма), Друзиллу (родилась 32 до разр. хр.) и одного сына, Агриппу (род. 43 до разр. хр.), от той же самой жены. Так как последний был еще слишком молод[62], то Клавдий опять превратил Иудею в римскую провинцию и посылал туда в каче­стве правителей сначала Куспия Фада, а за ним Тиверия Александра, при которых народ хранил спокойствие, так как те не посягали на ту­земные обычаи и нравы[63].

Вскоре умер также Ирод, царь Халкиды (21 до разр. хр.), и оставил от дочери своего брата, Вероники, двух сыновей: Вереникиана и Гиркана, а от прежней своей жены, Мариаммы—одного сына, по имени Аристовул. Другой брат Агриппы, называвшийся также Аристовулом, умер частным человеком, оставив одну дочь, Иотапу. Все они, как выше было упомянуто, были потомки Аристовула, сына Ирода. Самого же Аристовула, равно и брата его Александра, Ирод прижил с Мариаммой и, хотя был их родной отец, лишил их обоих жизни. Потомки Алек­сандра[64] царствовали в Великой Армении.

 

ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ
(И. Д. XX, 5., 2—8, 1)
Частые волнения при Кумане, которые подавляет Квадрат.—Феликс—пра­витель Иудеи.—Агриппа, взамен Халкиды, получает, большее  царство.

 

1) По смерти Ирода, господствовавшего в Халкиде (21 до раз. хр.), Клавдий отдал его царство его же племяннику, молодому Агриппе (11, 6), сыну отца того же имени[65]; наместничество же над Иудеей после Алек­сандра[66] получил Куман (21 до раз. хр.). При нем опять стали про­исходить волнения, причинившие иудеям новые бедствия. Когда народ к празднику опресноков (20 до разр. хр.) стекался в Иерусалим, римляне поставили на галерее храма когорту, так как они всегда имели обыкновение во время праздников держат войско под оружием, дабы предостерегать собравшийся народ от возмущения. Случилось тогда, что один из солдат поднял вверх свой плащ, неприличным нагибанием тела обратился к иудеям задом и издал звук, соответство­вавший принятой им позе. Возмущенная этим поступком вся громада иудеев бурно потребовала от Кумана наказания солдата. Юноши же, легко поддающиеся увлечению, и некоторая часть народа, отличавшаяся бурным характером, открыли нападение; они собрали камни и начали бросать их в солдат. Куман побоялся наступления со стороны всего народа и вызвал для подкрепления множество тяжеловооруженных; как только последние появились на галереях, иудеев объял панический страх; они бросились вон из храма по направлению к городу. Но от этого в выходах произошла такая страшная давка, что свыше десяти тысяч[67] человек было растоптано и раздавлено. Так праздник пре­вратился для всего народа в день плача, и каждый дом наполнился воплями и рыданиями.

2) За этим несчастием последовало другое волнение, вызванное фак­том открытого грабежа. На дороге у Ветхорона[68] разбойники напали на багаж императорского слуги Стефана и разграбили его. Куман приказал сделать набег на близлежащие деревни и забрать в плен их жителей за то, что они не преследовали и не задержали разбойников. При этом случае один солдат, найдя в деревне Священное Писание, разорвал его и бросил в огонь. Иудеи были этим так потря­сены, точно вся их страна стояла в пламени. Движимые каким-то религиозным страхом, они машинально, как по сигналу, устремились все в Кесарею к Куману и настойчиво просили его не оставить безнаказанным чело­века, который так дерзко надругался над Богом и законом. Куман видел ясно, что народ не успокоится, если ему не будет дано удо­влетворения; он потребовал к себе солдата и приказал вести его к казни через ряды его обвинителей. После этого иудеи разошлись.

3) Немного позднее произошло столкновение между галилеянами и сама­рянами. Возле одной деревни, Гемы[69], лежащей в большой, самарийской равнине, был убит один из многочисленных иудейских пилигрим­ов, отправившихся на праздник в Иерусалим, родом из Галилеи[70]. Множество галилеян собралось вследствие этого вместе пойти войной на самарян. Влиятельные же граждане Самарии, напротив, обратились к Куману с убедительной просьбой, прежде чем зло сделается неисправимым, прибыть в Галилею и наказать виновников убийства, так как только таким образом можно будет убедить народ рассеяться еще до начала боя. Но Куман из-за текущих дел, которыми он как раз был занят, не обратил внимания на эту просьбу и отпустил ходатаев без определенного ответа[71].

4) Весть об убийстве привела в большое волнение также иерусалим­скую массу. Она перестала интересоваться праздничным торжеством и быстро двинулась к Самарии, даже без всяких предводителей и не обращая внимания на увещевания властей, старавшихся удержать ее. Во главе этого буйного разбойничьего похода стали—известный Элеазар, сын Диная[72], и Александр, которые напали на ближайшие к акрабаттской топархии самарийские деревни, убили всех жителей, не щадя никакого возраста, а самые деревни предали огню.

5) Тогда только Куман с отрядом всадников—так называемых себастийцев—выступил из Кесареи на помощь подвергшимся нападению[73]. Многих из людей Элеазара он захватил в плен, а большую часть убил. К остальной же народной массе, ринувшейся в поход против самарян, поспешили самые знатные граждане Иерусалима, одетые все в трауре с покрытыми пеплом головами, и заклинали иль возвратиться домой, дабы этим мстительным походом против самарян не вызвать вторжения римлян в Иерусалим. «Пусть сжалятся они над своим отечеством, храмом, над своими же женами и детьми и не рискуют всем из-за мести за одного галилеянина». Вразумленные этими увещеваниями, иудеи разошлись. Но многие, в надежде остаться безнаказанными, обрати­лись к разбойничьему ремеслу. Грабежи и мятежные попытки со стороны более отважных бойцов распространились по всей стране. Вследствие этого выдающиеся представители Самарии отправились к Уммидию Квад­рату, правителю Сирии, в Тир и просили его не оставить без наказания опустошителей страны. Туда прибыли также знатнейшие иудеи, в том числе первосвященник Ионафан[74], сын Анана, которые заявили, что хотя  первоначальный повод к беспорядкам дан был самарянами, совершившими убийство, но ответственность за дальнейший ход событий падает на Кумана, уклонившегося от наказания виновников этого убийства[75].

6) Квадрат утешил обе стороны обещанием все в точности расследовать, как только он прибудет в их края. Когда же он вскоре после этого прибыл в Кесарею, он приказал всех захваченных Куманом живыми предать распятию. Отсюда он отправился в Лидду (I,15,6), где он допросил самарян, и схватив восемнадцать иудеев из числа тех, которых он заподозрил в участии в войне, приказал казнить их топором. Двух других знатных лиц совместно с первосвященни­ками, Ионафаном и Ананием, равно как сына последнего, Анана, и еще некоторых высокопоставленных иудеев он вместе с первыми людьми Самарии послал к императору. В то же время он приказал Куману и трибуну Целеру также отплыть в Рим для того, чтобы лично дать ответ пред Клавдием за происшедшие события. После всех этих рас­поряжений, он посетил еще Иерусалим и, убедившись, что масса с полным спокойствием празднует праздник опресноков, возвратился обратно в Антиохию.

7) В Риме император выслушал Кумана и самарян. Агриппа также находился тогда в Риме и очень тепло заступился за иудеев, так как Куман тоже имел много сильных защитников. Самаряне признаны были виновными; трех знатнейших из них император приказал казнить; Кумана он отправил в изгнание [18 до разр. хр.]; Целера же он приказал доставить закованным в кандалах обратно в Иерусалим и предоставил иудеям пытать его, волочить по городу и затем отрубить ему голову.

8) После этого император послал (18 до разр. хр.) Феликса, брата Палласа[76], наместником над Иудеей, Галилеей, Самарией и Переей. Агриппу он перевел (17 до разр. хр.) из Халкиды в большее царство, отдав ему прежнюю тетрархию Филиппа, а именно, Батанею, Трахонею и Гавлан (I, 20, 4), присоединив к ним также царство Лизания, равно и бывшую эпархию Вара. Процарствовав тринадцать лет восемь месяцев и двадцать дней, император Клавдий умер (16 до разр. хр.) и оставил своим престолонаследником Нерона, которого он, околдо­ванный хитростями своей жены, Агриппины[77], назначил своим преемником, несмотря на то, что от первой жены своей, Мессалины, имел родного сына, Британника, и дочь Октавию, соединенную им браком с Не­роном. От другой жены, Петины, он имел дочь, Антонию.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
(И. Д. XX, 8, 3—7).

Нерон присоединяет четыре города к владениям Агриппы.—Остальная часть Иудеи управляется Феликсом.—Смуты, вызванные сикариями, магами и египетским лжепророком.—Столкновение между иудеями и сирийцами в Кесарее.

1) Как Нерон (16—3 до разр. хр.), упоенный счастьем и богатством, употреблял во зло свое высокое положение; как он по очереди лишил жизни своего брата, жену и мать; как его изуверство обрати­лось затем против благороднейших мужей; и как он, наконец, в своем безумии подвизался на сцене и в театре — обо всем этом, как о вещах всем известных, я не стану распространяться и перейду к событиям, которые в его царствование происходили в Иудее.

2) Нерон даровал царство Малую Армению Аристовулу, сыну Ирода; к царству же Агриппы он прибавил еще четыре города с их окрест­ностями: Авилу и Юлиаду[78] в Перее, Тарихею и Тивериаду в Галилее. Наместничество над остальной Иудеей он вверил Феликсу. Последний схватил живыми—разбойничьего атамана Элеазара (12,4), разорявшего страну в течение двадцати лет[79], и многих из его сообщников и послал их в Рим. Огромная масса разбойников была им распята; много других лиц, замешанных в соучастии, было предано разным другим казням.

3) Когда страна была таким образом очищена, в Иерусалиме обра­зовалась другого сорта шайка разбойников, получивших название сика­риев. Они убивали людей среди белого дня и в самом городе; преимуще­ственно в праздничные дни они смешивались с толпой и скрытыми под платьем кинжалами[80] закалывали своих врагов; как только жертвы падали, убийцы наравне с другими начинали возмущаться происходившим и, благодаря такому притворству, оставались скрытыми. Пер­вый, который таким образом был заколот, был первосвященник Ионафан[81]. Вслед за ним многие другие погибали ежедневно; паника, воцарившаяся в городе, была еще ужаснее, чем самые несчастные случаи, ибо всякий, как в сражении, ожидал своей смерти с каждой минутой. Уже издали остерегались врага, не верили даже и друзьям, когда те приближались, и однако, при всей этой подозрительности и осмо­трительности, убийства попрежнему продолжали совершаться. Так велика была ловкость и сила притворства тайных убийц.

4) В одно время с ними появилась другая клика злодеев, которые, будучи хотя чище на руки, отличались зато более гнусными замыслами, чем сикарии, и не менее последних способствовали несчастью города. Это были обманщики и прельстители, которые под видом воинственного вдохновения стремились к перевороту и мятежам, туманили народ безум­ными представлениями, манили его за собою в пустыни, чтобы там показать ему чудесные знамения его освобождения, Феликс усмотрел в этом семя восстания и выслал против них тяжеловооруженных всадников и пехоту, которые убивали их массами.

5) Еще более злым бичом для иудеев был лжепророк из Египта. В Иудею прибыл какой-то обманщик, который выдал себя за пророка и действительно прослыл за небесного посланника. Он собрал вокруг себя около 30 000 заблужденных, выступил с ними из пустыни на так называемую Елеонскую гору, откуда он намеревался насильно вторгнуться в Иерусалим, овладеть римским гарнизоном и властвовать над народом с помощью драбантов, окружавших его[82]. Феликс однако предупредил осуществление этого плана, выступив навстречу ему во главе римских тяжеловооруженных; весь народ также принял участие в обороне. Дело дошло до сражения; египтянин бежал только с немногими своими приближенными, большая же часть его приверженцев пала или взята была в плен; остатки рассеялись, и каждый старался укрыться в свою родину.

6) Едва потушена была эта вспышка, как появилась другая, точно в больном организме воспаление переходит с одной части на другую. Обманщики и разбойники соединились на общее дело. Многих они скло­нили к отпадению, воодушевляя их на войну за освобождение, других же, подчинявшимся римскому владычеству, они грозили смертью, заявляя открыто, что те, которые добровольно предпочитают рабство, должны быть при­нуждены к свободе[83]. Разделившись на группы, они рассеялись по всей стране, грабили дома облеченных властью лиц, а их самих уби­вали и сжигали целые деревни. Вся Иудея была полна их насилий, и с каждым днем эта война загоралась все сильнее.

7) Столкновение иного характера возникло в Кесарее между сирийским населением этого города и проживавшими там иудеями. Последние утверж­дали, что город принадлежит им, так как его построил иудей, а именно царь Ирод. Те же признавали, что основателем его был иудей, но настаивали на том, что город все-таки принадлежит эллинам, ибо, говорили они, если б Ирод предназначил его для иудеев, то он не воздвигал бы здесь храмов и статуй. На этой почве возникли распри, которые мало-помалу перешли в вооруженные столкновения; каждый день смельчаки с той и другой стороны вступали в бой друг с другом. Старейшины из иудеев не были больше в состоянии обуздать горячие головы своей общины; эллинам же, с другой стороны, казалось стыдом отступать пред смелостью иудеев. Богатством и мужественной силой иудеи превосходили своих врагов; но за эллинами был тот перевес, что на их стороне были солдаты, так как большая часть квартировавшего в городе римского гарнизона состояла из сирийцев, которые всегда были готовы помогать   своим   соплеменни­кам[84]. Административные власти старались прекратить беспорядки, арестовывали в каждом отдельном случае наиболее ретивых бойцов обеих партий и наказывали их плетьми и цепями; но участь арестованных не устрашала и не усмиряла оставшихся на свободе, а вызывала напротив того еще большее ожесточение и большее возбуждение страстей. Когда однажды иудеи одержали победу, на площадь явился Феликс и с угрозами приказал им отступить; когда же те не повиновались, он напустил на них солдат, которые убили многих и разграбили их имущество. Когда же после этого борьба все-таки не унималась, Феликс избрал по нескольку влиятельнейших лиц с обеих сторон и отправил их в качестве послов к Нерону для того, чтобы она лично пред императором оспаривали друг у друга свои права.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
(И. Д. XX, 8, 9—9. 7).

Феликса сменяет Фест; за ним следует Альбин, преемником которого является Флор.—Последний своей жестокостью вынуждал иудеев начать войну.

