[С.Н.Булгаков]  |  [«Еврейский вопрос»]  |  [Библиотека «Вехи»]

С.Н.Булгаков

РАСИЗМ   И   ХРИСТИАНСТВО*

1.

РАСИЗМ   В   ОТНОШЕНИИ   К   ХРИСТИАНСТВУ

 

Все великие и творческие нации в истории имели и имеют и свое особое самосознание, в этом выража­ется их "национализм". Современный "расизм" есть одна из его разновидностей, имеющая свои особые характерные черты, которые в своем контексте слага­ются в целое мировоззрение, действенную идеологию. Его главным идеологом является в настоящее время А. Розенберг, книга которого "Миф XX века" имеет распространение уже в 900 000 экз. и выражает собой, очевидно, господствующее в настоящее время мировоззрение и самочувствие немцев. Помимо своего литературного блеска и остроты, она заслуживает внимания именно как симптом духовного состояния, определяющего волю германства к гегемонии в мире. Именно в этом качестве она заслуживает самого серьезного внимания.

Розенберговский расизм есть философия истории, но, прежде всего, это есть религиозное мироощу­щение, которое должно быть понято в отношении к христианству. К существующим христианским исповеданиям — католичеству и протестантству (вос­точное православие здесь вовсе игнорируется, словно исторически как бы не существующее) - Розенберг относится с резкой критикой, которая, впрочем, применима и вообще к христианству. Прежде всего, в связи с крайним антисемитизмом, свойственным всему современному германизму, здесь утверждается полный разрыв Ветхого и Нового Завета, иудео-христианское происхождение нашей веры. Раз на­всегда "должен быть отменен Ветхий Завет как религиозная книга". Чрез это отпадает неудавшаяся "попытка последнего полуторатысячелётия сделать нас евреями". (603). Соответственная расправа произ­водится не только над книгами Ветхого Завета, но и с апостолом Павлом, который объявляется "Verfälscher des Evangeliums". (605). Поэтому "наши павлов­ские (paulinische) церкви суть по существу не христианские, но порождение иудейско-сирийских стремлений апостолов". (605). Вместе с ветхозавет­ными корнями христианства упраздняется, конечно, и вся новозаветная догматика, "магия" таинств, как и иерархия (благодаря которой "церковь стоит выше Христа" (161) в папизме). "Иисус" есть один из религиозных вождей наряду с предшественниками Его в других религиях, как, очевидно, и последую­щими. Его учение подвергается критике и ис­правлению, будучи проверяемо с точки зрения его соответствия германскому духу, как высшему критерию, именно — "любовь в смысле смирения, ми­лосердия, покорности и аскезы". Всем этим учением любви наносится ощутительный удар душе северной Европы. (155). "Не жертвенный агнец иудейских пророчеств, не распятый есть теперь действительный идеал, который светит нам из Евангелий. А если он не может светить, то и Евангелия умерли". (604).

"Старая сирийско-иудейско-восточная церковность сама себя развенчивает" (215); начиная с догма­тики, она вся должна быть пересмотрена и пере­менена в смысле германского христианства. "Идеал любви к ближнему должен быть безусловно подчинен идее национальной чести", и "никакое деяние немецкой церкви не может быть одобрено, если оно в первой линии не ведет к обеспечению народности". (608). Отвергается вообще абсолютный масштаб ценностей жизни, в частности отдельных человеческих личностей. (21). Соответственно этой общей переоценке христианства иначе восприни­мается в расизме и самая личность Иисуса. "Можно из Его изображений избирать различные черты. Его личность часто выступает мягкой и сострадательной, а потом снова резкой и суровой, всегда движимая внутренним огнем. В интересах властолюбивой римской церкви было выставлять подчиняющееся смирение как сущность Христа, чтобы получить себе возможно больше слуг, воспитываемых со­гласно этому "идеалу". Исправить это изображение есть дальнейшее неотложное требование немецкого движения к обновлению. Иисус является нам теперь как самосознающий господин (selbstbewußter Herr) в лучшем и высшем смысле слова. Его жизнь имеет значение для германцев, а не Его мучительное умирание... Могучий проповедник и гневающийся в храме, человек, который влек за собой и которому "все они" следовали, не жертвенный агнец еврей­ских пророчеств, не распятый есть для нас "das bildende Ideal, светящий нам из Евангелий". (604). "Любовь Иисуса Христа была любовью сознающего свое душевное благородство и свою сильную личность человека". Иисус жертвовал Собой "как господин, а не как раб". (622).

Неоднократно и по-разному повторяется утверж­дение, что "церковный Ягве (Иегова) теперь мертв, как и Вотан 1500 лет тому назад". (134).[1] Происходит победная борьба нового мировоззрения со старым, и знаком нашей эпохи является "отвращение от безграничного абсолютного" (21), трансцендентных ценностей... "Таковой конечной целью является христианизация мира" и его спасение через новое пришествие Христа (подобной же целью является и мечта о "гуманизировании человечества"), (ibid.). Оба идеала погребены в кровавом хаосе и новом порождении переживаний мировой войны (т. е. еще предыдущей). Историческое христианство, в Европу введенное римской церковью, имеет многие кор­ни. В частности, "великая личность Иисуса вскоре после Его смерти была нагружена и срастворена со всяческим изобилием переднеазиатских, еврейских и африканских переживаний" (74) и образ Иисуса слился с легендой о Chrestos. А это вдобавок еще соединилось с влиянием необузданного фанатизма Павла, проповедавшего международную всемирную революцию против Римской империи. Против такого Verbastardierung, Verorientalisierung und Verjudung христианство оказалось бессильно, даже духовное Евангелие Иоанна. Такова философия христианской истории Розенберга. Отсюда для него естественно заключить, что религия Иисуса должна быть исправ­лена и освобождена от проповеди смирения и любви к слабому. "Идея чести — национальной — является для нас началом и концом всего нашего мышления и действия. Она не терпит наряду с собой равноценного центра, какого бы то ни было рода" (514), в частности и христианской любви, которая истолковывается также лишь в смысле любви к чести. Такое учение приписывается и самому "Иисусу", чем оно освобож­дается от извращений и предстает в подлинном виде. "Все существо Иисуса было в противлении (Sich-Widersetzen), и за это Он должен был и умереть" (607), Его проповедь любви означает не исходящую из порабощения масс, эту "расслабляющую идею гумани­тарной любви римской церкви". (621). "Мы должны сознательно поставить идею любви ниже идеи чести, последней ее подчинить, как любви к чес­ти". (621). Она же приписывается и Христу. Поэтому является устарелым и символ креста, как распятия, и заменяется новым: das Hakenkreuz — свастика. Она знаменует уже не любовь Божию к творению, но "те, которые его созерцают, думают о народной чести, о жизненном пространстве, о национальной свободе и социальной справедливости и жизнеобновляющем плодородии". (688).[2]

Христианством, исправленным и дополненным, освобожденным от груза всей христианской догма­тики, тайнодействия и иерархии, Розенберг готов на­делить и "германскую" церковь нового типа, создание которой соответствует исканию северной расовой души (614-15) обрести "германскую религию будуще­го", "eine echte deutsche Kirche und eine einheitliche deutsche Volkskultur". (621). Это будет "новая религия народной чести", с "почитанием борющегося за честь народа солдата", это есть новое чувство жизни ново­го времени. Его пророком для Розенберга является Майстер Экхарт (наиболее пантеистический из всех немецких мистиков, однако здесь по-своему еще стилизованный) вместе с "закаленным в боях героем в стальном шлеме".[3] Можно спросить себя, что же означает эта "честь", которая становится высшим критерием жизни, даже выше любви, ибо последняя допускается лишь в одной своей разновидности, как любовь к чести. Это трудно определимое поня­тие, которое почему-то соединяется с идеей свободы (очевидно, лишь для носителей этой чести), может быть понято как сознание своей единственности и превосходства, присущих "северной" расе. "Честь есть духовный центр северного германского запа­да". (152). "Честь и свобода суть в последнем счете не внешние свойства, но сверх-временные и сверх­пространственные сущности" (218), некие духовные идеалы. Очевидно, здесь разумеется национальная гордость, расовое человекобожие, раса и кровь как высшая ценность. "Теперь пробуждается новая вера: миф крови, вера вместе с кровью вообще защищает и божественное существо человека. Вера, воплощенная в яснейшее знание, что северная кровь представляет собою то таинство (Mysterium), которое заменило и преодолело древние таинства (Sakramente)". (114). "Германская Европа одарила мир светоносным идеалом человечности, Menschenthums, учением о ценности характера как основы всех нравов, высшей песнью о ценностях; о высших ценностях северной сущности (des nordischen Wesens), идеей свободы совести и чести". (115). "Это знание есть основа нового мировоззрения ... миф нового чувства жизни..." (115). "Старая вера церквей: какова вера, таков и человек; северно-европейское же сознание: каков человек, такова и вера". (145).

Человекобожие в расизме прежде всего отлича­ется радикальным религиозным имманентизмом, соединяемым с отрицанием трансцендентных цен­ностей и оценок (для этого и оказывается пригод­ным, конечно, с особой еще стилизацией, Майстер Экхарт). Раса есть истинная реальность, помещаю­щаяся между универсализмом и индивидуализмом, но их превосходящая собой. Оба они больны одной болезнью — интеллектуализмом. "Бог, которого мы чтим, не существовал бы, если бы не было нашей души и нашей крови" (701) — суждение, вполне достой­ное воинствующего человекобожия Фейербаха. Этому соответствует своеобразный расовый биологизм. "Каждая раса имеет свою душу" и осуществляет свой собственный идеал. (116). Поэтому "законом каждой подлинной культуры является: она есть сознательное выражение растительной витальности расы". (140). В связи с этим появляется новое и наиболее характерное для культурной философии расизма понятие мифа. "Ценности характера, линии духовной жизни, красоч­ность символов совокупляются, взаимопоглощаются и дают в общем одного человека. Но только тогда лишь в цветущей полноте, когда они сами суть последствия, порожденные из одного центра, который лежит по ту сторону доступного эмпири­ческому восприятию. Эта неуловимая совокупность всех направлений я, народа, вообще общества, обра­зует его миф". (459). "Он есть в этом смысле некая трансцендентальная реальность, биологический центр жизни и творчества, который ищет и находит для себя и обратное выражение. Он есть одновременно сущее и искомое, творимое и творящее, но этому биологическому субстрату чужда спиритуальность, напротив, реальность его бытия есть кровь. Он есть миф о крови, которая и образует существо расы. Миф о расе есть высшая реальность жизни: миф души, расы и я народа и личности, крови и чести, он один и только один, без компромиссов должен проникать всю жизнь, нести и определять". (699). "Миф есть новое пробуждение образующего клетки душевного центра", (ibid.). "Вера, миф только тогда подлинен, когда он охватит всего человека" (521), поэтому в центре ордена должна быть абсолютная прямолиней­ность" (ibid.), такова идея Führerthums. Реальность расы есть кровь, которая соединяет ее многоедин-ство: "здоровые в отношении к крови народы не знают в качестве масштаба индивидуализма, так же, как и универсализма" (539), они принадлежат расе. Душа означает расу, видимую изнутри, и на­оборот: раса есть внешняя сторона души". (2). Реаль­ность расы есть ее миф, а этот последний отлагается в тип. "Тип не есть схема, но есть исторически обусловленная пластическая форма вечности /. . . / расово-душевного содержания, область жизни". (539). Переживание типа есть рождение познания мифа всей нашей истории: рождение северной расовой души и внутреннее признание высших ее цен­ностей, как руководящей звезды всего нашего существования". (531). Как мы уже помним, "Jesus ist kein Typenbilder, sondern ein Seelenbereicher gewesen". (515). Все проявления культуры расовой обусловлены как волевые ценности. Даже и "наука есть последствие крови" (120), так же, как и искус­ство. "Откровение" может быть только в пределах северного чувствования, как возвышение, увенчание становления, а не уничтожение естественного за­кона. "Последнего хочет лишь иудейское, а также и римское учение о Боге". (134). Вообще для этого расового монизма или имманентизма не существуют какие-либо иные критерии, кроме расы. Ему является присущим натурализм, чисто языческое отношение к миру. "Эта расовая душа живет и развивается в природе, которая будит одни качества и задержи­вает другие. Эти силы расы, души, природы суть вечные ... предпосылки, бытие, жизнь, из которой получаются в качестве определенного образа бытия (Sosein) нравы, верование, искусство и проч. Таков последний, внутренний круговорот (Umkehr), вновь пробуждающийся миф нашей жизни". (251). "После 1918 г. древняя северная расовая душа пробудилась к новому, высшему сознанию. Она понимает, что равнопризнанное (gleichberechtigtes) сосуществова­ние разных взаимно с необходимостью исключающих высших ценностей не может иметь места, как она великодушно мнила возможным его допустить на свою теперешнюю гибель... Она понимает, что расово и душевно сродное может соединяться, но чуждое безошибочно устраняется, а если нужно, то и уничто­жается. Не потому, чтобы это было "ложно" или "плохо" само по себе, но потому что чуждо (artfremd), разрушает внутреннее строение нашего существа. Мы чувствуем теперь обязанность отдать себе отчет о нас самих с последней ясностью или познать высшую ценность и руководящие идеи германского запада, или же себя духовно и телесно извергнуть. Никогда". (119). Это маниакальное самосознание, родившееся из чувства национального унижения, на наших глазах превращается в не менее маниа­кальное стремление к мировой гегемонии. Во всяком случае, вместо Распятого и Его искупительной Крови, провозглашен также культ крови, но уже расовой, и знамением его является нехристианская свастика. "Органическое мировоззрение" с его имма-нентизмом неожиданно противопоставляется болезни нашего времени - "Relativität von Allem", индиви­дуализм познается столь же относительным, как и безграничный универсализм. Новое мировоззре­ние, соответствующее "северному" бытию, по суще­ству этого волевого устремления, не представляет "логической системы, но поток" (ein Fluten) души. "Ныне это поистине органическое мировоззрение среди рушащейся атомистической эпохи более, чем раньше, стремится осуществить свое право, право господствования (Herrenrecht): из центра чести, как высшей ценности северо-западного мира, ему надлежит с возрастающей быстротой пережить свое средоточие и неустрашимо заново преобразовать жизнь". (695). К кому же и к чему относится это призвание. Часто на этот вопрос дается прямой ответ: немецкому народу и его судьбам. "Миф крови и миф души, расы и я, народа и личности, один, он один бескомпромиссно должен проникать и опреде­лять всю жизнь". (699). Велик Аллах и Магомет пророк его. Призвание это в перспективе мировой истории, — публицистическая прогулка, которая со­вершается в первой части "Мифа XX века", относится ко всему "арийству"[4] в широком смысле, которое, однако, сужается до понятия одного избранного наро­да, составляющего соль земли. Хотя алгебраическая формула расизма оставляет место (даже как будто постулирует) возможности и других "мифов кро­ви", кроме германского, но, конечно, практический расизм означает собою воинствующий германизм, "Deutschland über alles" - истина, которая не нужда­ется в подтверждении в наши дни. Духовная ясность требует определенной религиозной квалификации этого нового воинствующего национального челове-кобожия, которое само себя так исповедует: "Бог, которого мы почитаем, не существовал бы, если бы не существовала наша душа и наша кровь, так звучит для наших дней исповедание Майстера Экхарта. Поэтому является делом нашей религии, нашего пра­ва, нашего государства все, что защищает, укрепляет, проницает честь и свободу этой души" (761), — таковы заключительные слова исповедания расизма. Задача для миллионов людей нашего времени есть "einen Mythus zu erleben und einen Typus zu schaffen und aus diesem Typus heraus Staat und Leben zu bauen". (481). Рассуждения по женскому вопросу (в которых найдется немало и здравого, как, впрочем, и во многих других частных вопросах) приводятся к следующему заключению: "мужчина ищет творить бытие" через создание идей и произведений, жен­щина же есть вечная носительница бессознатель­ного. В руках и в характере женщины лежит сохра­нение нашей расы" (510), "в проповеди о сохранении в чистоте нашей расы лежит священнейшая и величайшая задача женщины". (511). Подобная цель устанавливается и для "германской" (т. е. расистской) церкви: "стремление северной расовой души дать ей под знаком народного мифа свою форму, как немецкой крови, есть величайшая задача нашего века" (614-615), "миф крови" явится магнитом для всех личностей и религиозных обществ, невзирая на все их раз­личия. (ib.)[5]

Таким образом, нация есть высший критерий и ценность: "ist das Erste und das Letztedem sich alles andere zu unterwerfen hat". (526). Таков духовный идол расизма, которому, как богу, приносятся жертвы и совершается поклонение. Идол этот древнего, язы­ческого происхождения, о котором можно найти немало и в Ветхом Завете, особенно в ветхозаветном апокалипсисе - книге пророка Даниила (а также, конечно, и в новозаветном, в образе Зверя, выходя­щего из бездны и всех покоряющего: "кто подобен зверю сему"). Излишне даже доказывать, что этот бог крови и эта религия являются не- христиан­скими. Да этого не отрицает и сам автор, который неоднократно выражает убеждение, что христианство устарело и умерло. Он не щадит слов, чтобы выразить такое же отношение не только к "римской" религии, т. е. католичеству, но и к протестантизму. Его поправ­ки и дополнения к образу "Иисуса" также, конечно, не мирятся с   сокровищем нашей веры и упования и не заслуживают опровержения. При резко выра­женном языческом характере новой религии, которая, впрочем, давно и широко известна языческому миру (хотя бы миродержавному Риму, да, в сущности, и большинству языческих народов с их национальными богами), в расизме отсутствует та до- и вне-христи­анская наивность неведения, которая их в известной мере и оправдывает на путях их природного богоиска-ния. После-христианское воинствующее язычество неизбежно является и антихристианским, т. е. в этом отталкивании   от   христианства   получает   особую религиозную квалификацию актуального антихри­стианства.  Мир  не  может забыть  его  или просто отречься, сделав как бы несуществующим. Таково и   европейское   неоязычество   гуманизма,   как   и марксизм с экономическим материализмом (после большевистского погрома на веру не приходится это доказывать). У Розенберга и то, и другое излагается в одной линии в качестве порождений христианства, именно явлений его упадка и перерождения.  На самом же деле он и сам, не менее, а даже более, отно­сится к этой линии, поскольку он не просто а-религи-озен, но ищет создать суррогат религии, в прямом и  сознательном  отвержении  всего  христианского духа и учения. Разумеется, при отсутствии особой умственной одаренности, которая свойственна его предшественникам  на  путях  человекобожия,  как то: Фейербаху и К. Марксу, Ницше и dei minores, Розенберг не является значительным как мыслитель, но в пользу его говорит исторический контекст, та стихия, которую он несет в себе, именно немецкой национальной гордости и мощи. Таковая осознана как в состоянии униженности, так и в победном нашествии на всю Европу. Однако, идеологически в доктрине расизма мы имеем, при отсутствии настоящего анти­христианского героя, "антихриста", приходящего "во имя свое" (Ио. V, 43), антихристианство более закон­ченное и действенное, нежели даже экзотика Ницше и варварское гонение большевиков (поскольку за ним стоит духовное прельщение великого народа). Во всяком случае, здесь наличествуют все основные элементы антихристианства: безбожие, вытекающее из натурализма, мифа расы и крови с полной посюсто­ронностью религиозного сознания, демонизм нацио­нальной гордости ("чести"), отвержение христианской любви с подменой ее, и - первое и последнее - отрица­ние Библии, как Ветхого (особенно), так и Нового Завета и всего церковного христианства — не только в его исторических повреждениях, но и в его мисти­ческой, тайнодейственной силе, с отвержением образа Спасителя нашего и Его учения. Да расизм и не прибе­гает к какому бы то ни было гриму под христианство и даже вообще под веру в личного, сверхмирного Бога, на место Его он ставит биологически-психический факт расы и крови. Этим Розенберг договаривает последнее слово человекобожия и натурализма в марксизме и гуманизме: не отвлеченное челове­чество, как сумма атомов, и не класс, как сумма социально-экономически объединенных индивидов, но кровно-биологический комплекс расы является новым богом религии расизма. Роскошь воинствую­щего безбожия позволяет себе только сам его идеолог. Практические его деятели в речах и выступлениях (например, у Гитлера) прибегают даже к выраже­ниям, которые звучат религиозным признанием Бога, Творца и Промыслителя. Однако, если в них внимательно вслушиваться, становится ясно, что они сознательно избегают какой-либо христианской определенности. Разумеется, этот характер нельзя распространять на весь народ, имеющий в своей среде значительное количество верующих христиан, ка­толиков и протестантов, но "душа народа" в этот исторический час не с ними, она носит знамение не христианского распятия, но не-христианской свастики. Таков исторический факт, вес и значение которого, конечно, можно по-разному расценивать. Поэтому расизм в религиозном своем самоопределении пред­ставляет собой острейшую форму антихристианства, злее которой вообще не бывало в истории христиан­ского мира (ветхозаветная эпоха знает только прооб­разы ее и предварения, см., главным образом, в книге пророка Даниила). Она злее прямого воинствующего безбожия французских энциклопедистов, ненависти к святыне марксистов и варварства большевизма, потому что все они противопоставляют христианской вере неверие, пустоту отрицания и насилие гонения, не имея собственного положительного содержания. Между тем, "настоящий сын погибельный", по апо­столу Павлу, приходит "во имя свое", он себя противопоставляет Христу и церкви Его. Это есть не столько гонение — и даже менее всего прямое гонение, сколько соперничающее антихристианство, "лжецерковь" (получающая кличку "немецкой нацио­нальной церкви"). Религия расизма победно заняла место христианского универсализма.[6]

Для понимания религиозной природы расизма в высшей степени существенно считаться с одной его чертой, которая отражает не только характер его про­исхождения, но и обличает его внутреннюю тайну: это его антисемитизм. Должно сказать, что он не только включает в себя антисемитизм, как сознатель­ное или бессознательное соперничество с избранным народом в желании его собою заменить, но сам он есть этот антисемитизм по своему религиозному коэффициенту, из него рождается и слагается, в него непрестанно, никогда о том не забывая, как в духовное зеркало, смотрится, ему рабствует, о нем забыть не мо­жет. Антисемитизм в современной Германии, духовно порабощающий себе и отравляющий этим весь евро­пейский мир, имеет разные черты: бытовые и социаль­ные, расовые и националистические. Инстинкт и воля здесь соединяются, и надо правду сказать, что этот инстинктивный антисемитизм таится в душе каждого "арийца", какова бы ни была чистота его собственной крови, так что это присутствие его требует особой само­гигиены. Искушения антисемитизма, проистекающие из некоего как бы нового узрения всего значения, силы, характера международного еврейства, стано­вятся неодолимы для соперничающего с ним в мировом значении германства, и это ведет к антисемитизму практическому, которого историческими свидетелями мы имеем несчастие теперь быть и постольку нести за него христианскую и историческую ответственность. Это чувство соперничества, соединяющееся с чувст­вом национальной тревоги и унижения, стихийно про­буждается и растет у начальных основоположников расизма, находя для себя обильное питание и в истори­ческой действительности. Германский антисемитизм в этой стадии имеет черты бытового явления, которое в разных образах наблюдается во всей истории христианских народов, он слагается из потребности самозащиты и национальной тревоги и гнева. Таков он в книге Гитлера "Mein Kampf", в которой ему дается еще непривычное по своей резкости, но в известной степени даже обывательски простодушное выражение (во всяком случае, эти страницы принад­лежат к характернейшим и, может быть, важнейшим страницам в этом историческом документе). В книге Гитлера десятки интереснейших страниц посвящены как фактическому обоснованию, так и истории философии антисемитизма, причем здесь нисколько не скрывается указанное выше чувство расового соперничества германства с иудаизмом. "Германская нация не может снова возвыситься, если не будет энергично поставлена проблема расы и, следователь­но, еврейский вопрос",[7] а в то же время она нуждается в "силе, рождающейся из самовнушения, которое дается уверенностью в себе". Последнее же дается системой воспитания и культуры. Она "должна дать убеждение, что они абсолютно выше всех народов" духовно и телесно. (373).

Исходным догматом историософии Гитлера явля­ется мысль о единственности значения арийцев в истории человечества, от которых мы имеем "челове­ческую цивилизацию, произведения искусства, науки и техники", все это "почти исключительно есть плод творческой деятельности арийцев". (200). Здесь молча­ливо отрицается всякое участие и значение в истории человечества Ветхого Завета (что уже открыто и воин­ствующе утверждается в антисемитизме поздней­шем). Этому характеру арийства противопоставляется "еврей, представляющий собою наиболее поразитель­ный контраст арийству" (270), что и прослеживается, можно сказать, по всей линии.

Автор Mein Kampf останавливается перед фактом сохраняемости еврейского народа в истории, который он связывает с его особым инстинктом само­сохранения, причем интеллектуальные способности его все усиливались в течение тысячелетий (270), хотя он и не имел собственной цивилизации. Но ему не свойствен идеализм и воля к жертвенности. Он руководится чистым эгоизмом. Поэтому иудейское государство не имеет природных границ, как не имеет и собственной цивилизации. Он усвояет чужие цивилизации, как копиист, их деформируя при этом при содействии еврейской прессы. Весь прогресс человечества совершается не через него, но вопреки ему. Живя в чужих государствах, он составлял в них свое собственное, под маской "религиозного общест­ва", как паразит других народов. Евреям свойственен их расовый, но отнюдь не религиозный характер, последний чужд им как лишенным идеализма. (275). Эти черты иудейства Гитлер прослеживает и стара­ется подтвердить на его истории (277-295), кончая большевистской тиранией. Все эти антисемитские соображения имеют целью отрицательно привести к созданию гранитной базы, к образованию "Герман­ского государства немецкой нации". (296). Эти общие соображения практического политика получают у Розенберга более антирелигиозный и зловещий характер. Здесь антисемитизм доводится до конца, именно до полного отрицания Ветхого Завета и его религиозной ценности, к чему, в свою очередь, присоединяется и ряд экскурсов (по-своему даже убедительных) относительно морального вырожде­ния, конечно, частичного, иудаизма в Талмуде. Цент­ральным здесь является своеобразное истолкование самой "расы" избранного народа, а в связи с этим его судеб в истории. Розенберг применяет к еврейству выражение Gegenrasse (462), как противоположность германской расе. Этой паразитической переоценке творческой жизни соответствует, что паразит также имеет свой "миф", миф избранничества. Это звучит на­смешкой, что Бог именно эту нацию избрал в качестве Своей любимой. Но так как образ Божий сотворен человеком, то становится понятным, что этот "Бог" сре­ди всех других избрал именно этот народ. (452). Для евреев даже благоприятно, что отсутствие у них изобразительных способностей воспрепятствовало им изобразить телесно этого "Бога". (462). "Еврейский паразитизм, как сложная величина, выводится здесь также из иудейского мифа об обещанном Богом Ягве праведном мировом господстве". (463 и т. д., и т. д.). Здесь антисемитизм принимает уже характер религи­озного кощунства против Ветхого Завета, а постольку и Нового.

 

2.

УЧЕНИЕ О НАРОДНОСТИ И РАСИЗМ В СВЕТЕ СОФИОЛОГИИ

В современном расизме нация, как некая душевно-мистическая  реальность,   своим  "мифом" определяет свой тип, - извне и изнутри, - и она есть высшая единственная ценность и критерий истины и добра. Это учение утверждается в общем контексте натурализма, каковым, несомненно, является философия расизма. Последний с одинаковой энер­гией протестует против универсализма не только христианского, но и гуманистического, как против индивидуализма:  между  отдельной   личностью  и человечеством, как их совокупностью, стоит раса, она   есть   реальность,   как   определяющая   душев­но-телесная организация.  В этом  ее  определении выключается начало духовности, для которой и во­обще не находится места в расистской антрополо­гии. Место духа здесь занимает кровь, во всей многосмысленности понятия: "миф крови". Эта черта заставляет отнести расизм к типу языческого натура­лизма, предоставляющего действовать инстинктам, и его фоном является своеобразный демонизм, который питается чувством гордости, или "чести", и в свою очередь питает их. В этом смысле расизм есть психо­логизм, как порождение исторических настроений в известной их фактической напряженности. Если еще недавно он питался чувством национального унижения после поражения, то теперь он, конечно, вдохновляется  военными  успехами,  их  упоением, однако  не  имея  для  себя  иного,  более  глубокого содержания. Волна эта, сейчас поднявшаяся до небывалой высоты, способна и снова опуститься при других, изменившихся условиях и даже на это заранее обречена. Расизм есть пафос завоевания мира, филосо­фия насильничества и солдатчины. Это кощунственно пародируется иногда через применение символа Михаила Архангела[8] и увенчивается нехристианской свастикой. При этом вскрывается некое противоречие и непоследовательность, присущие расизму: хотя принципиально существование расы допускается не только в единственном, но и во множественном числе, однако фактически существует лишь одна раса, достойная бытия, именно германская. Душев­но-телесный характер расы является не столько человеческим, сколько животно-биологическим, хотя и человекообразным. Определение расы в доктрине расизма поэтому удивительно соответствует тем обра­зам, в которых сменяющиеся расы и царства изобра­жаются в ветхозаветном апокалипсисе прор. Даниила и новозаветном св. Иоанна.[9]

Субстратом расы, как многоединства, для ра­сизма является кровь. Основное учение именно Ветхого Завета о том, что в крови душа животных (почему и возбраняется ее вкушение), в известном смысле созвучно идее расизма. Раса мыслится не просто как коллектив, но как некая биологическая сущность, имманентная роду. "Человечество, вселен­ская церковь и отрешенное от святой крови, самогос­подствующее  я  для нас более  не  суть  собственно ценности, но порождения абстракции". (Роз. 22). "Но­вая, обильная взаимными связями, красочная картина истории земли и человечества ныне должна быть раскрыта, если только мы благоговейно признали, что взаимоотношение между кровью и окружающим миром, между кровью и кровью представляет для нас последнее доступное нам явление, за которым нам уже далее не дано искать и исследовать". (23). Если кровь есть в этом смысле абсолют, как последняя основа расы, за которою уже нечего искать, то "душа означает расу, видимую изнутри, а раса внешнюю сто­рону души". (2). "Жизнь расы, народа не есть логи­чески развивающаяся философия, и не развивающий­ся закономерно факт, но образование мистического синтеза". (117).   "Каждая   раса   имеет   свою   душу, каждая душа свою расу, с ее собственной внутренней и внешней архитектоникой". (116). Этим определя­ется и национальная культура: "она есть сознатель­ное выявление вегетативно-витального (начала) в расе". (140). Постольку и "самая сильная личность уже не ищет ныне личности, но типа... Изживание же типа есть рождение познания мифа всей нашей истории:   рождение   северной  расы   и   внутреннее опознание ее высших ценностей, как руководящей звезды всего нашего бытия". (531). Логика расизма постулирует расовый "плюрализм", но его биология и психология, вместе с практической политикой, зовет и ведет его к гегемонии одной лишь, именно "северо­европейской", т. е. немецкой расы, пангерманизму, становящемуся поэтому уже мировою опасностью. Од­нако, мы рассматриваем здесь вопрос не в плоскости практической политики, но идеологии. В расизме, как доктрине определенно не-христианской и даже антихристианской, естественно отсутствует целый ряд черт и проблем, которые связаны именно с христианской религией, и, наоборот, наличествуют черты, с нею несовместимые. Попытаемся сначала выяснить христианское учение о нации и затем с ним сопоставить доктрину расизма. Знает ли христи­анство начало расы, нации или крови, и если да, та в каких пределах. Ветхий Завет считается с фактом существования наций как самоутверждающихся многоединств. В этом отношении он не отличается от общечеловеческого самосознания, даже и языческого: человечество дает место внутри себя разным и многим языкам или нациям, таков непосредственный самооче­видный факт, который раскрывается в национальной жизни: в религии, поскольку народы имеют своих богов и свою веру, в культурном творчестве, в соци­альной и политической жизни. Подлинно существует некий мистический субстрат национального много­единства, не только как внешний факт наследствен­ности, преемственности и связи, но и как внутренняя его первооснова и сила. Нации различаются количе­ственно и качественно, по силе и своим судьбам. При этом они отнюдь не представляют собой замкнутого единства, напротив, между ними все время происхо­дит эндосмос и экзосмос, смешение кровей и культур. Самосознание изначального единства человеческого рода, предшествующее, так сказать, "вавилонскому смешению языков", выражается скорее недостаточно, хотя и все время ищет себя. Но в самом язычестве и нет надлежащего духовного основания для идеи единого всечеловечества, поверх многонародности, в себя его включающего и обобщающего. Его постулат и искание появляется в более позднем самосознании язычества, в его философии, каковою в данном случае является стоицизм с его разновидностями в истории античного гуманизма.

Особое место занимает здесь ветхозаветное откро­вение, данное избранному народу Божию. Он был взят под особое промыслительное блюдение Божие, по­скольку он являлся единственным носителем чистоты веры и откровений истины. К тому же он был призван и в жизни своей, чтобы в себе самом осуществить человеческий путь боговоплощения, генеалогию Хри­ста, род Пресвятой Богородицы. Отсюда проистекает совершенно   особый,    исключительный   "национа­лизм" Израиля: он не есть один из многих народов, но единственный — народ Божий, народ Авраама, Исаака, Иакова, Давида,  хотя,  разумеется,  для воинствующего антихристианского антисемитизма ныне ничего этого не существует. Однако, и другие народы отнюдь не являются оттого как бы несущест­вующими. Напротив, и они ждут их спасения, которое Бог "уготовал пред лицом всех народов", и своего времени для принятия "Света и откровения языков и славы людей Твоих Израиля". (Лк. XI, 31-32). Своим избранничеством народ Божий не исключается, но включается во все человечество,   как   самая   его сердцевина и средоточие. Однако, эта единственность Израиля среди всех народов[10] мимоидет вместе с исполнением этого призвания, с пришествием Мессии. Хотя особое избранничество Израиля[11] проявляется в самом Богоявлении, на протяжении всей евангель­ской истории, однако проповедь Евангелия, сначала направленная к овцам дома Израилева, постепенно обращается в сторону языков, хотя и через посредство апостолов и вообще избранных от Израиля служите­лей спасения. Христос Сам посылает апостолов: "шедше научите все языки, крестя их", и во Христе уже теряет значение различие "эллина и иудея, варвара и скифа", все становится единым во Христе. Ветхоза­ветный религиозный национализм единственного избранничества истаевает в лучах солнца Христова: хотя и остается место для много- и разноплеменности, но вся она, по крайней мере потенциально, является равноценной перед лицом Христова вочеловечения. И во всяком случае, вопрос о народах и народности хотя не упраздняется, но получает новое значение и в него должно быть вложено совсем новое содержание. Как можно христиански принять и осмыслить нацию, не только как факт, но и ценность? Допустим ли и в какой мере национализм в христианстве? Что есть народность?

По слову Lagarde'a, "нации суть мысли Бо­жий". Это, конечно, самоочевидно, однако выражено слишком отвлеченно и интеллектуалистично: мысли Божий суть и дела Божий; предвечным идеям, раскрывающимся в истории, присуще и бытие, и притом каждый особый образ этого бытия во всей его конкретности, в различении не только его что, но и как. Этому многообразию человечества отведено много внимания в Библии и в истории ветхозаветной.

Эта множественность есть не только количественная, но и органическая, она включает в себя полноту, универсальную вселенскость, которая выражена в библейском   новозаветном   понятии   "все   народы", причем это относится как к исходному началу христи­анской истории: "шедше научите все народы, крестя их" (Мф. XXVIII, 19), ср.: (Мр. XIII, 10; Лк. XXIV, 47), так и к ее концу: на судище Христове предстанут "все народы" (Мф. XXV, 32), а также и к их историческим путям в прошедших родах: "попустил всем народам ходить   своими   путями".   (Д. Ап. XIV, 16).   Всем   им возвещена тайна "по повелению вечного Бога ... для покорения  их  вере".  (Рим. XIV, 25).  И  "все  народы придут и поклонятся перед Тобою, ибо открылись суды  Твои".   (Откр. XV, 4).   Библейской   антрополо­гии,  как  ветхо-  так  и  новозаветной  неустранимо свойственна эта идея многообразия человечества, не только как факт, но и как принцип. Не скудость, но богатство, не схематическое однообразие, но много­красочность свойственны всему творению Божию, также и человечеству.  Однако, это не только не представляет противоположности единству челове­ческого рода, но его раскрытие и подтверждение: не множественность кровей и их "мифа", как это следует согласно доктрине расизма, раздробляющей челове­чество на многие части и тем упраздняющей самую его идею, но именно обратное: единство человеческого рода, как единство человеческой крови. Это прямо выражено в одном из самых торжественных апостоль­ских свидетельств, - в речи ап. Павла в афинском Ареопаге, этом духовном центре язычества: "от одной крови Бог произвел весь род человеческий для обита­ния по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию" (Д. Ап. XVII, 26), и в этом смысле особо еще подтверждается: "мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из стихотворцев ваших говорили: "мы Его род". Итак, мы, будучи родом Божиим, не должны думать..." и т. д. (28). И это многоединство человечества косвенно и отрицательно подтверждается как, с одной стороны, смешением языков при вавилонском столпотворении (Быт. XI), так и обратным его преодолением в Пяти­десятнице. (Д. Ап. II, 7-9). Этому единству всечелове­ческой крови первого Адама соответствует и единство искупительной крови, излиянной Адамом Новым, Господом Иисусом Христом. Итак, душа в челове­ке, седалище которой в крови, согласно общему принципу библейской биологии: "в крови душа животных" — едина для всего человеческого рода, но многообразно окачествована в человеческих племенах или народностях, причем, конечно, в единственности и некоторой биологической абсолютности существует в народе избранном, предках Спасителя и сродниках Его по крови, в роде Богоматери. Это есть кровь и душа всего целокупного человечества в его много-единстве.

Началу крови (а, следовательно, и "мифу" ее) должно быть отведено соответственное место в учении о человеке и, прежде всего, должна быть отметена ложная и еретическая идея о том, что кровь есть единственное и всеопределяющее начало в челове­честве, которое тем самым в свете такого понимания именно и есть кровь, точнее, некий ассортимент разных кровей, между собой различающихся, но не отожествляющихся (невзирая на различие смешан­ных кровей и рас). Можно ли удовлетвориться такою антропологией, которая является биологией ветхоза­ветной ("в крови душа животных"), с проистекающей отсюда всей аксиомой расизма. Конечно, нет, ибо она одинаково не соответствует ни библейской антропологии, ни софиологии. Расизм с одинаковым негодованием отметает как идею духовного персона­лизма, с признанием самобытного духовного центра в каждом человеке ("дыхание жизни", вдунутое в лицо человека, созданного из праха земного, самим Богом: Быт. II, 7), так и единого универсального всечеловечества. В том и другом им усматривается иудаизм, в борьбе и противлении которому и состоит духовное существо расизма. Последовательный в за­щите своего этнографического "плюрализма", расизм должен прийти вообще к отрицанию единого челове­чества, или же фактически видеть лишь в одной из национальностей, именно в "северном германстве", исчерпывающее его выражение. В богословии вообще борются между собою два антропологических воззре­ния: дихотомическое, признающее в составе человека лишь два начала, душу и тело, и трихотомическое, считающее три начала: дух, душу и тело. Расизм же представляет собой еще третью разновидность: в ан­тропологии он знает лишь единое человеческое начало крови, как душевно-животное, "das Vegetativvitale einer Rasse" (140), чем, по его мнению, преодолевается в пользу динамики "статика" иудаизма. Но, конечно, христианскому учению соответствует лишь признание самостоятельного духовного начала, которое живет и действует в человеческом теле, одушевляемом душою. Начало крови имеет связующее, посредствующее зна­чение среды, в которой раскрывается воплощенный человеческий дух. Этот же антропологический прин­цип приложим и к христологии, где дух человечес­кий замещается ипостасью Сына, которая, вместе с божеским естеством, ипостазирует и человеческое, состоящее из тела и разумной души в их соединении. Крови, собственно, и соответствует это соединение души и тела как таковое. Расизм своим животно-витальным началом крови упраздняет духовность человека, его превращая в особый вид животного мира во славу "плюрализма".

Однако, наряду с отрицанием этого грубого пося­гательства на то, что составляет подлинно человечес­кое в человеке, т. е. на его дух, надо установить и положительное значение расы, как факта и ценности. Этим вопрос переносится в область софиологии. В чем состоит и как устанавливается единство чело­веческого рода? Есть ли оно лишь биологичес­кое, кровное, телесное, и в таком случае неизбежно разлагающееся на множественность рас? Или же оно есть духовное, подлинный моноплюрализм, духовное единство перво-Адама? Очевидно, последнее. Однако, как же совместить это единство с множественностью ипостасных человеческих центров. Очевидно, оно может быть понято лишь в свете многоединства в Новом Адаме, во Христе. Христос есть абсолютная ипостась, как "един сый Св. Троицы", однако эта ипостась существует как таковая лишь во Св. Троице, в Божественном триединстве, неслиянно, непогло­щаемо, но и нераздельно. Этот образ Божий, отблеск триединства, получает и тварный Адам, множест­венное человеческое я - м ы, в котором каждая личная ипостась светит и гаснет в онтологическом многоединстве любви. Все человеческие личности сосуществуют в ипостаси Адама, Ветхого и Нового, как многоединство. Однако, это не есть только переливы света многоединого я в его я и н о с т и, но и личная окачествованность каждого отдельного я, его как с особой его окраской или голосом, ему свойственным. Все они соединяются и совмещаются в первоначальном Адаме, как отце и источнике человеческого рода, и в Новом Адаме, во Христе, как "совершенном человеке" в его полноте. Этим утверждается множественно-личный характер человека, всякая человеческая личность есть нерушимая точка и центр человечности. Не раса, не нация, вообще не какой-либо биологический коллектив есть перво-реальность или слагаемое в человечестве, но именно личность. Эта истина, ненавистная расизму,[12] утверж­дается как в Ветхом, так и в Новом Завете как перво­основа человеческого бытия. Человечество состоит не из рас, но из личностей, которые коренятся, как индивиды, в единой все-личности, в "Новом Адаме", во Христе. Если универсальное человечество может почитаться не только множеством, но и много-единством, вселичностью, то лишь во Христе: как Богочеловек, Он соединяет в Себе не только полноту человеческого естества, но и его все-личную окачест-вованность. В "совершенном" человечестве Христовом каждая человеческая личность находит саму себя. Однако, она обретает себя в Адаме лишь инди­видуально, т. е. ограниченно и ущербленно (omnis definitio est negatio). Эта ограниченность, а позднее и ущербленность, проистекает не только из неполноты самоопределения человеческой личности, но и более всего от силы первородного греха, ослабляющего, ограничивающего и искажающего личность. Однако, это личное начало в человеке восстанавливается в полноте в человечестве Богочеловека. В Нем себя обретут и проявятся при воскресении во плоти все человеческие личности, как лично окачествован-ные центры вселенской любви. И в этой вселичной универсальности растворяются все промежуточные определения, национальные или иные. Личность сверхнациональна, она есть начало вселенское, как подлежащее для всех сказуемых, каковыми являются дальнейшие ее окачествования. Личность духовна, она исходит от Бога, Который есть дух, и она Его имеет образ.

Поскольку личности присуща сказуемость, она есть субъект жизни в ее проявлениях. Она живет, - не только в себе духовно, и в Боге боговдохновенно, но также и душевно и телесно, потому что в этом соеди­нении духовности и душевно-телесности, в вопло-щенности духа, и состоит человечность. Но эта-то поплощенность духа, усвояя определенное личное качество, дает жизни характер многообразия. В нем находят для себя место и семья, и род, и нация, каждое по-своему и в своем особом качестве.

Душа и тело, душевно-телесность, в которой ра­сизм только и видит последнюю субстанцию человеч­ности, есть то тварное начало в человеке, в котором раскрывается сила образа Божия и осуществляется его подобие. Тварности свойственна относительность с возникновением из ничего творческим актом Божиим. Но это происхождение из ничего или в ничто не означает ничтожества того, что происходит. Наоборот, творению, как образу Божию, принадлежит божественная нерушимость бытия, ибо оно божественно в своем первоисточнике. Оно есть образ Первообраза, который в Боге Самом есть София Божественная, в творении же София тварная. Первая в Боге предвечна, вторая же возникает в творении и становится собой, осуществляя свободным самотворчеством твари свой собственный образ, как тему своего бытия. Этой теме в человечестве присущи полнота и многооб­разие: вселенскость, или всеединство, всекачество-ванность, "кафоличность". Как единство всяческого бытия, она есть душа мира, единящая жизнь в ее потоке. Душа мира не есть духовное начало, хотя и открыта духу для единения с ним в послушности ему и проницаемости его самооткровениям. Она не есть только телесность, поскольку последняя неразрывно соединена с душой, как началом, открытым и для духа. Душа мира не есть личность, а только живое бытие, которое способно принадлежать личности, ею изживаться. Но отличаясь от личного начала, она находится с ним в неразрывном соединении. Она, принимая определение от личного духа, сама дает ему окачествованную конкретность, присущую становле­нию, самооткровению жизни. Здесь находит место вся многоступенность и многообразие бытия сверху донизу. На этой лестнице бытия получает силу и всяческий национализм. Таковой находит для себя и софийное основание, поскольку софийна душа мира. В тварной Софии поэтому обретает себя и основа национальности. Нация имеет пребывающее начало свое, небесное жилище, если не прямо как данность, то по крайней мере, в задании, которое есть небесный замысел о человеке. Абстрактный гуманизм, не имеющий ее реальности, противится божественному: да будет. Начало народности имеет не только право на существование, но и долг самосохранения, которое и осуществляется в истории, конечно, со всеми отклонениями, преувеличениями и ошибками, свойст­венными всему человечеству. В связи с этим, однако, возникает ряд опасных уклонов, которые представ­ляют собой духовный бич человечества. И, прежде всего, таковым может оказаться неверная аксиоло-гия, ведущая к национальному идолопоклонству или язычеству. Отсутствие здравой антропологии и софиологии имеет последствием неразличение, а то и прямое смешение, духа и душевно-телесной жизни, — в расизме откровенно и последовательно, в национализме же разных видов менее решитель­но; народность (со всей неизбежной неточностью и ее определении) объявляется вообще высшим, если не прямо единственным, началом человечности. Вследствие такого потопления начал духовных и душевно-телесности получается натурализм и фак­тическое безбожие, которое столь явно просвечивает и расистской идеологии, представляющей собой рецидив язычества. Духу здесь не находится места, где приютиться в стихии душевно-телесности, да она в нем и не нуждается, даже более того, его отрицается, за ненужностью. Вообще высшей и, пожалуй, единственной здесь ценностью объявляется национальное бытие с его самораскрытием и само­утверждением, - в войне и культуре. Такова же и проистекающая отсюда философия истории.

Но нации даже и для расизма - по крайней мере, теоретически - существуют не только в единствен­ности, но и в многообразии. Поэтому неизбежно возникает вопрос об их сравнительной относительной ценности. Каждая нация сознает себя и говорит о себе от первого лица и притом в собственном, единственном числе. Если бы эта единственность соответствовала действительности, не было бы места и особому нацио­нальному самосознанию, воинствующему и самоутвер­ждающемуся. Народность в этом единственном ее виде была бы этим образом национальной самоочевид­ности. Но раз это не так, неизбежно возникает вопрос не только о национальной борьбе и соперничестве, чему свидетелями мы в настоящее время и являемся, но и о сравнительной национальной самооценке и самоутверждении. Раз существует данная нация, для живого ее члена она есть и национальное я, и соответ­ствующая ему высшая и во всяком случае высокая ценность. В этом проявляется некая необратимость личного местоимения первого лица: о себе самом — и только себе одном — я могу думать так, как об единственном или, во всяком случае, первенству­ющем личном центре мировой истории. Постольку национальное сознание есть самоутверждение, кото­рое откровенно или прикровенно и заявляет о себе, отрицательно — презрением или антипатией к другим нациям, положительно - исканием своего "мифа" и "типа", в которых сначала неприметно, а затем и явно выражается национальная mania grandioza. Все это в наши дни, может быть, с небывалой резкостью проявляется в расизме, как в его положительных, так и отрицательных самоопределениях. На этом пути возможны разные искушения: прежде всего в сторону расширения всемирно-исторических пер­спектив, свойственных данной нации (пример чему смотри в историософии Розенберга, для которого всемирная история, по крайней мере "арийства", есть история "северного" германства).