1) Фест, вступив в управление после Феликса[85] около (10 до раз. хр.), выступил немедленно против опустошителей страны; большин­ство разбойников было схвачено и не мало из них казнено[86]. Преемник же его Альбин (около 7 до разр. хр.) вел правление совсем в другом духе, чем первый. Не было того злодейства, которого он бы не совершил. Мало того, что он похищал общественные кассы, массу частных лиц лишил состояния и весь народ отягощал непосильными налогами, но он за выкуп возвращал свободу преступникам, схваченным или их непосредственным начальством или предшествовавшими правителями, и содержавшимся в заключении, как разбойники. Только тот, который не мог платить, оставался в тюрьме. При нем опять в Иерусалиме подняли головы сторонники переворота. Богатые посредством подкупа за­ручились содействием Альбина настолько, что они, не встречая пре­пятствий с его стороны, могли безбоязненно возбуждать мятеж; и та часть народа, которой не нравилось спокойствие, примкнула к тем, ко­торые действовали за одно с Альбином. Каждый из этих злодеев окружал себя своей собственной кликой, а над всеми, точно разбой­ничий атаман или тиран, царил Альбин, употреблявший своих сообщников на ограбление благонамеренных граждан. Дошло до того, что ограбленные вместо того, чтобы громко вопиять, как естественно должно было быть в таких случаях, вынуждены были молчать; те же, которые еще не пострадали, из боязни пред подобными насилиями даже льстили тем, которые должны были бы подлежать заслуженной каре. Вообще никто не смел произнесть свободное слово—люди имели над собою не одного, а целую орду тиранов. Тогда уже было брошено семя вскоре наступившего разрушения города.

2) Но Альбин являлся еще образцом добродетели в сравнении с его заместителем Гессием Флором[87] (6 до разр. хр.). В то время когда тот совершал свои злодейства большею частью втайне и с пре­досторожностями, Гессий хвастливо выставлял свои преступления всему народу напоказ. Он позволял себе всякого рода разбои и насилия и вел себя так, как будто его прислали в качестве палача для казни осужденных. В своей жестокости он был беспощаден, в своей наглости—без стыда. Никогда еще до него никто не умел так ловко опутать правду ложью или придумывать такие извилистые пути для дости­жения своих коварных целей, как он. Обогащаться на счет единичных лиц ему казалось чересчур ничтожным; целые города он разграбил, целые общины он разорил до основания и немного не доста­вало для того, чтобы он провозгласил по всей стране: каждый может грабить где ему угодно с тем только условием, чтобы вместе с ним делить добычу. Целые округа обезлюдели вследствие его алчности; многие покидали свои родовые жилища и бежали в чужие провинции[88].

3) Во все время, когда Цестий Галл, правитель Сирии, находился вдали, никто не осмеливался посылать к нему депутатов для обжало­вания Флора. Но когда он прибыл в Иерусалим, и как раз пред наступлением праздника опресноков, его окружило не меньше трех миллионов иудеев со слезной мольбой сжалиться над изнемогающей нацией и освободить ее от Флора, губителя страны. Этот находился налицо и стоял возле Цестия, но на поднятый против него ропот отвечал язви­тельными насмешками. Цестий сам успокоил, однако, народ обещанием настроить Флора милостивее к ним и возвратился в Антиохию. Флор, чтобы изгладить в нем вынесенное впечатление, провожал его до Кесареи, но с тех пор он начал подумывать о том, как бы вызвать необходимость войны с иудеями, в которой он видел единственное средство для со­крытия своих беззаконий. Ибо пока существовал мир, он должен был быть всегда готовым к тому, что иудеи обжалуют его пред императором, но раз ему удастся вызвать открытое восстание, тогда он мог надеяться большим злом отвлечь их от разоблачения меньшего. Так он с каждым днем все больше усугублял бедствия народа, дабы этим вынудить его к отпадению.

4) Между тем кесарийские эллины добились того, что Нерон объявил их хозяевами города, и привезли грамоту, заключавшую в себе это ре­шение[89]. Это положило начало войне (4 до разр. хр.) на двенадцатом году владычества Нерона, семнадцатом году правления Агриппы в ме­сяце Артемизии[90]. Ужасные последствия этой войны нисколько не соответ­ствовали первоначальным ее причинам. Иудеи в Кесарее имели синагогу на месте, принадлежавшем эллину этого города. Неодно­кратно они старались приобресть в собственность это место, предлагая за него сумму, далеко превышавшую настоящую его стоимость. Но владелец ни за что не уступал их просьбам, а напротив, чтобы еще больше их разозлить, застроил место новыми зданиями и поместил в них мастерские, так что для иудеев остался лишь тесный и очень не­удобный проход. Вначале некоторые пылкие юноши делали вылазки с целью помешать сооружению построек. Но когда Флор воспретил этот насильственный образ действий, богатые иудеи, к которым пристал также откупщик податей Иоанн, не нашли себе другого исхода, как только подкупить Флора восемью талантами для того, чтобы он своей властью приостановил дальнейшую постройку. До получения денег он обещал все; но как только имел их уже в руках, он выехал из Кесареи в Себастию и предоставил раздор своему собствен­ному течению, точно он за полученные деньги продал иудеям право употреблять насилия.

5) На следующий день, выпавший в субботу, когда иудеи в полном сборе были в синагоге, один кесариец-бунтовщик взял горшок, поставил его вверх дном пред самыми синагогальными дверьми и принес на нем в жертву птиц. Этот поступок еще более привел в ярость иудеев, так как в нем заключалось издевательство над их законом и осквернение места[91]. Более солидные и спокойные стояли за то, чтобы еще раз обратиться к властям. Но страстная и пылкая моло­дежь, напротив того, горела жаждою борьбы. С другой стороны, ке­сарийские забияки стояли уже готовыми к бою, и они-то преднамеренно подослали жертвовавшего. Таким образом вскоре завязался рукопаш­ный бой. Юкунд, начальник римской конницы, на обязанности которого лежало охранение тишины и спокойствия, устранил жертвенный сосуд и пытался прекратить битву; но так как кесарийцы ему не пови­новались, то иудеи схватили впопыхах свои законодательные книги и отступили к Нарбате—иудейской местности, отстоящей на шестьдесят стадий от Кесареи. Иоанн и двенадцать влиятельных иудеев направи­лись в Себасту к Флору, выразили свое сожаление по поводу случившегося и просили его заступничества, проронив при этом легкий намек на восемь талантов. Он же приказал бросить их в темницу за то, что они—это было вменено им в преступление—унесли из Кесареи свои законодательные книги.

6) Весь Иерусалим страшно был возмущен этими происшествиями; но несмотря на это, жители столицы все еще сдерживали свой гнев. Флор же, как будто он специально нанялся для этого, нарочно раздувал пламя войны. Он послал за храмовой казной и приказал взять оттуда семнадцать талантов под тем предлогом, будто император нуждается в них. Весть об этом привела народ в негодование; с громкими воплями он устремился в храм, взывал к имени императора и молился об освобождении от тирании Флора. Некоторые из более возбужденных открыто хулили имя Флора, обошли толпу с корзинками в руках и просили милостыни, приговаривая: «подайте бедному, несчаст­ному Флору!» Это, однако, не заставило его устыдиться своей жадности, а напротив подстрекало его на дальнейшие вымогательства. Вместо того, чтобы поспешить в Кесарею, потушить разгоревшуюся там войну и устранить причины неудовольствия, за что ему же заплатили,— он ринулся в Иерусалим с конницей и пехотой, чтобы силой римского оружия отстоять свои требования и страхом и угрозами волновать город.

7) Чтобы заранее смягчить его гнев, граждане вышли навстречу солдатам с приветствиями и сделали все для того, чтобы принять Флора, как можно почтительнее. Флор же выслал вперед центуриона Капитона с пятьюдесятью всадниками и с приказом возвратиться назад, в город: «пусть не заигрывают теперь в дружбу с тем, которого они раньше так постыдно поносили; если они настоящие молодцы и так незастенчивы в своих выражениях, то пусть же они осмеять его в глаза, пусть докажут свою любовь к свободе не только на словах, но и с оружием в руках». Когда всадники Капитона нагрянули прямо на толпу, последняя, ужаснувшаяся такого приема, рассеялась, прежде чем успела приветствовать Флора и засвидетельствовать солдатам свои чувства преданности. Все поспешно разошлись по домам и провели ночь в страхе и унынии.

8) Флор переночевал в царском дворце, а на следующий день приказал поставить пред дворцом судейское кресло, на которое он взошел. Первосвященники и другие высокопоставленные лица, равно и вся знать города, предстали пред этим судилищем. Флор потребовал тогда от них выдачи тех, которые его оскорбляли, присовокупив угрозу, что, в случае отказа, они сами поплатятся за виновных. Они же, напротив, указывали на мирное настроение народа и просили его простить тех, которые грешили своими речами. Неудивительно, сказали они, если среди такой огромной массы находятся некоторые горячие головы и по молодости своей необдуманные; отыскать их теперь невозможно, так как все переменили свой образ мысли и из страха пред наказанием будут отпираться от своей вины. Пусть он лучше позаботится теперь о поддержании мира среди населения, о сохранении города для римлян; пусть лучше простить немногих провинившихся ради многих невинных, а не ввергнет в несчастье огромную массу благонадежных из-за горсти злодеев.

9. Этот ответ только увеличил его гнев; он громко отдал приказ войску разграбить так называвшийся верхний рынок и убить всех, которые только попадутся им в руки. Повеление начальника пришлось по вкусу алчным солдатам: они не только разгромили указан­ную им часть города, но врывались во все дома и убивали жильцов. Все пустились бежать по тесным улицам; кто был застигнут, тот должен был умереть, и ни единый способ разбоя не был упущен солдатами. Многих также спокойных граждан они схватили жи­выми и притащили к Флору, который велел их прежде бичевать, а затем распять. Общее число погибших в тот день вместе с женщинами и детьми (и бессловесные дети не были пощажены) достигало около 3600. Еще больше усугубило несчастье неслыханное до тех пор у римлян изуверство; Флор отважился на то, чего не позволил себе никто из его предшественников: лиц всаднического сословия, хотя иудейского происхождения, но носивших римское почетное звание, он приказал биче­вать пред трибуналом и распять их[92].

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Вереника напрасно умоляет Флора о пощаде для иудеев.— Флор опять раздувает восстание после того, как оно уже было потушено.

1) В это время царь Агриппа уехал в Александрию, чтобы поздра­вить Александра (11, 6), которому Нерон вверил Египет, послав его туда в качестве наместника. Его сестра, Вереника[93], находилась как раз в Иерусалиме и была свидетельницей всех ужасов, совершенных солдатами. Проникнутая глубоким сожалением, она несколько раз по­сылала к Флору своих кавалерийских офицеров и телохранителей с просьбой прекратить резню. Но ни огромное число жертв, ни высокое происхождение заступницы не повлияли на него; он только думал о барышах, которые принесли ему грабежи, и не обращал внимания на ее просьбы. Ярость солдат обратилась против самой царицы: они не только мучили и убивали пленных на ее глазах, но и ее самое лишили бы жизни, если б она поспешно не скрылась в царский дворец, где всю ночь, боясь нападения солдат, провела среди своей стражи. Цель ее тогдашнего пребывания в Иерусалиме было исполнение данного ею Богу обета. У иудеев существует обычай, что те, которые перенеся болезнь или другое какое либо несчастье, должны тридцать дней до при­несения ими жертвы посвятить себя благочестию, воздержаться от вина и снять волосы с головы. Выполнением такого обета Вереника занята была тогда, когда она босая, как просительница, предстала пред трибуналом Флора, не только не встречая при этом почтительного обра­щения, но подвергая свою жизнь явной опасности.

2) Это произошло в шестнадцатый день месяца Артемизия. На сле­дующий день народ в глубоком трауре собрался на верхнем рынке и с громкими воплями оплакивал убитых; но тут стали также раз­даваться враждебные голоса против Флора. Сильно опасаясь за исход дела, знатные лица и первосвященники разорвали на себе одежду, пали к ногам некоторых из толпы и умоляли их сдержать себя и не вызывать Флора на новые злодейства. Народ сейчас же дал себя уговорить, отчасти из благоговения пред просящими, отчасти в на­дежде, что Флор ничего враждебного против них больше не пред­примет.

3) Успокоение умов пришлось, однако, Флору не по сердцу. Он придумывал поэтому новые средства, чтобы возбудить их вновь. С этими мыслями он призвал к себе первосвященников и почетных граждан и объявил им: если они желают представить ему истинное доказательство в том, что иудеи не помышляют о мятеже, то пусть последние устроят торжественную встречу придвигающимся отрядам из Кесареи. (Две когорты были на пути к Иерусалиму).  Но в то время, когда те были заняты в народном собрании, Флор отправил вестового с инструкцией к начальникам когорт, чтобы они приказали своим людям ничего не ответить на приветствия иудеев; в  случае же, если последние позволять себе какое-либо слово против его личности, тогда они должны пустить в ход свое оружие. Между тем первосвященники созвали народ в храм и побуждали его выйти навстречу римским когортам и радостно их приветствовать, дабы избегнуть худших последствий. Жаждавшие мятежа отказались от этого предложения и народ, помня убитых, склонялся на сторону более решительных.

4) Тогда появились все коганы и все священнослужители, неся перед собою священные сосуды и одетые в облачение, которое они обыкновенно носили при богослужении; дальше шли игравшие на цитрах и храмовые певцы с их инструментами—все пали ниц перед народом и молили его сохранить им священное облачение и не довести до того, чтобы рим­ляне разграбили посвященные Богу драгоценности. Самих первосвященников можно было видеть с пеплом на голове и с обнаженной грудью, так как они разорвали на себе одежду. Они обратились к некоторым знатным особам поименно и ко всему народу в целом и заклинали их не подвергать опасности родного города из-за упуще­ния незначительной формальности и не отдать его на произвол тем, которые хотят погубить его. «Что же выиграют солдаты от приветствия иудеев, а с другой стороны, если они откажутся выйти им навстречу— поправится ли совершившееся уже несчастье? Если они по установившемуся обычаю дружелюбно примут приближающиеся отряды, тогда они отнимусь у Флора всякий повод к войне, сохранят отечественный город и в будущем не будут больше обеспокоены. Помимо того, было бы непро­стительной необдуманностью с их стороны дать руководить собою немногим беспокойным умам, вместо того, чтобы своим подавляющим большинством заставить тех присоединиться к ним».