Особенностью расизма является его воинствен­но-оборонительно-завоевательный характер, соеди­няемый с односторонним утверждением мужского начала. Последнее религиозно утверждается Зауером (Hermann Sauer. Abendländische Entscheidung. Arischer Mythus und christliche Wirklichkeit. 1939. 3-te Aufl.), который не устает повторять характери­стику национального самосознания как männliches Grenzgefühl, осуществляющего себя в воинствовании. Символически это утверждается или в произвольном и потому кощунственном присвоении германству пер-воверховного архангела, ангела-хранителя еврей­ского народа (Дан. X, 13, 21; XII, 1) Михаила, кото­рый, очевидно, мыслится как вождь гитлеровских полчищ. Розенберг, по крайней мере, умеет обойтись без этой кощунственной декорации, которую, напротив, Зауер превратил в национальную виньетку, ироде свастики. Эта декорация не заслуживает даже обсуждения, она свидетельствует лишь о затемнении религиозного сознания у этого христиански-расист­ского (по-своему выдающегося) писателя. Однако, в идеологии этого христианского расизма, носящего притом резко выраженный протестантский характер, следует отметить своеобразное преломление и проявление основной черты, свойственной про­тестантизму, это именно его нечувствия Богоматеринства как Вечной Женственности и основания церкви. Стихия мужского начала и мужествен­ности, так подчеркнутая Зауером в пруссачестве и вообще германстве, имеет параллель в общем отсутствии Богоматерного начала в протестант­ском мировоззрении. Вследствие этого получается лютерански-прусское искажение всего христианства. Последнее принимает насильнические черты под личиной "пограничного воинствования и мужествен­ности". Архангел Михаил и "ангелы его", как вождь поинства небесного в борьбе с драконом, имеет| очевидно, рядом с собой и арх. Гавриила, вестника! Благовещения и в этом качестве ангела Богоматери! по он забывается в этом мужском начале. Мирочув·* ствие, имеющее воински-мужское начало в качестве основания, является а-софийным и становится анти-софийным. Стихия творчества, в которой осуществля-ь (!т себя женственное, рождающее, не насильническое, но органическое начало жизни, здесь упраздняется и пользу мужского насилия, которое в силу того же является не отцовским или сыновним, вообще не органическим, но воинственно-насилующим. То начало психеи, которое составляло душу романтизма и под знаком "das ewig Weibliche" ведомо было также и Гете, упраздняется, раздавленное каблуком немецкого сапога. В этом состоит основное извра­щение национальной души германства в расизме, как  и  его  творческая  пустота  и  духовное  бесси­лие, прикрываемое воинствующим воодушевлением и... дисциплиной. Но насильничество может внушать только страх, а не любовь, и в таком отношении - как это  ни  покажется  неожиданным  -  расизм  имеет большую аналогию с большевизмом. Оба они способны до времени увлекать и опьянять внешними успехами и государственными достижениями, но это здание, как   построенное   на   песке,   может   рушиться   от внешнего толчка, как не имеющее в себе внутренней связности. У самих пророков расизма прорывается против их воли это самосознание. Горделивые заявле­ния, что история человечества в нынешнюю войну определяется  на   1000   лет  вперед,   чередуются  с допущением  возможности,   что  в   случае   военной неудачи вся эта храмина рассыплется. Теперешний германизм в своем милитаризме имеет внешние черты сходства с Римом, однако с той основной разницей, что Рим,   невзирая  на  преобладание   мужественности и слабо выраженную женственность, имел в себе все-таки органическое начало в своем происхождении из доброго, наивного, до-христианского язычества, и это до известной степени его охраняло, — по крайней мере, до времени  -  от  окончательного  идолопо­клонства государству и того человекобожия, которое проявилось лишь в императорский период в культе цезарей.   Расизм  же   с   этого  начинает  (или  уже кончает). Расизм есть послехристианское и постольку и антихристианское язычество, в котором Христос заменяется нео-Вотаном, а почитание Богоматери -человекобожеским культом крови. Немецкая кровь есть бог расизма, этого нового язычества, а этот культ трудно соединим с почитанием арх. Михаила, хотя бы даже извращенным.[13] Расизм есть воинствующее Гнюбожие, ставящее на место божества нацию и призы-мающее приносить жертвы этому идолу. Этот духов­ный идол овеществляется в крови, как реальном субстрате национальности. Идея крови и ее почитание содержит в себе дву- или даже многосмысленность, которая и должна быть вскрыта.

Прежде всего, согласно определенному учению Ветхого Завета, которому в данном случае соответ-стпует и Новый Завет, "душа тела в крови" (Лев. XVII, II), и "кровь есть душа". (Втор. XII, 23). И таков же инстинкт и всего человечества, даже и в язычестве, на чем и основано принесение кровавых жертв. Кровь есть начало душевно-животной жизни, которое как таковое для животных останется и исчерпывающим. Однако, в человеке оно является только посредст-иующим между телом и духом, в известном смы­сле вместилищем последнего, началом не только душевно-животным, но и духовно-душевным. В таком качестве уразумевается и кровь Христова, как в евангельском откровении, так и в св. причащении. И эта связь души с духом в крови есть вообще для человека самое важное начало его жизни, которое и этом своеобразии и сложности отсутствует как у бестелесных (а потому и бескровных) ангелов, так и у бездушных животных. Для человека существенным является это одуховление крови, но именно в этой области и оказываются возможны лжеучения и жиз­ненные уклонения в сторону животности человека, причем кровь рассматривается  лишь как начало душевно-животное, собою исчерпывающее, опреде­ляющее человека. Так именно понимается кровь и в расизме, по крайней мере в руководящем сочинении Розенберга. Это есть ересь антропологическая, которая содержит и безбожие, и материализм, точнее, их подразумевает, хотя это и затушевывается фразеоло­гией. Кровь национальностей имеет определенное качество и, конечно, неравную ценность, "Blut ist ganz besonderer Saft" (говорит Гете, правда, устами Мефистофеля), причем высшая, в своем роде един­ственная, ценность приписывается, конечно, крови германской.

Здесь, конечно, остается неустранимой основная трудность всего этого учения о примате германской крови, связанного с признанием ее, так сказать, мно­гообразия. Действительно, было бы гораздо проще, а может быть и последовательнее, просто отвергнуть и  различие,  и  многообразие  кровей,  признав,  по ап. Павлу, что Бог "о т одной крови произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив  предопределенные  времена  и  пределы их обитания" (Деян. XVII, 26), или же признав, что вообще существует лишь один вид  человеческой крови, именно германская. Однако, так далеко не идут и расисты, принужденные все-таки признать факт многообразия человеческого рода, а следова­тельно, и его кровей. Но это признание сталкивается как   с   прямым  утверждением  Библии,   обратного содержания, как мы это только что видели у ап. Пав­ла, так и с особой трудностью соединить признание единства крови человеческой с не-равноценностью разных ее видов, утверждаемой расизмом. Из этой трудности остается, может быть, один только выход, именно отказаться от идеи примата крови в чело-иске, признав ее субстратом человечности, но не ее субстанцией, т. е. отведя ей все-таки производное, а не первенствующее место. Нации, действительно, разли­чаются, но прежде всего не кровно, а духовно, постоль­ку же и душевно. Как существует единая душа мира, связующая собой все мироздание в его многообразии и полноте, так существует многообразие душ разных народностей, наряду с индивидуальными душами. Последние, рождаясь от родителей, тем самым им уподобляются, но и разнятся от них, как духовно-ду­шевно, так и кровно... Различие это не упраздняется от единства крови отцов и детей, которое далее распро­страняется и обобщается для всего единокровного человеческого рода, но оно не устраняет и возмож­ности различных, как индивидуальных, так и нацио­нальных духовных качеств, отлагающих свою печать и в крови. Таким образом, многоразличие крови может соединяться с ее единством, имея для себя источником духовные, а не душевно-телесные качест­ва. Этим, впрочем, отнюдь не отрицается и не умаля­ется сила крови, как биологического начала в жизни человека. Кровь есть все-таки общий субстрат всей человеческой жизни, хотя и не первенствующий и не единственный ее определитель.

Если считать кровь материальным субстратом душевности, биологическим ее вместилищем, то, на основании откровения, следует признать и соответст­вие, существующее для нее в мире духовном, ангель­ском. Откровение свидетельствует, что существуют ангелы-хранители, присущие каждой человеческой личности, как и целым народностям, - см. особенно в книге пр. Даниила "князь царства Персидского" (X, 13), "князь Греции" (20). Первое же место занимает здесь "Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа своего". (XII, 1; X, 13; Откр. XII, 7). Это служение князя ангелов соответствует призванию избранного народа в своей единственности. Но является порази­тельным знамением наших дней, что это служение архангела самочинно приписывается теперь другому народу, который, конечно, не может соперничать с избранным народом, этой осью мировой истории, от начала ее и до конца. Такая претензия есть притяза­ние исторических выскочек, которых не существовало в историческом вчера, т. е. во всей древней истории, и которые могут прекратиться в историческом завтра. Этим обличается и вся пустота этой притязательнос­ти, вместе с ее безмерностью.

Свидетельства библейской ангелологии под­тверждают мысль, что, как отдельные личности, так и нации или вообще коллективы имеют для себя не только душевно-телесное основание в крови, но и духовное в ангельском мире, в его соответствии миру человеческому. Иными словами, человеку свойствен­ны не только душа с телом, но и дух, причем душа является началом, посредствующим между духом и плотию. Однако, самобытность духовного начала с его индивидуальным характером молчаливо отвергается в расизме в пользу всеопределяющего начала крови. Здесь перевешивает в нем биологизм, причем волевое начало, как самоопределяющееся и самоутверждаю­щееся, объявляется единственным. Отсюда проистека­ет и не-органический, а-софийный или даже антисо-фийный характер расизма, для которого не существует самооткровения Вечной Женственности,[14] души мира» его "музы" вдохновляющей. Отсюда естественным историческим лозунгом становится всяческое наси­лие и засилие германства: военно-политическое, культурно-хозяйственное, вообще воинствующий германизм, как "Typenbilder", или ассимилирующий то, что поддается и способно к ассимиляции, или порабощающий "Untermenschen", или истребляю­щий их с лица земли, или же, по крайней мере, провозглашающий такое истребление в качестве единственного последовательного исхода истории (конечно, в применении к еврейству). Взаимный национальный симбиоз, дающий жить себе и дру­гим, здесь или фактически просто исключается, или допускается лишь при условии такой гегемонии, которая не оставляет места для самоопределения. Впрочем, вопрос национального бытия других народностей, как неочередной или, по крайней мере, не первоочередной, оставляется в туманной неопределенности для будущего, (ср. Роз. кн. III, гл. VI-VIII). Речь идет — п о к а — о судьбах Европы и в ней гегемонии.

Высшим критерием ценностей, отменяющим, конечно, христианские, здесь является идея нацио­нальной чести и проистекающая отсюда мания нацио­нального величия, как и вообще всяческой гордости воинствующего человекобожия.[15]

Личное самосознание включено здесь в нацио­нальное,[16] подлинное же христианство, исправленное в сторону освобождения от проповеди любви, обраще­но также в религию гордости.[17]

Национальное я, в котором соединяются и тонут все я индивидуальные, в отношении к другим нациям есть, конечно, сверх-я, оно существует только в единственном числе. Идея национальной чести, при­нятая в качестве высшего критерия, есть, конечно, национальный эгоизм, возведенный в верховный принцип бытия, "типообразующий", превращающий человеческое общение в военную казарму, а тип ее - в единообразие. В основе этой зоологической идеологии, таким образом, полагается не принцип, но факт, именно единство крови, Blutmythus, нация. Однако, такое самоопределение вообще мыслимо только в единственном числе, т.е. как беспредельный национальный эгоизм или эгоцентризм, раз в основу суждения о ценности и праве полагается лишь сила факта. От откровенного идеологического признания этого национального эгоцентризма расизм уклоняется недоговариванием до конца. Единственно же после­довательный вывод отсюда есть всемирное господство "северной расы", всемирная ее империя. Это есть скорее бредовая идея, нежели политическая про­грамма, которая подсказывалась бы политическим разумом, а не национальной страстью. Конечно, в последовательном своем осуществлении она ведет к неминуемой катастрофе, может быть даже скорее и неожиданнее, нежели оно сейчас (21 сентября 41 г.) кажется. Однако, на путях этого национального мак­симализма возникают проблемы, с трудом поддающи­еся разрешению даже для здравого национального чувства. Где и как можно провести эту границу между национальным самоопределением и национальным эгоизмом и хищничеством. И этот вопрос становится все труднее и ответственнее, когда он ставится религиозно, в свете христианского само­сознания.

Расизм в известном смысле смотрится в больше­визм, хотя последний и чужд идеологии националь­ности (кроме как по соображениям политического оппортунизма, как теперь, и, конечно, лицемерия), большевизм интернационален, и потому ему чуждо как христианское, так и национальное самоопределе­ние. Но он не знает для себя границ в завоевательной сноей экспансивности, и этим он сближается с расизмом. Не нужно преувеличивать значение их видимого соперничества и кажущейся противополож­ности. В этом говорит скорее соперничество, нежели несходство, тем более, что и то, и другое одинаково нпляется чуждо христианским критериям и пропо­ведует культ силы и завоевания. Расизм есть ми­ровоззрение не-христианское и антихристианское. Оно отрицает спасительную силу души, признавая лишь голос крови, хотя ее сила и раскрывается в творческой культуре. Он есть также мировоззрение волевое, воинствующее. Человек в нем превращается в творимого волею гомункула. Расизм есть мировая Panzerdivision, танковый отряд, предназначенный для покорения мира. И в этом также получается сближение с большевизмом, который хочет быть по­добным же отрядом, только иного назначения, и лишь в силу этого с германством соперничает. Большевизм, как мировоззрение и мирочувствие, есть подобная ему а- или антисофийная идея механизации ми­ра, овладения человечеством через его стальную деспотическую организацию. Здесь одинаково нет ни духовного, ни органического начала, остается лишь жестокая, неумолимая, прозаическая воля, для которой всяческая механизация является наиболее соответствующим образом устроения жизни. Но так как ничто живое не может быть механизировано до конца, то и в расизме остается в качестве животворящего начала голос крови, национальный фанатизм в степени маниакальной агрессивности, национальный империализм. Однако, подобный же имеется и в фанатизме советском, который жаждет все человечество обратить в колхозное послушное стадо и не останавливается ни перед чем на путях своего агрессивного империализма. Оба, и расизм, и большевизм, с одинаковым безбожием хотят обратить человечество в колхозных гомункулов и различаются, помимо исторического своего возраста да унасле­дованной от предков мировой культурности, лишь флагом, но не методикой жизни. Поэтому мировое соперничество и военное столкновение расизма с большевизмом заложено в их природе, с аналогичной агрессивностью. Если в отношении к другим нациям оно сопровождается хищничеством, наступательным или оборонительным, то в столкновении между ра­сизмом и большевизмом, помимо того, проявляется их собственная природа и внутреннее сродство. Здесь приложимо евангельское слово: "Если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его". (Мф. XII, 26; Мр. III, 24-26; Лк. 11,18). И не будет ли порождением этого еще небывалого в истории столкновения неожиданная и недоступная предвиде­нию историческая катастрофа, с преодолением и са­мого гомункулизма. Обе силы стремятся к покорению мира, хотя и с неизбежным соблюдением времен и сроков, исторических к тому возможностей. Некоторое предварительное между ними даже соглашение в начале теперешней войны, столь многих удивив­шее, объяснялось лишь необходимостью соблюдения его с обеих сторон, но оно должно было, конечно, разрешиться решительным столкновением на жизнь или на смерть, что мы теперь и наблюдаем. Происхо­дит борьба не только двух сил, но и двух мировоз­зрений, которые, объединяясь в существе, однако имеют различный исторический коэффициент. Оба они представляют собой разновидности одного и того же апокалиптического "зверя", имеющие сродные "зверства" вместе с одинаковым устремлением к изаимоуничтожению. Впрочем, наряду с главными чтими зверями к ним присоединяются еще и мелкие и второстепенные звереныши. Еще так недавно перед койной хор их припевал: "кто подобен зверю сему", воз­давая ему почести и признание, теперь они объявляют свое присоединение к "крестовому" походу, как имену­ется с кощунственным лицемерием этот полити­ческий и исторический маскарад. Однако, это есть лишь защитная окраска, приспособление к тем, кому принадлежит здесь руководящая роль. Сам расизм в этом лицемерии уже не нуждается, хотя и тоже его n известных случаях применяет, по мере нужд. Впро­чем, ни одно историческое явление в своей сложности не выступает в истории в чистом виде, свободное от известного исторического грима, который имеется и в данном случае.

 

Расизм   и   еврейство

 

Однако, самоопределение расизма как антиболь­шевизма еще не является для него исчерпывающим, его, так сказать, онтологией. Скорее оно является для него некоей случайностью, которой могло бы и не быть. Вернее, в этой случайности не случайно прояв­ляется неслучайная историческая сила, с которой лицом к лицу и столкнулся расизм. Эта сила есть "международное" еврейство, отношение к которому   явилось   мистическим   и   историческим оселком для расизма. Можно сказать наперед, что сам расизм, в качестве самосознающего себя "северного германства", есть не что иное, как воинствующий антисемитизм, всех возможных оттенков, от мисти­ческого до погромного. Душа расизма, по крайней ме­ре, в ее отрицательном, полемическом самоопределе­нии, есть плохо скрытая, отчасти же бессознательная зависть и ненависть к еврейству и соперничество с ним, отсюда проистекающее. И это-то соперничество есть в нем самое значительное и характерное, в этом смысле можно даже сказать, самое онтологичное и интересное.

Начинается этот антисемитизм в области эмпи­рической, как бытовое отталкивание   и расовый инстинкт, который дает зрячесть относительно разных черт в духе и положении еврейства и определяет к ним соответственное отношение. В книге Гитлера Mein Kampf мы уже находим многие страницы с выражением такового обывательского антисемитиз­ма, который питается еще чувством национальной ранености после первой мировой войны. Само по себе такое чувство не является какой-либо новостью и для Германии, как об этом достаточно убедительно свидетельствует подбор соответствующих цитат из произведений германских (и, конечно, не одних лишь германских) корифеев — в частности, не одного только мрачного франкфуртского отшельника, философа Шопенгауера, но и многих других, от которых этого можно было бы и не ожидать. Теперь и они охотно выставляются проповедниками антисемитизма и ра­сизма. Изменение в атмосфере, свойственное нашему времени, выражается в том, что если прежде люди стеснялись в открытом выражении подобных чувств, то теперь они потеряли всякую застенчивость в травле еврейства выставками, плакатами, печатным словом, доходя до полного отсутствия стыда. То, что казалось естественным для некультурного варварства, теперь сделалось свойством стран высшей европейской культуры, — подобного явления никогда не видел еще мир. Этот бытовой антисемитизм питается в настоящее время не только темными инстинктами крови, что было и всегда, на протяжении всех времен в судьбах еврейства, но и широчайшей, хотя, конечно, и в высшей степени тенденциозной, осведомлен­ностью о судьбах и делах еврейства в жизни международной, в том своеобразном соединении международного, точнее даже всенародного его распространения вместе с никогда не утрачиваемой национальной связью. Еврейство есть подлинная "ось" всемирной истории в том смысле, что оно в ней присутствует с самого ее начала до конца. Это есть единственный народ, удерживающий свое место в пестрой смене разных народов, в их исторической очереди. При этом его сила не ослабевает ни количественно, ни качественно. Таков основной факт в жизни "избранного народа", это предсказано и в пророческих книгах, как свидетельство на то воли Божией. И это физическое сохранение и распростране­ние Израиля сопровождается внедрением его в жизнь всех наций в разных сторонах ее жизни - поли­тической, экономической, культурной. Розенберг определяет это свойство как Gegenrasse. Этим он хочет выразить мысль, что еврейство остается всегда национально, в смысле своего проникновения в толщу жизни других народов, ее нервы и мозг, оставаясь при этом самим собой, как международно-сверхнародно-национальное единое в своей неразложимости. Это не устраняется даже смешением крови через смешан­ные браки, которое создает лишь для этого влияния новые возможности, более интимные. Современное знание располагает для определения такого влияния несравненно большими и точнейшими средствами, нежели в предшествовавшие времена. Оно способно раскрывать этот "противорасово-расовый" характер еврейства если не исчерпывающе, то, во всяком слу­чае, несравненно полнее и очевиднее, чем предше­ствующие эпохи. Все области хозяйственной, полити­ческой и культурной жизни открыты этому влиянию и ему подвержены: биржа, рынок, пресса, театр, наука, парламент, даже правительства. Все это факты слишком общеизвестные, чтобы можно было пытаться в какой-либо мере ослабить или отвергнуть их. К этому присоединяется еще сила международной концентрации еврейского влияния, как националь­но-анонимной "противорасы", которое осуществляется в соответствующих организациях: сюда относится масонство, социал-демократия, большевизм как система правительственного террора и деспотизма. Конечно, никто не сможет утверждать, что все это подлинно суть еврейские организации, поскольку они действительно вмещают в себя различные национальные элементы. Однако никто не может отрицать здесь активности еврейства в его особой, органической сплоченности, которая не свойственна в такой мере никакому другому народу. В отношении к масонству это проявляется, может быть, слабее, чем к социал-демократии, которую считают, хотя также преувеличенно, организацией, вдохновляемой еврей­ством, на том, все-таки недостаточном, основании, что К. Маркс и многие другие социал-демократические писатели были евреи. (Достаточно вообще помнить, что в среде социалистов христианские влияния и вообще были всегда относительно слабее даже и среди "арийских" элементов). Что касается большевизма, то историческая правда требует все-таки признать здесь роковой характер рокового влияния еврейства в верхушке коммунистической клики, невзирая даже па то, что огромное большинство русского государства принадлежит к разным народностям, и прежде всего русской. Может быть, менее всего количественная пропорция еврейской национальности наблюдается в Германской империи теперь, когда началось то гонение на нее, которое ныне достигло предельной исключительности. К этому надо присоединить и то еще, что в настоящее время антисемитское влияние завоевателей распространяется во многих странах (и прежде всего во Франции), так что можно спрашивать себя: если этому влиянию не будет положено какой-либо внешней препоны, то где на земном шаре вообще останется место для существования еврейского наро­да? Во всяком случае, приходится констатировать следующее: то, что у других народов, может быть, является порождением растерянности, слабости, морального упадка, духовного разложения, то в расистской Германии в настоящее время является выражением национального самоутверждения, вну­тренним самоопределением. В силу этого и должно сказать, что расизм есть антисемитизм, по крайней мере, в нравственном смысле является ему тожественным. Расизму свойственно вообще над-мение и презрение по отношению ко всем нациям не-германским. Однако именно антисемитский пафос есть тайна расизма, которая, может быть, вполне даже и не доходит до его сознания, но инстинк­тивно остается определяющей. Конечно, не нужно закрывать глаза, что существует и среди других народов европейских известный инстинктивный антисемитизм, отталкивание от еврейства, духовное, эстетическое, всяческое, за редкими лишь исключени­ями. Сознательные и ответственные за свои чувства личности стремятся к преодолению этого инстинкта, у других он парализуется чувством слабости перед лицом  сильнейших,  потому  что  нельзя  отрицать жизненной устойчивости еврейства, его силы в борь­бе за существование, солидарности, сознательной и инстинктивной, - наряду с его сверхнациональным распространением в мире в качестве Gegenrasse (за­вистливое и ревнивое око расовой вражды презирает здесь некую подлинную действительность). Еврей­ство, как таковое, есть сила, которая требует себе подчинения, и фактически его добивается в самых разнообразных положениях, и слабейшие среди других народов этому не в силах противодействовать, хотя иногда и реагируют на это параксизмами бессильного бешенства разного рода, - погромами, вообще утратой гражданского и духовного джентельменства в отно­шении к евреям, при этом, однако, оказываясь неволь­но в положении виновных или как бы извиняющихся. Однако подлинное равенство и равноправие этим отнюдь не достигается. Пресловутый "интернацио­нальный" характер еврейской "противорасы" делает ее гораздо сильнее и вооруженнее против всякого другого   народа,   пребывающего   в   ограниченных рамках национального существования. Самое сущест­вование Израиля в качестве подлинной "оси" истории, его   самосохранение   в   веках,   когда   разрушение постигало царства, истреблялись и уничтожались народы, способно возбуждать национально-историчес­кую ревность. Царства египтян, персов, вавилонян, эллинов, греков с иными их современниками мино­вали в веках древней, средней и новой истории, и на фоне всего этого сохранение Израиля есть настоящее чудо истории, которого не хотят видеть только слепотствующие. Еврейство вместо того, чтобы давно уже исчезнуть с лица земли, вместе с многочисленны­ми своими современниками, несмотря на свой истори­ческий возраст и вопреки, казалось бы, неизбежной физической дегенерации, не только сохраняется, но и умножается, крепнет и побеждает в историческом соревновании народов. Его национальная сила, в соединении с его интернациональной сверх- или противорасовостью, действительно ставит и не может не ставить вопрос о взаимоотношении между ним и всяким другим народом, в среду которого оно вкраплено, как численное меньшинство. Однако этому не отвечает его фактическая влиятельность и сила. Этого невозможно не видеть, хотя в известной степени и до известного времени и можно было еще не замечать. Однако теперь, при современных методах социологического наблюдения, стало навсегда невоз­можно. "Еврейский вопрос" уже занял место в центре мировой истории, и по отношению к нему является неизбежным ответственное самоопределение. Если бы он был разрешим на почве образования терри­ториальной еврейской державы, которая бы втянула в свое население если не все, то во всяком случае значительное большинство еврейства, вопрос был бы действительно поставлен к мыслимому решению. Однако последнее не только оставалось до сих пор за пределами исторически досягаемого, но и вообще остается сомнительным в своей возможности.

Этому противоречит другая черта еврейства, так­же появившаяся с древнейших времен: его способность и даже особая склонность к ассимиляции, однако до известного предела. В разных местах своих ис­торических странствий, от Египта и Вавилона, Рима и Эллады даже до наших дней, Израиль оставлял и оставляет своих национальных заложников, которые частью сохранились в изолированности "гетто", ча­стью же ассимилировались, входя в культурно-поли­тическое тело чужого народа, до полного внешнего слияния с ним, и, однако, через то не теряя своего собственного лица. И эта ассимиляция становилась тем легче и естественнее, что собственный рели­гиозный его тип все более выветривался под влия­нием поверхностного европеизма, но при этом тем ощутительнее проявлялись неистребимые временем расовые черты. Перед всем европейским человечест­вом (включая сюда и американское) встал жизненный вопрос о самоопределении и взаимоотношении между количественно незначительным, но качественно мо­гучим еврейством, с одной стороны, и всем огромным численным большинством других народов, с другой стороны. Таково трагическое положение, в котором находится сейчас выветрившаяся в своем христиан­стве Европа, одержимая в то же время социальными страстями, в своем отношении к "все-расе", а вместе и "противо-расе" еврейства. К этому интернацио­нальному отношению, наряду с соперничеством и борьбой, еще привходит влечение, своего рода эрос ассимиляции с особой гибкостью и упругостью. Можно подумать, что на этом пути, на котором некоторая ассимиляция постигает все народы, в общем исто­рическом котле растворится без остатка и нераство­римое, т. е. Израиль. Однако и это растворение есть только кажущееся, имеющее для себя известные пределы. Историческое чудо Израиля есть его неистребимость и, так сказать, субстанциальная целость, как "всего Израиля", который не только вообще существует, но и "в е с ь спасется", согласно пророчеству ап. Павла, и это божественно предустановлено. Такова о нем воля Божия, как в Ветхом, так и в Новом Завете, которая и исполняется на наших глазах со всей ее неотмененностью и непре­одолимостью. Израиль, как ось истории, есть вместе с тем и избранный народ Божий, которому вверены закон и пророки. Через него восприял свое человече­ство от Пречистой Девы Марии воплотившийся Сын Божий, и против этого антисемитам остается только отрицать самый этот факт, объявляя Христа "арий­цем". Из среды его призваны апостолы, которые посланы .Христом крестить и учить все народы, и исполнение этой заповеди, которое уже предполагает известную ассимиляцию, начинается с первых же веков существования церкви. Тогда - в известном смысле подобно, как и теперь - совершалась та "асси­миляция" вместе с интернационализмом, согласно которому в церкви Христовой "нет эллина или иудея, варвара и скифа", но во всех Христос. Однако это воссоединение во Христе не только не отменяет мистической и исторической силы того факта, что Израиль соединен некими узами духовного брака со всем человечеством, но его утверждает. Перед лицом его он поставлен самим Христом, к тому избран и призван. И нельзя мыслить это избрание только как временное и уже миновавшее за исполнением времен и сроков. Тому противоречит универсальный харак­тер этого избрания и посланничества: "шедше научите все языки, крестяще их", эта заповедь и слово Божие, Ветхого и Нового Завета, также есть в человеческом смысле слово Израиля, прозвучавшее на его земле, частью на его языке, частью же не на его языке (на греческом, т. е. уже в ассимиляции). Поэтому то взаимоотношение, которое дано и задано в истории Израиля среди всех народов, свойственно природе и самого христианства, включено в его духовные судьбы. Поэтому есть и не может не быть, должно быть некое неизреченное и неисчерпаемое чувство благодарности от всех народов, по крайней мере, уже включенных в христианство (а далее и в него пока не включенных, но еще имеющих включиться) по отно­шению к Израилю. Здесь он также противопредстоит всему человечеству в единственности своего избрания и своего служения. Конечно, ныне, когда христиане перестают быть ими, внешне и внутренне раскрещива-ются, а еврейство заражается от них, как и само в свою очередь их заражает своим безбожием и воинствую­щим антихристианством, как будто утрачивается и почва для неизменности этого соотношения и все тонет в пустоте и бескрасочности европейского позитивиз­ма, гуманизма, национализма и нигилизма. Теперь провозглашается, что еврейство есть не религиозное, но расовое единство. Эмпирически это может быть и так, по крайней мере в пределах Европы, однако мистически все остается без изменения, ибо неизменно определение Божие, и под покровом безбожного евро­пеизма совершается тайна спасения "всего Израиля", с ней в связи и обращенность ко "всем языкам". Он остается неким подлежащим к мировой истории, кото­рая является как бы его сказуемым. И это надо понять как в мистических корнях, так и в историческом свершении.

В этом контексте имеется одна черта в совре­менном антисемитизме, которую следует понять в ее природе и проявлении на обеих сторонах, именно тот религиозный коэффициент, который остается и ему свойственен. В природе Израиля таинственно и как будто противоречиво соединяются две черты: ассимиляция и расовая или племенная неистреби­мость, причем и то и другое делает его осью мировой истории. Самые крайние антисемиты, кричащие о всепроникающем влиянии Израиля, всюду отыскивающие его черты и всячески его обличающие, свидетельствуют тем самым одинаково как об его непобедимости и неотразимости, так и об его незаме­нимости в жизни народов. С одной стороны, "противо-раса", плод ассимиляции есть в этом смысле всегда некоторая как бы подделка и двусмысленность в сопоставлении с расовыми аристократами в их национальной подлинности, есть нечто, так сказать, второсортное, - если и талантливое, то не гениаль­ное. Оно не само себе творчески довлеет, но есть тревожная и суетливая подделка, паразитарный нарост на чужом дереве. Но в то же время эта асси­миляционная восприимчивость делает еврейство открытым и обращенным ко всей области культуры, оно всем интересуется, ко всему способно и является; физически руководящим, и притом все в большей и большей мере. Этот факт — в ясновидении ненависти — всего больше констатируется именно антисемитами, которые собирают свидетельства того, что без евреев' не может или, по крайней мере, не умеет обойтись европейская цивилизация, головка которой есть еврейская, хотя и всегда и неизменно в псевдорасо­вом облечении ассимиляции. В этом смысле всякая национальная культура, по крайней мере, начиная с известной эпохи господства интернационализма в жизни народов, есть подделка или, во всяком случае, смесь в смысле национальном. В этом состоит трагика еврейства в национальной жизни/ взаимное притяжение и отталкивание, борьба w соперничество. Еврейство в ассимиляции, как сторона наступающая, одновременно не может не чувствовать притяжение и некоторую собственность на творчество чужой национальной культуры, но, вместе с тем, и непреодолимую ее чуждость и состояние борьбы с ней. В этом выражается динамизм ассимиляции, но вместе и ее граница и непреходимый предел. Народы же, осознавшие в своем национальном бытии чужеродное тело, как нечто нерастворимое и неосвоимое, при всей напряженности ассимиляции чувствуют болезненно это его присутствие. С инстинктивной непримири­мостью к этому, они находятся в состоянии самообо­роны, однако соединяющейся с неодолимым к нему влечением. Израиль в рассеянии не имеет собственного национального лица, но неизменно сохраняет свое собственное национальное естество во всей его нерас­творимости. Конечно, смешение, сложность есть удел всех национальностей и национальных культур во все времена, и теперь больше, чем когда-либо раньше. Однако разные слагаемые в этом смешении сменяют­ся в истории, и только одна ее ось, Израиль, остается неизменна на протяжении всей истории перед, лицом всех народов.

Эта трагика не измышлена антисемитами, хотя бы даже они силу этого факта и преувеличивали. Она должна быть преодолеваема лишь в свете высшего идеала и, конечно, не на путях зоологического истре-бительства, которое ни к чему и не приводит. Однако на протяжении многих веков этой борьбы были при­меняемы разные истребительные средства, как прямо погромного характера, так и изгнаний и ограничений, в правах. Теперь они восстанавливаются в давно уже неслыханной и невиданной степени. Нельзя при этом, отрицать и того, что на стороне обороняющейся, а вместе исторически и наступающей еврейской нации могла выработаться - в разные времена по-разному — и защитная идеология против "гоев", которая теперь с таким злорадством обнажается в антисемитской литературе, хотя она представляет собою теперь преимущественно исторический интерес, как уже не соответствующая действительности.

Все это противоборство, соединяющееся и с культурным сотрудничеством в разные времена, протекало на почве религиозной, взаимного неприятия иудейства и христианства. Это придавало ему религиозную глубину, однако вместе с безысход­ностью. Это была продолжающаяся борьба о вере, которая началась в Иудее еще за 19 веков до нашей эпохи и находится под знаком христианства и антихри­стианства. То была прикровенная или же откровен­ная и сознательная борьба о Христе: "За кого почитают люди Меня, Сына Человеческого? ... А вы за кого почитаете Меня?" (Мф. XVI, 13-15). Она отражалась - не прямо, но косвенно, - в жизненных отношениях "хри­стианских" народов к антихристианскому еврейству (впрочем, это же столкновение распространялось за пределы и нехристианского мира, в который также проникало - и с неизменной нерастворимостью - ев­рейство). Однако в новейшие времена, в частности, и в наши дни, это противоборство все более перестает быть религиозным, оно приняло извне гуманитарные (хотя и не гуманные) образы. Религиозное самооп­ределение ныне, казалось, перестало быть сущест­венным и решающим, уступая свое место чертам сравнительно второстепенным. В наибольшей мере это можно сказать относительно бывших христи­анских, а теперь уже полухристианских или просто нехристианских в своем самосознании народов. Как бы они ни определялись теперь в отношении к еврейству, но, во всяком случае, не религия иудаизма является решающей. Поэтому с такой силой и исклю­чительностью выдвигается национализм зоологичес­кий, расовый, как и принадлежность к еврейству также определяется признаком не религиозным, но национальным. Однако это не мешает признавать всю единственность этой расы, ее исключительный характер, борьба же с ней и одоление мыслится на почве расового противоборства. Очевидно, это пре­дельно обедняет и уничижает характер этой борьбы даже сравнительно с "темным" средневековьем, кото­рое по существу было гораздо более глубоко и право в сравнении с теперешним расовым варварством. Но так же ли это обстоит на стороне еврейской, по крайней мере, для интеллигенции, у которой тоже выдохлось под влиянием социализма, гуманизма, культуртрегерства религиозное сознание? Имеем ли мы здесь дело просто с отсутствием религии, пустотой религиозного сознания? Конечно, этого нельзя сказать о той небольшой части еврейства, которая остается исповедующей иудаизм, религию Моисея, "Ветхо­го" (для христиан) Завета и разрабатывает его богословие, насколько это оказывается возможно и осуществимо. Однако не этим своим богословием оно влияет на мир, хотя это вместе со строительством синагог и выражает собой национальное сознание. Как религия, иудаизм и теперь естественно сознает себя в противопоставлении христианству. Однако не им определяется то, что можно назвать религиоз­ным сознанием еврейства, насколько вообще можно о нем говорить. Но здесь оно выражается или отрицательно, как фактическое оставление всякой религиозной веры, или же как воинствующее безбо­жие, не останавливающееся перед прямым гонением на религию, фактически на христианство. Таковым оно явило себя на несчастной родине нашей. Здесь это гонение превзошло по свирепости и размерам все предыдущие, которые только знает история. Конечно, нельзя его всецело приписать еврейству, но нельзя его влияния здесь и умалять. То, что в истоках своих имело характер вызывающего и презрительного безбожия в смысле отсутствия религиозного сознания (у Маркса),[18] здесь приняло характер антирелигиоз­ного варварства и организованного методического похода на веру. Конечно, советское безбожие психо­логически и исторически есть явление сложное. В нем соединяется русская интеллигентщина с ее воинст­вующим религиозным нигилизмом, в последний же входят влияния западного позитивизма, материализма и атеизма, начиная по крайней мере с шестидесятых годов, но фактически еще и раньше, начиная с влияний энциклопедистов. Сюда входит, конечно, влияние и еврейства, которое само по себе уже представляет собой готовую благоприятную почву для антихристианских влияний. Здесь надлежит со всей силой и искренностью констатировать тот факт, что вообще в еврействе, - не говоря уже об ортодоксаль­ном иудаизме, но даже в самом поверхностно-безбож­ном - нет и не может быть равнодушия к христианству и, прежде всего, ко Христу, но есть враждебность. Я всегда это знал "шестым чувством". Однако, для того, чтобы это понять и почувствовать, вопреки всей поверхностной видимости обратного, надо оценить во всей силе религиозную природу еврейства, именно как избранного народа Божия, которому просто н е дано быть религиозно равнодушным. То самоопре­деление отвергнувшего Христа еврейства, которое совершилось 19 веков тому назад в Иудее, в частности в Иерусалиме, не было только преходящим эпизо­дом, касающимся лишь определенной эпохи и ее поколения. Оно имеет пребывающее значение и имеет силу в религиозных глубинах еврейства, сохраняя ее на все времена, одинаково в обоих своих противо­положных полюсах: "распни Его", на одной стороне, и "благословен грядый во Имя Господне Царь Израилев", на другой. Таков здесь и голос крови, со всей силой его. В бешенстве расового антисемитизма это не уразумевается в своей религиозно-мистической значимости, поскольку здесь существует только сле­пая национальная страсть вражды и соперничест­ва. Но ведение этого доступно для христианского чувства, которое открывает духовные очи, имеет орган духовного восприятия, мистическое чувстви­лище. И для него и через него всегда ведомо это фатальное, можно сказать, непобедимое и неизбежное неравнодушие еврейства к христианству, проистека­ющее именно из неравнодушия ко Христу. Это борьба в нем самом, которая закончится, лишь себя исчерпав, тогда, когда наступит время обетованного апостолом Павлом "спасения всего Израиля". При наличии же этого неравнодушия к христианству, сознательной или даже бессознательной к нему враждебности, ев­рейство, конечно, представляет собой благоприятную среду, создает благоприятную атмосферу и для религиозного гонения на христианство. Сказать, что именно ему это гонение обязано своим происхож­дением, значит, конечно, утверждать заведомую неправду, такое гонение могло бы возникнуть, да и возникает в отдельных случаях, и при полном отсутствии влияния еврейства. Антихрист и антихри­стианство есть явление универсальное, в котором соединяются разные национальные и духовные потен­ции. Так было уже во времена "великой" французской революции. Но наилучшим тому доказательством в наши дни является антихристианский расизм, который соединяется с самым ожесточенным анти­семитизмом. И вообще в наши дни антисемитизм все более теряет религиозную природу и становится расовым, каковым себя и провозглашает. Религи­озное лицо еврейства как таковое его все менее и менее интересует. Это совершенно откровенно и провозглашается в наши дни. Поэтому и "спасение всего Израиля" или явная победа христианства над еврейством, которой пока, разумеется, тоже не усматривается, для такого антисемитизма, как не имеющего характер религиозного антииудаизма, в сущности ничего не может изменить. Если же антисемиты с такой тщательностью и враждебностью собирают свидетельства об еврейской враждебности к христианам из религиозно окрашенных источников, то здесь их интересует все-таки не антихристианство, как таковое, но национальный иудаизм, который с одинаковой готовностью находят как в Талмуде, так и у Маркса и всяческих вообще представителей социализма и большевизма. Вообще социальный утопизм разных оттенков в наши дни является свое­образной дегенерацией древнего иудейского мессиа­низма,[19] в котором мессия является социально-рево­люционным вождем, имеющим осуществить земное царство, Zukunftstaat, своего рода "фюрер" национал-социализма на почве иудаизма. В этой последней роли и выступали в разные времена разные претен­денты лжемессианства, например, Баркохба, а в наши дни... Маркс, который, впрочем, отличается от своих предшественников своей исключительной религиозной слепотой и духовной тупостью в своем материализме.[20] В этом смысле духовно он стоит, конечно, неизмеримо ниже своих предшественников, невзирая на всю свою "научность", впрочем, тоже совершенно мнимую.

Но из всего этого неизбежно напрашивается неожиданное заключение следующего содержания: расизм, как национал-социализм, в котором одно­временно и с одинаковой силой подчеркиваются оба мотива - и социализм (каково бы ни было его особое здесь проявление), и национализм, представляет собой не что иное, как пародию и вместе повторение или по крайней мере вариант на темы иудейского мессианизма. При этом и расизм определяется в отно­шении к христианству или прямо язычески-враж­дебно, или же индифферентно, даже если и сохраняет некоторую умеренно-протестантскую окраску. Этой религиозной аморфностью своей он также прибли­жается к революционному зелотизму революционно-мессианских движений. Последние же в религиозном отношении, конечно, далеко отходили не только от традиционного библейского учения, в частности еврейских пророческих книг, но и были окрашены в цвета религиозного синкретизма. Однако, при этом пламенный социальный революционизм соединялся здесь с не менее пламенным национализмом, который питался враждебностью к римским завоевателям, покорителям земли обетованной. Конечно, все эти движения были пространственно весьма ограничены по сравнению с масштабом теперешних событий. Однако в зерне духовном они содержали в налич­ности и самоопределение теперешнего расизма, как бы в проекции. Вообще вся древняя история, как и само христианство, протекает в таких размерах, которые для нас кажутся теперь миниатюрными. Однако они уже содержат в себе наличие духовных потенций, которые раскрываются в новейшей, и уже ставшей мировою, истории в наши дни.

Итак, еще раз повторяем: германский расизм воспроизводит собою иудейский мессианизм, который является противником и соперником христианства уже при самом его возникновении, он же является им - точнее, идеологически и духовно должен бы являться — в наши дни.

При этом от коммунистического интернационала он отличается своим национализмом, от националь­ных же движений, свойственных и нашей эпохе, - ре­волюционным своим социализмом. Фюрерство же, как личное воплощение в "вожде" духовного движения в некоем цезаризме народных трибунов, является как бы исторической акциденцией, которой как будто могло бы и не быть. Но его наличие довершает сходство и родство современного расизма и фашизма с иудей­ским мессианизмом. Место прежних "помазанников Божиих" на престоле "Божией милостью" заняли теперь вожди на трибуне волею народною: Гитлер, Муссолини, Сталин — одинаково, хотя и с различием оттенков. Их своеобразный мессианизм неудержимо приближается к абсолютизму и деспотизму партии, объявляющей свою волю волею народною, — pars pro toto. Таков большевизм и таков же расизм. И это соединяется с оборонительно-завоевательными тен­денциями нового мессианства.

Неожиданность этого наблюдения, устанав­ливающего типологическую тожественность или, по меньшей мере, сродство расизма и иудейского мессианизма, конечно, не может не поражать, хотя она не представляет вообще чего-либо нового в истории, потому что социальный утопизм с чертами религиозного фанатизма и мессианизма вспыхивает то здесь, то там, в частности, в сектантских движени­ях в эпоху реформации (лолларды в Англии, гуситы в Чехии, Иоанн Мюнстерский в Германии, подобные же движения в Италии).[21] Однако, эти движения остаются миниатюрными и как бы случайными в сравнении с теперешними размерами национал- и интернационал-социалистических движений: расиз­ма, фашизма, большевизма, неизменно жертвующих личной свободой во славу коммунистического или национал-социалистического истукана, который тре­бует себе все новых жертв.

Однако на фоне этого общего сопоставления мессианства и расизма в отношении их внутреннего сродства проистекает и дальнейшее наблюдение, еще более важное. Мы видели уже, какое место в духов­ном оборудовании расизма занимает вражда к иуда­изму, страсть антисемитизма, переходящая в некое бешенство, давно невиданное в мире, если даже и вообще когда-либо существовавшее в такой мере. Ее мы наблюдаем на первых шагах параноика Гитлера, и она является faculte maitresse идеологии расизма с Розенбергом во главе. При этом, как мы убедились, это не есть религиозное отталкивание или борьба, но именно национальная страсть, некая идиосинкразия, доходящая до крайних пределов и выражающаяся в практической политике в ряде мер, которые нельзя назвать иначе, как варварскими, и в особенности со стороны культурнейшего из европейских народов, народа Гете и Шиллера, Канта и Шеллинга, Гегеля и Новалиса и проч., и проч. Правда, теперь отыскива­ются антисемитические мотивы у многих там, где это казалось бы и неожиданным (не говоря уже о мрачной злобе франкфуртского отшельника Шопенгауера). Вырванные из контекста, эти речения берутся под микроскоп, разводятся новые культуры этих ядовитых грибов с чувством злорадства и ненависти, вообще происходит на глазах грандиозное национальное самоотравление. Такие настроения культивируются с утратой стыда и морального чувства, и националь­ными пророками являются расисты...