5) Этими словами они не только смягчили народ, но—одних угрозами и других внушавшим уважение повелительным тоном—заставили умолкнуть даже коноводов. Спокойно и в праздничных нарядах народ подвигался навстречу солдатам и приветствовал их, когда те приблизились. Видя же, что солдаты оставляют приветствие без всякого ответа, не­которые из беспокойных стали поносить имя Флора. Это послужило ло­зунгом к нападению на иудеев. Солдаты их немедленно оцепили и начали бить кнутами; бежавших преследовали всадники и растап­тывали их. Огромное число пало под кнутами римлян, но еще больше погибло в натиске своих же. Страшна была давка в воротах: каждый хотел опередить другого и вследствие этого замедлилось общее бегство; те, которые падали на землю, погибали самым жалким образом. За­душенные и раздавленные наступавшей на их тела толпой, они до того были изуродованы, что никто не мог отыскать трупа родных для по­гребения. Вместе с ними втеснились в город также и солдаты,  не переставая бить всех, кого только застигали. Они старались загнать народ в Бецету[94] для того, чтобы, оттолкнув его в сторону, завла­деть храмом и замком Антонией. В этом же расчете и Флор с своим войском прискакал из дворца и старался достигнуть цитадели. Но этот план ему уже не удался. Народ повернулся лицом, выдержал натиск римлян и, взобравшись на крыши, стал стрелять в римлян сверху вниз. Затрагиваемые этими выстрелами сверху и слишком слабые для того, чтобы пробиться чрез толпу, запрудившую тесные улицы, римляне потянулись назад в свои квартиры, близ царского дворца.

6. Опасаясь, чтобы Флор при вторичном нападении не овладел хра­мом со стороны замка Антонии мятежники поспешили вверх и сломали колоннады, соединявшие храм с последней[95]. Это немного охладило жад­ность Флора: его страстным вожделением были священные сокровища и потому-то он так старался добраться до Антонии; но раз галереи были сорваны, он отказался от своего намерения. Он потребовал к себе первосвященников и совет и объявил им, что он сам уда­лится[96], но оставит в их распоряжении войска,  сколько им угодно. Они обещали ему полную безопасность и спокойствие города, если он оставит им одну единственную когорту, только не ту, которая только что сражалась, так как ожесточение народа против нее очень велико. Согласно этому выраженному ими желанно, он дал им когорту и возвратился вместе с остальным войском в Кесарею.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Цестий посылает трибуна Неаполитана для расследования положения дел в Иудее. — Речь царя Агриппы к иудеям, в которой он им советует не начинать войны против римлян.

1) Чтобы дать новую пищу войне, Флор отправил Цестию донесе­ние, в котором ложно обвинял иудеев в отпадении, приписал им начало борьбы и винил их во всем том, что они перетерпели. Но  и городские власти в Иерусалиме не молчали: сообща с Вере­никой они в письме, обращенном к Цестию, изложили все престу­пления Флора против города. Получив эти противоречивые сообщения, Цестий в кругу своих офицеров держал совет, что делать. Одни высказывались в том смысле, что Цестий во главе войска лично должен идти в Иерусалим и наказать за отпадение, если последнее дей­ствительно имело место, или же укрепить иудеев в их настроении, если они остались верными римлянам. Но он сам счел за лучшее на первых порах отправить одного из своих друзей для расследования дела на месте и представления точного отчета о состоянии умов в Иудее. Эту миссию он возложил на одного из своих трибунов, Неаполитана, который на своем пути в Иерусалим сошелся возле Иамнии с возвра­тившимся из Александрии царем Агриппой и сообщил ему кем и зачем он послан.

2. Там же находились первосвященники, влиятельнейшие иудеи и со­веть, прибывшие встречать царя. Отдавши ему должные почести, они поведали ему свое горе и описали в частностях зверские поступки Флора. Как ни велик был гнев царя и как он ни сочувствовал внутренне иудеям, он все-таки из благоразумия выместил свою злобу на последних же, желая умерить их самонадеянность и отклонить их от всякой мысли о мщении, для которого будто никакого повода не имеется. Они же, как люди, стоявшие выше толпы, которые вместе с тем для сохранения своих богатств сами тоже желали мира, поняли, что укоры царя вытекают из доброжелательства к народу. Но на расстоянии шестидесяти стадий от Иерусалима прибыла масса простого иерусалимского народа для приветствования Агриппы и Неаполитана. Впереди шли жены убитых, потрясая воздух громкими рыданиями; народ присоединился к этому воплю и просил Агриппу о заступниче­стве; Неаполитану они горько жаловались на многочисленные насилия Флора и по прибытии в город показали ему и царю опустошенный рынок и разрушенные дома. Затем они уговорили чрез Агриппу Неаполитана в сопровождении одного лишь слуги обойти весь город до Силоама[97] для того, чтобы убедиться, с какой покорностью иудеи относятся к римлянам и что ненавидят они одного только Флора за его неслыханные зверства. Когда он при своем объезде по городу получил достаточные доказательства мирного настроения его обитателей, он взошел в храм, созвал туда народное собрание, высказал ему много похвал за его вер­ность к римлянам, напомнил серьезно о сохранении спокойствия на бу­дущее время и, почтив, на сколько ему приличествовало, Божий храм, уехал обратно к Цестию.

3. Теперь народная толпа обратилась к царю и первосвященникам с требованием отправить к Нерону посольство для обжалования Флора, дабы их молчание о таком страшном кровопролитии не навлекло еще на них же подозрения в отпадении: «если они не поспешат указать на лицо, впервые поднявшее оружие, то подумают, что они были те, которые первые это сделали». Судя по настроению народа, можно было видеть ясно, что если ему будет отказано в отправлении депутации, он не останется в покое. Но Агриппа рассчитал, что назначение послов для обжалования Флора создаст ему врагов; с другой же стороны, он отлично понимал, как невыгодно будет для него, если он допус­тит, чтоб военная вспышка, охватившая иудеев, разгорелась в пламя. Он решился поэтому созвать народ на окруженную колоннами площадь (Ксист, большая площадь перед дворцом Асмонеев),  поставил свою сестру Веренику рядом с собою таким образом, чтоб всякий мог ее видеть, и пред дворцом Асмонеев, возвышавшимся над пло­щадью на окраине верхнего города (эта площадь была посредством моста соединена также и с храмом), произнес следующую речь:

4) «Если б я видел, что вы все без исключения настаиваете на войне против римлян, а не наоборот,—что лучшая и благонадежная часть населения твердо стоит за мир, то я бы не выступил теперь пред вами и не взял бы себе смелости предложить вам свой совет. Ибо всякое слово о том, что следовало бы делать, бесполезно, когда гибель­ное решение принято заранее единогласно. Но так как войны домогается одна лишь партия, подстрекаемая отчасти страстностью молодежи, не изведавшей еще на опыте бедствий войны, отчасти—неразумной надеждой на свободу, отчасти также—личной корыстью и расчетом, что когда все пойдет вверх дном, они сумеют эксплуатировать слабых—то я счел своим долгом собрать вас всех сюда и сказать, что именно я считаю за лучшее, дабы люди разумные опомнились и переменили свой образ мыслей и добрые не пострадали из-за немногих безрассудных. Пусть никто не перебивает меня, если он услышит что-нибудь такое, что ему не понравится. Те, которые какой бы то ни было ценой доби­ваются мятежа, и после моей речи могут остаться при своем мнении, если же не все будут спокойно вести себя, то мои слова пропадут даром и для тех, которые охотно желали бы слушать меня.

Я знаю, что многие с большою страстностью говорят о притеснениях прокураторов и о прелестях свободы. Но прежде чем разобрать, кто вы такие, и кто те, с которыми вы думаете бороться, я хочу размотать клубок перепутанных между собою предлогов для войны. Если вы только хотите отомстить тем, которые вас обижают, то при чем тут ваши гимны о свободе? Если же рабское положение кажется вам невыносимым, то жалобы на личности правителей становятся излишними: они могут быть очень мягкосердечны, а все-таки зависимое положение остается позорным. Разберите же каждый пункт в отдельности и тогда увидите, сколь мало­важными являются поводы к войне. Рассмотрим прежде жалобы на правителей. Благоговеть надо пред властителями, а не возбуждать их гнев; если же вы на небольшие погрешности отвечаете жестокими оскорблениями, то вы восстановляете против самих себя тех, которых вы поносите: они тогда причиняют вам вред не тайно и робко, а губят вас открыто. Ничто так не противодействует удару, как пере­несение его: терпение обижаемых трогает сердце тех, которые причиняют обиды. Допустим даже, что римские чиновники невыносимо жестоки, но вас же не притесняют все римляне и не притесняет вас император, против которого вы собираетесь начать войну. Ведь не посылают вам правителя, которому предписано быть злодеем, а на Западе не видят, что происходит на Востоке, как вообще даже вести о нас доходят туда только с трудом. Разве не нелепо, из-за одного человека бороться со многими и из-за ничтожных причин — воевать с такой великой державой, которая вдобавок не знает о наших претензиях. Возможно же, что мы вскоре избавимся от наших тягостей; ведь не вечно же будет у нас оставаться один и тот же правитель, а его пре­емники будут, вероятно, люди более милостивые. Но раз война начата, то без несчастий не легко будет ни прекратить, ни продолжать ее. Что же касается свободы, то в высшей степени несвоевременно теперь гнаться за нею. Прежде нужно было бороться, чтобы не потерять ее, ибо первое ощущение рабства, действительно, больно, и всякая борьба против него в начале справедлива. Если же кто, будучи раз покорен, опять отпадет, то он не больше, как возмечтавший о себе раб, но не любящий сво­боду человек. Да, тогда нужно было напрягать все усилия, чтобы не впустить римлян,—тогда, когда Помпей впервые вступил в страну. Но и наши предки и их цари, которые далеко превосходили вас и деньгами, и силами, и мужеством, — все-таки не могли устоять против незначительной части римского войска; а вы, которые зависимость от римлян получили уже в наследство, которые во всех отношениях так далеко уступаете вашим предкам, впервые пришедшим в сопри­косновение с римлянами и мало еще знавшим о них,—вы теперь хотите поме­ряться со всем римским государством![98] Афиняне, которые однажды за свободу эллинов сами предали свой город огню, которые высокомерного Ксеркса, ехавшего на суше в кораблях и пешком перешагавшего моря— море не могло обнять его флоты, а вся Европа была слишком тесна для его войска—этого Ксеркса они как беглеца преследовали на челноке и у маленького Саламина сломили ту великую азиатскую державу—они теперь подданные римлян, и город, некогда стоявший во главе Эллады, управ­ляется теперь приказаниями, исходящими из Италии. Лакедемоняне, имевшие свои Фермопилы, Платею и Агезилая, открывшего недра Азии, должны были подчиниться тому же господству. Македоняне, которые все еще бредят Филиппом и видят его вместе с Александром, сеющими семена всемирного македонского царства,—мирятся с превратностью судьбы и почитают тех, которым счастье теперь улыбается. И бесчисленные другие народности, воодушевленные еще большим влечением к свободе, смиряются; одни только вы считаете стыдом быть подвластными тому, у ног которого лежит весь мир. Какое войско, какое оружие вселяет в вас такую уверенность? Где ваш флот, который должен занять римские моря? Где те сокровища, которыми вы должны поддержать ваше пред­приятие? Не воображаете ли вы, что подымаете оружие против каких-нибудь египтян или арабов? Не знаете ли вы разве, что значит рим­ское государство? Или вы не имеете масштаба для собственной своей сла­бости? Разве вы не бывали уже часто побеждаемы вашими соседями? А мощь римлян, напротив, на всей обитаемой земле непобедима. Но им всего этого еще мало было и их желания шли дальше; весь Евфрат на востоке, Дунай на севере, на юге Ливия[99], которую они прорезали до пустынь, и Гадес[100] на западе — все это их не удовлетворило: они отыскали себе по той стороне океана новый свет и перенесли свое оружие к дотоле никому неизвестным британцам. А вы что? Вы богаче галлов, храбрее германцев, умнее эллинов и много­численнее всех народов на земле? Что вам внушает самоуве­ренность восстать против римлян? Вы говорите, что рабское иго слишком тяжело. На сколько же тяжелее оно должно быть для эллинов, слывущих за самую благородную нацию под солнцем и населяющих такую великую страну! Однако же они сгибаются пред шестью прутьями[101] римлян; точно также и македоняне, которые бы имели больше прав, чем вы, стремиться к независимости. И, наконец, пятьсот азиатских городов—не покоряются ли они даже без гарнизонов одному властелину и консульским прутьям. Не говоря уже о гениохах[102], колхи­дянах[103] и народе тавридском[104], об обитателях Босфора и племенах на Понте[105] и Меотийского моря[106],  которые раньше не имели понятия даже о туземной власти, а теперь их обуздывают три тысячи тяжеловооруженных, и сорок военных кораблей удерживают мир на бурном и прежде непроезжем море. Сколь много могли сделать для достижения своей цели Вифиния[107], Каппадокия[108], Памфилия[109], Ликия[110] и Киликия[111]! Все же таки они платят дань, не будучи даже принуждены к этому оружием. Взгляните на фракийцев[112]! Их страна имеет пять дней езды ширины и семь—длины, гораздо более дика и защищена, чем ваша, их жестокие холода служат страшилищем для неприятеля—не пови­нуются ли они, однако, гарнизону из 2000 римлян? А их соседи иллирийцы[113], владения которых простираются до Далмации и Дуная— не покоряются ли они двум легионам, которые еще помогают им отражать нападения дакийцев[114]? Дальше, далматы[115], так часто пы­тавшиеся сбросить с себя иго рабства и после каждой неудачи собирав­шие новые силы для отпадения—как спокойно они теперь живут под охраной одного римского легиона! Если есть нация, которая в действи­тельности имела бы возможность к восстанию, так это именно галлы, которые так прекрасно защищены самой природой; на востоке Альпами, на севере Рейном, на юге—Пиренейскими горами и океанам на западе. Но несмотря на то, что они окружены такими крепостями, считают в своей среде триста пять народностей, владеют внутри своей страны всеми, так сказать, источниками благосостояния и своими продуктами наводнят почти весь мир, тем не менее они мирятся с положением данников города Рима, которому они предоставляют распоряжаться как угодно богатствами своей собственной страны. И это они терпят не из трусости или по врожденному им рабскому чувству — ведь они восемьдесят лет вели войну за свою независимость—а потому, что рядом с могуществом Рима их страшит и его счастье, которому он обязан больше, чем своему оружию. Так их держат в повиновении 1200 солдат в то время, когда у них почти больше городов, чем эта горсть людей. Иберийцам[116] в их войне за свободу не по­могло ни золото, добываемое из родной почвы, ни страшная отда­ленность от римлян, как на суше, так и на море, ни воинственные пле­мена лузитанцев[117] и кантабров[118], ни близкий океан с его бурным прибрежным течением, страшным даже для коренных жите­лей. Неся свое оружие чрез Геркулесовы столбы[119] и прокладывая себе дорогу чрез облака по вершинам Пиренеев, римляне покорили также и тех, и гарнизона из одного легиона достаточно для этих столь отдаленных и труднопоборимых народностей. Кто из вас еще не слышал о многочисленной нации германцев? Их телесную силу и гигантский рост вы уже часто имели случай наблюдать, так как римляне повсюду имеют пленников из этой нации. Они обитают огромные страны; выше их роста их гордость; они обладают презирающим смерть мужеством, а нравом своим они свирепее самых диких зверей. И ныне, однако, Рейн составляет предел их наступлений; покоренные восемью легионами римлян, их пленники были обращены в рабство, а народные массы ищут спасения в бегстве. Взгляните на стены британцев, вы, возлага­ющие надежды на стены Иерусалима! Они защищены океаном и населяют остров, не меньший нашей страны: римляне приплыли к ним и покорили их; четыре легиона охраняют весь этот большой остров. Нужно ли еще больше примеров, когда даже парфяне—это сильнейшее воинственное племя, покорители столь многих народов, обладающие такими огромными силами—когда и они посылают римлянам заложников, и в Италии мы видим, как знать Востока, желая показаться миролюбивой, исполняет рабскую службу. В то время, когда почти все народы под солнцем преклоняются пред оружием римлян, вы одни хотите вести с ними войну, не подумав об участи карфагенян, которые могли хвалиться своим великим Ганнибалом и благородным своим происхождением от финикиян и которые, однако, пали под ударами Сцнпиона! Ни кирене­яне[120], производившие свое происхождение от лакедемонян, ни мармариды[121], племя которых углубляется в безводные пустыни, ни сиртяне[122], наса­моны[123] и мавры[124], одно имя которых возбуждает уже страх, ни много­численный народ нумидийский[125],—не могли противостоять храбрости римлян. И всю третью часть света[126], народности которой не легко даже исчислить, окруженную Атлантическим океаном и Геркулесовыми столбами, достав­ляющую приют бесчисленным эфиопам до Красного моря, подчинили себе римляне. Кроме ежегодной доставки хлеба, которым население Рима пи­тается восемь месяцев, они платят еще разные другие подати, добро­вольно удовлетворяя потребности государства и не считая, подобно вам, ни одного из налогов бесчестием для себя, несмотря на то, что у них содержится один только легион. Но нужно ли мне доказывать могу­щество римлян ссылками на дальние страны, когда на это указывает близкий к нам Египет, простирающийся до Эфиопии и счастливой Ара­вии, граничащий с Индией, имеющий, как показываете подушная подать, кроме жителей Александрии, население в семь с половиной миллионов и не стыдящейся при всем том своего подчиненного положения римлянам. И какую сильную опору для отпадения имел бы Египет в необычайно великой Александрии с ее многочисленным населением и огромными бо­гатствами! Ведь этот город имеет тридцать стадий длины и не меньше десяти стадий ширины; в один месяц он уплачивает римлянам больше дани, чем вы за целый год, и, кроме денег, снабжает Рим хлебом на четыре месяца; защищен же он со всех сторон, частию непроходи­мыми пустынями, частию морями, лишенными гаваней, а частью реками и болотами. Но все это бессильно против счастья римлян: два легиона, расположенные в городе, обуздывают далеко простирающуюся египетскую страну точно также, как и родовую македонскую честь. Где же вы думаете найти союзников против римлян? В необитаемой ли части земли? Ведь на обитаемой земле все принадлежите Риму. Или, быть может, кто-либо из вас перенесется мыслью за Евфрат и будет мечтать о том, что наши соплеменники из Адиабены поспешат к нам на помощь? Но они, во первых, без основательного повода не дадут себя втянуть в такую войну; а если бы даже они и приняли такое безрассудное решение, то их вы­ступлению воспрепятствуют парфяне, потому что в интересах последних лежит охранение мира с римлянами, которые всякую вылазку парфянских подданных против них будут считать нарушением мирного до­говора. Таким образом ничего больше не остается, кроме надежды на Бога. Но и Он стоит на стороне римлян, ибо без Бога невоз­можно же воздвигнуть такое государство. Подумайте дальше, как трудно станет вам даже в борьбе с легкопобедимым врагом сохранять чи­стоту вашего богослужения; обязанности, соблюдение которых вам больше всего внушает надежду на помощь Бога, вы будете вынуждены пересту­пать и этим навлечете на себя Его немилость. Если вы захотите строго блюсти запреты субботы и не дадите себя склонять ни на какую работу в этот день, то вы в таком случае легко будете одолены, подобно тому, как пали ваши предки пред Птоломеем, пользовавшимся, главным образом, теми днями, которые праздновали осажденные, для уси­ления и ускорения осады. Если же, наоборот, вы во время войны сами будете нарушать отцовские законы, то я не понимаю, из-за чего вам еще воевать. Это же единственная цель вашего рвения—оставить за собою неприкосновенность отцовских законов. Но как вы можете взывать к помощи Бога, если вы преднамеренно грешите против Него. Войну начинают обыкновенно в надежде или на божество или на человеческую по­мощь; но когда зачинщики войны лишены и того и другого, тогда они идут на явную гибель. Что же вам мешает собственными своими руками убить своих детей и жен и сжечь свою величественную столицу! Вы, правда, поступите, как сумасшедшие, но, по крайней мере, избегнете позора паде­ния. Разумнее, мои друзья, гораздо разумнее сидеть в гавани и выжидать погоды, чем в самую бурную стихию пускаться в открытое море, потому что, если кого неожиданно постигает несчастье, тот, по крайней мере, вызывает сожаления, если же кто сам обрекает себя на гибель, на того вместе с несчастьем сыпятся и укоры. Никто же из вас не станет надеяться, что римляне будут вести с вами войну на каких-то условиях и что когда они победят вас, то будут милостиво властвовать над вами. Нет, они, для застращивания других наций, превратят в пепел свя­щенный город и сотрут с лица земли весь ваш род; ибо даже тот, который спасется бегством, нигде не найдет для себя убежища, так как все народы или подвластны римлянам, или боятся подпасть под их владычество. И опасность постигнет тогда не только здешних, но и иноземных иудеев—ведь ни одного народа нет на всей земле, в среде которого не жила бы часть ваших. Всех их неприятель истре­бит из-за вашего восстания; из-за несчастного решения немногих из вас иудейская кровь будет литься потоками в каждом городе, и каж­дый будет иметь возможность безнаказанно так поступать. Если же иудеи будут пощажены, то подумайте, какими недостойными окажетесь вы, что под­няли оружие против такого гуманного народа. Имейте сожаление, если не к своим женам и детям, то по крайней мере к этой столице и святым местам! Пожалейте эти досточтимые места, сохраните себе храм с его святынями! Ибо и их не пощадят победоносные римляне, если за неоднократную уже пощаду храма вы отплатите теперь неблагодарностью. Я призываю в свидетели вашу Святая Святых, святых ангелов Господних и нашу общую отчизну, что я ничего не упустил для вашего спасения. Если вы теперь примете правильное решение, то вместе со мною будете пользоваться благами мира, а если вы последуете обуревающим вас страстям, то вы это сделаете без меня, на ваш собствен­ный риск».

После этих слов царь и его сестра заплакали, и их слезы пода­вили самые бурные порывы народных страстей. Присутствовавшие восклик­нули: «Они не желают бороться с римлянами, но с своим притеснителем, Флором». На это Агриппа возразил: «Судя, однако, по вашим действиям, вы уже вступили в борьбу с римлянами, потому что вы не заплатили налогов императору и сорвали галерею с замка Антонии. Вы можете свалить с себя обвинение в возмущении тем, что вновь восстановите галерею и внесете подать; ведь не Флору принадлежит замок и не Флору вам нужно платить деньги».

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Иудеи начинают войну против римлян.—Манаим.

1) Народ дал уговорить себя. Все поспешили вместе с царем и Вереникой вверх в храм и принялись за восстановление галерей. Пред­ставители народа и члены совета разделили между собою деревни и начали со­бирать дань; вскоре были сколочены не достававшие еще к уплате сорок талантов. Таким образом Агриппе удалось задержать еще гро­зившую войну. Но после этого он начал также побуждать народ по­виноваться Флору до тех пор, пока император не пришлет на его место преемника. Это уже ожесточило массу: ропот негодования раздался против царя, и ему велено было сказать, чтоб он оставил город. Некоторые из мятежников осмелились даже бросать в него каменьями. Видя совершенную невозможность обуздать мятежников и раздраженный при­чиненными ему оскорблениями, царь отправил народных представителей и влиятельнейших иудеев к Флору в Кесарею для того, чтобы он из их среды назначил сборщиков податей; сам же он возвратился в свое царство[127].

2) Между тем собралась толпа иудеев, стремившихся к войне с особенной настойчивостью и поспешно выступила против одной крепости по имени Масада[128]; взяв ее хитростью, они убили находившихся там римлян и поставили туда гарнизон из своих людей. В то же время Элеазар, сын первосвященника Анания,—чрезвычайно смелый юноша, занимавший тогда начальнический пост,—предложил тем, которые заведовали порядком богослужения, не принимать больше никаких даров и жертв от не-иудеев. Это распоряжение и было собственно началом войны с римлянами, потому что в нем заключалось отвержение жертвы за императора и римлян. Как ни упрашивали первосвященник и знатнейшие особы—не отменить обычного жертвоприношения за верховную власть, они все-таки не уступали, полагаясь отчасти на свою многочисленность (их сторону держали наиболее сильные из недовольной партии), отчасти же и преимущественно—на Элеазара, предводителя храмовой стражи.

Ввиду серьезного и опасного характера движения, представители вла­стей, первосвященники и знатнейшие фарисеи, собрались вместе для сове­щания о положении дел. Решено было попытаться урезонить недовольных добрыми словами; с этой целью народ был созван на собрание к медным воротам, находящимся внутри храмового двора, против восточной стороны. Сделав народу много упреков за его смелую попытку к отпа­дению, сопряженному с столь опасной войной для отечества, ораторы ста­рались вместе с тем поколебать основательность поводов к этой войне. «Их предки украшали храм большею частью приношениями, сделанными ино­странцами, и всегда принимали дары от чужих наций. Они не только не от­казывали никому в приношении жертв, что было бы тяжким грехом, но и устанавливали кругом в храме священные дары, которые и поныне, по истечении столь долгого времени, можно еще видеть. Ведь только для того, чтобы раздразнить римлян и заставить их взяться за оружие, они вдруг хотят ввести новые религиозные законы по отношению к инородцам, рискуют, независимо от непосредственной опасности, навлечь еще на город безбожную молву, будто у одних только иудеев иноземец не может ни жертвовать, ни молиться в храме. Если бы подобный закон был направлен только против частного лица, он бы мог уже возбудить негодование как преступление против человеколюбия, они же даже поз­воляют себе лишить императора и римлян такого права. А между тем следует опасаться, как бы отвержение жертв этих последних не имело своим последствием того, что вскоре они сами будут лишены возмож­ности жертвовать и что город будет объявлен вне защиты государства; а потому не лучше ли одуматься скорее, возобновить жертвоприношения и постараться загладить оскорбление, прежде чем оно дошло до сведения тех, кому оно нанесено».

4) Во время этой речи представлены были народу священники, знако­мые с древними обычаями и разъяснившие, что их предки во все вре­мена принимали жертвы от иноплеменников. На все это никто из восставших не обратил никакого внимания; священники, заведовавшие 6о­гослужением, даже стали пренебрегать своими обязанностями, готовясь к войне. Представители властей увидели, что они больше не в состоя­нии справиться с мятежом, и начали заботиться о том, чтобы сва­лить с себя всякое подозрение, так как ответственность пред рим­лянами должна была пасть прежде всего на них. С этой целью они отправили посольства: одно под предводительством Симона, сына Анании, к Флору, а другое, из лиц высокого ранга, как Саул, Антипа и Костобар—родственники царя — к Агриппе. Обоих они просили стянуть войска к городу и подавить восстание, пока есть еще возможность. Для Флора это было чрезвычайно приятное известие; решившись раздувать пламя войны, он не дал послам никакого ответа. Но Агриппа, одина­ково озабоченный судьбою, как восставших, так и тех, против которых война была возбуждена, старавшийся сохранить для римлян иудеев, а для иудеев — их храм и столицу, понявший, наконец, что и ему лично восстание не может принести никаких выгод, — послал иерусалимским жителям три тысячи конных солдат из Аврана, Батанеи и Трахонеи под командой Дария, начальника конницы, и главным предводительством Филиппа, сына Иакима.

5) Ободренная этой помощью, иерусалимская знать, с первосвященни­ками и миролюбивой частью населения, заняла верхний город; нижний же город и храм находились в руках мятежников. С обеих сторон пустили в ход камни и метательные снаряды и начался беспрерывный ряд перестрелок между обоими лагерями. Отдельные отряды делали в то же время вылазки и завязывали сражения на близких дистанциях. При этом мятежники выказывали больше отваги, царские же отряды — больше военной опытности. Последние стремились, главным образом, к тому, чтобы овладеть храмом, дабы изгнать оттуда осквернителей Святилища; мятежники под предводительством Элеазара старались, напротив, за­хватить в свою власть еще и верхний город. Семь дней[129] подряд лилась кровь с обеих сторон и, однако, ни одна парт не уступала другой занятых ею позиций.

6) На восьмой день, в праздник ношения дров[130], когда каждый должен был доставить дрова к алтарю для поддержания на нем вечного огня, ревнители исключили своих противников из участия в этом акте богослужения. Вместе с невооруженной массой вкралось тогда в храм множество сикариев (разбойников с кинжалами под платьем), с помощью которых они еще более усилили нападения. Царские отряды оказались в меньшинстве и уступали им также в мужестве; они должны были освободить верхний город. Тогда наступавшие вторгнулись туда и сожгли дом первосвященника Анания, а также дворцы Агриппы и Вере­ники; вслед за этим они перенесли огонь в здание архива для того, чтобы как можно скорее уничтожить долговые документы и сделать невозможным взыскание долгов. Этим они имели в виду привлечь массу должников на свою сторону и восстановить бедных против лиц состоятельных. Надзиратели архива бежали, так что они беспрепятственно могли предать его огню. Уничтожив здания, составлявшие как бы нервы города, они  бросились на своих   врагов. Часть властных людей  и первосвященников скрылась в подземные ходы; другие вместе с царским отрядом отступили назад, в верхний дворец, и поспешно заперли за собою ворота. Между последними находились: первосвященник Ананий, брат его Езекия и посланные пред тем к Агриппе делегаты. Тогда только бунтовщики сделали перерыв, доволь­ствуясь победой и произведенными огнем опустошениями.