Но это означает не больше не меньше, как то, что весь расизм есть не что иное, как антисемитизм, есть сублимированная зависть к еврейству и соревнование с ним, притом не в положительных, но отрицательных его чертах, влеченье - род недуга. Такая психопатическая влюбленность, которая делает его центром дум и дел, имеет характер навязчивой идеи, проистекает из этой сосредоточенности мысли на одном еврействе, именно в зависти и происте­кающей отсюда враждебности к нему. Конечно, это покупается лишь дорогой ценой, — именно утратой национального стыда, зверским национальным эгоиз­мом, с отречением от христианства и в особенности от Ветхого Завета. Такова тайна расизма, его источник. Гитлер и зелоты антисемитизма суть религиозные, точнее, антирелигиозные (что есть тоже религиозная квалификация) маньяки, причем эта маниакальность - у каждого по-своему - развивается в целую доктри­ну или мифологему, идеологическую или политичес­кую страсть (Гитлер и иже с ним). Антисемитизм всегда становится страстью, такова уже природа иудаизма, как в притяжении, так и в отталкивании. Только там, где он является рефлексом, духовным заражением или послушностью порабощенных наро­дов (как мы это имеем теперь в областях германского порабощения), он теряет всякую трагику страсти и облекается мещанской пошлостью. Но в первоистоках своих антисемитизм есть, повторяем, явление религи­озного, точнее, антирелигиозного характера. Если иные (и даже многие) видят в нем проявление христи­анских чувств, некоторое исповедание христианства навыворот,   то   такая  оценка,   конечно,   возможна только по темноте и ожесточению. Напротив, по духу своему, как и в своем практическом осуществлении, антисемитизм есть не только искушение, но и прямое противление христианскому духу. В антисемитском фанатизме нет ничего христианского, и теперь он освобождается от всякой мимикрии и не стесняясь являет свою расовую природу, объявляя еврейство не религиозным исповеданием, но расой, безотноситель­но к религиозной вере. Однако таков антисемитизм лишь в поверхностных своих слоях, соприкасающихся с обывательством и пошлостью, но не таков он в своих мистических  глубинах,  в  душах  своих  "вождей". Здесь он есть личина или же сублимация прямого антихристианства, которое не может быть ничем иным, как сознательной или бессознательной враждой ко Христу. Она же питается - и приводит к личной (молчаливой  или даже  явной) вражде  к Нему -соревнованием или завистью. И это мы можем в на­стоящее время наблюдать в идеологии и психологии вождей  расизма.  Так,  до  конца уже  раскрылось антихристианство Розенберга, которое прикрывается притязанием исправить евангельский образ Хрис­та, ему ненавистный.  В Гитлере это выражается в систематическом замалчивании имени Христа и христианства, что особенно рельефно проявляется в его последних военных речах, где, вместо того, имеется   лишь   расчетливо   холодное   упоминание имени Божия. Гитлер в своем безумии не выносит никакого личного соперничества, которое, очевидно, все-таки ему видится во Христе, и потому молчит о Нем так, как будто Его никогда и не было: но cum tacent clamant. Подобную же антипатию, имеющую источником зависть и личную манию величия, следует предполагать и вообще в расизме, насколько можно судить об этом по бешеному, небывалому и иначе необъяснимому успеху их сочинений, который свидетельствует о глубоком упадке духовного вкуса, не может быть объяснен и какими-либо особыми досто­инствами их сочинений, в общем стоящих на уровне памфлета, хотя бы объема толстых книг.[22] Поэтому расизм религиозно представляет собой одно из про­явлений той общеевропейской апостазии, отпадения от христианства, которое составляет одну из харак­терных черт "новой" истории, примерно, начиная с XVIII века, с "великой" французской революции, но и до нее. Но его нехристианство или антихристианство отличается исключительной напряженностью и актив­ностью, в пафосе объязычения, которое наблюдается теперь в германском народе. Этот неогерманский паганизм связан с культивированием военного духа, с духовным пленением германства у солдатчины. Как мы говорили, эта последняя есть, с одной стороны, порождение естественной самообороны, как проявления жизненной силы нации, поставленной перед лицом тяжелого испытания и национального унижения. Но, с другой стороны, поднявший свою голову милитаризм быстро и неожиданно привел страну в состояние настоящей воинской одержимости, опьянения достигнутыми успехами и варваризации. Будущее покажет, сколь далеко зашло его духовное вырождение.   Однако  эта  солдатчина   лишь  при­крывает во вне то, что совершается внутри в связи с   отпадением   от   христианства.   Характерно,   что германский милитаризм свой поход против России (каково бы ни было ее теперешнее состояние в образе большевизма) объявляет "крестовым походом", чему вторят и льстивые его вассалы. Военная авантюра, направленная к уничтожению русской государствен­ности и к превращению России в немецкую колонию, маскируется как освободительный поход. Общая и последняя цель германского милитаризма, всемирная супрематия,  цезаризм  "фюрерства",  не  терпит  на своем пути существования России вообще, — а не большевизма. Последний и насаждался именно Германией,   доставившей   в   Россию   в   запломби­рованном вагоне чумную бациллу большевизма -Ленина, - не будем забывать этого факта, который есть и исторический символ. И в начале теперешней войны состоялось соглашение большевиков и Гит­лера. С вступлением же в войну Японии и Америки карты уже смешались и общая постановка вопроса безмерно  еще  усложнилась.   Однако  Провидению было угодно, чтобы судьбы мира и нашей родины были связаны с этим столкновением большевизма, под звериным ликом которого скрыта Россия, с герман­ским империализмом, чтый да разумеет. Допустить же победу этого последнего означало бы не только упразднение России, что невозможно, — такова для нас историческая аксиома, - но и внутреннюю победу антихристианства в Германии, а далее и вне ее.

Рассуждая отвлеченно, самой по себе здесь нет невозможности, однако есть историческая маловеро-ятность, которая основана как на общих религиозных соображениях о судьбах мира, так и относящихся к судьбе Германии. Может ли Германия победить, достигнув своих завоевательных целей, или же, напротив, будет с шумом повержена, и лопнет этот исторический пузырь с истерическим своим фюрером, и, главное, может ли победить отпавшая от христи­анства — в руководящей своей части — страна. Легче допустить (как это уже и имело место в русско-японской войне) победу не-христианского или, может быть, еще н е-христианского язычества Японии, нежели победу христианской апостазии, в какие бы цвета крестоносцев она ни маскировалась, т. е. стра­ны, объятой духовной болезнью, расизмом, и потому духовно обреченной на вырождение. Расизм, как и все вообще антихристианское язычество, не имеет в себе творческого начала для органического развития. Отпадение от Христа не может пройти безнаказанно и остаться без последствий, каковы бы ни были чисто человеческие достижения, дисциплина и воля, оборудование и вся вообще техника жизни. Германия все-таки не Япония и никогда ею стать не может. Она в своем расизме обречена на катастрофу и, несмотря на временные успехи, окончательно победить она не может, как и самый расизм неизбежно готовит разочарования, таит в себе вырождение. Вырождают­ся, конечно, все государства и народности, каждая в свое время и от разных причин: одни просто от естественного увядания и разложения, другие же, как Германия, от мании величия, которою она страдает в расизме, также имеющем свою меру. Никто сейчас (декабрь 1941 г.) не в состоянии определить, как и когда произойдет та германская катастрофа, но для нас несомненно, что она явится спасительной для Германии самой, поскольку будет освобождением от искушений расизма, духовным его извержением. Именно признание величия и духовного здоровья Германии, которая преодолеет и теперешнее свое духовное заболевание, порождает в нас эту уве­ренность. История германства не кончена, она имеет свое будущее, хотя и не нам дано определить его. Но, конечно, это будущее зависит от той внутренней победы, которую предстоит одержать Германии над самою собой на путях духовного возрождения с осво­бождением от расизма. И военное поражение для нее будет спасительной милостью Божией. Разумеется, судьбы германства духовно связаны с реформацией и протестантизмом, с продолжением того еретичества, которое в них содержится.[23] Однако, несмотря на него, даже и в протестантизме (не говоря уже о германском католичестве) содержится такое здоровое зерно евангельское, которое еще может прорасти. Но на пути к тому стоит все тот же роковой германский антисемитизм, зависть германства к еврейству, как Богом избранному народу, и собственное его притязание на избранность. Внешне, эмпирически это выражается в национальном самомнении, которое является даже естественным, принимая во внимание все достижения германского народа в области культуры и цивилизации, к несчастью, в наши дни с такой быстротой утрачиваемые и уступающие свое место варваризации национализма. Однако эта одаренность и культурные достижения обязывают и предостерегают от чрезмерностей этого, хотя бы даже и естественного, увлечения собой. Всякому народу присуще национальное самосознание, вера в себя, в свое призвание. Но на этой почве его подстерегает искушение национального самомне­ния, с признанием своей единственности и вообще всяческого превосходства над всеми народами. К сожалению, немецкий народ, по крайней мере, в лице своих духовных вождей, находится именно в таком маниакальном состоянии. И это есть не только недуг национально-душевный, но и духовный. Это есть притязание на избранность, которая дается только Богом. И Богом избранный народ есть еврей­ский, "дары и избрание Божие неотменны". Каков бы ни был этот народ, нравится он кому-либо или не нравится, человеку не дано проверять суды и избрание Божие. Бытовой антисемитизм, даже имею­щий известное бытовое основание, не идет обычно дальше личных вкусов, национальной психологии. Но германский народ постигло большее искушение, и, насколько можно судить, в своем роде единствен­ное в истории. Решив о себе самом — сознательно или полу- или даже бессознательно, — что избранность и единственность принадлежит именно ему, он воз-недуговал соперничеством и завистью к еврейскому народу, обратившейся в настоящую национальную страсть антисемитизма, и этот последний вошел теперь органически в национальное самоопределе­ние германства. Можно сказать теперь, что оно есть антисемитизм. Последний является мрачной тенью еще более мрачного его недуга и греха, именно антихристианства, причем психологически трудно даже сказать, что и от чего происходит. Но оба недуга между собой связаны и неотделимы. Одним словом, немецкий антисемитизм есть патологическая зависть к еврейству, пародия на народ Божий, расизм же есть расовая претензия.[24] Он не имеет в себе положитель­ного духовного содержания и обречен на кризис, внешний и внутренний. Одинаково, как для блага самого германства, так и всего мира, чем скорее этот кризис совершится, тем лучше.

 

*      *

*

 

С этой онтологией расизма, как антисемитизма, извне сливается, но внутренне от него отличается антисемитизм эмпирический, бытовой, свойствен­ный не только германству, но и всему миру, и, быть может, во все времена вековечного существования еврейства. Этот погромный расизм, с одной стороны, порождается подлинным обособлением, как естест­венным, так и искусственным (гетто) еврейства на путях истории. Частью же оно имеет для себя и более глубокие корни, заложенные в действительном противлении еврейства христианству, а через то и христианам, в том христоборстве, которое свиде­тельствуется уже Евангелием. Вражда иудеев ко Христу начинается уже с первых Его выступлений на общественном служении, его сопровождает на всем его протяжении и, наконец, приводит к крестной смерти, к распятию Голгофскому. Она продолжается и доныне, с разной мерой сознательности и интенсив­ности. Дом еврейства остается и доныне "п у с т", и за единичными пока исключениями в нем не разда­ется покаянного и ликующего вопля: "благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних". Если со стороны еврейства существует сознательная или несознательная, инстинктивная вражда ко Христу и христианству, то и наоборот, со стороны христиан, как верующих, так и неверующих даже, существует ответное чувство самозащиты и соревнования. Между иудейством и христианством есть отношение взаим­ной обиды и непризнания, с проистекающей отсюда враждебностью. Она отражается и в памятниках иудейской письменности, которые тщательно со­бираются антисемитами, а глаза ненависти зорки и внимательны (тот же Розенберг, от которого странно было ожидать особого уважения и пристрас­тия к христианству, в ряде памфлетов собирает соответствующие свидетельства). Если со стороны гонимого, презираемого христианами еврейства это является даже естественным и понятным, то для христиан такое отношение противоречит пропове­дуемой Евангелием любви к врагам и добротворению ненавидящим. Этим навлекается по отношению к христианам особая вражда еврейства. Но евреи умеют быть благодарны за христианское отношение к себе, когда оно исходит от христиан. К прискор­бию, взаимные отношения христианства и еврейства остаются больными, притом в большей мере и по-иному, нежели это имеет место для всех других религий, каковы ислам, буддизм, браманизм и др. Это проистекает, конечно, не из дальности или взаимной чуждости, как в вышеназванных случаях, но именно из-за близости, сродства и вытекающего отсюда соревнования и борьбы. Иудаизм есть все-таки Ветхий Завет для христианства, а последнее хочет стать Новым Заветом для еврейства, его продолже­нием и исполнением. Поэтому напряженная ревность, доходящая до вражды, является здесь естественной, она даже достойнее, чем взаимное равнодушие и небрежение. Отсюда видно, насколько трудно осуществлять и сохранять христианское отношение к еврейству, которое здесь является стороной одно­временно наступающей и обороняющейся, и оно больно христоборством и отвержением христианства. Еврей­ство умеет враждовать, как оно способно и любить. Образы любви еврейской дает нам св. Евангелие, - в апостолах, мироносицах и во всем вообще окружении Христовом. И эта энергия любви не иссякла и не может иссякнуть даже доныне, но она не находит для себя взаимности. Христиане должны осуществлять христианское отношение к еврейству, даже и тогда, когда последствием того создается для еврейства господствующее положение в мире. И этого нельзя бояться христианам, потому что только таков есть путь преодоления еврейства, не извне, а изнутри. Вообще нет - и не может быть - более трагического и антиномического вопроса, нежели отношение между христианством и еврейством. Он не разреша­ется погромным или угнетательским расизмом, т. е. гонением на еврейство под предлогом христианства от христиан, быть таковыми перестающих.

 

3.

СУДЬБЫ   МИРА,   ГРЯДУЩЕЕ

Вопрос еврейский

 

Судьбы избранного народа, хотя и отвергающе­гося своего избрания во Христе, никогда не пере­ставали оставаться в центре истории после начала нашей эры, но никогда еще не были так центральны, как сейчас. Эту центральность вместе с еврейством разделяет еще народ русский, судьбы которого ныне так предрешаются, даже если они и не могут быть поставлены на один уровень с еврейскими. Истори­ческие судьбы еврейства представляют собой череду­ющиеся волны гонений, с одной стороны, и мирового влияния с растущим покорением мира, с другой. Одно с другим связано, одно из другого вытекает. Первое, гонение на еврейство, проистекает из национального инстинкта самообороны и самосохранения, вместе с мнимохристианскими, в действительности же антихристианскими чувствами враждебности и страха. Второе же связано с особой, исключительной живучестью и одаренностью народа, единственного в своей избранности и обреченности, а вместе с тем и национальной солидарности. Раньше она имела определенно религиозный характер, связанный с верностью иудаизму, вместе с антихристианской устремленностью. Теперь этот религиозный харак­тер все более слабеет, уступая место пестрому и многогранному спектру новоевропейской циви­лизации. Однако, при всей ее духовной пестроте и многогранности, национальный дух и сплоченность еврейства остаются неразложимы и неодолимы никакими силами национального соперничества и антагонизма других народов. Происходит мирная, но победоносная борьба еврейства со всем миром, ме­няющая формы, но неизменная по содержанию. При всей уродливости расизма, нельзя не отдать ему справедливости в том, что самый факт этот здесь почувствован и констатирован с исключительной пронзительностью. В нем есть печать избранности избранного народа, некое всемирно-историческое чудо, совершающееся на протяжении всех веков и перед лицом всех народов. Отрицать или даже преуменьшать этот факт некоей всемирной супре-матии еврейства, при этом лишенного государст­венности и территории и составляющего в мировом масштабе ничтожное меньшинство, хотя бы даже и возрастающее в численности, является тенден­циозным умалением или замалчиванием историчес­кой действительности. Не лучше ли будет поставить вопрос о силе и значительности самого этого факта и, в связи с этим, о правильном к нему отношении. Уже в самом этом факте нельзя не видеть печати особой богоизбранности еврейства, независимо от того, угодно или неугодно нашему ограниченному человеческому суждению это произволение Божие. Каждый может по-своему чувствовать и расценивать это избрание, но оно остается делом смотрения Божия и тайною Промысла, которая в глубинах своих явля­ется нераскрытой до наступления полноты времен. Однако одна — и притом основная — сторона этой тайны нам уже ведома: народ Божий есть родо­словная Христа Спасителя, он является Ему сродным по плоти. О Нем самом говорится в Евангелии: "жидовин сый" (Ио. IV, 9), эта мысль раскрывается в обеих родословных Спасителя, у Мф. (1) и Лк. (3), и Господь приемлет ее и подтверждает сам: "Мы (т. е. иудеи) знаем, чему кланяемся, ибо спасение от иудеев". (Ио. IV, 22). Он сам не отрицается быть сыном Давидовым, Царем Иудейским. Также и Пречистая Его Матерь есть избранная отрасль избранного народа. Однако тайна всего Израиля доселе остается нераскрыта в полноте и силе, но свидетельствуется апостолом лишь как предмет веры: "не хочу оставить вас, братия, в неведении о тайне сей, - чтобы вы не мечтали о себе, - что ожесточение в Израиле произошло отчасти (до времени), пока войдет полное (число) язычников, и так весь Израиль спасется" (Рим. XI, 25-26), "ибо дары и избрание Божие непре­ложны" (29). И апостол прибавляет перед лицом этой тайны: "как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его" (33).

Эта непостижимость путей Божиих своим знаме­нием имеет — антиномию, — в указанном особом характере исторических судеб Израиля, который пребывает в некотором противостоянии всему чело­вечеству, но вместе образует и его исторический центр, в неодолимости и неустранимости своей. Но в то же время сам Израиль остается как бы под маской, является сам для себя скрыт в богоизбранности своей. Его духовный облик искажен под образом материализма - философского или экономического, - плутократизма, большевизма или масонства, лож­ного интернационала и демократизма, вообще под всем, кроме "единого на потребу" — Царства Божия. Об этом и было сказано Христом: "се остается дом ваш пуст, дондеже воскликнете: благословен грядый во Имя Господне, осанна в вышних". Все существо Израиля, под какими бы внутренними или внешними масками оно ни сокрывалось, есть дума, чаяние, борьба, противление, всегда гложущая и никогда не оставляющая    мысль    о    Мессии,    грядущем    или уже   Пришедшем, - о Христе. Это своеобразное прирожденное христианство Израиля пока остается антихристианством, как борьбой со Христом в себе самих. Парадоксально, что это-то антихристианство и является не только самым живым, но и наиболее христианским в нем. В Израиле и для Израиля самое мертвящее есть христианское равнодушие или забы­вание о Христе, все равно какое: гуманистическое, плутократическое, всяческое. Даже большевистское гонение на христианство, поскольку оно действитель­но проистекает из еврейских источников и вдохно­вений,   в  судьбах  самого  Израиля  все-таки  есте­ственнее, чем религиозное равнодушие. Однако это не позволяет самим христианам, как имеющим обетование о спасении всего Израиля, об этом забывать или  оставаться  к  нему  равнодушным.   При  всем противлении влиянию отпавшего от веры еврейства, для христиан остается законом непреложным рели­гиозное признание и почитание во Израиле его даров и   избрания.   Поэтому   христианское   отношение   к Израилю по силе этого признания может быть только антиномическим,  как к  живой  и  живущей  родо­словной Христа, к Его народу, но и отвергшему Его, не узнавшему своего часа. Последнее же требует от христиан обуздания и борьбы со страстями антисеми­тизма,  которые естественно,  хотя и искусительно подымаются   в   душах   народов   перед   лицом   его религиозного отпадения, измены своему призванию. Насколько все существо и образ, и судьбы Израиля вообще   антиномичны,   здесь,   при   установлении христианского  отношения  к  нему,  мы  имеем  эту самую антиномию, которая требует от нас своеобраз­ного национального  аскетизма и в практическом применении   распадается   на   множество частных противоречий. Антиномизм этот предостерегает нас на каждом шагу жизни. При этом утрата этой аскети­ческой нормы, односторонность и упрощение здесь недопустимы, ибо еврейский вопрос для христиан труден, хотя и в своем особом смысле, не меньше, чем для самих евреев.

Можно и должно видеть особую природу еврейства и всю силу его влияния в жизни народов. Сентиментальная слепота, как и гуманистическая халатность здесь одинаково недопустимы. Если и вообще отношения между народностями определяются не только солидарностью, но и соревнованием, то ни­где, как здесь, это имеет особую силу. Это проистекает одинаково как из любви к избранному народу, с признанием всей его единственности и исключительг ности, так и из необходимости противодействовать этой силе и энергии, ради сохранения и умножения того особого дара Божия, который дается каждому народу в его национальном призвании. Однако, это противоборство должно быть поставлено в опреде­ленные границы, которые не мирятся с гонением на Израиля в какой бы то ни было форме, уже не говоря о современном варварстве германском, как и его подражаниях. Противодействие это, насколько оно проистекает из законного и естественного чувства самосохранения, должно выражаться в положи­тельной самоохране действием, т. е. в творческом самораскрытии собственной народной стихии, а не насильственно запретительными мерами. Вся особая трудность судеб еврейства издревле и до наших дней связана с его рассеянием по всему миру, оно же имеет последствием культурную ассимиляцию народа, который и сам ее как будто ищет и приемлет, в то же время оставаясь по существу неассимилируемым, откуда проистекает некая культурно-национальная псевдонимность. В таком положении вещей иудей­ское рассеяние содержит в себе трагический рок для себя самого, а вместе и для всего мира, для всех народов, среди которых оно находит для себя приют. При особой жизненности и исключительной живучести своей еврейство действительно занимает если не первое, то во всяком случае выдающееся место, притом не только в экономике, в денежном и банковом, вообще финансовом мире, но и в самых различных отраслях культуры: наука, печать, искус­ство и проч., все это прослоено еврейским элементом. Как бы ни относиться к этой прослойке, но трудно отрицать - иначе, как тенденциозно - самый факт и его силу. Еврейство, при относительной, процентной своей   малочисленности,   неудержимо   проникает во все области творчества и труда, которые только ему доступны и приемлемы. А с теми же, которые ему по существу чужды и враждебны, - сюда отно­сится, конечно, все,  связанное с христианством и церковью, - оно ведет борьбу на уничтожение. Это мы можем наблюдать в большевистской России. Не нужно умалять силу того факта, что гонение на христиан­ство   здесь   хотя   и   вытекало   из   идеологической и практической программы большевизма вообще, без различия национальностей, однако естественно находило  наибольшее   осуществление   со   стороны еврейских "комиссаров" безбожия. Таким образом, мировое еврейство вообще, а в России в особенности, оказывается в борьбе с христианскими началами европейской культуры и во всяком случае занимает в  ней  руководящие  позиции  там,  где  эта  борьба возникает  в  среде   самих  христианских  народов, впадающих в антихристианскую апостазию. Это так очевидно, что не требует доказательства. Эта борьба частью прикрывается, частью даже смягчается под личиной гуманизма и либерализма, свободы совести и вероисповеданий. Однако эта равноценность мно­жественных истин перед лицом единой Истины Христовой является, конечно, лишь духовным маскарадом.

Это относится к тому, что касается самого доро­гого и существенного - религиозной веры. Во всех же других областях жизни и культурного творчества еврейство оказывается непобедимым и неотразимым, даже больше того - незаменимым и необходимым, как некие дрожжи, на которых вскисает историческое тесто. В этом отношении, несмотря на все злобные и завистливые преувеличения, в которые впадает антисемитствующий расизм, с ним трудно спорить относительно констатирования самого факта, кото­рый, впрочем, имел место еще с древнейших времен, начиная с Египта. И в роковом характере этого факта нельзя не видеть какой-то внутренней неизбежности, проистекающей из особых судеб, избранности иудей­ского народа, которая в данном случае выражается в его энергии, работоспособности и, конечно, одарен­ности. Антисемиты видят в этом влиянии еврейства в мире плод какого-то злоупотребления, коварства, лживости, всяческого обмана. Такое суждение есть прежде всего порождение зависти и вражды. Во всяком случае, нет весов, на которых можно было бы точно взвесить сравнительную честность еврейства и не-еврейства. Однако, чашка весов неоспоримо склоняется в пользу еврейства в отношении его год­ности и особой жизненной ценности, не иссякающей на протяжении веков всей мировой истории.

Нужно, однако, к этому прибавить, чтобы быть справедливым, следующее: еврейство в своем состоя­нии "дома пуста" утратило свое высшее право суще­ствования, ту единственность, которая проистекала из его избранности и призванности. Ему предстоит его восстановить, что произойдет лишь когда на­ступит желанный и для всего христианского мира блаженный час "спасения всего Израиля", когда он возопиет: "Осанна в вышних, благословен Грядый во Имя Господне". Дотоле же можно сказать, что сохраняя всю неистребимую силу свою духовную, он остается лишен той истинной духовности, которая была вверена и дана ему в Ветхом Завете и явлена в Новом, в Предтече, свв. апостолах, - со св. Иоанном Богословом и с ап. Павлом во главе. Можно сказать, что в своей апостазии Израиль утерял свой гений, взамен же его остается лишь полнота талантливости. Однако талант не есть гений и никогда не может с  ним  сравниться.  Во  всех  отраслях  духовного  и душевного творчества сынам Израиля и теперь дано являть высокие достижения творчества, — мысли, искусства, воли, организации, настойчивости. И, од­нако, все это не восходит до "гением начатого труда". Поэтому духовно руководящая роль им утрачена, - не безвозвратно, но временно, хотя всецело, потому что гений  дается  от  Бога,   особым  непосредственным вдохновением, но не приобретается волевым усилием. Поэтому   и   творчество   еврейское   онтологически второсортно, как бы ни было оно в своем роде ценно. Можно и вообще спрашивать себя, где же это творчество, и в чем теперь оно первосортно, духовно гениально. Не знаю, может ли быть дан утвердительный ответ на этот вопрос относительно области культурного творчества, но есть здесь одна лишь сила бесспорная: христианская святость, которая  дается  только   церковью   и  недостижима одним   силам   человеческим.   В   состоянии   своего отпадения, пока оно длится, Израиль сам лишает другие народы себя, своего гения; вместо высших и ему единственно данных достижений, он дает не-высшее, суррогат. В этом состоит настоящая духовная трагедия еврейства, а с ним и всего мира, его лишенного в высшем его образе. Это сужде­ние, проистекающее из признания единственности и избранности Израиля, может показаться - и, несомненно, покажется - многим умалением или уничтожением даров и дел еврейства, но на самом деле как раз наоборот, оно вытекает из признания высшего его призвания. В цветущую пору своего национального существования, именно ветхозавет­ную, будучи избранным народом Божиим, Израиль непрестанно впадал в грех ... ассимиляции, как об этом свидетельствуют пророческие и исторические книги Ветхого Завета. Эта ассимиляция религиозное выражение находила в отпадениях в язычество, обли­чениями которых эти книги полны. Конечно, эти грехи еще не имели угрожающего значения, поскольку сохранилось в нерушимости религиозно-националь­ное ядро Израиля даже в Вавилонском изгнании, и тем более в земле обетованной, вблизи храма, во святом граде Иерусалиме. Но в рассеянии, после отвержения Христа, состояние Израиля совершенно изменилось. Правда, долгие века сохранялась, да и теперь еще сохраняется, нерушимость национального и старозаветного быта, поддерживающая его в состоя­нии обособления и даже изоляции, перед угрозой переселений, изгнаний, всего аппарата мучительства и гонения. Но такими средствами нельзя сокрушить несокрушимое. Менялась историческая обстановка, появлялись и разрушались новые царства, новые народности, Израиль оставался нерастворим. Однако и его подстерегала при этом основная опасность - духовного опустошения, судьбы Агасфера, "вечного жида". Агасферизм есть трагедия духовной беспочвенности и добровольно призванной на себя богоотверженности: "кровь Его на нас и на чадах наших". Об этом горестно свидетельствовал на крестном Своем пути Христос: "Дщи иерусалимская, плачьте не обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших. Ибо приходят дни, в которые скажут: "блаженны неплод­ные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие". Тогда начнут говорить горам: "падите на нас", и холмам: "покройте нас". Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет". (Лк. XXIII, 28-31). И это скорбное пророчество с тех пор и доныне исполняется.

Однако жизненные силы еврейства таковы, что выдерживали, выдерживают и, конечно, выдержат испытания, и если какой-либо земной властитель думает победить непобедимое и сокрушить несокру­шимое, то он собирает лишь горящие уголья на свою собственную голову, обрекает себя на неизбежное падение, - в этом законе истории мы еще убедимся в наши дни, хотя и неведомы времена и сроки. И потому этот удел народа гонимого, преследуемого, ненави­димого, презираемого, как ни тягостен по-челове­чески, не страшен для судьбы Израиля, самому бытию которого ничто не может угрожать. Он находится под высшей охраной и защитой божественной, ибо из­бранный народ нужен для свершений божественных. Но эти судьбы страшны духовно по тому состоянию опустошенности, которое порождается отвержением Христа в самом Израиле и вносится им в духовное состояние всего человечества. Последнее - по-свое­му - также заражается его болезнью в антисемитизме. Избранный народ Божий, прежде своего обращения ко   Христу,   после   которого   он   станет   светом   и откровением языков и славой людей Твоих Израиля, сам разлагаясь, разлагает и ту среду, в которой он пребывает. Здесь надо считаться с несокрушимой жизненностью Израиля, исключительной одарен­ностью в борьбе за существование Израиля, воспитан­ного и закаленного в веках. Но при этом вся эта жизненная сила и одаренность как бы утрачивают право на существование, потому что держатся на религиозной пустоте или же - хуже того - на борьбе со Христом и христианством. И эта роковая пустота, отрава обреченности, становится роком и для той среды, национальной и исторической, в которой они проявляются. Израиль и в состоянии отвержения от Христа и духовной опустошенности сохраняет самосознание своей избранности и единственности, нерушимость самоутверждения, хотя и при наличии беспочвенности, национальной и культурной. И это­му, конечно, бессилен помочь и сионизм, и опыты создания национального государства (хотя обладание святым градом, согласно пророчествам, и лежит на путях его).

Политическая и историческая судьба Израиля обрекает его на паразитизм, который есть обратная сторона агасферизма, трагедия беспочвенности при наличии полноты жизненных сил. Израиль теперь является для всех чужим, но вместе и для всех своим, или, точнее, все для него могут стать своими. Он ага-сферически применяется к чужому народу, его нацио­нальному государству и культуре, к ним органически н е принадлежа. Уже тем самым он обречен на вто-росортность, при наличии органического притязания на первенство и руководящее значение, принадле­жащее избранному народу. Плод этого агасферизма есть ассимиляция того, что неассимилируемо, нерастворимо, она есть тем самым печальный рок еврейства. Оно не только паразитирует на чужом историческом теле за неимением собственного, но оно и   привязывается   к   нему   жизненно,   его   любит по-своему, хочет с ним органически соединиться, в то же время оставаясь ему чуждым, нося в себе это неодо­лимое двойство и раздвоение. Это ассимилирование проявляется во всем — увы — кроме веры (что бывает, конечно, до сих пор еще ограниченными и редкими исключениями, хотя в них-то именно и заключается все разрешение "еврейского вопроса"). Ассимиляция проявляется во всем, в смешанных браках и смешении крови, при ее нерастворимости, смешанной культуре, в государственной жизни (начиная с ветхозаветного Иосифа в качестве первого министра фараона египет­ского и до наших дней), в экономической жизни, в прессе, литературе, искусстве. При этом сила и мера этого влияния совершенно непропорциональна коли­чественной доле еврейства в составе населения, к чему присоединяется еще и его подвижность.

Ассимиляция дает новый источник исторической энергии еврейства, однако вместе с ее трагическим искажением и отравленностью. Однако это не есть человеческое произволение или даже грех, но судьба или суд Божий, который притом имеет силу на обе стороны: на Израиля и не-Израиля. На последний же, в меру его христианства, возлагается долг "хри­стианского отношения" к еврейству, непрестанной борьбы внутренней и внешней с антисемитизмом, в который входят, как слагаемые, самоутверждение, зависть, ревность, самосохранение.  Он, во всяком случае, представляет собою духовное искушение, в борьбе с которым требуется непрестанное противо­борство и жертвенность. Христиане духовно также ответственны за еврейство своим к нему отношением, которым они его привлекают или же отталкивают, - и не только от плохих или мнимых христиан, но и от самого христианства. Конечно, это не может служить оправданием для неприятия его со стороны Израиля, который, как старший брат, не должен соблазняться младшими, но по человеческой немощи может ими задерживаться на своем духовном пути.

Что же касается самого Израиля, то он становится жертвой этого ложного своего положения в жизни, самоопустошения, с одной стороны, и самоутвержде­ния, с другой. Первое сопровождается преувеличен­ным развитием тех свойств, которые ему природно свойственны (еще по Ветхому Завету): материализма, чувственности, властолюбия. Второе же связано с роковой псевдонимностью всего его исторического существования. Последняя же выражается в том, что, будучи чуждым, ассимилируясь, он выдает себя или же искренно себя считает принадлежащим к той народности и культуре, которые составляют его историческую среду. Эта ассимиляция в отдельных случаях - а их может быть очень много - приводит к подлинному самоподмену, к двойству личного и национального самосознания. Но эта именно возможность является особенно важной и много­обещающей для грядущего всеобщего спасения как самого Израиля, так, через его помощь и духовное посредство, - всего человечества.

Однако, ранее этого в состоянии агасферизма рок исторической псевдонимии содержит в себе нечто нездоровое и фальшивое, есть некоторая поза, лишенная простоты и подлинности. В таком качестве она наиболее свойственна профессиям, которым присуще некоторое позирование: таковы литература и сцена. Псевдонимной становится сама жизнь и ее самооткровение в творчестве. Эта черта не свойственна Ветхому Завету в подлинности жизни в богоизбранности Израиля. Трудно сказать, когда и как она исторически возникает и развивается, однако в новое время и в наши дни она достигает апогея, в особенности же, конечно, в советской жизни, где она, впрочем, даже и никого не обманывает, а просто наглствует  перед  лицом  горькой  правды  жизни. И, проистекающая из потребностей ассимиляции, она в действительности вырывает и углубляет ров, кото­рый  хочет  засыпать.  "Псевдонимия"  есть  именно л ж е-именность, в которой свидетельствуется, что данный носитель имени есть не тот и не то, кем и чем он себя именует. И все это есть проявление той духов­ной опустошенности, в которой пребывает Израиль в том состоянии, о котором рекла сама Истина: "се ныне оставляется дом ваш пуст, - дондеже воскликнете: "благословен грядый во Имя Господне", т. е. доколе Израиль не обратится ко Христу и в Нем познает свое подлинное естество, и во Христе обрящет и свое собственное  имя.  Дотоле  же  псевдонимия жизни, плод ассимиляции, вместо органического соедине­ния, остается всеобщим духовным бедствием, при­учая скрываться и прятаться от себя самих, как и от других, построяя жизнь на условной лжи, которая даже   если   и   замалчивается,   то   никого   уже   не обманывает. Следует стыдиться лжи и отвращаться от нее. Не духом истины, но духом лжи проникается наша псевдонимная цивилизация, своими ложными личинами   обезличивающая    личности,    жизнь и творчество.

На дне этой псевдонимности, если таковое вообще существует для бездонности, таится одно основное чувство и устремление: сознательная или бессо­знательная борьба с христианством, вражда со Хрис­том. Поэтому и все оно существует дондеже, до духовного воскресения Израиля, его окончательного обращения ко Христу, "ибо ожесточение произошло в Израиле до времен и". (Рим. XI, 25).

Снова и снова, в 1000-й раз вникая умом и сердцем в пророческие главы ап. Павла о судьбах и спасении Израиля, в сопоставлении с ветхозаветными проро­чествами о нем же,  изумляемся их таинственной антиномике в учении об отпадении Израиля, как и об его спасении,  с нерушимостью Божия о нем определения. И эта антиномика не только внешняя, но и внутренняя, она содержит тайну не только его духовной судьбы, но и нашей, она совершается не в нем одном, но и в нас. Это есть и наша собственная судьба на путях трагедии мировой истории, вокруг ее оси, по изволению Божию в избрании.  (Рим. IX, 11). "В отношении к благовестию они враги  ради вас, а в отношении к избранию возлюбленные (Божий)   ради   отцов". (XI, 28).   "Дары   и   избрание Божие непреложны" (29), "они теперь непослушны для   помилования   вас,   чтобы   и   сами   они   были помилованы" (31). Израиль - это отвергшийся Христа и Богом отверженный "дом пуст", но он же есть и святыня народов, Богоизбранный сосуд. И нам, как христианам, дано повеление вместить и всю силу борьбы с антихристианством с верностью и любовью к Израилю в его избранничестве. Нам равно возбранен подлый и греховный антисемитизм, страсть нена­висти и зависти, которая столь легко нас подстерегает на путях правого ему противления, как и утрата чувства ответственности за его конечные судьбы, которые творятся и при нашем участии, суть судьбы общие всего мира, "ибо всех заключил Бог в непо­слушание,  чтобы всех помиловать".  Но для этого требуется от нас самих особое обострение чувств при нашем собственном различении его положительных и  отрицательных  потенций,  духовная  зрячесть  к тому. Но это как раз и отсутствует в поверхностном либерализме и гуманизме, хотя они и должны занять приличествующее им место в практическом отношении к "еврейскому вопросу", однако, в наличии напряжен­ной настороженности христианского чувства. И ныне, благодаря антисемитскому, безбожному гонению на еврейство, это всеобщее христианское чувство ответ­ственности за еврейство должно подняться в наиболь­шей мере, и таково его положительное значение. Но оно же имеет, должно иметь подобное же значение и для еврейства, насколько оно лишается земного благополучия, царства от мира сего с его могуществом. Судьбы его становятся мартирологом, крестоношени-ем, которое, однако, совершается еще не со Христом и не во имя Его. Но будем верить, что это есть зов и воспитание к тому.

Исключительная трагедия Израиля является необходимым для него путем спасения, как его самого, всего Израиля (Рим. XI, 26), так и всех языков "до полного числа их" (25). Нам не дано знать времена и сроки свершений "непостижимых судеб Божиих" (33), но мы можем и должны различать внутреннее значение, силу и смысл происходящего. И мы не можем не понимать внутренней логики того, что перед нами совершается. Да будут же собственные чресла наши препоясаны и светильники горящи. Мы должны относиться к врагам креста Христова не как к своим личным врагам, при всей нашей непримиримости к этой враждебности их самой по себе. Мы должны не только внешне, но и внутренно с нею бороться прежде всего в себе самих, несмотря или вопреки всей ее трудности. Для нас является естественным любить спасающегося с нами во Христе Израиля, и это так естественно и легко любить его, трудно даже не любить. Однако, нельзя не бороться с ним в состоянии его отпадения и противоборства церкви Христовой. Но борьба за веру, противоборство антихристианству, сокрытому и явному, может не быть, а следовательно и не должно быть враждой или ненавистью, — апостол указует нам здесь путь антиномический. Ныне все христиане проходят путь воспитания христианских чувств в самых чувствительных и деликатных его точках. Но духовные плоды этого нашего воспитания, с его достижениями, имеют значение и для "спасения всего Израиля", через преодоление тех искушений, которые возникают на наших собственных путях жизни.

Но здесь наши собственные судьбы и пути встреча­ются и сплетаются с путями народов, которые сейчас занимают первое место на исторической арене, как. главные действующие лица, между собою борющиеся. Здесь противостоят в борении германство и еврейство, германство и Россия, русский народ, русскость и еврейство. Все это по-своему переплетается в судьбах своих. А далее, на втором - пока - плане, выступают и азиатские и американские народы, этот мировой океан истории.

 

 
Судьбы России, германство и еврейство

 

Мировая война втягивает в себя народы всего мира и определит их судьбы и взаимоотношение на ближайшую эпоху истории. Но во всей этой для нас еще недоступной к пониманию сложности централь­ным dramatis personae для нас, русских, являются три народа: немецкий, как зачинатель войны, меч Божий; русский, как сердце истории и в то же время жертва войны и воинствующего антихристианства; и еврейский, как настоящая "ось" мировой истории. Их грядущими судьбами, сейчас (февраль 1942 г.) не раскрывшимися, в их взаимоотношении нам теперь и предстоит заняться.

Есть особая предустановленность во взаимоотно­шении Германии и России, род эроса, поработительно-го со стороны германской и пассивно-притягательного с русской. И, может быть, теперешняя борьба, — при­том не на жизнь, а на смерть или, по крайней мере, порабощение — даст России желанную свободу.

Между германством и Россией доселе — странно сказать — существовал род культурно-исторического романа  взаимного  притяжения  (хищнического   со стороны Германии), один как-то не мог обойтись без другого.  Странно может звучать такое  суждение сейчас, когда германство является предметом ужаса и отталкивания,  общей нелюбви  со  стороны  всех народов,  не  исключая и перед ним  рабствующих и порабощенных. Германство является сейчас наслед­ственным врагом России, и однако эта связь остается даже и теперь, и еще более выявится по окончании войны,   в   которой   столь   таинственно   связаны   и определяются  именно  их  судьбы,  помимо  других народов. Это очевидно и в той кровавой и отчаянной схватке, не на жизнь, а на смерть обоих народов, в необъятных русских ширях и далях, в ее снегах и грязи. Эта война страшна и мучительна для всех народов, но можно сказать, что никакие народы не несут в ней такого риска   и такого страдания, как соседние географически и культурно народы русский и немецкий. Можно ли сравнить с этой близостью и связанностью с Россией любой из других европейских народов, ныне втянутых в мировое ратоборство? "Всечеловечный" народ русский вмещает в широте души своей сочувственное понимание и любование всеми народами, каждым по-своему: он способен уважать британскую суровую серьезность вместе с  трагическим чувством жизненных глубин, он способен любоваться грацией и изяществом Франции, ее языком и искусством, трогаться красотой и величием Италии с античным ее наследством, вместе и со всеми ее вкладами в мировую сокровищницу культуры, да и вообще нет такого европейского народа или даже только народности, которые не нашли бы для себя место в этом мировом или, по крайней мере, всеевро-пейском музее культуры, которым является наша "варварская" родина. Русские люди поочередно ко всем испытывают влеченье, род недуга, поочередно как бы влюбляются то в одного, то в другого из великих народов Европы, подпадая - временно и односторонне - влиянию каждого из них. Однако ни с одним из них - таково, по крайней мере, мое чувство - не связана наша родина так серьезно и ответ­ственно, как с германским и его культурой: его голос слышит, на него ответствует, с ним ведет разговор, у него учится, даже если это переходит в суровую и тягостную учебу, рабство, борьбу, со скрытым страхом и скрежетом зубовным. Здесь известное отношение снизу вверх соединяется, однако, с добродушной насмешкой, с одной стороны, как и надменной презри­тельностью, с другой. В германство русский народ не влюблялся, как в другие, но взаимное их отношение всегда было серьезнее и ответственнее, чем ко всем другим, носило какой-то роковой характер. Немцу не свойственно любить бритта, при всем различии судеб и характеров все-таки они слишком друг на друга похожи. Не может немец брать в серьез и французское искусство, чтобы им увлекаться, не говоря уже о малых народностях, в их чисто количе­ственной с ним несоизмеримости. Только Россия с ним соразмерна, к ней он прикован, ее инстинктивно ценит, хотя и высокомерно презирает. Впрочем, в своем полигисторстве и немец есть также всечеловек, как и русский, хотя и по преимуществу умом, а не сердцем. К тому же он несравненно старше и взрослее культурно-исторически, нежели еще не преодолев­ший внутреннего и внешнего варварства, отягченного большевизмом, народ русский.

В соотношении между русской и германской ду­шой существует основная противоположность: она в том, что германство выражает собой мужеское начало духа, русская же стихия - женское; между обоими существует, таким образом, разнополость, основное био­логически-психологически-духовное различие всего чувства жизни, ее данностей и заданий. Нельзя преувеличивать и абсолютизировать этого различе­ния, внутри его есть, конечно, и свои собственные различия мужского и женского в типах и индивиду­альностях, но есть некоторая summa summarum, в которой подводится этот итог. В этом смысле оба исто­рических типа представляют собой, конечно, каждый по-своему, односторонность и неполноту, однако взаимно восполняемую. (Разумеется, каждый народ имеет свои особенности и односторонности, сводящиеся также к различию и преобладанию мужского и жен­ского начала. Но эти определения различаются, как сами по себе, так и в своем соотношении, и постольку не совпадают с конкретностью русского и германского начал, с их плюсами и минусами, поставленными именно в одних и тех же или сходных местах).

Это общее и основное различение в духе того и другого народа может быть применено и разъяснено на их отношении к вопросу национального самосозна­ния и его проблематике, в частности, в применений к доктрине национал-социализма. Последний, на­сколько он определяется в речах и писаниях как "вож­дя", так и "имперского руководителя" - Reichsleiter Розенберга (духовном образе теперешнего герман-ства), является, вернее, хочет быть всеопределяющим миросозерцанием и жизнечувствием германства, его религией, философией, научностью, эстетикой, эконо­мической политикой, всей полнотой жизни. Одним словом, он хочет занять то место, которое в средние века занимала христианская церковь.[25] Уже само это притязание подтверждает сказанное выше о не­христианском, а постольку и антихристианском характере этого мировоззрения. Но ему присущ еще и резко выраженный волевой наступательный характер. Национал-социализм есть не только свиде­тельство о национальном бытии и соответствующем ему самосознании, но это есть воля и самопринужде­ние к таковому, не данность, но заданность, которая с неуловимой последовательностью приводит к национал-милитаризму характера завоевательного и насильственного. При этом проявляется и та характерная черта национал-социализма, которую можно назвать его лицемерием. Выражая собой фактически самосознание лишь одного германства, рядом умалчиваний он имеет вид всеми свободно принимаемого мировоззрения до того времени, когда может быть оно провозглашено открыто, как своего рода социально-политический гитлеровский ислам: велик Аллах, и Магомет - пророк его. Перед этим лицемерием приходится faire bonne mine au mauvais jeu как союзникам, так и побежденным, но это соответствует действительности этого завоеватель­ного движения. В отношении же к России национал-социализм поворачивается, более чем к кому-либо другому, этой хищнической наступательной стороной своей, тем более, что прикрытием здесь является борьба с большевизмом, "крестовый против него поход" (только с знамением не христианского креста, но языческой свастики).

Замечательно, что, вопреки женственности рус­ского народа, именно в большевизме, с зверообразным грузином и его иудейскими сопроводителями во гла­ве, навстречу национал-социализму также выступает волевое начало не русское. Не следует забывать и того, что исторически, как и духовно, на всем вообще большевизме лежит марка Made in Germany — знак не­мецкого его происхождения. В Россию Ленин доставлен немцами, большевистский режим в первые годы полу­чил техническую выучку от немцев, а социалистичес­кую муштру от германского марксизма. Теперешние нац-социалы окончательно зачислили Маркса в ведом­ство иудаизма. Однако, хотя и нельзя здесь отрицать известных духовных черт, ему свойственных, преоб­ладающий характер всего "научного социализма" является более немецким, нежели еврейским. В этом смысле большевизм есть также и немецкое, точнее, не-мецко-еврейское засилье над русской душой. Не надо забывать, наконец, первоначального, хотя и коварно неискреннего с обеих сторон (как это и соответствует волевой стихии столь сродных между собой типов, как Гитлер и Сталин) военного соглашения, которое явилось решающим для начала войны. Одним словом, фактически именно в большевизме, а не в русском народе, нашел своего союзника в начале войны Гитлер, и это не случайный политический трюк, но действие, внутренно проистекшее из взаимного сродства: такое соглашение, сначала тайное, а затем и явное, тогда невозможно было бы для Сталина ни с кем из европейских народов, кроме немцев, хотя им самим это и отрицается, после того, как силою вещей, в результате гитлеровского наступления, Сталин ока­зался в ряду союзников антигитлеровского блока.