7) На следующий день (в 15-й день Лооса)[131] они сделали нападение на замок Антонию, штурмовали его после двухдневной осады, убили весь гарнизон, а самую цитадель предали огню. За тем они обступили дворец, куда спаслись царские отряды, разделились на четыре громады и пытались пробить стену. Находившиеся внутри, в виду многочисленности наступавших, не отваживались на вылазку; вместо этого они установили посты на брустверах и башнях, стреляли в нападавших и убивали значительное число разбойников под стеною. Ни днем, ни ночью не унималась борьба. Мятежники рассчитывали, что недостаток съестных припасов заставит гарнизон сдаться, а осажденные надеялись, что те устанут от чрезмерного напряжения.

8) Между тем поднялся некий Манаим[132], сын Иуды, прозванного Галилеянином, замечательного софиста (законоучителя), который при правителе Квиринии укорял иудеев в том, что они, кроме Бога, признают над собою еще и власть римлян (II, 8,1), Этот Манаим отправился во главе своих приверженцев в Масаду, разбил здесь арсенал Ирода, вооружил, кроме своих земляков, и чужих разбойников, и с этой толпой телохранителей вступил, как царь, в Иерусалим, стал во главе восстания и принял руководительство над осадой. Осаждавшие не имели осадных орудий, а под градом сыпавшихся стрел сверху не было ни­какой возможности открыто подкопать стену. Вследствие этого они, начавши издали, выкопали мину по направлению к одной из башен, укрепили ее подпорами, подожди эти последние и вышли наружу. Как только фундамент сгорел, башня мгновенно рухнула. Но другая стена, выстроен­ная внутри против наружной стены, предстала пред глазами осаждавших. Дело в том, что осажденные поняли план неприятеля (вероятно потому, что башня, как только она была подкопана, пошатнулась) и соорудили себе другую защиту. При этом неожиданном зрелище осаж­давшие, торжествовавшие уже победу, были немало поражены. Тем не менее осажденные послали к Манаиму и главарям восстания просить о свободном отступлении; только царским солдатам и коренным жителям это было предоставлено, и они действительно отступили. Оставшихся же на месте римлян охватило отчаяние: преодолеть столь значительно превосходившие их силы они не могли, а просить о миролюбивом соглашении они считали позором, не говоря уже о том, что они не могли верить обещанию, если бы оно и было дано. Они поэтому покинули свои недоста­точно защищенные квартиры и бежали в царские замки: Иппик, Фа­заель и Мариамму. Люди Манаима ворвались в то место, которое было оставлено солдатами, изрубили всех, которые не успели еще спастись, и, захватив всю движимость, сожгли самый дворец. Это произошло 6 Гор­пиайоса[133].

9) На следующий день первосвященник Ананий был вытащен из водопровода царского дворца, где он скрывался, и умерщвлен разбойниками вместе с его братом Езекией[134]. Гарнизон в замках был обложен стражей, дабы никто из них не убежал тайком. Раз­рушение укрепленных мест и смерть первосвященника поощрили Манаима на безумные жестокости; он думал, что нет у него соперника, который мог бы оспаривать у него власть, и сделался несносным тираном. Против него восстали поэтому Элеазар и его сторонники, которые говорили: «после того, как из-за обладания свободой они поднялись против римлян, то не следует теперь переуступить ее одному из соотечественников и мириться с игом деспота, который, если бы даже не совершил никаких насилий, все-таки ниже родом, чем они; ибо если б и необходимо было поставить одно лицо во главе государства, то и тогда выбор меньше всего должен пасть на него». Сговорившись таким образом между со­бою, они напали на Манаима в храме, когда он в полном блеске, наряженный в царскую манию и окруженный целою толпою вооруженных!» приверженцев, шел к молитве. Когда люди Элеазара кинулись на него, то весь народ, присутствовавший при этом нападении, собирал кучи кам­ней и бросал ими в софиста в том предположении, что если только он сойдет со сцены, то мятеж придет к концу. Манаим с его людьми дер­жались некоторое время, но, увидев, что весь народ восстал против них, каждый бросился бежать, куда мог. Те, которых удалось поймать, были убиты, другие, пытавшиеся укрыться, подверглись преследованию; только немногие спаслись бегством в Масаду, и в том числе был и Элеазар, сын Иаира, близкий родственник Манаима, сделавшийся потом тираном в Масаде (VII, 7—9)[135]. Сам Манаим, бежавший в так называемую Офлу[136] и трусливо спрятавшийся там, был вытащен оттуда и после многих мучений лишен жизни; той же участи подверг­лись его военачальники, а также Авесалом, бывший худшим орудием его тирании.

10) Народ, как уже было замечено, содействовал падению Мана­има, в надежде тем или иным способом потушить восстание; но другие в этом случае вовсе не имели в виду прекращения войны, а скорее, напротив,—возобновление ее с усиленной энергией. Вопреки настойчивым мольбам народа освободить солдат из осады, они еще больше стеснили их, пока Метилий, римский предводитель, и его люди, положение которых стало невыносимым, не послали вестников к Элеазару с просьбой поща­дить только их жизнь и взамен нее взять у них оружие и все имуще­ство. Элеазар охотно согласился на эту просьбу и послал к ним Гориона сына Никомеда, Анания сына Саддука и Иуду сына Ионафана для того, чтобы под­твердить миролюбивое соглашение ударом по рукам и клятвой. Вслед за этим Метилий действительно вывел свои отряды. Все время, когда последние но­сили еще свое оружие, никто из бунтовщиков их не трогал и не обнаруживал ни тени измены; когда же все, согласно уговору, сложили свои щиты и мечи и, не подозревая ничего дурного, начали удаляться, тогда люди Элеазара бросились на них и оцепили их кругом. Римляне не пробовали даже защищаться или просить о пощаде; но они громко ссыла­лись на уговор. Все были умерщвлены бесчеловечным образом, за исключением только Метиллия: его одного они оставили в живых, потому что он слезно умолял их даровать ему жизнь, обещав принять иудей­скую веру; даже дать себя обрезать. Для римлян этот урон был незначителен: они потеряли лишь ничтожную частицу огромной, могуще­ственной армии. Для иудеев же это являлось как бы началом их соб­ственной гибели; они сознавали, что теперь дан бесповоротный повод войне и что их город запятнан таким постыдным делом, за ко­торое, помимо мщения римлян, нужно ожидать кары небесной. Они от­крыто наложили на себя траур, и на весь город легла печать уныния и печали. Умеренные были полны страха, предчувствуя, что и им при­дется потерпеть за бунтовщиков; при том резня была совершена как раз в субботу[137],  т. е. в такой день, когда, ради служения Богу, иудеи удер­живаются от всякой работы.

ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Во многих местах воздвигаются кровавые преследования против иудеев.

1) В тот же день и тот же час, как бы по высшему предопре­делению, жители Кесареи убили всех иудеев в городе; в один час убито было свыше двадцати тысяч, так что во всем городе не осталось ни одной иудейской души, ибо и бежавших Флор изловил и, как пленных, поместил в корабельные верфи. Кровавая резня в Кесарее привела в ярость всю иудейскую нацию. Отдельными отрядами иудеи опустошили сирийские деревни и близлежащие к границе города: Филадельфию (I, 2, 4), Себонитис[138],  Геразу (I, 4, 8), Пеллу (I, 4, 8) и Скифополь (I, 2, 7). Оттуда они двинулись на Гадару (I, 4, 2), Иппон (I, 20, 3) и Гавлан (I, 20, 4), где многие здания частью разру­шили, частью превратили в пепел, и пошли затем на тирскую Ке­дасу, Птоломаиду[139] (I, б,3), Гаву[140] и Кесарею. Даже Себаста и Аскалон (I, 21, 11) не могли противостоять их набегу: они сожгли и эти города до основания и разрушили еще Анфедон и Газу (I, 4, 2). Кроме того было разгромлено ими много деревень, лежавших вокруг этих городов, и бесчисленное множество пленных было убито. Но сирийцы, в свою очередь, убивали не меньше иудеев; они также умерщвляли в городах тех, которые им попадались в руки, и теперь они уже это делали не из од­ной вражды, как прежде, а для того, чтобы предупреждать грозившую им самим опасность. Вся Сирия была в страшном волнении; каждый отдельный город разделился на два враждебных лагеря, каждая часть искала спасения в гибели другой. Дни проходили в кровопролитиях, а ночи страх делал еще ужаснее, чем дни. Там, где кончали с иудеями, начинали бояться друзей иудейства. Сомнительных из обеих партий никто хотя не убивал зря, но во взаимных отношениях с ними каждый боялся их, считая их положительно чужими. Жадность к легкой наживе толкала на убийства самых благонамеренных людей из обеих партий, потому что имущество убитых разграблялось без всякого стесне­ния—его присваивали, точно добычу, достававшуюся на войне. Кто больше награбил, тот восхвалялся, как победитель наибольшего числа врагов. Города были переполнены не погребенными трупами, старцы валялись рас­простертыми возле бессловесных детей, тела умерщвленных женщин оставлялись обнаженными, с непокрытыми срамными частями. Вся про­винция была полна ужасов; но страшнее всех совершавшихся злодейств были опасения за те потрясения, которые грозили еще всей стране.

3. До этих пор иудеям приходилось бороться только с чужими нациями, но при своем нападении на Скифополь они столкнулись лицом к лицу с иудейским же населением этого города. Последнее из чув­ства самосохранения, подавив в себе чувство родства, перешло на сто­рону скифопольцев и выступило против своих же соотечественников[141]. Их усердие было, однако, слишком велико, чтобы не возбуждать подо­зрения. Скифопольцы действительно опасались, что они, пожелав загла­дить свою вину пред своими единоплеменниками, нападут на город ночью; ввиду этого они предложили иудеям, если они хотят подтвердить свой союз с инородцами и представить доказательство своей верности, то пусть они вместе с их семьями уйдут в загородную рощу. Иудеи, не подозревая никакой опасности, повиновались этому требованию. Чтобы убаюкать их в их беспечности, скифопольцы два дня оставались в покое; но в третью ночь, улучив удобный момент, они напали на них в то время, когда они, ничего не подозревая, спали спокойным сном, и убили свыше тринадцати тысяч человек; вслед за этим они разграбили все их имущество.

4. Достойна повествования судьба Симона, сына небезызвестного мужа по имени Саул. Одаренный физической силой и отвагой, он и то и дру­гое употреблял на зло своим единоплеменникам: ежедневно он вры­вался в лагерь иудеев, расположенный у Скифополя, и многих из них убивал; нередко он один приводил в бегство целые толпы людей, решая, таким образом, исход сражения. Но теперь его на­стигла заслуженная кара за братоубийство. В то время, когда скифо­лольцы окружили иудеев со всех сторон в роще и сыпали на них стрелами, Симон поднял свой мать и, не трогая никого из врагов, с подавляющей численностью которых он справиться не мог, в сильном возбуждении воскликнул: «От вас, скифопольцы, я по­лучаю заслуженное возмездие за мои деяния— за ту дружбу к вам, которую я доказал убийством многих моих собратьев. Кто так тяжело прегрешил пред своим родным народом, для того вероломство со стороны чужих—справедливое воздаяние. Но мне не подобает принять смерть из рук врага—собственной рукой я прекращу свою обремененную проклятием жизнь. Только такая смерть может искупить мои преступления и доставить мне славу героя. Пусть никто из врагов не хвастает, что он убил меня и пусть никто не глумится над моим трупом». После этих слов он окинул свою семью (он имел жену, детей и престарелых родителей) взором, полным ярости и сожаления; первого он схватил отца за его серебристые волосы и пронзил его мечом; вслед за ним он убил свою мать, не выказывавшую ни малейшего сопротив­ления, а за тем жену и детей, которые спешили почти на встречу его мечу для того, чтобы предупредить неприятеля. Умертвив таким образом всю свою семью, он стал на трупы убитых, высоко простер свою правую руку, чтобы не остаться скрытым ни для кого, и, чтобы сразу покончить с собою, воткнул себе меч глубоко в тело. Жаль было этого юношу, столь сильного телом и мощного духом, но его приверженность к инородцам заслужила такую участь.

5. За резней в Скифоноле начались и в других городах восстания против проживавших в них иудеев. Две тысячи пятьсот было убито аскалонитянами, две тысячи—жителями Птоломаиды, кроме огром­ной массы брошенных в темницы; тиряне тоже убили много иудеев и еще больше заключили в кандалы; точно также иппиняне и гадариняне истребили наиболее решительных, а менее страшных заключили под стражу. Подобные расправы совершались и в других городах Сирии, где только туземное население питало страх или неприязнь к иудеям. Одни только антиохийцы, сидоняне и жители Апамеи (I, 10, 10) щадили живших среди них иудеев и не допускали ни смертоубийства, ни насилия над чьей бы то ни было личностью — быть может потому, что они, сознавая свое численное превосходство, не придавали никакого значения начавшемуся движению, а может быть, что мне кажется более вероятным, из со­жаления к иудеям, в среде которых они не могли заметить никаких попыток к восстанию. Геразиняне тоже не причиняли вреда оставав­шимся у них иудеям, а тех, которые по собственному желанно поки­дали город, они даже провожали до самой границы.

6) И в царстве Агриппы евреев изменнически преследовали. Он сам уехал к Цестию Галлу в Антиохию и на время своего отсутствия вверил правление одному из друзей по имени Ноар, родственнику царя Соема[142]. Тогда из Батанеи прибыли семьдесят мужей, знатнейшие в влиятельней­шие из тамошних граждан, и просили дать им войска для того, чтобы в случае каких либо беспорядков иметь защиту и средства к уничто­жению планов бунтовщиков. Но Ноар, при помощи отряда царских тяжело вооруженных, убил их ночью всех до одного. Это злодейство Ноар совершил без ведома Агриппы. Жадность к богатству толкала его на преступления против его же собственных соотечественников и всей страны, и он с таким жестоким произволом еще долго продолжал свирепствовать, пока о нем не услышал Агриппа, который, не решаясь казнить его из боязни пред Соемом, отнял у него по меньшей мере правление. Мятежники между тем овладели крепостью Кипром (I, 21, 4), лежавшей выше Иерихона, убили гарнизон и стерли соору­жения с лица земли. В те же дни многочисленные иудеи в Махероне по­требовали от тамошнего римского гарнизона очистки ими местности. Боясь быть прогнанными насильно, они согласились, выговорив себе свободный проход; когда это им было обещано, они сдали крепость, которую не­медленно заняли махеряне[143].