Однако, это не изменяет того факта, что гитлеро-большевизм не является порождением русского духа, напротив, есть величайшее его попрание и насилие над ним. Это есть не русский, но анти-русский блок воли, прусско-еврейское порождение. Парадоксия обоих видов национал-социализма, черного и красно­го, националистического и интернационального, такова, что оба они сближаются, а в известной мере и отожествляются, как деспотическое насилие над нашей родиной, сопровождаемое ее развращени­ем: Гитлер - Розенберг - Сталин - Троцкий в их тожестве.[26] Большевизм есть сатанинское насилие над русским духом. Он развился в благоприятной среде русского варварства, унаследованного в многовеко­вой истории, как жертва европейской катастрофы, общеевропейского банкротства. В этом состоянии и Россия перестала быть сама собой, извратив свой лик, утеряв свое собственное естество, именно свою женственность, которую подменила солдатчиной и интернациональным комиссариатом, этой духовной клоакой для всяких отбросов Европы. СССР - не Россия, это чудовищная маска, дьявольская гримаса. Русский гений, русская муза относится не к области характера, воли, но вдохновения, обретения, духов­ного рождения. Оно могуче, но беззащитно перед насилующей волей, оно трезво, но не прозаично, разумно, но не рассудочно, оно художественно, но не рассчитанно. Оно есть порождение Эллады и Египта, но не римского права, духовной иерархии, но не кано­нического папизма, мистики православия, а не этики протестантизма, соборность, но не католический централизм, свобода исканий, но не схоластика с куполом папской непогрешимости. Русский гений таит в себе откровения умной красоты, новое в творчестве, хотя и на путях традиции, мистическое созерцание и художественное прозрение. Большевизм, так же как и расизм, - оба полюса: интернационал- и национал-социализма, удушающие нашу родину, — равно бесплодны и бездарны, равно не-гениальны и не-софийны. Софийность вдохновения есть удел русского гения.

Поэтому, когда придет час освобождения от боль­шевизма, оковы его спадут, как внешнее бремя, как татарское иго, как власть завоевателей, тяжелый кошмар истории, сила разрушения, которая по себе оставит лишь пустоту. Порода комиссаров в своем зверином образе, поскольку она выражает русскую стихию, есть порождение варварства, которое имеет упраздниться в истории бесследно.

Напротив, гитлеризм есть, хотя по-своему, также звериный образ, но есть и настоящее порождение немецкого духа. Он не есть плод завоевания и насилия над народом, от которого имеет происхождение большевизм, он принят - и восторженно принят - гер­манским народом (хотя, конечно, не всем). Разуме­ется, для последнего он есть явление духовного заболевания после войны с ее поражением и версальским уничижением, постольку он может быть частично этим оправдан, насколько вообще может быть оправдана хула "крови" на дух. Однако, и в прошлой Германии, наряду с чертами немецкого гения, существует эта мрачная волевая линия, которую не без успеха, а даже с торжеством теперь констатирует национал-социализм (в лице Розенберга) и у Фихте, и у Шопенгауера, и у других немецких мыслителей. Гитлеризм не есть видимое иго, как большевизм (которым заболевали, то там, то там, вследствие войны, и могут еще заболеть после войны сама Германия и другие страны), но внутреннее, духовное. В этом отношении напрашивается на сопоставление религиозная природа гитлеризма и большевизма (как ни парадоксальна и ни про­тиворечива может показаться самая квалификация обоих как явлений религиозной жизни).

Здесь приходится сказать, что гитлеризм, как религиозное явление, есть еще более отрицательное даже, чем воинствующий атеизм большевизма, он более глубоко отравляет душу народную, чем боль­шевизм; поскольку последний есть удушающее насилие, первый есть своеобразное явление духовной жизни, некоторое зачатие духовное, однако не в христианстве, но в язычестве. Мистический монизм, вообще свойственный германскому духу, теперь выступает как явная реставрация паганизма, которая неизбежно является и антихристианством, - прямо или косвенно, сознательно или несознательно. Этот паганизм есть сложное явление современной духовной культуры, совершенно лишенное той простоты и эле­ментарности, которая свойственна варварству боль­шевизма и его гонению на всякую религию. Практи­чески и этот монизм, как отрицание личного Бога, есть, конечно, также атеизм, однако прошедший через протестантизм, критицизм, идеализм, словом, атеизм после Канта и Шопенгауера, Шеллинга и Ге­геля и т. д., и т. д. Он выражает собой то опустошение и самоотравление религиозного духа, которое начи­нается с реформации и гуманизма, вообще с нового времени, и которому свойственна своя глубина и чуж­да поверхностность и элементарность французского (и даже английского) просветительства. Характерна для расизма его вражда к католичеству, вызывающая неизбежный внутренний раскол в самом расизме, поскольку католицизм даже и в германской душе не сдается без боя, хотя до сих пор все-таки патриотичес­ки склоняется перед гитлеризмом и ему покоряется. Враждебность расизма к католичеству выражается и в литературе расизма, в этом смысле возникает как бы некое возрождение реформации, однако, не в религиозно-положительных, но отрицательных ее тенденциях. В общем: они сливаются в русло героичес­кого человекобожия, осложненного еще невиданным в истории фанатизмом антисемитизма, который здесь равнозначен, конечно, с прямым антихристианством.[27] Расизм еще раз в истории отожествляет свое дело с полным упразднением еврейства, хотя и не прямо физическим - до этого еще он, по лицемерию или все-таки некоторой растерянности и нерешительности (как ни странно об этом говорить в применении к furor teutonicus, однако это так) не дошел, или сам себя еще недовыяснил. Но, конечно, речь идет именно об этом, расизм есть соперничающий с еврейством антисемитизм, борьба с Господом Богом в Его избрании избранного народа. Он остается доселе слепым в понимании судеб Израиля в их единственности.

Возвращаясь к русскому безбожию, в образе даже не человекобожия, но скорее зверобожия, в скотстве этом следует видеть, прежде всего, варварство, пугачевщину, бессмысленный бунт против святыни, хамство, отсутствие культурного воспитания вместе со стихийным безудержем. Эта стихия "бунта бес­смысленного и беспощадного" приняла в себя дрожжи духовного отравления, под давлением жесточайшего рабства, под игом, удушающим и обескровливающим нацию устрашением, нуждой, гонением, всяческим истреблением. И в этом смысле история не знает равного большевизму порабощения ни по размеру, ни по последовательности и его, так сказать, технике. Духовное отравление безбожием шло при этом двумя путями. Во-первых, роковое значение здесь получило влияние "интеллигентщины" (борьбу с ней, как толь­ко я сам преодолел для себя ее соблазн, я сделал делом жизни своей).[28] Интеллигентщина представляет собой — в преломлении русской души — некоторую равнодей­ствующую разных не- или антирелигиозных течений европейской истории. Здесь и папизм, конечно, так сказать, с минусом, в виде протестантского его отрицания, но вместе и с высокомерным презрением к православию, им обоим равно свойственным (правду сказать, сюда надо присоединить еще и справедливое борение против рабского его образа в качестве государственной церкви, вместе с примирительным клерикализмом, папизмом второго разряда). Интелли­гентщина впитала в себя все духовные яды западного безбожия, начиная с энциклопедизма и гуманизма, материализма и человекобожия, наконец, социализма в образе марксизма и вообще экономического матери­ализма. Вообще не было такого яда в европейской лаборатории, которого бы не прививала себе русская интеллигентщина. Вообще весь пестрый спектр евро­пейского безбожия был здесь воспринят в смешении, и только по особой милости Божией сохранилась духовно русская мысль свободной именно от расизма.

Национальное самосознание в России преимуще­ственно выражалось в религиозной мысли (учение о "третьем Риме", славянофильство, философия нового времени). Аналогию расизма можно указать лишь на задворках русской жизни, в варварстве "истинно-русских людей", "союза русского народа". Но все это было настолько невлиятельно и малокультурно, что никогда не представляло опасности самоотравления расизмом для русского духа. Но всегда гораздо серьез­нее была опасность интеллигентщины и религиоз­ного нигилизма. Но в этом нигилизме, которым была отравлена Россия до революции, неповинно было еврейское влияние уже потому, что оно и количест­венно, да и качественно оставалось в России слабо, частью наносное, как общеевропейская инфекция "нового времени", частью же как стихия собственной пугачевщины и бунтовства. Интернационал же, символически выразившийся в триумвирате "Лени­на-Сталина-Троцкого" и иже с ними, принял в себя всю нечисть, поднявшуюся со дна нашего великого отечества. И бунт, и цареубийство имеют в русской истории русское, а не интернациональное происхож­дение. Однако, именно такими "вождями" наша родина приблизилась к роковой черте своей истории, отмеченной проклятием, — к большевизму.

Чем он является духовно? Прежде всего это есть демагогия, обращенная к низшим стихиям, он разжи­гает классовую зависть и ненависть. Его "духовная" энергия есть злоба и месть вместе с порабощающим насилием. Большевизм в этом смысле глубоко народен и стихиен. Однако, какое же участие принадлежит здесь еврейству? Чувство исторической правды заставляет признать, что количественно доля этого участия в личном составе правящего меньшинства ужасающа. Россия сделалась жертвой "комиссаров", которые проникли во все поры и щупальцами своими охватили все отрасли жизни. Они воспитали новую стихию народного гнева к себе, страшную опасность всероссийского погрома, когда пробьет час падения большевизма. Это явится вместе с тем и страшным искушением для русского народа, к которому все верные сыны православной России должны готовиться духовно уже теперь. В большевизме более всего проявилась волевая сила и энергия еврейства,[29] все те черты, которые так известны уже и по Ветхому Завету, где они были предметом гнева Божия на Израиля и пророческих обличений против него. Еврейская доля участия в русском большевизме - увы - непомерно и несоразмерно велика. И она есть, прежде всего, грех еврейства против святого Израиля, избранного народа. Это есть внутреннее двойство и противоборство в нем. И не "святой Израиль", но волевое еврейство проявляло себя, как власть, в большевизме, в удушении русского народа. Здесь проявился исключительный дар воли к власти, свойственный еврейству, в соединении с одаренностью умом, энергией, вообще всеми основными качествами, нужными для воцарения в царстве от мира сего. К этому надо присоединить инстинктивное чувство крови и единокровности, спаивающей его в единый душевный конгломерат. Можно по-разному выражать этот факт национально­го единства всего еврейства в его нерушимости, но его отрицать или даже только умалять можно только тенденциозно, вопреки истории. Для христианского отношения к еврейству имеет силу тот основной факт, что оно находится в состоянии отпадения от Христа, до наступления той блаженной поры, когда обозначится на небе и на земле, что "ожесточение произошло в Израиле отчасти (до времени), пока войдет полное число язычников", ибо "весь Израиль спасется". (Рим. XI, 25-26). "Дары и избрание Божие непреложны" (29), никогда не надо этого забывать, но ныне оно является не в своей спасительной неотрази­мости, но во враждебной непобедимости.

И однако, да не покажется после сказанного неожиданным парадоксом, если мы скажем, что духовное влияние еврейства даже в русском боль­шевизме относительно ничтожно, при всей внешней его разрушительной силе. Это, прежде всего, относит­ся к самому марксизму и Марксу, который, "как религиозный тип" или мыслитель, есть совершенное ничтожество. Если он мог иметь известное антирели­гиозное влияние, то отнюдь не в том смысле, как вся­кие "просветители", но своей холодной враждебно­стью ко всему святому, в частности к христианству (хотя о Христе самом им не было написано, если только не ошибаюсь, ни слова во всех обширных его сочинениях). Нельзя отрицать, что принятие активного антихристианского мировоззрения, с практическими из него выводами и волевыми применениями, наиболее естественно для духовного состояния Израиля в состоянии его "ожесточения", ибо сознательно или бессознательно в самом существе богоизбранного народа, в мистических его глубинах нет места религиозному индифферентизму и пустоте, напротив — происходит борьба в его душе. Поэтому, пока не пришло время для его обращения, которое будет, "как воскресение из мертвых", для него естественным является антихристианство. Если для самих христианских народов таковое является плодом духовного отпадения и бунта, то здесь оно оказывается до известной степени естественным самоопределением, помимо личной вины и скорее даже в качестве некоей исторической судьбы. Одновременно с тем, как Россия была завоевана большевизмом, а в этом последнем получило влияние еврейство, совершилось и духовное самоопределение русской революции в качестве воинствующего безбожия, выразившегося в никогда невиданном в истории гонении на всякую религиозную веру, но на христианство по преимуществу. Антирелигиозное сознание русской интеллигентщины и нигилизма из интеллектуального и идеологического стало практическим и волевым: "свобода совести", как веры и неверия, фактически была совершенно устранена, и принудительным стало не только просто неверие, но и активное, волевое отрицание религии, не только идеологическая борьба, но насильственное разру­шение культа. Это выразилось в методическом и организованном кощунстве. Это было выражение антирелигиозной и, прежде всего, антихристианской страсти, молчаливо владевшей умами и сердцами представителей новой власти.

Не о холодном, рационалистическом просве­тительстве энциклопедистов или иронии Вольтера шло дело, но о страстной, исступленной, хотя и неосознанной до конца ненависти ко всякой святыне: о "сыне погибели" говорится, что "во храме Божием сядет он, как бог, выдавая себя за Бога". (2 Фесс. II, 4).

То, перед чем ужаснулось бы христианское сердце, здесь не встречало противодействия, но явилось естественным и как бы само собою разумеющимся: систематическое осквернение храмов и поругание святыни, методическое религиозное нахальство, ру­ководимое целью всячески унизить и профанировать святыню, воссесть в храме, "выдавая себя за Бога", -это именно и произошло в России, - небывалое торжество последовательно проведенной вражды к самому имени Божию, вплоть до запрещения писать его с прописной буквы вопреки смыслу слова, вместе с организованным преследованием веры среди религиозно темного и малопросвещенного, несмотря на 1000-летнее христианство, народа. В насильст­венном насаждении безбожия даже проявилась такая антирелигиозная ревность, равной которой давно не видела история. Во главе этой антирелигиозной миссии стал союз безбожников, возглавляемый Губельманом - "Ярославским". То было самое смрад­ное и нахальное явление всего большевизма. Конеч­но, принятие этого поста (фактически, конечно, захват его в свои руки) перед лицом всего православного русского народа есть акт такого религиозного нахальства, который, боюсь, тяжело отзовется в будущем, и православным надо заранее готовиться к самообладанию и противодействию этой реакции, по слову Христову: "молитесь за обижающих вас и гонящих вас". (Мф. VI, 46).

Духовное лицо еврейства в русском большевизме отнюдь не являет собой лика Израиля, ни ветхо-, ни новозаветного. Это есть отвратительная маска пред­рассветного затемнения, в котором утеряно иудейство и религиозное сознание опустошено и сведено к антирелигиозным и антихристианским инстинктам. Это есть в самом Израиле состояние ужасающего духовного кризиса, сопровождаемое к тому же озверением. Это аналогично по-своему религиоз­ному явлению Сталина, который в прошлом есть питомец духовной семинарии, унесший из нее лишь примитивный религиозный нигилизм, как и многие идеологи русской интеллигентщины (и в этом неповинно никакое еврейство, подобно как и в Белин­ском, Добролюбове, Писареве и Чернышевском). Эта же звериность проявилась и в отношении к религии, грубейшим, примитивнейшим гонением, которое под собой не имеет ничего, кроме пустоты и духов­ного ничтожества, не притязая даже на духовную убедительность.

Таковы истоки и духовное содержание русского гонения на веру. При всей свирепости своей оно гораздо безвреднее отравы расизма, поскольку он хочет соперничать с христианством и в этом качестве есть активное антихристианство, религи­озный соблазн, и "горе миру от соблазнов". (Мф. XVIII, 7).

Конечно, молодому и духовно неопытному рус­скому сознанию нелегко будет справиться с наважде­нием безбожия, которым затоплена ныне русская земля, при полном истреблении положительной религиозной письменности и запрещении печатного слова. Над русским народом совершено духовное насилие, которое для себя не имеет равного в истории, как по своей грубости, беспощадности и последова­тельности, так и по внешним размерам. Классические гонения на христианство при Диоклетиане и др., в связи с которыми церковь славит и возвеличивает великомучеников, - это краткие лишь эпизоды и сама кротость в сравнении с советчиной, хотя здесь и не было декоративных львов, к которым бросали христиан, как и костров для сожжения. Однако, здесь были свирепее львов - чекистские палачи, и страшнее костров — ссылки на крайний север на годы и десяти­летия. Вообще большевики превзошли все доступное человеческому воображению в систематическом го­нении на веру, и если они не могли ее истребить, ибо она в человеке неистребима, то, во всяком случае, они оказались способны вызвать глубокое потрясение в душе народной, причем этой цели служил весь государственный и политический аппарат бывшего русского государства. Душа содрогается при одной мысли о том, что совершалось на нашей родине в последнюю четверть века.

И, однако, следует в доброй надежде констати­ровать, что ни реформации (пародия ее в виде "живой церкви" провалилась), ни религиозного кризиса в точном смысле слова советчине вызвать на нашей родине не удалось, и все гонение на церковь оказа­лось покушением с негодными средствами. Этого и можно было ожидать вследствие внутренней пустоты и духовного ничтожества этой волны безбожия по идейному содержанию, ибо в нем не было ничего, кроме нигилизма, кощунства и повторений ранее уже высказанного в мировой истории и, главное, не было ни искренности, ни внутреннего пафоса. Все это безбожие не было убедительно, но лишь принуди­тельно; оно держалось, да и держится и доныне насилием, - полицейским и духовным. Последнее выражается, наряду с воспрещением и устранением всякого религиозного воспитания и просвещения, в накачиванье безбожной и кощунственной литера­турой, соответственными выставками и музеями, с поруганием святынь душ, находящихся в состоянии детскости и неведения, которое неспособно даже во всей силе воспринять им внушаемого, им глубоко отравиться. Насильственный гипноз рассеется, прежде всего, с устранением насилия, с торжеством свободы совести и веры, и уже в силу естественной психо­логической реакции волна скорее всего откатится в противоположную сторону. Все это оскорбление народной души и поругание святыни почувствуется с небывалой силой и поведет к великому религиозному возрождению русского народа.

Нам неведомы конкретные судьбы России вместе с временами и сроками их свершений, но явны уже и теперь духовные плоды его: небывалые испытания имеют дать и небывалые достижения через углубле­ние веры и новые откровения жизни. Не забудем, что дело идет о духовной судьбе русского народа, который подвергнут был величайшему духовному испытанию и искушению. Этот народ имеет великое религиозное призвание явить силу и глубину православия в твор­честве и в жизни, в осуществлении откровений, столь тяжелым путем получаемых. Но уже самые эти судьбы его свидетельствуют об особой его избранности.

Конечно, мы не хотим ему приписывать того единственного и высшего избрания, которое дано Израилю, лишь его дары и призвание Богом не­преложны. (Рим. XI, 29). Но из всех исторических народов, и в это мы верим, непреложно призванным к грядущему откровению является народ русский. И его брачный час приближается, на небе духовном восхо­дит его созвездие. Мы не будем связывать эту веру с империалистическими мечтаниями, хотя великому народу, казалось бы, должно соответствовать и великое земное царство, которое уже ознаменовано в исторических предвестиях прошлого. Однако эта "священная империя" не есть прямая цель или даже только необходимое условие русского возрождения; по крайней мере, в первую очередь Россия может и не ожидать этого свершения, но она не может не ждать и не должна не ждать того, к чему она призвана, — явить миру творческий лик русского православия. Эта великая задача есть внутренняя цель всего ныне совершающегося в мире со всеми его потрясениями. Россия есть в этом смысле энтелехия мировой истории, ее подлинная "ось", и это всегда знала русская душа. Это сознание завещано нам из прошлого и коренится в ее глубинах, и его не могли в ней угасить ни сатанизм большевизма, ни горечь эмиграции. Россия воскреснет и воскресает, и сие буди, буди.

Конечно, это не означает того национального надмения, образа как бы повторения или пародии расизма. При всей своей единственности, судьбы России во всех смыслах связаны со всем миром, они даже уже становятся и будут все более становиться вселенскими, "экуменическими". И свое служение Россия имеет проходить в духовном единении со всеми народами. И даже мировые войны, в частности и последняя, хотя нанесли страшные раны всему духовному единству человечества, но они и заново связали его, сделали его по-новому ощутимым. Однако и при всей этой всечеловеческой соборности в ней остаются духовно-иерархические различия, лествица ценностей, соответствующая различию духовных призваний и дарований. В этой лествице высокое место занимает и будет занимать народ германский, которому суждено будет, пройдя через унижение поражения, преодолеть духовную болезнь расизма, вместе с отпадением от христианства. В симфонии истории займут свое место все ныне воюющие между собой народы. Однако, наверху в этой лествице исто­рических ценностей, в духовной их иерархии стоит наша родина, — таково непреложное свидетельство духовного ясновидения. Более всех исторических народов она есть народ будущего, не явивший себя и своего слова не сказавший. Она же есть Будущее и всей мировой истории, на путях к ее свершениям. Иначе быть и не может, ибо такова иерархия Божест­венная. Если православие призвано быть чистейшим и полнейшим явлением церкви в мире, которое, однако, совершается через откровения истории в жизни разных народов, то величайшим из них в наши дни, призванным вывести его из провинциальной ограниченности на высоту и широту вселенских задач, является, очевидно, русский. Конечно, и он доселе еще не дозрел до своего призвания, но время его приближается, начинается русский "апокалипсис", первые же его страницы открываются "прологом  в   а д у" , большевизмом в русской истории. Однако вся эта историософская концепция может быть принята и правильно понята лишь в контексте с судьбами того народа, которому дано первое, центральное и единственное в своем роде место в истории Самим Богом, - Израиля, народа еврейского. Судьбы обоих народов, русского и еврейского, таинственно связаны единством. Конечно, на путях жизни этого сверх-, а потому и всеисторического народа, каковым является еврейский в его избранности, судьбы его в разные времена вплетались в историю других народов: достаточно вспомнить Египет, Вавилон, Рим и эллинство, не говоря о разных малых народах, его окружавших: филистимляне, аммонитяне и т. д. и ныне разные народы буквально всего мира. В этом смысле, будучи всем чуждым, народ еврейский оказывается и никому не чужой, поскольку он является историческим спутником и современником для всех, для одних больше и ближе, для других же дальше и меньше. Из всех мест еврейской диаспоры Вавилоном или Египтом для евреев сейчас является, быть может, более всего Америка. Однако, эта их близость не идет ни в какое сопоставление с той особенной связью, которая установилась между Росси­ей и еврейством, именно в последнюю историческую эпоху, в большевизме, хотя, конечно, и ранее его.

Между Россией и еврейством, очевидно, сущест­вует взаимное влечение и предустановленная связь, которая   проявляется,   несмотря на всю внешнюю разность и даже чуждость, как будто бы естественно существующую  между  русской  женственностью  и еврейской волей. Это есть связь по контрасту. Расизм с Гитлером и Розенбергом, выражающими волевое начало в германстве, может ставить себе задачу для окончательного  изгнания  еврейства  из  Германии и, доходя в своих антисемитских вожделениях еще до большего, именно до полного истребления еврейства (культурно-исторического или просто физического, до конца это еще не договаривается). Как ни преступен и ни безумен этот замысел, но он, по крайней мере, в применении к Германии и к германству, является даже  естественным,  поскольку волевое  начало в германстве сопернически отталкивается от подобного же начала в еврействе. Германству легко и даже естественно обойтись без еврейства, как и наоборот. Но этого отнюдь не может быть сказано о взаимоот­ношении начал русского и еврейского. Напротив, одно в другом в каком-то смысле нуждается, одно на другое взаимно опирается. Можно сказать даже больше: одно без другого не может обойтись. Здесь есть аналогия взаимоотношения России с герман-ством, которые между собою как-то жизненно, если не духовно, то, по крайней мере, душевно связаны, отчасти именно в силу контраста, существующего между мужественностью германской и женствен­ностью русской. Если даже нельзя прямо сказать, что одно начало в другом положительно нуждается, то, по меньшей мере, они удобно, легко и естественно соединяются между собой, хотя результатом этого и получается некоторая зависимость России от германства. Это не есть только различие культурного возраста и национального характера, но здесь есть особая нарочитая конгениальность, хотя и по контрасту. Но здесь нет того религиозного соотно­шения, сложного и трудного, создающего своеобраз­ную духовную интимность, соединение притяжения с отталкиванием, какие заложены в отношениях между Россией и еврейством. И в этом нельзя не видеть известной предустановленности их взаимных судеб. Если мерить их внешним масштабом, то как бы ни увеличилось в наше время еврейство в чис­ленности, однако простое арифметическое сопостав­ление делает очевидной всю биологическую разность национальной мощи России и еврейства. Однако, этому соотношению совершенно не соответствует то мировоззрение, которое принадлежит еврейству во всем мире, в частности же и в особенности в России. Оно связано с исключительными свойствами еврей­ства, его своеобразной жизненной энергией, вслед­ствие ее оно получает в руководящих отраслях жизни и руководящее влияние, от которого антисемитизм теперь пытается защищаться мерами заградительного характера.