7 В Александрии туземное население жило в постоянном раздоре с иудеями с тех пор, как Александр в награду за оказанную ему помощь против египтян предоставил иудеям селиться в Александрии на равных правах с эллинами. Это преимущество сохранялось за ними и при преемниках Александра, которые отвели им даже в собственность отдельные кварталы (дабы они, не соприкасаясь слишком тесно с остальным населением, тем легче могли бы сохранить чистоту своих нравов) и даровали им звание македонян[144]. После, когда в Египте воцарилось владычество римлян, то ни первый Цезарь, ни один из его преемников не могли ограничить дарованные им Александром права. Но неприязненные столкновения между иудеями и эллинами проис­ходили беспрестанно, и хотя местная власть ежедневно наказывала массами виновников беспорядков с обеих сторон, взаимное ожесточение все-таки росло все более и более. Как только в других местах вдруг поднялись волнения, то и здесь, в Александрии, раздор принял угрожаю­щий характер. В одно собрание, созванное жителями Александрии по по­воду отправления посольства к Нерону[145], вместе с эллинами стеклось также и множество иудеев. Как только их противники увидели их в амфитеатре, они подняли шум и с криками: «враги, шпионы!» бросились на них, схватили трех иудеев и потащили вон из амфитеатра, чтобы сжечь их живьем, а остальных истребили в бегстве. Все иудейство поднялось тогда на месть. Вначале они бросали в эллинов каменьями, но затем они собрали факелы, ринулись всей толпой к амфитеатру и грозили сжечь живьем все собрание. Они бы это и исполнили, если б начальник города Тиверий Александр (15, 1) не обуздал их ярости. Для отрезвления их он все-таки не сразу пустил в ход оружие, а прежде послал к ним влиятельнейших лиц с требованием успо­коиться, дабы не восстановить против себя римское войско. Но бунтов­щики встретили это требование руганью и насмешками против Ти­верия[146].

8) Убежденный в том, что мятежники не усмирятся без серьезного наказания, Тиверий выдвинул против них расположенные в городе два римских легиона вместе с еще 5000 солдат, прибывших только что из Ливии, на гибель иудеям. Он дозволил войскам не только уби­вать, но и грабить имущество иудеев и сжигать их дома. Они вторг­лись в так называемую Дельту, где жило все александрийское иудейство, и исполнили данные им приказания, хотя и не без кровавых потерь для самих себя. Иудеи, именно, тесно сплотились вместе, выдвинули вперед лучше вооруженных своих людей и таким образом долго отста­ивали место сражения. Но раз приведенные к отступлению, они были уничтожены массами. Поражение было полное: одни были застигнуты на открытых местах, другие укрывались в дома, но римляне, предвари­тельно разграбив последние, поджигали их.  Они не чувствовали ни жалости к детям, ни благоговения пред старцами — люди всех возрастов были умерщвлены. Вся местность была затоплена кровью и пятьдесят тысяч трупов были рассеяны по ней кучами. Ни малейшего следа не осталось бы от иудеев, если бы иные не прибегали к мольбам. К этим Александр чувствовал сожаление, и он дал знак римлянам к отступлению. Приученные к послушанию, они по первому сигналу прекратили резню; но александрийская чернь в порыве своей ненависти была почти неукротима: она насилу дала себя оторвать от трупов.

9) Такова была резня в Александрии. Так как с иудеями везде и повсюду велась война, то и Цестий не считал уже возможным больше медлить. Он выступил из Антиохии с полным двенадцатым легионом и с двумя тысячами солдат, избранных им из остальных легионов, кроме того еще с шестью когортами пехоты и четырьмя конными отрядами. К этим силам присоединились еще вспомогательные отрады царей, а именно: от Антиоха[147] две тысячи всадников и три тысячи пеших солдат, исключительно стрелков; от Агриппы—такое же число пехоты, всадников же меньше двух тысяч; Соем также прислал четыре тысячи солдат, третья часть которых состояла из всадников, а большая— из стрелков. С этой армией Цестий двинулся к Птоломаиде. Из городов также собрано было много вспомогательных отрядов, уступавших хотя солдатам в военной опытности, но пополнявших этот пробел усердием и ненавистью к иудеям. Сам Агриппа сопровождал Цестия, чтобы указать ему маршрут и снабдить его съестными припасами. С одной частью своей армии Цестий направился против Завулона[148]—сильный галилейский город, образовавший пограничный оплот против Птоломаиды; он нашел его пустым от людей, так как жители бежали в горы, но полным за то всякого рода сокровищами. Эти богатства он предоставил солдатам разграбить, а самый город предал огню, несмотря на то, что здания его были удивительной красоты, наподобие тех, какие находились в Тире, Сидоне и Берите; вслед за этим он отправился в приле­гающие окрестности, грабил все, что ему попадалось в руки, сжег все· деревни и возвратился в Птоломаиду. В то время, когда сирийцы из Берита все еще заняты были грабежом, иудеи, узнавши об удалении Цестия, снова ободрились, напали неожиданно на оставшихся и убили до двух тысяч из них.

10) После этого Цестий выступил из Птоломаиды, сам отправился в Кесарею, а часть войска послал в Иоппию с приказанием занять этот город, если удастся застигнуть его врасплох, но если их при­ближение будет замечено, то ожидать его личного прибытия с остальной армией. Частью морем, частью сухопутьем те поспешили туда и, напав на город с обеих сторон, взяли его без особенного труда. Жители, не говоря уже о возможности какого-либо сопротивления, не имели даже времени спасаться бегством и были все поголовно вместе с их семей­ствами убиты вторгшимся неприятелем. Город был разграблен и сожжен. Число убитых достигало восьми тысяч четырехсот. Точно таким же образом Цестий послал в соседний к Кесарее Нарбатинский округ (14,6) сильный отряд всадников, который опустошил весь этот край, убил массу туземных жителей, расхитил их имущество и предал огню деревни.

11. В Галилею Цестий послал предводителя двенадцатого легиона, Галла, с таким количеством войска, которое ему казалось достаточным для покорения народа. Сильнейший из галилейских городов Сепфорис (I. 15, 6) принял его дружелюбно, а после этого разумного примера другие города также оставались в покое. Но беспокойная, разбойничья толпа бежала на гору Асамон—в сердце Галилеи, насупротив Сепфо­риса. Против этих людей выступил Галл со своим корпусом. Все время, когда они находились на возвышении, они низвергали нападавших на них римлян и убили без труда около двухсот человек; но когда римляне тайно обошли их кругом и взобрались на более возвышенные места, они немедленно были преодолены: с их легким вооружением они не могли ни держаться против тяжеловооруженных, ни спасаться от всадников. Так пало свыше двух тысяч из них, и только немногим удалось укрыться в непроходимые места.

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Цестий выступает против иудеев и осаждает Иерусалим, но против всякого ожидания отступает от города.—То, что он испытывает со стороны иудеев во время своего отступления.

1. Так как Галл не замечал больше в Галилее никаких волнений, то он возвратился с своим войском в Кесарею. Цестий же двинулся со всеми своими соединенными силами в Антипа­триду (I, 4, 7). Когда ему здесь было доложено, что в Афековой башне собралось внушительное число вооруженных иудеев, он отрядил туда часть войска для нападения. Но один страх пред неприятелем рассеял иудеев прежде, чем дело дошло до столкновения; по прибытии на место римляне сожгли пустой лагерь и близлежащие деревни. Из Анти­патриды Цестий двинулся вперед в Лидду, но нашел город покинутым его обитателями, так как по случаю праздника кущей все насе­ление устремилось в Иерусалим; только пятьдесят человек усмотрено было на месте, — они были убиты и город предан огню. Оттуда он пошел дальше через Ветхорон (12,2), и у Гаваона[149],  на расстоянии пятидесяти стадий от Иерусалима, разбил свой лагерь.

2. Как только иудеи увидели, что театр войны приближается к столице, они приостановили празднование и взялись за оружие. Упорствуя в своей надежде на свою многочисленность, они с воинственными кли­ками бросились беспорядочными толпами в битву, не взирая на седьмой день, который, как день отдыха и покоя, они всегда соблюдали наи­строжайшим образом[150]. Воинственная ярость, заглушившая в них чувство религиозности, была также причиной того, что они выиграли сра­жение. С такой неудержимой быстротой они ринулись на римлян, что прорвали их замкнутые ряды и, убивая направо и налево, протесни­лись сквозь них. Вся армия Цестия погибла бы тогда, если б конница и свежая еще часть пехоты не поспешили бы на помощь той части войска, которая удерживала еще поле сражения. Римлян пало пятьсот пятнад­цать, а именно четыреста пеших, а остальное—всадников; иудеи же потеряли лишь 22 человека. Храбрее всех среди них оказались род­ственники адиабенского царя Монобаза—Монобаз и Кенедай; за ними— Нигер из Переи и вавилонянин Сила, служивший прежде в рядах Агриппы, но перешедший к иудеям. Отбитые однако с фронта, иудеи потянулись обратно в город, между тем как Симон, сын Гиоры[151], при отступлении римлян в Ветхорон, напал на них с тыла, разбил значительную часть их арьергарда и отнял у них множество вьючных животных, с которыми вступил в город. В продолжение трех дней, в которые Цестий оставался еще в этой местности, иудеи заняли воз­вышенности и расставили караулы у проходов. Из этого ясно можно было понять, что при дальнейшем движении римлян они не оста­нутся праздными.

3. Агриппа видел опасность, в которой продолжали оставаться и теперь римляне, так как окружавшие их горы были покрыты бесчисленным неприятелем, и решил поэтому начать переговоры с иудеями, в надежде или всех отклонить от войны, или по крайней мере лю­дей, не солидарных с войной, побудить отпасть от их противников. Он послал поэтому тех из своих приближенных, которые пользо­вались у иудеев наибольшим почетом, Боркея и Феба, с обещанием дружбы Цестия и полного прощения со стороны римлян за все совершив­шееся, если только они положат оружие и перейдут на его сторону. Но мятежники, опасаясь, чтобы народ, соблазнившись этими обе­щаниями, не перешел к Агриппе, решили убить послов. И действи­тельно, Феба они умертвили, прежде чем он мог обратиться к народу; Боркея они не успели убить; раненный, он спасся бегством; тех же из народа, которые громко вознегодовали против произошедшего, они кам­нями и кнутами загнали обратно в город.

4. В этом раздоре, возникшем в среде самих иудеев, Цестий усмотрел благоприятный момент для нападения. Он бросился на них со всей своей армией, вынудил их к отступлению и преследовал до Иеру­салима. Разбив свой стан на так называемом Скопе[152], в семи стадиях от города, он три дня не подступал к городу, выжидая, быть может, примирительного шага со стороны его жителей, а приказал только солдатам делать набеги на окрестлежавшие деревни и собрать съест­ные припасы. На четвертый же день, 30-го Иперверетея[153], он выстроил войско в боевой порядок и повел его на город. Народ был охраняем мятежниками; эти же последние, устрашившись стройной организации римлян, покинули наружные предместья города и ушли во внутренний город и в храм. Цестий занял покинутую местность и превратил в пепел Вецету, новый город и так называвшийся дровяной рынок; вслед за тем он подступил к верхнему городу и расположился лагерем против царского дворца. Если б ему заблагорассудилось в ту же минуту штурмовать стены, он сейчас же овладел бы городом и положил бы конец войне. Но военачальник Тиранний Приск и большинство начальников конницы были подкуплены Флором, и они отклонили его от этого плана. В этом кроется вина того, что война затянулась на такое продолжительное время и сделалась столь ужасной в гибельной для иудеев.

5. Между тем многие почетные граждане, по совету Анана, сына Ионафана, пригласили Цестия в город, обещая ему открыть ворота. Но с досады он уже ничего слышать не хотел об этом; к тому же он не вполне доверял им и продолжал медлить до тех пор, пока мятежники не узнали об измене; они тогда сбросили со стены Анана и его людей и камнями разогнали их по домам. Сами же они раз­местились по башням и стали отстреливаться против тех, которые приступали к стене. Пять дней римляне делали попытки со всех сторон, не достигая никакого результата; но на шестой день Цестий сформировал сильный отряд отборных солдат, присоединил к ним и стрелков и сделал нападение на северную сторону храма. Иудеи защи­щались с высоты галерей и неоднократно отбивали атаку на стены, но вынуждены были все-таки отступить перед горячей стрельбой. Тогда римляне устроили так называемую черепаху, состоявшую в том, что передовые солдаты крепко упирали свои щиты в стены, следовавшие за ними упирали свои щиты в предыдущие и т. д. Стрелы, падавшие на этот навес, скользили по поверхности, без всякого действия: солдаты могли теперь совершенно спокойно подкопать стену и сделали уже при­готовления к тому, чтобы поджечь храмовые ворота.

6. Страшная паника охватила теперь мятежников. Уже многие бежали из города, ожидая его покорения с минуты на минуту. Но народ, напротив, как раз в этот момент вновь воспрянул духом: как только злонамеренные удалились, он приблизился к воротам с намерением открыть их и принять Цестия как благодетеля. Если бы он хоть еще немного продолжал осаду, он тотчас имел бы город в своей власти. Но я думаю, что по вине злых Бог уже тогда отвернулся от Святыни и не судил поэтому войне окончиться в тот день.

7) Невзирая на отчаяние осажденных и настроение народа, Цестий вдруг велел солдатам отступить назад, отказался от всякой надежды на успех, хотя он никакой неудачи не потерпел, и самым неожиданным образом покинул город. Его внезапное отступление воз­вратило смелость разбойникам, которые напали на арьергард и убили массу всадников и пехоты. Ближайшую ночь Цестий провел в стане на Скопе; но на следующий день он двинулся дальше, сам как будто маня за собою неприятеля. Последний еще раз уничтожил заднее войско в походе и одновременно с тем подстреливал его со стороны дороги. Арьергард не осмеливался стать против своих преследователей, так как он считал, что их необычайно много, фланги также не были в состоянии отражать нападение, так как римляне были тяжело вооружены и опасались разорвать походную линию; иудеи напротив, как они хорошо видели, были легко вооружены и вели нападение с большим воодушевлением. Так они должны были терпеть большие потери, не будучи в состоянии причинить с своей стороны какой-либо вред неприятелю. Поражаемые на всем пути и приводимые каждый раз в смятение, они падали массами. В числе многочисленных убитых были предводитель шестого легиона Приск, трибун Лонгин и начальник одного из конных эскадронов, Эмилий Юкунд. С большим трудом, потеряв также большую часть своей поклажи, они достигли, наконец, своего прежнего лагеря—Гаваона (§ 1). Цестий провел здесь в нере­шительности два дня; когда на третий день число неприятеля еще больше увеличилось и все кругом кишело иудеями, он сознал, что его медли­тельность послужила ему только во вред и что дальнейшее пребывание на месте только умножит еще более число его врагов.