Главное, конечно, завоевание еврейства совер­шилось на почве русского большевизма, и в этом была перейдена - нельзя этого отрицать - всякая мера. Поэтому и вместе с крахом большевизма, очевидно, не может не наступить крах и этого завоевания, так или иначе, в той или другой степени и форме. Но как бы это все ни совершилось, тогда-то и встанет еврейский вопрос, как внутренняя проблема духовной судьбы русского народа во всей ее остроте и глубине.

Отношение между еврейством и Россией тогда освободится от насильственного характера и перейдет в область духовную, религиозную. Это и явится одним из свершений апокалипсиса. Но для этого еврейство должно исполнить всякую правду о себе, воскреснуть из мертвых, когда "весь Израиль спасется". Но для этого он должен выйти из состояния самодовольства и самоутверждения, в котором он все-таки еще пребы­вает,  выстрадав до конца свое  страдание,  донес исторический крест свой и сложив его к подножию Голгофы. Невозможно сомневаться в том, что он для этого достаточно силен, несокрушимость и неистреби­мость избранного народа достаточно засвидетельство­вана историей. Но его духовное ослепление, в котором он находится вследствие своего христоборства, долж­но, наконец, уступить место прозрению, когда "возо-пиют: осанна в вышних, благословен грядый во Имя Господне". То, что открывалось в глубинах еврейской мистики как софийность, должно быть опознано как во­плотившийся Логос, Божия Сила и Премудрость, Царь Израиля, грядый во Имя Господне. И вся трагическая история Израиля за все времена его существования до наших дней предстанет как путь   к спасению во Христе, призывающем к Себе народ Свой. В самом Израиле и над ним самим происходит борьба между еврейством, семенем Авраамовым, и поклоняющимся золотому тельцу и ждущим земного царства земного мессии, настанет время, когда "воззрят нань, его же прободоша".

Об этом-то и идет вековой спор в душе еврейского народа, и одновременно с ним решаются и судьбы мира, который, созревая, приближается к своему кон­цу. В этом свете только и могут быть понимаемы судьбы еврейства всех времен, в частности и нашего, последнего. Разумно или инстинктивно, сознательно или бессознательно, они совершаются в истории. И всякое новое обострение и углубление того, что составляет "еврейский вопрос", ведет Израиля по этому пути. Наивно и слепо думать, что и теперь, в этой мировой войне, речь идет о судьбах германства или его примате, как в безумии своем и антисе­митической зависти вообразил о себе расизм, оно само есть только орудие истории и ее деталь, ось же ее есть не "тройственная" или иная "ось", но избранный народ Божий, разумеется в своей связи и соотношении с другими народами.

Является тайной, в какой мере созрело и созревает еврейство для этого своего спасения. В сущности, никто со стороны не может этого понять и опреде* лить. Еврейский народ был и остается недоступей никакой христианской миссии, поскольку речь идет о частных случаях личного обращения ко Христу, которые имеют скорее пророчески-прообразовательное значение, нежели исторически-совершительное. Да и вообще апостольское учение о спасении "всего Израиля" следует понимать не количественно, но качественно, онтологически - святой "остаток". (Рим. IX, 27; XI, 5).

Еврейство в целом и доселе остается выше или ниже христианской миссии, недоступно особым органи­зованным ее усилиям для обращения его в христиан­ство. Правду сказать, оно в нем и не нуждается. Явле­ние истины, обращение ко Христу может совершиться лишь в недрах самого еврейства, как его собственное глубинное самораскрытие, которое в Новом Израиле в иудео-христианстве явится и новым, а вместе и изначальным самораскрытием церкви. Внутренний этот процесс для христиан и вообще не-иудеев остается сокрытым и таинственным. Еврейство нельзя и не нужно, миссионерствуя, убеждать в истине христианства, в душе его диавол непосредственно, лицом к лицу борется со Христом, как в душе Иуды. Да и нужно сознаться, что современное "историчес­кое", не-"апокалиптическое" "христианство" бессильно и безоружно для такой задачи, не имеет для этого огня, способного воспламенить Израиля. Христиан­ству самому надо учиться христианскому отношению к еврейскому вопросу, его для себя находить. Оно находится в духовном плену у антисемитизма и само не знает, каким новым откровением "первого воскре­сения" явится иудео-христианство будущего. В свете его потеряют силу и значение и теперешние разделе­ния вероисповеданий с их притязаниями явить миру вселенский лик, силу и правду Церкви Христовой. Содержание истории определяется этим духовным рождением в христианство - не евреев, но еврейства, святого Израиля, остатка. В этой внутренней борьбе Савла с Павлом совершается жизненная переоценка ценностей, причем эта внутренняя борьба в урочный час истории выразится и во вне в его судьбах.

В настоящее время может показаться неожидан­ным и непонятным, почему же и как определяющим содержанием мировой войны оказывается вопрос еврейский в разных его аспектах. Однако, таково самосознание и самоопределение самих борющихся сторон, и можно сказать, что никем не сделано публицистически и политически для этого так много, как Розенбергом—Гитлером и вообще расизмом. В них сделалось навязчивой идеей, одержимостью жидоненавистничество. И нужно признаться, что в этом фанатизме ослепление соединяется с прозрением, благо­душный гуманизм и поверхностное ассимиляторство сменилось острым чувством проблематики еврейского вопроса, и это есть одно из исторических достижений наших дней. Однако борьба с еврейством ведется на такой почве, на которой она неспособна дать духовные плоды, разве только кроме новой закаленности в борьбе за существование, которая во все времена была присуща еврейству, причем на этой почве оно остава­лось и остается непобедимым. Борьба антисемитизма с еврейством, как "расовая", не имеет отношения к христианству, она ведется на почве бесплодной, происходит в духовной пустоте и не может дать никаких положительных плодов, но является лишь опустошительной для обеих сторон. Фило- и антисеми­тизм одинаково ограниченны и односторонни, как базирующиеся на историческом и биологическом основании. Нужна μβτάβασι? els άλλο γένος, перемена ориентации, переход в другую плоскость. В сущности, есть только один "еврейский" вопрос, поставленный самим Учителем на пути в Кесарию Филиппову: "что вы думаете о Христе, Сыне Человеческом" (Мф. XVI, 16), - в этой борьбе со Христом, но и за Христа, в которой Он явится победителем. И - вопреки гонимости Своей, всему христоборству Израиля, Он Сам ответит ему на этот "еврейский вопрос" так, что он услышит, скажет Свое слово: это Я.

Что же означает такое понимание исторических судеб и путей Израиля? Не признается ли тем транс­цендентность Христа в истории вообще и еврейского народа, в частности? В силу нее Он не открывается, но сокрывается в истории, из нее как бы выключается в некую иноприродность. Но что же тогда означает вся "родословная" Его воплощения, Ветхий и Новый Завет, вместе со всеми "Деяниями Апостольскими", как в узком, так и в расширенном смысле? Где же история церкви, "священная история"? Допустимо ли такое отделение земного, исторического пути от религиозного? На это одинаково можно дать как положительный, так и отрицательный ответ: трансцендентность должна пронизать собою имма-нентность, чтобы возникло новое, неведомое в своем образе бытие. Это взаимопроницание именуется на языке Слова Божия воскресением, - притом воскресением из мертвых, с прохождением через смерть и ее преодолением, а также и преображением в славе. Образ воскресения применяется именно к земным, историческим судьбам Израиля, и прежде всего в Ветхом Завете у прор. Иезекииля, - о воскре­сении сухих и мертвых костей (XXXVII, 1-11): "вот Я введу дух в вас и оживете" (9). Также и в Новом Завете у ап. Павла (Рим. XI, 15): "что (будет) при­нятие, как не жизнь из мертвых". Так же говорится о тех, которые в первом воскресении "ожили и царствовали со Христом 1000 лет". (Откр. XX, 4). Здесь одинаково дается обетование как о новой жизни, так и о связанности и обусловленности ее прежнею, ибо оживление, воскресение из мертвых соединяет в некоем отожествлении два термина: terminus a quo и terminus ad quern, прошлое и настоящее.

Здесь нас опять встречает тот же вопрос о связи судеб России и еврейства.

История, как апокалипсис нашего времени, ста­вит нас перед лицом новых свершений и в чаянии новых сил, в этом смысле исторических чудес и становлений Божиих. Это относится в первую очередь к судьбам России и Израиля в их совместном свершении, а в них последние в нашем исто­рическом зоне судьбы избранного народа Божия перед наступлением 1000-летнего Царствия Христова после "первого воскресения". А это есть хотя еще и не последняя, но предпоследняя глава истории ранее конца этого мира. Времена и сроки находятся в руках Божиих, и их наступление не открыто человеку, но их приближение, знамение конца, становится ему ведомо, и оно уже ныне предначертывается, и в грядущих событиях центральное место принад­лежит России и еврейству. И та, и другое пребывают еще во мраке и под испытанием: Россия находится под   игом   большевизма,   которое   сменяется   игом гитлеризма, еврейство же претерпевает еще раз в своей истории гонение. Но само же оно доселе остается в состоянии поклонения золотому тельцу и отпадения от веры, даже и в Бога Израилева. Все эти новые бедствия являются для него не только как послед­ние, может быть, испытания перед его обращением ко   Христу   и   духовным   воскресением,   но   и   как неизбежная кара за то страшное преступление и тяжкий грех,  который им совершен над телом и душой русского народа в большевизме. Он не может остаться неискуплен. Еврейство в самом своем низшем вырождении, хищничестве, властолюбии, самомнении и   всяческом   самоутверждении,   через   посредство большевизма совершило если - в сравнении с татар­ским игом — и непродолжительное хронологически (хотя четверть века не есть и краткий срок для такого мучительства), то значительнейшее в своих последст­виях насилие над Россией и особенно над св. Русью, которое было попыткой ее духовного и физического удушения. По своему объективному смыслу это была попытка  духовного  убийства  России,  которая,  по милости Божией, оказалась все-таки с негодными средствами. Господь помиловал и спас нашу родину от духовной смерти. Сатана, который входил пооче­редно то в души ближайших ко Христу апостолов, Иуды, Петра, то вождей иудейства и в лице их в душу всего отпавшего еврейского народа, ныне еще раз пытается умертвить удел Христа на земле, св. Русь. Он ищет и находит для себя орудие в большевистско-иудейской   власти   и  в   ее   безумном   дерзновении раскрестить нашу родину духовно. По справедливости можно сказать, что власть большевистских комиссаров и всего их окружения духовно совершила в русской душе не что иное, как еврейский погром, — такое поругание и оскорбление еврейства, которому не было и не может быть равного в истории. Да, большевизм есть именно еврейский погром, совершенный именно еврейской властью, - ужасная победа сатаны над еврейством, совершенная через посредство еврейства. Можно сказать, что это есть историческое самоубийст­во еврейства, однако, в том лишь смысле, что оно со­вершилось над земным Израилем, изменившим своему призванию. Но и в нем бессмертный и неспособный умереть в "святом остатке" своем "весь Израиль спасется".

Однако, этот грех и преступление перед Изра­илем и перед Россией должны быть осознаны и исповеданы в национальном еврейском покаянии, а не замолчаны и смазаны или горделиво отвергнуты. Большевизм должен быть назван по имени.

В этом злоумышлении против родины нашей есть великое и страшное, опасное для нее искушение, но­вые сети сатаны, расставленные им на путях России к ее высшим свершениям. Насилие, соединенное с презрительным надругательством над святыней души народной, воспламеняет чувства непримиримости и мести, создает опаснейшее искушение. Погром, учи­ненный над Россией, используется, конечно, не только друзьями ее, но также и недругами, - под предлогом борьбы со злом большевизма, - как духовная и поли­тическая провокация мести, ответного погрома. Ведь можно сказать, что еврейство в России, находясь под еврейской же властью, — вернее, именно в силу этого, благодаря тому, не имеет искреннего друга даже в собственных недрах ее самой. Сталин, как глава советской власти, есть лишь звериная маска, которая прикрывает собой то, что находится за этой маской и под нею. И инстинктивно вся сила ненависти и презрения сосредоточена не на нем. И это искуше­ние мести, провокация междоусобицы есть величай­шая опасность, возникающая теперь на путях истории, в судьбах русского народа, которые неразрывно соединены с еврейскими.

Русский погром над еврейством, как ответный на еврейский погром над русским народом, угрожает утопить в крови, растоптать нежные, под почвой скрывающиеся ростки Грядущего. Из мстительного он может явиться самоубийственным, если не будет применена заблаговременно и действенно вся аске-тика воздержания против мстительных чувств и действий, в час, когда наступит время исторической ассенизации, расчистки русской почвы к свободному творчеству. И эта опасность вдвойне увеличивается еще и тем, что сатана в качестве орудия для своей провокации зла, наряду с еврейской властью большевистских комиссаров, имеет союзников в гитлеризме, систематически воспитывающем низкие чувства и зверские навыки в отношении к еврейству, прежде всего в собственных своих пределах, а затем и в других странах (Франция). Христианское отноше­ние к еврейству на нашей родине требует для себя настоящего духовного героизма.

Итак, эта страшная опасность приближается, как очередное искушение и испытание для обоих народов, между собою связанных в своих судьбах. Чрез нее предстоит перейти, ее из себя извергнуть, если, может быть, не целиком и не из всего народного тела, то, во всяком случае, из "святого остатка" в обоих народах. Тогда лишь расчистится путь к "тысячелетнему цар­ству". Но таковы исторические препятствия, которые предстоят к преодолению на этом пути. Таково отри­цательное предусловие новых откровений Грядущего в Христовой Церкви, ее апокалипсиса.

Лишь после этого преодоления нас ждет поло­жительное ее откровение: новая творческая эпоха в истории. Очевидно, ни один из исторических народов не призван в такой мере к религиозному творчеству, как русский, и, конечно, нет иного избран­ного самим Богом народа, как Израиль, которому даны были "закон и пророки". Из его же среды явятся и два "свидетеля", о которых говорит Откровение (XI, 3-7) и пророк Илья, предтеча Второго и Славного при­шествия Господня. На месте духовного опустошения в самом еврействе произрастет лилия Грядущего, вос­сияет благодать и сила Богоматерняя, почувствуется сила пророков и Предтечева, и избрание и призвание святого остатка наконец совершится. Таковы не гадания лишь или постулаты, но таково пророчество истории, которое ныне над нами в предначатках своих уже совершается. И сие буди, буди... И это будет новое христоявление во Израиле, которое сольется с "первым воскресением". "Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий, на живущих во тьме и сени смертной свет воссияет". (Ис. IX, 1-2). В историческом христианстве явится новая сила, которая и станет духовным его средоточием, как было это и в первые дни его: иудео-христианство.

Зима  1941-42 г.

 

[С.Н.Булгаков]  |  [«Еврейский вопрос»]  |  [Библиотека «Вехи»]
ã 2001, Библиотека «Вехи»


[1] Это, впрочем, не мешает видеть в Одине "вечное отражение душевных первосил северного человека, живущее ныне, как и 5000 лет назад. Он соединяет в себе честь и геройство, творчество, песни, т. е. искусство, защиту права и вечное искание истины". (679).

[2] Розенберг готов признать в "Иисусе, вопреки всем христианским церквам, узловой пункт нашей истории", в своем особом истолковании достоинства личности в христианстве, "хотя и до сей поры нередко в отталкивающем извращении". Однако, "предпосылкой к этому является преодоление до сих пор суще­ствующих суждений "христианских церквей". (391). Однако, в Иисусе, даже и в исправленном образе, отрицается "typen­schaffende Kraft" (621), "auch Jesus ist kein Typenbilder, sondern Seelenbereicher gewesen". (621). Будучи включен в систему римской иерархии, Он стал слугою своих "рабов", для цели противоположной тому, что Он сам хотел (как Франциск Ассизский)", (ibid.)

[3] "Почитание солдата, борющегося за честь своего народа, есть новое, только что родившееся чувство жизни нового времени. Во имя этой новой религии народной чести может пробудиться это северо-европейское сознание". (620-1). "К этой [церкви], свобод-н о построенной на идее чести национальной, а также и личности, самочинно присоединятся лишь те люди — к какой бы церкви они ни принадлежали, - которые и внешне определяются преимущественно как nordisch", (ibid.).

[4] Даже протестантский богослов Зауер, еще один новый мифолог германства, снабдивший его мифом Михаила, умеющий непонятным образом соединять в себе столь третируемый Розенбергом протестантизм с его доктриной, испытывает затруднение в том, что Розенберг заходит, в конце концов, в тупик. Ибо мысль об арийской расе оказывается предельно растягиваема. "Всюду он в результате дома. Всюду раса, как таковая, вступила в связь с изначальными культурами. Его принцип расы в его применении становится принципом высшей интеллектуальности, вместо того, чтобы быть ферментом к обеспечению западной культуры. Она простирается от Индии до Испании и угрожает стать скорее содействующей чужим влияниям (Ueberfremdung), нежели им препятствующей". (Sauer. Abendländische Entscheidung. Arischer Mythus und christliche Wirklichkeit). (625-626).

[5] В соответствии с проектируемым исправлением проповеди христианской об Агнце Божием и прочей догматики христианства должна быть произведена и замена крестов (Kruzifixe) с изображе­нием мучительного распятия в церквах и на дорогах. (616).

[6] Соответственно подменивается и христианское понимание личности и ее ценности: см. характерные, хотя и туманные рассуждения у Розенберга, op. cit., стр. 390-396 и далее.

[7] Mon combat, 304-305. Все цитаты по французскому изданию Mein Kampf.

[8] Для расизма, как антисемитизма, характерно, что Михаил Архангел, согласно кн. пророка Даниила, есть вождь и хранитель еврейского народа, из соперничества с которым духовно и рож­дается расизм. Он не останавливается перед таким мистическим плагиатом.

[9] "И четыре большие зверя вышли из моря, непохожие один на другого. Первый, как лев, но у него крылья орлиные... и стал на ноги, как человек, и сердце человеческое дано ему. И вот еще зверь второй, похожий на медведя... вот еще зверь, как барс". (Дан. VII, 4-6). "И вот зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный... и десять рогов были у него... и вот вышел между ними еще небольшой рог, и вот в этом роге были глаза, как глаза человеческие, и уста, говорящие высокомерно". (7-9). Подобная же символика борющихся между собою зверей (овна и козла) применима к гл. VIII. Тому же посвящена XIII и отчасти XVII главы Откровения Иоанна.

[10] В ветхозаветном пророчестве мы встречаем следующее его выражение: "все народы ходят каждый во имя Бога своего, а мы будем ходить во Имя Господа Бога нашего во веки веков". (Мих. IV, 5).

[11] "Ибо ты народ святой у Господа Бога твоего, и тебя избрал Господь, чтобы ты был собственным Его народом из всех народов, которые на земле". (Второз. XIV, 1).

[12] "Blutmäßig gesunde Völker den Individualismus als Maßstab nicht kennen, ebensowenig wie den Universalismus". (539). Cp. 127 ел. против "статического монизма". Ср. 391 сл.

[13] Разумеется, нельзя ставить вполне знак равенства между германством и расизмом: первое обширнее и, конечно, глубже иторого, последнее же есть скорее болезнь — и будем надеяться преходящая - души германства. Оно сохраняет в себе силу церковного христианства в католичестве, даже обедненном до современного протестантизма, и, хотя и подчиняется расистскому засилью, но с ним духовно не отожествляется и тем оставляет надежду на грядущий христианский ренессанс и внутреннюю победу над расизмом.

[14] Как мы уже знаем, в расизме только мужчина творит бытие через Ideenbildung und Werke, женщина же есть "ewige Behüterin des Unbewußten" (p. 510), на долю которой остается, как священ­нейшая задача, сохранение чистоты расы. (ib.).

[15] Der Gott, den wir verehren, wäre nicht, wenn unsere Seele und unser Blut nicht wären. Deshalb ist Sache unserer Religion, Rechtes und Staates alles, was die Ehre und Freiheit dieser Seele un-d dieses Blutes schützt, stärkt, läutert, durchsetzt. (701).

[16] Die Sehnsucht nach Persönlichkeit und Typus ist im tiefsten innern dasselbe. (529). В пределах этих только и возможна "echte organische Freiheit", (ib.)

[17] "Nicht der Gekreuzigter ist heute das bildende Ideal". (605).

[18] См. мой очерк: «К. Маркс как религиозный тип», - точнее было бы сказать: а-религиозный, стоящий ниже и вне религиозной квалификации, на уровне предельного духовного мещанства, при всем своем "социализме". Маркс был вообще предельно про­заичен и недуховен, несмотря на то, что склонен был позировать в сторону мировых образов трагедии (Шекспира), но это не идет у него дальше щегольства литературными цитатами.

[19] Характеристику его в таком именно смысле мне приходилось давать еще в начале этого века: см. очерк «Социализм и христи­анство» в сборнике «Два града», 1907, т. П-ой.

[20] См.: «Карл Маркс как религиозный тип», в том же сборнике «Два града», как и в отдельном издании.

[21] См. в моем «Очерке экономических учений», ч. 1.

[22] Этому влиянию расистской идеологии соответствует небыва­лая и невероятная утрата чувства стыда и национального достоин­ства, которая наблюдается в настоящее время в практических мерах ограбления и всяческого насильничества, истязаний и прямого физического истребления еврейства. Особенно выразительна эта унизительная варваризация, как присущая народу, вчера еще высшей европейской культуры, никогда еще не опускавшемуся так глубоко. Конечно, в сохраняющейся еще духовно части германства это должно вызывать чувство национального стыда и покаяния, для которого еще не пришло, но придет свое время.

[23] Не развивая здесь этой мысли, однако, отметим, что расизм есть одно из выражений недуга всего протестантизма, именно непочитания и нечувствия Пресвятой Богородицы. Тоталитарность солдатчины и расизм неизбранного народа, который притязает на избранность, связаны с этим ослеплением духовным, которое отражается решительно на всем жизненном самочувствии, исто­рическом и космическом.

[24] Как в отдельных случаях это обнаруживается с очевидностью. Как можно иначе понять, что современный расистский богослов, безусловно не лишенный остроты и знаний, может молча присвоить германскому народу водительство и образ архангела Михаила, ангела народа еврейского. (Дан. X, 21; XII, 1).

[25] Ср. ряд речей и статей в сборнике Alfred Rosenberg. Tradition und Gegenwart. 1941.

[26] Недаром в самоослеплении Зауер присвоил германству герб арх. Михаила, вождя еврейского народа.

[27] Характерен в этом отношении последний омерзительный жест гитлеровской власти (к сожалению, имевший для себя и в католической истории многих предшественников) - желтое клеймо с надписью, имеющее целью и последствием издевательство над евреями. Но вводящие теперь эту меру не замечают, что они уже имеют в ней для себя предшественника в лице Пилата, повелев­шего сделать надпись на кресте, на котором распят был "сын Авраамов, сын Давидов": "Иисус Назорей, царь Иудейский". Пилат не разумел той истины, о которой он насмешливо свидетельствовал, как и современные пилаты, ему подражающие. Однако история, которая есть суд Божий, явила его относительно Пилата, она явит его и относительно его подражателей.

[28] См. «Два града», да в сущности и все мои сочинения прямо или косвенно посвящены той же борьбе.

[29] В историческую заслугу этой власти можно вменить ту волевую энергию, которая проявилась для всех неожиданно — в технических ее достижениях в области военной подготовки. Советская власть - надо быть справедливым - имеет национальные заслуги. Может быть, благодаря ей наша родина, вместе со всем миром, спасется от гитлеризма.


* Публикуется по изданию:  Протоиерей Сергий Булгаков, «Христианство и еврейский вопрос», YMCA-Press, Paris, 1991