8) Чтобы ускорить бегство, он приказал уничтожить все, что может отягчать войско в пути. Были убиты поэтому мулы и вьючные животные за исключением тех, которые носили орудия стрельбы и ма­шины; последние они сохранили на случай надобности, а главным образом для того, чтобы они не попались в руки иудеев и не были ими обращены против римлян. После этого они выступили в Ветхорон. На открытом поле иудеи их меньше беспокоили; но каждый раз, когда им приходилось спускаться вниз по узким крутизнам, одна часть иудеев, быстро забегая вперед, загораживала им выход, другая часть сзади гнала их в лощину, а главная масса, растягиваясь по отлогим сторонам дороги, обдавала войско градом стрел. Тяжело было пехоте, не знавшей как обороняться, но в еще большей опасности находилась конница: совершать спуск сомкнутыми рядами не дозво­ляла ей беспрерывная стрельба, но вместе с тем непроходимые кру­тизны мешали им набрасываться на неприятеля; с другой же сто­роны дороги зияли овраги и пропасти, в которые они падали при каждом неосторожном движении. Не имея таким образом возмож­ности ни бежать, ни сопротивляться, они в своей нужде разражались громкими воплями и криками отчаяния. Им в ответ раздавались по­бедные звуки, ликующие крики и призывы мщения иудеев. Немногого не доставало, чтобы они смяли всю армию Цестия; но наступила ночь и тогда римляне могли бежать в Ветхорон. Иудеи меж тем заняли все кругом и стали выжидать их выступления.

9) Отчаявшись в возможности открытого отступления, Цестий начал помышлять о тайном бегстве. С этой целью он избрал около четырехсот храбрейших, солдат и расставил их вдоль шанцев с приказом водрузить на них полевые знаки лагерных караулов для того, чтобы заставить иудеев думать, что все войско находится еще в стане. Он же сам с остальным войском выступил втихомолку на трид­цать стадий вперед. На следующий день, когда иудеи увидели римский стан покинутым, они напали на тех четырехсот, которые их обма­нули; поспешно расстреляли их и пустились в погоню за Цестием. Но последний в продолжение ночи выиграл довольно большое расстояние, а днем ускорил бегство до того, что солдаты в страхе и смятении оставили в дороге осадные и метательные машины, равно как и боль­шую часть других орудий, которые достались иудеям и впоследствии употреблялись против их первоначальных обладателей. Иудеи гнались за римлянами до Антипатриды, но так как не застали уже их здесь, то возвратились назад, взяли с собою машины, ограбили трупы, собрали покинутую римлянами добычу и с победными песнями вступили в сто­лицу. Сами они потеряли очень немного людей в то время, как римлян и их союзников они убили пять тысяч триста пеших солдат и триста восемьдесят всадников. Это совершилось на восьмой день месяца Дия[154], в двенадцатом году царствования Нерона (4 до разруш. храма).

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Цестий отправляет посольство к Нерону.—Дамаскинцы перебивают живущих среди них иудеев.—Жители Иерусалима, возвратившись с погони за Цестием и восстановив внутри порядок, выбирают многих военачальников, в том числе также автора этой истории.—Кое что об административ­ной деятельности Иосифа.

1) После поражения Цестия многие знатные иудеи оставили город, точно также как спасаются с погибающего судна. Оба брата Костобар и Саул[155] с Филиппом сыном Иакима (он же был военачальником царя Агриппы) бежали из города и отправились к Цестию. Как вместе с ними Антипа был осажден в царском дворце и как он, отказавшись от бег­ства, был убит мятежниками—об этом мы расскажем в свое время (IV, 3, 4). Цестий же послал Саула и его свиту, по их собственной просьбе, в Ахайю к Нерону с тем, чтобы они изложили пережитые ими самими бедствия и взвалили бы вину войны на Флора. Перенесением гнева Нерона на последнего он надеялся именно отвратить грозившую ему самому опасность.

2) Между тем жители Дамаска, узнав о гибели римлян, поспешили убить проживавших среди них иудеев. Подобно тому, как прежде они из подозрительности созвали раз иудеев на собрание в гимназии, они ре­шили, что и теперь, назначив такое же собрание, им легче всего будет осуществить задуманный план. Они только боялись своих жен, кото­рые, за немногими исключениями, все преданы были иудейской вере. Они поэтому тщательно скрывали от них этот план, напали на стеснив­шихся на маленьком пространстве десять тысяч невооруженных иудеев в вырезали их всех в один час, не подвергаясь сами никакой опасности.

3) Когда преследователи Цестия возвратились в Иерусалим, они, частью силой, частью убеждением, заставили перейти на свою сторону находившихся еще в городе римских друзей и назначили собрание в храме с целью избрания нескольких полководцев для ведения войны. Из­браны были Иосиф сын Гориона и первосвященник Анан с безгра­ничной властью над городом и особым полномочием вновь исправить городские стены. Сына Симона, Элеазара, хотя он имел в своих руках отнятую у римлян добычу, похищенные у Цестия деньги, а равно и другие государственные суммы, они все-таки не хотели поставить во главе правления, так как они видели в нем властолюбивого человека, а преданные ему зелоты вели себя как его телохранители. Недолго спустя, однако, недостаток денежный, средств и обворожительность Элеазара довели народ до того, что он подчинялся ему, как верховному повелителю.

4) Для Идумеи они избрали других полководцев, а именно: Иисуса сына Сапфия—одного из первосвященников и Элеазара, сына первосвя­щенника Анания. Прежнего идумейского начальника Нигера (по прозвищу Перейского, так как он происходил из лежавшей по ту сторону Иордана области Переи) они подчинили власти только что названных лиц. Остальная часть страны тоже не была забыта: в Иерихон послан был в качестве военачальника Иосиф сын Симона, в Перею— Манассия; в округ Фамны — ессей Иоанн, которому были подчинены также Лидда, Иоппия и Эммаус. Начальство над округами Гофны и Акра­батины получил Иоанн сын Анания; над обеими частями Галилеи— Иосиф сын Матфия[156]; к его же области была причислена Гамала—силь­нейший город в том краю[157].

5) Каждый из остальных начальников управлял вверенной ему об­ластью по своему личному усмотрению. Иосиф же, по прибытии в Галилею, старался главным образом обеспечить себе прежде всего расположение насе­ления в том убеждении, что на этом пути он больше всего будет успе­вать даже при том условии, если счастье не будет ему сопутствовать. Он понял, что сильных он привлечет на свою сторону, если будет де­лить с ними власть, простую массу—если главнейшие мероприятия он будет осуществлять чрез коренных жителей и популярных среди насе­ления лиц. В этих видах он избрал семьдесят старейших и почтеннейших мужей и поручил им управление всей Галилеей; в каждом же отдельном городе он организовал судебные учреждения из семи судей для незначительных тяжб, в то время, как более важные дела и уголовные процессы подлежали ведению самого Иосифа и упомянутых се­мидесяти.

6) Упорядочив таким образом юридические отношения в общинах, он приступил к мерам для ограждения внешней их безопасности. Так как он предвидел нападение римлян на Галилею, то он укрепил под­ходящие места: Иотапату (III, 7), Вирсавию[158], Селамин, кроме того, Кафарек­хон, Иафу, Сигонь[159], так называемую Итавирийскую гору, Тарихею (III, 10, 1) и Тивериаду. Далее он обвел окопами пещеры на берегу Генниса­ретского озера в так называемой Нижней Галилее, а в Верхней Галилее— Ахаварскую скалу[160], Сеф, Иамниф и Мероф. В Гавлане он укре­пил: Селевкию, Согану и Гамалу[161]; только сепфорийцам он предоставил самим обустроить свои стены, так как он нашел их снабжен­ными деньгами и вполне расположенными, по собственному побуждению, к войне[162]. Гисхалу (21, 1) точно таким же образом укрепил на свой собственный счет Иоанн сын Леви по приказанию Иосифа. В других работах по возведению укреплений он сам участвовал, оказывая им свое содействие или непосредственно руководя ими. Кроме того он набрал в Галилее войско, из слишком ста тысяч молодых людей и снабдил их старым оружием, как только можно было его собрать.

7. Убежденный в том что римское войско обязано своей непобеди­мостью главным образом господствующему в нем духу дисциплины и постоянному обиходу с оружием, он должен был позаботиться об ознакомлении своего войска с практическим учением; но так как он считал, что строгую дисциплину можно поддержать лишь большим чи­слом предводителей, то он сформировал свое войско больше по образцу римского и назначил над ними многочисленных начальников. Солдат он разделил на маленькие корпусы и поставил их под команду предводителей каждого десятка, сотни и тысячи людей, а над этими предводителями стояли начальники больших отделений. Он обучал их передаче друг другу военных лозунгов, трубным сигналам к наступлению и отступлению, стягивание и развертывание флангов, дальше,— как побеждающая часть подает помощь другой части в случае стесненного положения последней, и всегда напоминал им о необходимости хранить присутствие духа и закалить себя телесно. Но чаще всего он, для того, чтобы сделать их подготовленными к войне, рассказывал им при каждом удобном случае о прекрасном порядке в римском войске и ставил им на вид, что они будут иметь дело с людьми, которые, благодаря своей телесной силе и мужеству, покорили почти весь мир. Еще до начала войны, говорил он, он хочет испытать их военную дисциплину на том, оставят ли они привычные им пороки: воровство, разбойничество и хищничество, бесчестные поступки против их соотечественников и стремления наживаться за счет разорения сво­его ближнего; ибо для успеха войны чрезвычайно важно, чтоб солдаты принесли с собою чистую совесть, те же, которые из дому являются уже испорченными, те имеют своим противником не только надвигающегося неприятеля, но и самого Бога.

8. С такими и другими напоминаниями он обращался к ним безу­станно. Он имел уже вполне организованное войско из шестидесяти тысяч пехоты, двухсот пятидесяти всадников и, кроме этих сил, на которые возлагал главнейшие надежды, еще около четырех тысяч пятисот наемников. Шестьсот отборных солдат составляли его личную стражу. Все войско, за исключением наемников, без труда продовольствовалось городами, потому что каждый из перечисленных нами городов посылал на действительную службу только одну половину, а другую половину удерживал у себя для добывания средств на удовле­творение нужд первой, так что одни состояли под оружием, а другие употреблялись для различных работ и, снабжая вооруженных съестными припасами, взамен этого пользовались защитой, доставленной им по­следними[163].

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Иоанн из Гисхалы.—Его интриги против Иосифа и меры, принятые последним против них.—Иосиф вновь подчиняет себе несколько отпавших от него городов.

1. В то время, когда Иосиф вышеописанным образом правил Галилеей, против него объявился противник в лице сына Леви, Иоанна из Гисхалы — пронырливейшего и коварнейшего из влиятельных лю­дей, который в гнусности не имел себе подобного. Вначале он был беден и это отсутствие средств еще долгое время лежало камнем преткновения на пути его злодейства; но зато он всегда был готов солгать и в совершенстве владел искусством делать свою ложь правдо­подобной; обман он считал добродетелью и пользовался им против лучших своих друзей. Он притворялся человеколюбивым, но в дей­ствительности был до крайности кровожаден из корыстолюбия, всегда он носился с высокими планами, но строил их всегда на своих гнусных плутовских проделках. Начав свою карьеру с обыкновенного разбойника, занимающегося своим ремеслом на собственный риск, он вскоре нашел себе товарищей, не уступавших ему в смелости, сначала немногих, а с течением времени все больше и больше. Он не принимал ни одного, которого можно было бы легко побороть, а выбирал себе исключительно людей, отличавшихся крепким телосложением, решимостью и военной опытностью. Так довел он свою шайку до четырехсот[164] человек, состоявших большею частью из беглецов из области Тира и тамошних деревень. С ними он, грабя везде, шнырял по всей Галилее, возбуж­дая многих, находившихся в томительном ожидании предстоящей войны[165].

2) Он мечтал уже о том, чтобы сделаться полководцем и носился с еще более широкими планами, только недостаток денег мешал их осуществлению. Видя, что Иосифу сильно нравится его деловитость, он сумел прежде всего склонить его на то, чтоб он ему доверил возоб­новление стен его родного города. Благодаря этому, ему удалось нажи­ваться на счет богачей. Затем он под ловко придуманным предлогом ограждения сирийских иудеев от употребления масла неприготовленного иудеями[166], испросил у Иосифа право доставлять им этот продукт к границе. За тирийские монеты, равняющиеся четырем аттическим драхмам, он покупал четыре амфоры, а продавал по той же цене пол-ам­форы[167]. Галилея вообще производила много масла, а тогда как раз имела хороший урожай, в то время, когда сирийцы терпели недостаток в масле. Поставляя им сам один огромные партии, он нажил себе известную сумму денег, употребленную им вскоре против того, который доставил ему эту прибыль[168]. У него сложилось предположение, что если ему удастся низвергнуть Иосифа, то он сам получит начальство над Гали­леей, а потому он приказал подчиненным ему разбойникам настойчивее преследовать свое разбойничье ремесло[169] в надежде, или при волнениях и беспорядках, которые подымутся во многих местах, каким-нибудь изменническим путем убить полководца, когда тот поспешит на помощь стране, или же, если он будет остерегаться разбойников, то очер­нить его в глазах населения. Затем он распространял молву, будто Иосиф только и помышляет о том, чтобы все предать римлянам, и многими подобными происками добивался падения последнего.

3) В это время несколько молодых людей из деревня Дабаритгы, принадлежавшие к наблюдательному корпусу на Большой равнине, напали на управляющего Агриппы и Вереники, Птоломея, и отняли у него весь багаж, заключавший в себе, между прочим, немало дорогих материй, массу серебряных бокалов и шестьсот золотых слитков. Так как они не могли утаить награбленное, то они доставили все Иосифу в Тарихею. Последний порицал их насильственный образ действий против царских особ и отдал все, что они принесли, на сохранение бо­гатейшему тарихейскому гражданину Энею, с намерением при удоб­ном случае переслать это собственникам. Это, однако, накликало на него большую беду. Участники в грабеже, в досаде на то, что им ничего не досталось от добычи, проникнув также намерение Иосифа, ценою их трудов оказать услугу царской чете, еще в ту же ночь побежали в свои деревни и повсюду изображали Иосифа, как изменника. Они подняли на ноги также и ближайшие города, так что к утру на него нахлынуло сто тысяч вооруженных. Они собрались в тарихейский ипподром, где было произнесено много страстных речей против Иосифа. Одни кричали, что нужно отрешить от должности изменника, другие— чтоб предали его сожжению. Иоанн и вместе с ним Иисус сын Сап­фии, тогдашний начальник Тивериады, все больше раздували ярость толпы[170].

Друзья и телохранители Иосифа, за исключением четырех, разбежались все от страха пред нападением толпы. Он сам еще спал, когда уже имел быть подложен огонь; затем он поднялся и хотя оставшиеся при нем четыре телохранителя советовали ему бежать[171], он все-таки, не страшась ни покинутого своего положения, ни многочисленности врагов, выскочил к толпе в изорванном платье, с покрытой прахом голо­вой, закинутыми на спину руками и привязанным сзади к шее своим собственным мечом[172]. Это возбудило сожаление дружественно расположенных к нему людей, в особенности жителей Тарихеи; те же, ко­торые прибыли из деревень и ближайших окрестностей и были озлоб­лены против него, поносили его и требовали, чтоб он немедленно выдал сокровища, составляющие общественное достояние, и сознался бы в своих изменнических связях. Вид, в котором он предстал перед ними, породил именно в них мнение, что он не намерен отрицать возникшие против него подозрения и прибег ко всем этим средствам, способным возбудить жалость, для того, чтобы вымолить прощение. Но в действительности обнаруженная им полная смиренность была только прелюдией к задуманной им военной хитрости, и только для того, чтобы раздвоить негодовавшую против него толпу по пред­мету ее злобы, он обещал им во всем признаться. Когда он получил позволение говорить, он произнес: «Эти сокровища я не имел в виду ни послать к Агриппе, ни присвоить и себе, ибо никогда я не буду считать своим другом вашего противника или личной выгодой то, что вредит общим интересам. Но я видел, что ваш город, о граж­дане Тарихеи, в высшей степени нуждается в защите и не имеет никаких запасных денег для сооружения его стен,—вот почему я решил из боязни пред тивериадцами и другими городами, претендующими на эту добычу, сохранить втайне этот клад для того, чтобы на эти средства выстроить вам стену. Если вы этого не одобряете, то я прикажу привести сюда добытое добро и отдам его на разграбление; если же я имел в виду вашу пользу, то казните вашего благодетеля!»

4. Тарихеяне ответили на это громкими одобрениями, тивериадцы же и другие ругали и угрожали. Обе части оставили Иосифа в стороне и затеяли спор между собою. Опираясь на тарихеян, которых он склонил в свою пользу, а их было около сорока тысяч, он уже смелее заговорил со всей толпой и строго укорял ее в поспешности. Что ка­сается спорных денег, заключил он, то прежде всего он укрепит на них Тарихею, но и для остальных городов будут приняты меры безопасности; они не будут терпеть недостаток в деньгах, если только они соединятся против тех для борьбы с которыми нужно собрать эти деньги а не восстанут против того, который их доставляет.

5. Тогда удалилась та часть толпы, которая видела себя обманутой в своих надеждах, хотя все еще озлобленная; две тысячи вооруженных[173] все-таки напали на него и с угрозами окружили дом, в который он еще во время спасся бегством. Против них Иосиф опять употребил другую хитрость. Он взошел на крышу, дал знак рукой, чтоб они замолчали и сказал: «Он собственно не знает, в чем состоит их желание, ибо он их не может понять, когда они все вместе кри­чат. Но он готов сделать все, чего от него потребуют, если они нескольких из своей среды пошлют к нему в дом для того, чтобы он мог спокойно объясниться с ними». По этому предложению к нему зашли знатнейшие из них вместе с коноводами. Иосиф приказал потащить их в самый отдаленный угол его дома и при закрытых дверях бичевать их до тех пор, пока не обнажатся их внутренности. Толпа в это время стояла на улице и полагала, что продолжительные переговоры так долго задерживают депутатов. Иосиф же велел внезапно распахнуть двери и выбросить вон на улицу обагренных кровью людей[174]. Этот вид нагнал такой страх на угрожавшую толпу, что она бросила оружие и побежала прочь.

6. Это усилило зависть Иоанна, и он задумал новое покушение против Иосифа. Под видом какой-то болезни он письменно просил у Иосифа разрешения пользоваться теплыми целебными купаньями в Ти­вериаде. Иосиф, не подозревавший еще о его кознях, предписал адми­нистрации города оказать Иоанну должное гостеприимство и заботиться о его нуждах. Добившись всего этого, он уже спустя два дня стал пре­следовать настоящую цель своего прибытия в Тивериаду. То ложными россказнями, то подкупом он начал побуждать жителей к отпадению от Иосифа. Сила, поставленный Иосифом для наблюдения за городом, немедля написал ему о предательских затеях. По получении письма, Иосиф в ту же ночь выехал и с наступлением утра был уже в Тивериаде. Народ вышел ему навстречу; Иоанн, хотя догадывался, что прибытие Иосифа касается лично его, послал одно из своих доверенных лиц сказать ему, что болезнь приковывает его к кровати, вследствие чего он не может встретить его лично. Когда же Иосиф собрал тивериад­цев в ипподром и только что хотел было начать им говорить о содержании письма, Иоанн тайно послал вооруженных людей с поручением убить его. Когда собрание увидело этих людей, обнажавших свои мечи еще на некотором отдалении, оно громко вскричало; Иосиф обернулся на этот шум и, увидев сверкающие уже над его головой мечи, побежал вниз к берегу (он во время своего обращения к народу стоял на кургане вышиною в шесть локтей), вскочил в тут же стоявшее судно и с двумя телохранителями поплыл в открытое озеро[175].

Его же солдаты взялись вдруг за оружие и пошли на убийц. Опа­саясь, что при возникновении междоусобицы, весь город может сде­латься жертвой злонамеренности немногих людей, Иосиф приказал своим через посла, чтобы они только заботились о своей безопасности, но не убивали никого из виновных и никого не подвергали ответствен­ности. Повинуясь этому приказу, те остались в покое; но жители окрест­ностей, услышав об измене и ее зачинщике, вооружились против Иоанна, который между тем успел уже бежать к себе на родину, в Гисхалу. Со всех городов Галилеи стеклись к Иосифу тысячи вооруженных людей и объявили себя готовыми выступить против общего врага, Иоанна, и сжечь его вместе с городом, который оказывает ему убежище. Он благодарил их за сочувствие к нему, но старался смяг­чить их гнев, ибо он лучше хотел преодолеть своих врагов умом, чем лишить их жизни. Узнавши от отдельных городов имена лю­дей, отпавших вместе с Иоанном (граждане добровольно выдавали своих земляков), он объявил чрез герольдов, что тот, который в течение пяти дней[176] не оставит Иоанна, того имущество он отдаст на разграбление, а дома виновных вместе с их семействами уничтожить огнем. Этой угрозой он мгновенно привел на свою сторону более трех тысяч человек, которые явились и положили свое оружие к его ногам. С остатком из двух тысяч[177] сирийских беглецов Иоанн стал агитировать тайно, после того, как ему не удалось сделать это открыто. Так он тайно отправил послов в Иерусалим с целью заподозрить все более возраставшую власть Иосифа и велел им сказать: «если не примут мер против него, то его вскоре увидят, как тирана в столице». Народ это предвидел и не обращал внимания на посольство. Но сильные и некоторые из стоявших во главе из зависти послали втайне деньги Иоанну для того, чтоб он мог набрать наемное войско и побороть Иосифа. В то же время они решили между собою отрешить его от должности правителя. Полагая, однако, что одного их решения не будет достаточно, они послали две тысячи пятьсот тяжеловооруженных и четырех высокопоставленных мужей: Иоазара, сына Номика, Анания сына Саддука, и Симона и Иуду сыновей Ионафана[178], (все очень искусные ораторы) с поручением отвратить от Иосифа расположение народа, и если он добровольно отдастся им в руки, то дать ему возможность оправдаться; если же он насильно будет отстаивать свой пост, то по­ступит с ним, как с врагом. Иосифу было сообщено письменно его друзьями о выступлении войска, но причин они не могли ему объяснить, так как план его врагов хранился втайне[179]. Он поэтому не принял никаких мер предосторожности и таким образом на сторону врагов тотчас же перешли четыре города: Сепфорис, Гамала, Гисхала и Тивериада. Но скоро он без кровопролития вновь возвратил себе эти города, хитростью овладел четырьмя предводителями и сильнейшими из вооруженных и послал их обратно в Иерусалим. Народ не мало был возмущен против них и наверно убил бы их со всеми их спутниками, если б они не спаслись бегством[180].

8) С этих пор страх пред Иосифом удерживал Иоанна внутри стен Гисхалы. Несколько дней спустя Тивериада опять отпала после того, как жители ее призвали к себе на помощь царя Агриппу[181]. Так как последний не прибыл в назначенный срок, а в этот день по­явились некоторые римские всадники, то они чрез герольда объявили Иосифа изгнанным из их города. Об их отпадении немедленно дано было знать в Тарихею. Иосиф же как раз разослал всех солдат для сбора провианта и потому не мог ни выступить сам один против отпавших, ни остаться там, где он находился, так как в том случае, если бы он медлил, царские отряды могли бы достигнуть города; независимо от этого, следующий день выпал в субботу, по причине ко­торой он ничего не мог предпринять. Вследствие этого он задумал перехитрить отпавших. Он приказал запереть ворота Тарихеи, дабы никто не мог открыть его план тем, против которых он был составлен; затем он велел собрать все лодки, находившиеся в озере: их оказалось двести тридцать и в каждой из них не больше четве­рых гребцов. С ними Иосиф немедленно отплыл в Тивериаду. На таком расстоянии от города, на каком их нельзя было ясно видеть, он приказал пустым лодкам остаться в открытом озере в то время, когда он в сопровождении лишь семи невооруженных телохрани­телей подъехал ближе к городу. Но как только противники, не пере­стававшие его ругать, увидели его со стены, то, полагая, что все суда переполнены тяжеловооруженными, бросили свое оружие, начали махать масличными ветвями, как люди, просящие помощи, и молить его о пощаде города.

9) Иосиф пригрозил им серьезно, жестоко укорял их в том, что они, первые, которые начали войну с римлянами, заранее пожирая свои силы в междоусобицах, идут только на встречу желаниям неприя­теля, что они ищут крови человека, заботящегося об их безопасности и не стыдятся запереть город пред тем, который окружил его стеной. При всем том он изъявил готовность принять к себе всех тех граждан, которые признают свою вину и помогут ему овладеть городом. Немедленно явились к нему все десять влиятельнейших граждан Тивериады. Он приказал поместить их в одну из лодок и отплыть с ними далеко в озеро. Затем он потребовал к себе пятьдесят других из важнейших членов магистрата под предлогом получить и от них залог верности. После этого он выдумывал еще другие по­воды, чтобы вызывать к себе все больше и больше людей, точно он желал заключить с ними договор, и каждый раз приказывал рулевым как можно скорее ехать в Тарихею и там заключить всех пленных в тюрьму; таким образом он захватил в свои руки весь Совет, состоявший из шестисот членов, да еще двух тысяч простых граждан и в челнах отправил их в Тарихею[182].

10) Так как остальные громогласно указывали на некоего Клита, как на главного зачинщика отпадения, и просили Иосифа выместить на нем свой гнев, то он, решивши никого не наказывать смертью, послал одного из своих телохранителей, Леви, с приказанием отрубить ему обе руки; во из боязни пред массой врагов тот не хотел идти сам один. Клит же, видя, как Иосиф, полный негодования, сам, стоя в лодке, порывается вперед, чтобы лично исполнить наказание, начал умо­лять с берега, чтобы хоть одну руку оставил ему. Иосиф удовлетворил его просьбу с тем, чтоб он сам отрубил себе одну из рук. И действительно, тот правой рукой поднял свой меч и отсек себе левую—так велик был его страх пред Иосифом. Таким образом последний с пустыми лодками и только семью телохранителями подчинил своей власти граждан Тивериады и снова склонил город на свою сторону. Спустя несколько дней он взял Гисхалу, отпавшую одновременно с Сепфорисом, и отдал ее солдатам на разграбление. Все то, однако, что можно было собрать, он опять возвратил жителям города, равно как и жителям Сепфориса и Тивериады[183]; ибо уже после покорения последних он ограблением их хотел дать им предостережение, в то время как возвращением им имущества он вновь покорил их сердца.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Военные приготовления Иудеев.—Симон сын Гиоры обращается к разбой­ничеству.

1) Волнения в Галилее наконец улеглись, внутренние распри прекра­тились и все уже обратились к военным приготовлениям против римлян. В Иерусалиме первосвященник Анан и властный лица, как они ни были склонны к римлянам, привела в порядок стены и заго­товили массу боевых орудий. Во всем городе ковали стрелы и целые доспехи. Масса молодых людей без плана и системы упражнялись в боевых приемах, и все было полно военной сутолоки. Страшное уны­ние царило в среде умеренных, и многие, предвидя надвигающееся несчастье, разражались громкими воплями. Появлялись знамения, которые друзья мира принимали за предвестники бедствия в то время, как зачинщики воины истолковывали их в благоприятном для себя смысле. Уже до нападения римлян Иерусалим имел вид обреченного на гибель города. Анан хотел было прервать на короткое время военные приготовления и напра­вил бунтовщиков и безумие так называемых зелотов в более полезную сторону, но он сделался жертвой насилия. Мы после расскажем, каков конец постиг его (IV, б, 2).

2) В Акраватском округе Симон сын Гиоры набрал массу недовольных и производил разбойничьи набеги, в которых не только грабил дома богатых людей, но и совершал насилия над их лично­стью. Уже тогда заранее видно было начало его тирании. Анан и осталь­ные начальники послали против него часть войска; но он со своими сообщниками бежали к разбойникам в Масаду[184] (17, 2, 8), где он, вместе с ними, опустошая Идумею, оставался до падения Анапа и других его врагов. Правители названной страны, вследствие многочисленных убийстве и постоянных грабежей, собрали войско и разместили гарни­зоны по деревням. Таково было положение в Иудее.

 

Конец второй книги.

 

[Исторический раздел] | [Иосиф Флавий] | [«Иудейская война» - Оглавление] |  [Библиотека «Вехи»]

© 2004, Библиотека «Вехи»